И душой из этой тени не взлечу я с этих пор

Теперь Артурия почти полюбила этот город — город, где она оказалась второй раз, отбывая повинность, которую сама же на себя и взвалила. Вымолила — чёрт теперь разберёт, у кого. Обет, который она нарушила. Второй шанс, хрупкий, как заплутавшая бабочка, летящая к огню — не для себя, для подданных, — который стал ещё более призрачным. Не сумев защитить даже собственное маленькое королевство, она дерзко пообещала защищать мир в обмен на возможность всё исправить. Разумеется, то, что она делала сейчас, едва ли можно было назвать защитой мира — скорее наоборот. Она могла бы сказать, что делала это не по своей воле, но не видела смысла обманывать себя. Разумеется, Тень не спрашивала позволения на то, чтобы принять её в свои бестелесные, но цепкие, как смерть, объятия. Это не отменяло того, что Артурия приняла её вполне охотно. Неожиданно охотно. Возможно, на самом деле ей нужно было именно это? Тьма. То, чего нет. Город, захваченный Тенью, был по-своему красив — или, лучше сказать, Артурия теперь видела красоту там, где её и в помине не было. Это опьяняло — впрочем, едва ли когда-то до этого она ведала опьянение, чтобы проводить такую аналогию. Бледный город-призрак из чужого безнадёжно-блёклого времени, обретал плоть и кровь, принимал на себя дымку колдовского, жутковатого очарования, как злой и равнодушный дух принимает облик красавицы, чтобы погубить героя. Её идеальная темница. Воинский ад. Будто какие-то жуткие чары заставляли этот скелет раз за разом продолжать свою дикую пляску. Разумеется, она понимала, что и этот город, и его обитатели имеют куда больше отношения к реальности, и к жизни, чем она. Это она призрак, злой и бессмысленно-мстительный призрак далёкого и никому не нужного прошлого. Её не должно здесь быть. Ей было всё равно. В тенях ей чудились горгульи и драконы — прекрасные, невиданные чудовища, ужасающие и величественные в своём уродстве. В каждом закоулке таились мерзкие существа — склизкие, бесформенные, жаждущие непонятно чего и опасные, но, конечно же, не способные выдержать даже лёгкое прикосновение её святого клинка. Их крики, их надсадный предсмертный вой оглушал её и, оглушая, поддерживал. Он был с ней всегда. Артурия забыла, как звучит тишина, и, пожалуй, была рада этому. Она, впрочем, вполне понимала, кого и ради кого на самом деле разрубает её клинок и почему это происходит с такой лёгкостью. Она знала, что драконы давно перевелись, как и те, кто убивал их — потому что в последних давно отпала надобность. Единственными чудовищами в этом городе были она и её госпожа. И они поистине были прекрасными чудовищами. Совершенная мерзость. Им не было места здесь — как не было места ничему слишком величественному. И всё-таки они были. Артурия слишком хорошо понимала её — великолепная пустота, сосуд, принявший в себя всю скверну этого мира. Зеркало, в котором, как в зачарованном озере, можно увидеть то, что ты хочешь и можешь увидеть. То, что ты готов увидеть. И она действительно видела в её глазах многое. Она принимала её объятия, как внешний и довольно бессмысленный символ куда большей близости, чем близость физическая. Соединения. Сращивания. Она делала это неохотно — в конце концов, всё, что пусть и в извращённом виде относилось к любви, было ей чуждо. Её стихией была смерть. И она сеяла смерть. Прекрасную, бессмысленную, неотвратимую смерть нёс её клинок, которому больше не нужен был для этого никакой предлог. Она не знала, как оказалась у церкви — простой деревянной церкви чужой и странной здесь религии. Религии, которую её меч когда-то насаждал в совсем другом месте. Ей казалось, что звонят колокола, хотя она знала, что никаких колоколов тут отродясь не было. Ей казалось, что церковь состоит из разноцветных стёкол, и солнечные лучи прорываются сквозь них, истерзанные витражами. Она знала, что для неё нет никакого солнца — а скоро, может, не будет ни для кого. Ей казалось, что кто-то поёт, но она не могла разобрать слов. Кому бы пришло в голову петь в этом проклятом городе, охваченном безумием, болью и смертью? С неба сыпался пепел. Наверное, на самом деле это был снег. Что-то режет ей глаза. Свет? Какой-то знак, форму которого она почему-то не может уловить, напрасно вглядываясь в изменчивое переплетение углов. Взгляд путается в нём, как в лабиринте, увлекая израненный, обессилевший ум на дно, в вязкую, душную темноту — темноту, где нет покоя, а только болезненная, беспокойная тоска. Это раздражает — до желания сломать, ударить мечом со всей силы, разрубить гордиев узел, даже не пытаясь его развязывать. Возможно, она так и сделала бы, если бы… — Здравствуй, — сказал священник. Ну конечно. Это всего лишь нагрудный крест. Странно, что она не заметила, как этот человек подошёл к ней. Странно, что теперь ей так сложно определить столь простую форму. Вызывает опасения. Неужели её ум уже настолько затуманен? Она кивнула. — Почтишь меня своим посещением? — Я не могу туда войти. — Брезгуешь? — его губы тронула отвратительная, такая знакомая улыбка, — Или, может, боишься осквернить дом Божий? Артурия медленно опустилась на ступеньки церкви. Доспех отрывисто зазвенел, повинуясь резкому, неожиданно неуклюжему движению её тела — и ей показалось, что сквозь крик она слышит, как ломаются чьи-то тонкие кости. И она, и священник прекрасно знали ответ на его последний вопрос. Разве мог кто-то ещё больше надругаться над этим местом, чем он — тот, кто должен был быть живой иконой Спасителя? Предатель. Убийца. Богохульник. Чудовище, безобразное и отвратительное чудовище. — Я завидую тебе, — он сел рядом, — Это должно быть потрясающе красиво. — Как ты думаешь, Грааль, он… — Способен ли он всё ещё выполнять желания? — священник хмыкнул, — Я думаю, вполне. Если ты наполнишь его подходящими душами, разумеется. Но желания стоит формулировать аккуратно. Ты же помнишь, чем всё закончилось в прошлый раз? — Тебя бы такой исход вполне устроил. — И я сделаю всё, чтобы его достигнуть. — Я убью тебя. — Давай. Священник не двигается с места, лишь слегка пожимает плечами. На самом деле ей безразлично, чем всё закончится. Она просто хочет сдержать обещание, хотя бы одно. Обязательство перед королевством, давно стёртым с лица земли. Перед подданными. Перед теми, чьи кости давно истлели. Перед мертвецами. Перед теми, чьи души рассеялись, как ночной туман и стали морским ветром. Перед всеми и ни перед кем. Перед глазами летают бабочки. Обострённым, болезненным больше-чем-зрением она видит, что у них человеческие лица. И эти лица отвратительны. — Что здесь летает? — не то чтобы ей действительно было интересно. — Только снег. — Странно. — Что ты видишь? — Это неважно. Священник достаёт чётки и медленно начинает их перебирать. — Как ты думаешь, после того, как вы победите… — тихо спрашивает он, — останется ли в мире хоть что-нибудь? — Откуда мне знать? — Мне всегда было интересно, как выглядит подлинное небытие. Будет немного грустно после всего получить в награду лишь заурядный ад. Она вскакивает с места. Рука хватает крест священника, закручивает цепь на его шее. Он не сопротивляется. Артурия не смотрит на него, только сильнее затягивает петлю. Звук падающих чёток оглушает её — или, скорее хруст снега, в который они проваливаются, как зёрна в распаханную землю. Артурия опускает взгляд и видит у себя под ногами тьму — влажную, зыбкую, бездонную — она могла бы засосать её вниз, уволочь на дно, как холодный озёрный ил, если бы на самом деле это уже не случилось намного, намного раньше. Артурия разжимает пальцы. Священник отшатывается, но ему удаётся устоять на ногах. Артурия уходит, не оборачиваясь. Она идёт по волнам, и волны поддерживают её, потому что они — одно. Строго говоря, это не она идёт: движения её тела — лишь продолжения движений Тени, их выражение. Так же, как и всё то, что она видит, слышит и ощущает. Как и то, что она будет говорить, как будет двигаться и сражаться — оболочка, наполненная тьмой, пожалуй, будет делать это лучше и правильней её — как настоящая Артурия. Никаких причин для беспокойства нет — лично ей уже не надо ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, и, возможно, это именно то, к чему она всегда стремилась. Понимание оглушает её, и вместе с ним приходит запоздалая горечь, но и та растворяется во тьме. Тело становится невесомым и ватным. Ей кажется, что её голова касается каменистого дна. Она ощущает на спине взгляд, но не уверена, смотрит ли на неё в самом деле кто-нибудь. Пепел застилает глаза, и она растворяется в его узорах. Всё, что она чувствует, это влажные поцелуи тьмы, что распускаются под доспехом на — или скорее под — кожей. Последним озарением в её увядающем уме остаётся одна мысль — сладкая и тяжёлая, как могильная плита. Не мысль — знание. Она останется тут навсегда.