Мяты простыни, колючи.
На нас упадут острые лучи
света.
Хищный, озлобленный голубой взгляд быстро, незаметно пробегается по окончательно осунувшемуся старому лицу, что корчится в почти безумном оскале, но Екатерина оттого даже не дергается. В два шага преодолевает разделяющее их все это время расстояние и склоняется над старухой-ведьмой, совершенно не обращая внимания на то, как та безуспешно пытается ухватиться своими костлявыми пальцами за край пышной, отливающей дорогущим золотом юбки. Императрица сама по себе дорогущая, запретная, неприкасаемая. Неприкасаемая, но все же почему-то позволяет лапать себя какой-то сумасшедшей старухе, потому что услуги той сейчас ей очень кстати. — Свободы хочешь? — шепчет одними губами государыня и тут же замечает неясный огонь в бесцветных яблоках. — Как же не хотеть, Ваше Величество, — нарочито сладостно тянет ведьма, обнажая ряд редких зубов, чем вызывает еще большее к себе отвращение. — Услужишь делом — получишь, — императрице сейчас, впрочем, совсем не до того. Ее мысли все еще там, в просторном зале с разливающимся по стенам безумным смехом помещицы. — Только без фокусов. — Что угодно, — честно обещает колдунья, и взгляд вдруг становится каким-то странным, будто бы в одну точку, сквозь стоящую прямо перед ней женщину. — Чего ж Вы желаете? Катенька прикрывает глаза и думает примерно с полминуты, слыша и ощущая тонкой кожей тяжелое дыхание совсем рядом с собой. Катенька желает ответа, любви и откровенности. Желает любви и откровенности от той, которую хотела казнить. И Кате, если честно, за желание свое ужасно стыдно, потому что этот ее каприз решительно против всех устоявшихся за годы принципов. — К Салтыковой хочу, — произносит на выдохе и клянется, что в этот момент в чужих глазах проскальзывает удивление, смешанное с пониманием и, кажется, легким сочувствием. — Взаимности от нее хочу. Любви, — еще тише, словно сокрушаясь. — Понимаешь? И одержимость ее, подобно вязкой, чертовски липкой сладкой патоке растекается по венам, задевая уже совсем бесчувственные конечности. И ведьма, одержимость ту кончиками пальцев чувствуя, кажется, прекрасно Катерину понимает. — Не дура поди, — отвечает столь же тихо, но, в отличие от царицы, с ленивой ухмылкой на мертвенно бледных сухих губах. — Все вы, бабы, одинаковые.Утро, как будто назло,
и воля была моя,
то не соизволило Солнцу выйти наверх,
чтоб оставить небо Луне.
Ночью государыня глаз не смыкает. Не может, ибо все думает-думает-думает. И дело грешное оставляет на чужой совести, пообещав за работу очень щедро одарить. На все известные уловки пойти готова, потому что нездоровой голове привычной любви уже совсем не хочется. Кате хочется запретно, больно и страшно, как изрекают в своих трудах философы, как рассказывают в сказках матери, как пугают в сплетнях фрейлины, как обещает ледяной Салыковский взгляд. У Даши глаза обезумевшие, мутные и глубокие, а трещины меж ледяными островками в радужке — широкие, пугающие и завораживающие. И Екатерина в воде холодной тонет, тихий голос собственного разума начисто заглушая, потому что голос тот ей бежать приказывает. Так глупо и безрассудно она, кажется, сама перерезала себе горло, а теперь абсолютно равнодушно взирала на то, как медленно, по капле, теряет алую, подобно платью Дарьи, чистую кровь. В эту минуту так же медленно, по миллиметру, долгожданный рассвет перерезал горло восходящему на ядерно-розовое небо алому солнцу.Метнусь, как под колеса, повтори.
Капитальная шиза,
будто Делез и Гватари.
— Рада, что Вы поправились, Дарья Николаевна, — улыбается императрица вошедшей в бальный зал Салтыковой. — Мне Вас, признаюсь, дико не хватало. Помещица в ответ прищуривает лазурные глаза и, на мгновение прикусив накрашенную темно-бордовой помадой нижнюю губу, громко смеется, потому что открытая ложь вперемешку с откровенным флиртом ее безмерно забавляет. У Кати от смеха чужого будто бы напрочь перехватывает дыхание, и она, сжавшись, делает небольшой глоток багряной жидкости из высокого хрустального бокала, чувствуя растекающееся по горлу приятное тепло. — Вашими же молитвами, Екатерина Алексеевна, — Салтыкову ужасно тошнит от показной вежливости, но, следуя правилам званых вечеров, приходится держать на лице восковую маску равнодушия. У Даши абсолютно бледная, почти белая кожа, выпирающие скулы и игривая улыбка на неизменно холодных губах. Катя опускает внимательный взгляд и откровенно пялится на чужую худую шею, отчего-то слишком долго и пристально разглядывает острые ключицы, частично скрытые от излишнего любопытства обманчиво изящным, неимоверно тяжелым ожерельем из чистого жемчуга. — Все шутите, госпожа Салтыкова, — тянет императрица с усмешкой, а у самой сердце в груди словно останавливается, отказываясь отбивать какой-либо ритм. — Отчего же? — искренне недоумевает Дарья, заправляя за ухо выбившуюся из сложной прически черную прядь. — Ты ведь этого так хотела, правда, Фике? А Катя на шепот бархатный по-детски упрямо молчит, скрывая смущенную улыбку за пушистым белым веером, потому что она хотела не только этого. В молниеносно потемневших голубых глазах барыни танцуют самые настоящие черти. Даша о привороте догадаться просто не может. Не может ведь?Сложила тебе узор, как у Поллока,
и венцы цветов дышу я, ходя мимо полок,
и от пыльцы липну к полу,
как леденцы.
— Вы сегодня прекрасны, Дарья Николаевна, — тянет Катерина недвусмысленную фразу вместе с полусладким вином, стоя напротив, буквально в нескольких шагах от Салтыковой, на что та, стрельнув в нее ледяной лазурью, произносит вкрадчиво одними губами: — А ты чертовски предсказуема, — и выстроенная годами правления стена неприступности разваливается к чертовой матери вместе с упавшим в ноги одуревшим сердцем. — Я ведь далеко не глупа, дорогая. — О чем ты? — шепотом, сжавшись в один напряженный комок, будто бы ей это как-то поможет. Даша улыбается, ставя хрустальный бокал на широкий накрытый стол, а потом, словно только в насмешку, тянет пальцами чистую белую скатерть немного вниз. Словно под пальцами вовсе не скатерть, а нежно-розовый шелк платья Ее Величества. — Не притворяйся, — обманчиво-ласково шипит помещица, делая ровно три уверенных шага вперед, а затем аккуратно опускает руки на сжатую тугим малиновым корсетом талию и нарочито медленно, будто дразня, скользит ниже по ребрам. — Я знаю, что это сделала ты. Императрица под смелыми прикосновениями удивительно холодных рук плавится точно по секундам, но ладони все же перехватывает и, несильно сжав, подается вперед сама. Одурманенная приторно-цветочным ароматом духов на чужой коже и сладковатым винным привкусом на губах уже не может расслышать у самого уха насмешливое: — Séparatrice.Заполночью бьются бокалы.
Стала ты родной, но не закопала
войны топор до сих пор.
А я люблю тебя, аморе аморе.