It left a pearl in my head
And I roll it around every night
Just to watch it glow…
...В её тёмных глазах лишь искренний ужас, непринятие происходящего – ей не верится, что Осаму действительно приставил дуло к её виску, склонившись над ней со странным выражением лица. Он хватает её за запястье, вкладывая пистолет в дрожащие пальцы, и накрывает её губы своими в грубом поцелуе, будто время утекает у него сквозь пальцы. Дуло теперь у его виска. Дазай целует так отчаянно, что у Феди кружится голова, но холод металла в руках трезвит лучше любого другого способа. — Сделай это, — отрывисто шепчет Дазай сквозь поцелуй, сжимая пальцы на её рёбрах, и смотрит на неё сумасшедшим взглядом. Федора понимает, что всё или закончится здесь и сейчас, или превратится в бесконечный адский цикл. На потолке паук аппетитно сжирает обмотанную липкой паутиной муху. Достоевская закрывает глаза. И она спускает на курок.***
Тьма густится вокруг её тела и сминает в своих липких объятиях. Федора едва ли может сдвинуть налившиеся свинцом конечности даже на миллиметр, поэтому предпочитает не тратить силы на бесполезные потуги, решая просто отдаться ночному кошмару. Это один из видов извращённого мазохизма, позволять своему личному дьяволу, в лице сознания, придумывать всё более и более изощрённые пытки, которые обязательно оставят на ней очередную трещину. Было бы ещё место для них. В ней от человеческого совершенно ничего, лишь остатки усталости и былых эмоций глубоко на дне, словно с исчезновением главного источника всех её проблем исчезло и ощущение реальности происходящего. Достоевская не знает, что лучше: быть перекрученной в фарш пытками Дазая Осаму или остаться совершенно опустошённой, без малейшего намёка на желания или чувства. Интересно, он чувствовал себя так же? Он вообще чувствовал хоть что-то? Можно было бы легко поставить это под сомнение, если бы Федора не была свидетельницей бурлящего океана чувств, закрутившегося за пару секунд до выстрела в чужих глазах. В ушах звенит от гадких воспоминаний, руки дрожат, вспоминая вибрацию металла, а нос забивает железноватый аромат густой крови, впитавшейся в кожу Феди намертво. Кажется, будто его проклятая кровь везде: на руках, на ногах, на лица, во рту, в глазах. Она отчётливо чувствует вкус, запах и ощущает фантомный слой застывшей на руках багровой корки, которую было невероятно трудно отмыть. Вспоминает опустевшие глаза, в который едва не захлебнулась за секунду до спущеного курка, и вновь теряется в накатывающей истерике. Крупицы эмоций на дне взметаются к поверхности, потревоженные мёртвым взглядом, и застревают кислым комом в глотке, который не получается проглотить. Федору ужасно тошнит, но у неё нет сил подняться и доползти до унитаза, чтобы прочистить свой желудок, хоть и смысла в этом особого нет, потому что выходит из неё лишь желчь. Её выворачивает от всего, но больше всего от самой себя. Теперь, когда жизнь перестала быть похожей на русскую рулетку, у неё появилась возможность думать и анализировать прошлое, в частности недалёкое. Разум оказался шутником, потому что забыть то, о чём так хотелось никогда не вспоминать, у неё не получилось. Даже наоборот, она помнила каждую деталь: каждое брошенное вскользь слово, каждое касание, каждую улыбку, даже морщинки на лице и редкие веснушки на щеках. Почему она чувствовала к нему жалость? Почему на глаза наворачиваются слёзы от мыслей о нём? Разве не он — тот, кто испортил ей жизнь? Почему так мерзко ныло сердце, будто сжатое в тиски? Достоевская ненавидела каждую секунду, проведённую с ним, но, одновременно с тем, почти что с педантичностью вгрызалась в каждый момент странного спокойствия, всплывавший в голове. Сигареты на балконе — ледяные пальцы на шее и пропасть за спиной. Разговоры на кухне — впивающаяся в рёбра столешница и заломанные за спиной руки. Гроза, проведённая не в пугающем одиночестве — сумасшедшие уговоры совершить двойное самоубийство. Дазай Осаму — кнут и пряник, дёготь и мёд, изъян в общем благе и благо в изъяне. В его руках манипуляции и ложь выглядели чем-то настолько натуральным и естественным, словно он был сам бог Локи во плоти, решивший помучить жителей этого мира своими уловками. Неужели сломать человека так легко? Осаму заставлял подобные вещи казаться непростительно простыми. Как щелчок пальца или свист — выглядит легко, но вдруг оказывается так, что у тебя это совершенно не получается. У него получалось без особых усилий, а его любимым занятием было наблюдать за истерично метавшимися людьми, как за подопытными крысками, ковыряя трещину, молнией расползавшуюся по хрупкой психике. Ей так и не удалось понять, как он это делал. Как дрессировал людей так, чтобы после одной пощёчины они просили вторую с собачьей верностью. И ведь Федора была такая же! Она и сама не понимала, чего хотела, потому что с ним было сложно, а без него почти что физически больно. Жизнь без Дазая превращалась в бесконечное ожидание желанно-нежеланной пятницы, всегда знаменовавшей его приход, но вот пролетала уже шестая, а его всё не было. Трудно было поверить, что он действительно больше не вернётся. Достоевская не знала, что чувствует по этому поводу, потому что внутри трещали изуродованные остатки того, что принято называть человеческими чувствами, и эти ошмётки гнилого мяса шептали ей такие же гнилые и испорченные вещи. Она сходила с ума, да? Окончательно оказывалась захваченной безумием, клеймившим её тело своими чёрными, как дёготь, ладонями, или всего лишь хотела оказаться таковой. Быть может, хотя бы оно, так страстно желанное ею безумие, помогло бы разбить стройный ряд воспоминаний, тянувшихся куда-то в бесконечность. Теперь это казалось единственным верным выходом, потому что даже мелком закравшаяся мысль о смерти всё так же заставляла поджилки трястись. Вряд ли она когда-нибудь вновь окажется в таком состоянии, что будет способна спустить курок, особенно себе в лоб. В конце концов, она же Федора Достоевская — лишь глупая трусиха, не способная ни на что без чужого толчка. Не прошепчи он тогда это треклятое «давай», и жизнь снова была бы кошмаром, просто более красочным и с элементами цирка уродов. Да, она была права: всё закончится либо там, либо превратится в адский цикл. И всё действительно закончилось, чтобы воскреснуть в голове бесконечной плёнкой и превратиться в бесконечный цикл. Одасаку нашёл их в тот же день, пускай и спустя пару часов после оглушающего выстрела. Тело Дазая уже было остывшим, а кровь — свернувшейся, когда Сакуноске вежливо постучал в дверь целых три раза, заходя лишь когда окончательно убедился, что ответа никакого не последуется. Федора не помнит его слов, но помнит заляпанный пиджак, приятный аромат его одеколона и громкую истерику. Помнит минутное облегчение, которое, казалось, должно было преследовать её всю дальнейшую жизнь, но вместо чувства свободы и возможности свободно дышать пришли депрессия и грязь, которую она ощущала по всему телу. Достоевская не могла этого отрицать — она была до отвратительного грязной. Это не исправила бы даже святая вода, хоть топи её в ней, потому что скверна настолько глубоко пронзила её душу. Разломала и разрушила, оставив благоприятную почву для своих семян, и взрастила бескрайнее поле из мёртвых цветов, кровавый смард которых преследовал Федору даже вне ночных кошмаров. — Как дела, Дост-чан? Отвратительно знакомый голос пускает предательскую дрожь по всему телу. Федора жмурится до звёздочек в глазах и судорожно вспоминает все известные ей молитвы, как если бы они действительно могли помочь. Сводит сначала ноги, потом уже руки, а после и всё тело, забирая возможность даже шевелиться. Это совершенно глупо, как можно ощущать такой животный ужас перед своими же — а Федя уверена, что это имено они —галлюцинациями? Но её тело предательски каменеет, как только слышит привычную хрипотцу и манеру речи, и Федора до крови прокусывает нижнюю губу, лишь бы не чувствовать предательской дрожи. Его шаги в гробовой тишине кажутся раскатами грома, оглушающими и заставляющими сердце замирать. Убеждать себя в том, что всё вокруг глупая выдумка воспалённого разума получается из рук вон плохо, а соблазн открыть глаза становится непреодолимым, когда она почти физически ощущает его приближение. Он мёртв. Осаму мёртв и не может стоять рядом с ней, обжигая ледяным дыханием. Это всё бред, просто глупый бред её больной головы! Достоевская закрывает лицо дрожащими руками и не сдерживает слёз, от которых всё это время глотку сводило спазмом. — Ты мне не рада, мм? — Федора душит в себе вопль, когда вдруг чувствует холодное прикосновение к своему предплечью. Это нереально, это нереально, это нереально... боже, тогда что её трогает сейчас? Голова начинает кружиться от сбившегося и учащённого дыхания, а хватка на предплечье усиляется, старательно оттягивая дрожащую руку от лица. — Ну же, Дост-чан, посмотри на меня. Это всё, чего я прошу. — Нет! Нет! Нет! Уходи, убирайся, ты умер! — горло обжигает криком. Достоевская мечется по постели, пытаясь сбросить с себя мёртвые руки, и путается в одеяле, что вводит в ещё большую панику. Здравый смысл окончательно покидает её, оставляя себе на замену лишь первобытный ужас, охвативший каждую частичку тела. Возможно, умом она и понимает, что Дазай мёртв, но как объяснить это телу? Уверенность пошатывается с каждой секундой, как крепчает хватка на предплечье. Федя уже знает, как на нём расцветут знакомые ей гематомы — рабское клеймо от Дазая. Она не понимает, где реальность, а где выдумка. Может быть, океаны крови в старом доме и труп Осаму — богатая фантазия сломанной окончательно Федоры? А что тогда реальность? Что из всех её воспоминаний является реальностью? Она успокаивается, обессиленно обмякая в постели, и открывает глаза, устало глядя в потолок. Это не та квартира — Одасаку забрал её с собой в тот день и что-то долго говорил, перед тем, как оставить тут. Иногда он приходил, проверяя, не повесилась ли Федора, оставлял пару пакетов и молча уходил, но благодарности она не ощущала. Лишь чистейшую ненависть, пусть даже и к невинному человеку. Он был связан с Дазаем, а его имя вызывало в ней лишь тошноту, отторжение и глубочайшую ненависть, запятнавшую душу уродливыми кляксами. — Я так тебя ненавижу, Осаму, — глотку дерёт от недавних визгов, но она продолжает говорить, надеясь, что он отлично её слышит. Что он слушает. Что он убьёт её после всех тех слов, что ему придётся сейчас услышать. Но Достоевская просто не находит в себе сил сказать вслух что-то большее, чем «я тебя ненавижу», потому что даже эта жалкая фраза кажется лживой. Она и сама не понимает, что теперь чувствует. — Я не знаю, что ты со мной сделал. Почему ты так крепко в меня вцепился? Почему именно я? В Иокогаме столько женщин, но именно мою жизнь ты решил превратить в ад. Что я сделала? Просто скажи мне, за что...? За то, что я просто хотела жить? Тишина. Ни пальцев, стискивающих запястье, ни дыхания, ни насмешек. Федя накрывает лицо рукой и просто плачет. В ней опять зияет огромная дыра, в которой не отыскать и крупинки настоящих эмоций. Они опять осели настолько глубоко, что ни одно живое существо не сможет до них добраться, чтобы раздраконить эти жалкие огрызки чувств. Достоевская не знает, что хуже: живой Дазай, от которого можно было скрыться лишь в могиле, или въевшийся в сознание образ, который будет преследовать её до конца жизни? Безумие пришло не в том виде, в котором она его ждала, принеся с собой очередной плевок в лицо, вместо нужного ей умиротворения. — Не знал, что ты найдёшь в себе смелость спустить курок, — Федя устало поворачивает голову вбок, натыкаясь взглядом на Дазая, сидящего в паре метрах от неё на подоконнике. В нём совершенно ничего не поменялось: тот же чёрный костюм, болезненно-бледная кожа и зияющие вместо глаз бездны, в которые страшно смотреть. Он поворачивает голову и луна освещает его пугающую улыбку. — Ты ведь такая трусиха, разве ж кто поверит, что твои слабые ручки способны убить? — Пожалуйста, замолчи. — Не хо-чу. Мне интересно, жалеешь ли ты об этом? Наверняка грызёшь себя каждый божий день... бедняжка. — Я сказала замолчать! — она вновь срывается на крик и запускает в него стаканом, стоявшим на тумбочке рядом с кроватью. Осаму на прежнем месте уже нет. Смешок раздаётся прям над ухом, а на ноги ложится тяжесть. Он сидит рядом с ней и улыбается, доводя до тошноты и дрожи, а ей всё думается, что ситуация вновь повторяется. Дазай, Федора и разбитый стакан, блестящий у окна своими осколками. — Уходи. Ты же моя галлюцинация? Значит, слушайся меня и уходи. — Глупая. Ты всё равно мной будешь окружена, — он склоняется к её лицу и сердце Достоевской замирает, как во все прошлые разы. Всё это словно слишком реально, чтобы быть выдумкой. Она чувствует его спокойное дыхание на своих губах и тонет в тьме его глаз, захлёбываясь в стоячей воде. — В каждом тёмном углу ты будешь видеть мою тень, в каждом мужчине — моё лицо. Думаешь, тебе хватит простого «уходи»? Всё такая же тупая и наивная. И он целует её, как целовал каждый раз до этого. Федора цепляется за него и чувствует шершавую ткань под пальцами, чувствует вес его тела на себе, чувствует горячие губы на своих. Может ли галлюцинация быть такой реальной? Их поцелуй вновь пропитан унижением, слезами и немой борьбой, и Федя со стыдом понимает, что скучала по этому в глубине душе и всегда будет скучать, даже если всем нутром захочет поверить, что это совсем не так. Осаму чертовски прав: она будет им окружена. Потому что пропитана Дазаем Осаму насквозь, запятнана его грязными руками и сломана под его извращённый стандарт. В каждой тени она будет видеть блеск его хищных глаз, в каждой улыбке — его насмешку, в каждых объятиях — его цепкие пальцы, оставляющие чёрные следы на коже. Она так и не смогла выбраться из этого кошмара. Федора в нём просто-напросто утонула.