Шелест пламенной магнолии

      Теплая ночь накрывала округу тонким покрывалом, звёзды которого сияли с небосклона хаотичной россыпью. Мерцали в темноте огоньки ночной деревни, и лилась откуда-то из темноты мелодичная музыка, от которой внутри всё замирало и отвлекало от мирских забот. Дальние всполохи огня на горизонте разноцветными фейерверками взлетали ввысь и искрились в ночном небе непоседливыми причудливыми зверушками, облаками витиеватых фигур и прочей людской дребеденью, услаждающей и завораживающей взор. Он отвлёкся, сделал шаг назад, переведя внимание внутрь комнаты — и где-то громыхнуло снова. На тысячи осколков разлетелись ночные просторы, рассыпав по ночной безводной глади контуры дракона с длинными усами, сердитого и непокорного в своём величии.       Кресло жалобно скрипнуло, когда он опустился в него. Где-то за окном чей-то заливистый смех разрезал тишину, перемежаясь с противным хрустом. Он поморщился, хотя внутри впервые за много-много времени воцарились спокойствие и… любопытство. Отказывать себе в этом чувстве означало остановить развитие и познание мира. Этого он позволить не мог.       — В последнее время так часто проводят всякие праздники… Люди сошли с ума, тебе не кажется? — в незамысловатом вопросе, заданном отвлечения ради, отдалённо звучал интерес. Он подумал о последних буднях. Жаловаться на безделье было бы глупо и совсем неразумно при представителях власти, однако… Плечи его от этой мысли чуть затряслись, и еле слышный смех эхом отдался в тускло освещаемой темноте, всколыхнув пламя догоравшей свечки. Молчаливая гостья вздрогнула, оторвалась от пустой чашки и подняла глаза, и его пробрала дрожь от того, как налились те янтарно-медовым светом, покоряя его своеволие и умиротворяя непокорную душу.       — Да, — сказала она, но решила не ограничиться столь лаконичным ответом. — После победы всем хочется праздников. Никто не верит, что всё закончилось.       — Может, они правы? — с любопытством спросил он и без просьб долил ей саке. Она лениво взяла полную чашку, покрутила её в руках и сделала небольшой глоток, словно в нерешительности, после опрокинув в себя всё полностью. Поставила на стол и на миг задумчиво посмотрела куда-то в пустоту.       — Договаривай, — приказным тоном сказала она. Орочимару склонил голову, пустив вперёд непослушные волосы, в бликах обманчиво похожие на извилистых чёрных змеек, хмыкнул и с улыбкой посмотрел на неё. В этом беззлобном взгляде, таящем мягкость, не было ни капли злорадства… лишь молчаливое понимание. Руки ее заполошно затряслись, но на лице не дрогнул ни один мускул. Словно боясь, что он не расслышал, она проговорила уже с нажимом. — Я жду.       Темнота брала в свои оковы простенькую кухню небольшой квартирки, его временное пристанище. Свеча в последний раз мятежно всколыхнулась и погасла, испустив дух. Он поднялся за новой, но Цунаде остановила его коротким взмахом руки и вновь пригвоздила взглядом к занывшему креслу. Пусть благами цивилизации она пользовалась довольно активно, любовь к живому огню, частичке её пылкой души, она берегла как зеницу ока, храня далёкие и порой бередящие душу воспоминания с необъяснимым трепетом. Орочимару и сам видел в неудержимых всполохах искр огня отражение её неистовой воли и бунтарского темперамента. Часами он мог смотреть на пламя и в потрескивании тлеющих дров слышать прошлое, угадывать давно скрытые и связанные с минувшими миссиями разные образы, людей, с которыми некогда приходилось делить ночи под открытым небом в холодном лесу на продрогшей земле. В воспоминаниях этих рядом всегда потрескивал огонь — знак не столько необходимого тепла, сколько жизни, которой в ту пору было так мало…       — Со мной тебе не надо быть Хокаге, химе, — свистящий шёпот и тихий смех, петляющей змейкой проползший в ночную тишь, понемногу прокладывал заросшую дорогу в ее окаменевшую душу и горячее сердце. Несмотря ни на что, оно всё ещё умело чувствовать, пусть и старалось больше не открываться другим людям. Новые потери близких стали бы по-настоящему роковыми. — Но я с-с радостью подчинюс-с-сь тебе… — голос сорвался на шипение. — Хотя ты же знаеш-шь, как плохо у меня это получаетс-ся, так что…       — Ты уходишь от ответа, — сказала она, взяв со стола бутылку. — Говори же. Планируются еще нападения? Какие-то твои дружки решили испортить победу?       — Победа… столь пафосное слово, — он хмыкнул. — Тебе ли не знать, насколько это всё скоротечно. Каждое поколение были войны, и каждое поколение плодилось, сражалось, умирало… Сейчас я предвижу тишину, а имел в виду я совсем не то, что ты подумала. Неверие людей в окончание давно и хорошо понятно, особенно нам с тобой…       — Значит, по существу ты сказать ничего не можешь?       — Неужели ты приш-шла на допрос, химе? — он сделал вид, что нахмурился, однако его это даже веселило. — Я не верю. Ночью не приходят допрашивать, ночью приходят навещать старых друзей…       — А ты всё равно всё такой же, — тоска сделала ее глаза влажнее, и настороженность куда-то потихоньку уходила. — Даже после того, как тебя убили и воскресили, твои перемены не особо затронули характер…       Он улыбнулся, плеснул саке — на этот раз себе, и пробормотал:       — Значит, я был прав в своих суждениях? Ты пришла ко мне, просто чтобы встретиться, проигнорировав такой наверняка важный, — он кинул взгляд в сторону окна, — праздник для деревни?       — Я уже их даже не запоминаю, эти праздники, — она подперла голову рукой. — Да и не нужна я там… Я передаю власть Шестому, Какаши. Он справится, я уверена. И, если что, за порядком проследит.       — А, тот мальчик, Хатаке… Джонин же, да? Надо признать, смышленый, — он покачал головой, вспоминая, как встретил Какаши перед экзаменом на чунинов. — Правда нос иногда свой сует, куда не просят.       — Он умный, он поймёт, куда надо совать, а куда нет, — Цунаде пожала плечами. Орочимару фыркнул.       — Даже ты понимала? И не посылала старейшин куда подальше? Эти зажравшиеся старики всегда лезут, куда не просят.       — Это точно, — воинственный огонек в её глазах порадовал Орочимару, однако внутри что-то подсказывало, что то был пьяный блеск разгоряченного от саке тела. Внезапно она опомнилась, покачала головой, напустила на себя больше невозмутимости — словно накрыла лицо обездвиженной серьезной маской. — Но должность Хокаге…       — К чему эти игры, химе? — он склонил голову набок, и покачнулись в неубранных волосах якори тёмных серег. — Мы же прекрасно друг друга знаем, зачем притворяться?       Она вздохнула, посмотрела наигранно сердито, хотя он видел в ее взгляде нечто другое… странное, будто просящее о помощи:       — Ты всегда всё понимал слишком хорошо, Орочимару.       — Естественно.       Короткий ответ — и тягучая тишина, осаживающая в воздухе противной маслянистой массой. Полная темнота, в которой он больше чувствовал, чем видел, и тем не менее теперь явственно различал отрешенность и непонятный страх на её лице. Орочимару уже позабыл ту моложавую Цунаде с искрящимися беззаботностью глазами, полными жизни; с возрастом всё это потускнело, покрылось мутью беспокойства и застыло глубоко-глубоко, на самом дне медовых сияющих глаз, осадками так и не пролитых слёз. Он осторожно протянул руку, не спеша, чтобы не спугнуть — и погладил по щеке. Она не воспротивилась, посмотрела опустошенно и остолбенело, а потом… чуть склонила голову на ладонь, позволяя короткую ласку. Он улыбнулся и выполнил немую просьбу, невесомо коснулся носа и губ, подобрался ближе к глазам и очертил их круговым движением, ловя солёную каплю себе на пальцы.       — Цунаде?       — Ты всё-таки добился своего, правда? — потерянно улыбнулась она, спросив севшим голосом.       — Чего именно? — прошептал он.       — Бессмертия.       — Можно и так сказать… — не повышая голос, проговорил он. — В моих планах есть ещё некоторые эксперименты над телом, но это больше косметические процедуры, хе-хе…       — Скажи, Орочимару, скажи мне — зачем?       — Как зачем?       — Вот так, — она покачала головой, и только сейчас, спустя столько времени, он заметил, как небрежно уложены её волосы.       — Пила сегодня на брудершафт с дайме, а сейчас ещё и со мной? Боюсь, тебе уже много…       — Нет, — ровно ответила она, сжав кулаки, будто от бессилия. — Хотя… ты, наверное, прав. Но всё равно…       — Что тебя беспокоит? — вкрадчивым голосом спросил он, пусть уже и знал ответ. — Вот эта победа, так же?       — Орочимару… — глухо отозвалась она, и он понял, что попал точно в цель.       — Сколько лет мы жили в состоянии войны, Цунаде? — саннин не ждал ответа, да она и не пыталась его дать. — И были ли те годы спокойствия перед последней войной настоящими? — кажется, она даже удивилась. Приоткрыла рот, молча слушая — такой растерянной её можно было увидеть нечасто. — Для каждого этот ответ свой.       — Но тогда было и правда спокойное время, — возразила Цунаде. Он тихо рассмеялся.       — Разве? Я пытался достичь высот, гонимый своими желаниями и не умея просто жить… Джирайя бежал за мной, потому что не бежать уже не мог, это, знаеш-шь ли, вош-шло в привычку. А ты…       — А я? А от кого же бежала, по-твоему, я, Орочимару?       — Это уже тебе виднее. От нас с Джирайей, от прошлого и воспоминаний или от себя — а может, и от всего вместе… Это можешь сказать только ты.       Она долго молчала. До рассвета было ещё далеко, поэтому времени было ещё навалом, хотя скопление звёзд за окном и создавало иллюзию неближнего света.       — Он не мог не бежать за тобой, потому что чувствовал ответственность за твое решение, — она старалась говорить ровно, но получалось плохо. По щеке её потекла новая слеза. — Но в твоих словах есть доля смысла. Я знала, что ты поймёшь, но не думала, что так скоро.       — У каждого из нас были свои разочарования, правда? — он всё-таки зажег новую свечу, и блики заиграли по стенам, озаряя небольшую комнатку. — Не нужно прятать свои чувства, Цунаде. Ты и так прятала их слишком долго, скрываясь за маской несгибаемого правителя и утапливая свою боль в саке. Больше тебе делать это незачем.       — Что ты хочешь от меня, Орочимару? — она вскочила со своего кресла и резко отвернулась, уставившись взглядом в ржавую мойку. — Зачем ты это говоришь?       — Затем, что ты это вроде как хотела слышать, раз-з-с-ве нет? Всё-таки ты пришла ко мне, Цунаде, а не я к тебе.       Он медленно встал и скользнул ближе к ней, невесомо шурша лёгкой тканью накинутого на плечи хаори, коснулся её волос, пропустив золотые локоны сквозь пальцы, и мягко поцеловал в макушку. Она плакала и всё равно старалась спрятать голову, чтобы этого не было видно. Великие, но потерянные — разбитые, но не сломленные. Одинокие — но хранящие в своей душе отголоски невидимого счастья, похороненного в недрах войны среди холодных тёмных ночей, полных искреннего девчачьего смеха, ещё мальчишечьего любопытства и змеиных ухмылок. Далёкое прошлое, некогда бывшее явью…       — Ты адаптируешься к мирной жизни, — прошелестел он. — У нас же уже было такое, химе. И мы смогли это пережить. Своеобразно, но смогли же.       — Ты просто ушел, — она резко повернулась, вскинула на него красное золото слёз. — Ушел, когда был нужен.       — Это вряд ли. Наши пути разошлись уже тогда.       — И всё равно, — она притихла. — Без тебя уже было не то. Всё просто рухнуло. Ты был нужен. И сейчас… тоже…       Орочимару погладил ее по голове, привлёк к себе — и она, плавившаяся от боли, как желе на солнце, поддалась, уткнулась куда-то в плечо, с переменным успехом подавляя всхлипы. Он шипел, словно рассказывал какие-то истории на только себе понятном языке — или успокаивал, напевая неясные колыбельные, вязнувшие в воздухе сиплой родной мелодией. Точно так же, как сейчас увязала, утопала она, от бессилия кидаясь в бесконечную пропасть.       — Когда тебя не стало… это было не так… не так ощутимо, рядом был Джирайя, — рассказала она, не решаясь поднять головы. — С ним было легче. Он поддерживал, мы оба друг друга поддерживали, но не говорили об этом вслух. А потом… потом он погиб и… всё. Я осталась одна. Совсем одна, ну… ты должен меня понять… Из нас одна. Из прошлого, из…       — Я понимаю.       — Хотя что ты можешь понять, — испытала Цунаде неожиданную злость, толкнула, но он устоял и лишь крепче сжал её в объятиях. — Не ты оставался полностью один, не ты был вынужден готовить деревню к войне и раздавать приказы, когда хотелось ужраться до беспамятства, — тело её обмякло, но плечи его она сжала мертвой хваткой. Он погладил её по спине, расслабляя мышцы, слизал шершавым языком слёзы с лица, вырисовывая на нём непонятные узоры, спустился ниже, к шее. Она даже не вздрогнула, когда он склонился и легонько дотронулся губами до податливой кожи — наоборот, впилась сильнее, не заботясь о его теле. Он усмехнулся. Доверяла… Или боялась потерять?       — Пустое, Цунаде, — прошептал Орочимару, с трудом отрываясь от неё. — Ты всё преодолела и привела всех к победе. А всё остальное…       — Всех, — повторила она, — но не себя. Джирайи больше нет.       — Зато есть я, правда?       — Спасибо… спасибо тебе за всё, — дыхание её было тяжёлым. Она дотронулась до его волос и отрешенно-завороженно посмотрела на них. Орочимару чувствовал её решительность — чувствовал, как млела она под касаниями, но не хотел пользоваться её слабостью.       Он уважал её такой, какая она была. Со всеми своими недостатками и пороками она оставалась одним из сильнейших людей, которых он только знал.       — Кажется, мы пьяны, Цунаде. Не думаю, что нам…       — Хоть раз заткни свой змеиный рот, — пробормотала она и в отместку запечатлела на его губах поцелуй с такой силой, словно была на поле боя. Желание предаться забвению послужило ли причиной… Он хмыкнул, отвечая не менее пылко, но всё равно медлительно — со страстью учёного, познающего давно забытые горизонты.       Жаркая ночь и разгоряченные тела, покорившиеся воле обстоятельств и туману забвения, давно облекшему несчастные судьбы с претензией на близкое непродолжительное счастье. Сладкая кожа, отливавшая мёдом, плавные, отточенные движения, в которых таилась сила, скрытая, давно забытая женственность — и незамутненный восторг, искренний и безумный, ударивший в голову мягким ароматом цветочных духов и заставивший внутри всё трепетать. Ленивый взгляд внимательных миндальных глаз, взбаламученных нежданной страстью, и невыносимо притягательная близость тела — открытие её огненной сути, вспыхивавшей в темноте снопами невидимых искр. Неторопливость и своеволие — некая черта командира, которая не отпускала её даже тут, в постели — подстегивали его ещё сильнее; он подстраивался под её неозвученные желания, сливался с ней не только телом, но и душой. Скользил по бархатной коже, как хищник, обхватывая полностью, в эти минуты особенно сильно не в силах далеко держаться от тепла. Нечто хладнокровному, змеиному, тому, что было заложено в нём от рождения, всегда требовалось тепло — и он тянулся к нему, мечтал заполучить, и порой это вожделение находило свой выход и дарило покой и наслаждение.       Волосы её разметались по подушке, губы, с которых сорвался уже не один стон, были чуть приоткрыты. Она довольствовалась не меньше его и теперь выглядела безмятежной; прикрыла глаза, потянувшись и вздохнув. Он опустился на подушки совсем рядом, прикорнул к её плечу и ласково погладил кожу. Ресницы чуть дрогнули, и она взглянула на него.       — Химе… — пробормотал Орочимару, не желая отводить от неё глаз. Вблизи она была ещё совершеннее. Живое пламя, которое он не познавал так долго, что уже позволил себе забыть. В исступлении, покоряясь неизвестному порыву, так нехарактерному его атрофировавшейся за годы преступлений душе, он оперся на локти и покрыл поцелуями лоб, щёки. — Химе…       — Орочи, — прикусила губу она и покачала головой, не сопротивляясь. Он нехотя отвлёкся и поджал ноги, подумав, что уже свернулся бы кольцами, если бы был в теле змеи, — спасибо.       — И тебе, Цунаде, — прошептал он, с щемящей тоской наблюдая, как её тело, только недавно плавящееся в его объятиях, деревенеет, напрягается, а расслабленный взгляд наполняется безразличием и… чем-то ещё, чем-то неясным. Не неверием ли?       — Я пойду.       — Куда? — спросил он и тут же пожалел об этом. Почему-то он знал, что за годы странствий и жизни в роли Хокаге особняк Сенджу перестал быть для неё настоящим домом. Она вздрогнула, стала собраннее.       — Да куда-нибудь.       Орочимару подавил вздох, ожидая чего-нибудь подобного. А потом невесело наблюдал, как она заворачивается в одежду — быстро, резко, совсем не так, как двигалась ещё совсем недавно — словно пыталась в ту же секунду исчезнуть из глаз. Снова сбежать, и на этот раз окончательно. Им обоим нужна была свобода, он прекрасно знал это — но от этой мысли всё равно его что-то раздирало изнутри, что-то истинно человеческое, порожденное жизнью в обществе. Не давало покоя…       — Химе, — окликнул он её у порога, и она медленно обернулась. Наспех приглаженные всклокоченные волосы сглаживали её внутреннюю зрелость и придавали лихой беспечности. — Приходи, когда захочешь. А на твой вопрос — зачем я провожу эксперименты и развиваюсь дальше… — помнишь, ты спросила? — я отвечу на него. Наверное, чтобы банально заполнить свою жизнь смыслом, создать его, наблюдать за новым ветром, меняющем устои и преображающем этот бренный мир… Ты можешь делать то же самое.       — Пока, Орочимару, — спустя паузу сказала она и, преодолев лёгкую оторопь, не торопясь вышла, пристукивая каблуками.       Смысл. То далёкое и притягательное, что искали люди в жизни, но глубоко ошибались. Его не существовало — его нужно было сотворять самому, а не бередить душу в бесплодных попытках найти…       За окном была та же самая темнота, гуляния уже затихли, и в небе воцарилась тишина. Далеко сиял полумесяц, пока ещё маленький, но должный скоро превратиться в полновесную луну. Орочимару сел в свое кресло, посмотрел на две забытые чашки и отвернулся. Переставил кресло, пододвинув ближе к окну, поставил локоть на подоконник и облокотил голову о руку. Ему нравилось наблюдать за природой — особенно он находил нечто вдохновляющее в полнолуние, когда луна была в самой силе и освещала ночь, создавая контраст темноты и света.       Тело полностью размякло, и он почувствовал, как сознание ускользает. Положил голову на руку, не желая возвращаться в остывающее ложе, и позволил себе забыться. А когда открыл глаза, пернатые дряни уже вовсю щебетали свои веселые песенки. Впрочем, песенки не такие уж плохие…       Лёгкое раздражение потихоньку уходило. Отдохнувшее тело было бодрым и свежим, готовым и дальше жить и изучать. И пусть сейчас было непросто, он знал, что не в его власти остановиться и прекратить искать себя и познавать окружающие вещи, людей, общество… изобретать и вершить что-то, что выходило за рамки понимания. За каждыми потерями следовали приобретения, и как бы ни останавливалась Цунаде — он не мог увязнуть с ней даже на время. Знал, что она не примет даже небольшую помощь и выберется сама, как делала всегда — это у неё вошло в привычку. В ней поистине гармонично сочетались мощь и красота, текли по ее венам и давно были ее неотъемлемой частью.       Орочимару вновь взглянул на улицу. Начинался новый летний день, каких тысячами он перевидел на своем веку. Новый — и многообещающий. Дарующий не только вдохновение, но и новые возможности, новые цели. Рассвет разрастался, потеснив ночь и оставив её позади, а солнце набирало силу.       За окном ветер качал ветки ярко цветущей магнолии, напоминая о снизошедшем в его обитель живом пламени. Он вдохнул как можно больше воздуха и улыбнулся. Было хорошо.