***
В этой школе Арсений с пятого класса — переводится, когда родители меняют загородный дом на квартиру. Ему в целом все равно, где учиться, какие люди будут окружать; весь мир — у него в голове. Но ездить с пересадкой — две станции на электричке и потом автобус — утомляет до жути. Ему с детства ближе книги: человека не захлопнуть, если станет скучно, не убрать на полку, чтобы, может, вернуться чуть позже. На их лицах нет закладок, их чувства не расписаны на нескольких страницах — их нужно понимать, разгадывать, и это сложно. Сложностей Арсений избегает. Другое дело книги. В них Арсений видит свои мысли — и едва слышно шепчет, скользя взглядом по печатным буквам, те же чувства — и в горле сохнет, и страницы мнутся от дрожащих пальцев. Он представляет ярко — внешний вид, одежду, обстановку; понимает каждого героя. Не нужно додумывать, притворяться. С книгами он может просто быть. Арсений никого не водит в гости, отмечает дни рождения в кругу семьи и вежливо отказывается от кино вместо школы. Приятели с занятий по английскому перестали звать его гулять: у Арсения обычно минут семь, чтобы запихать вещи в сумку, бросить смятое «пока» и добежать до остановки, чтобы вернуться домой к десяти. Мама переживает, что у него нет друзей, а Арсений с улыбкой отмахивается: его лучший друг — он сам. Еще у Арсения длинные волосы — с детства грезит петербургскими бандитами и городом в целом, — и это — главный повод для насмешек. Свои волосы Арсений любит. Они всего до плеч, но длиннее, чем у большинства одноклассников. Дома, чтобы не мешались, Арсений заделывает их обычным проволочным ободком, а в школу заплетает косу. Отец на это плюется, мама умилительно вздыхает, а старшая сестра пинает под столом и смеется, что они как близняшки: Аня старше на пару лет, но ниже на два сантиметра. До новой школы три двора пешком, и это единственное, что Арсения волнует. На пробежавшие по классу шепотки и смех, когда его представляет классный руководитель, Арсений реагирует спокойно и занимает место за третьей партой — идеально, чтобы не мозолить глаза учителю, но в то же время понимать, что пишут на доске. Из-за книг садится зрение, но появляться в очках и в школе Арсений отказывается: хватает и длинных волос. На удивление, пока никто не дразнит, первое время к нему присматриваются как к новичку, подходят знакомиться. Сыпят кучей «обязательных вопросов» вроде «кто, откуда, зачем перевелся», десятки имен плывут в голове бессвязной цепочкой. От их внимания Арсений прячется на перемене в туалете. Общения ему и так хватает. С учителем, когда проходят что-то интересное и можно отстоять свою точку зрения, даже поспорить, а еще с соседом по парте, который оказывается шумным настолько, что к окончанию первого дня ресурс Арсения примерно на нуле. Сережа мелкий, щуплый, в безразмерной толстовке и потертых джинсах — Арсений в выглаженной школьной форме выглядит как его старший брат. Прическа у Сережи дурацкая, а еще он активный до жути: на физкультуре вечно первый, на математике сам просится к доске, хотя без калькулятора едва сложит два плюс два, и пытается смягчить учителя тупыми шутками. Когда на перемене Арсению ставят подножку, а за косу больно дергают, он думает, что это дело рук Сережи. Шлепает по наглым пальцам, волосы выхватывает осторожно — не хватало только, чтобы оторвали, — и раздраженно шипит. Сережа достает ему где-то до плеча, Арсений оборачивается и упрямо пялится примерно в это место, но глаза цепляют чью-то грязную толстовку — не соседа по парте. Позади стоит нечто, по-другому не скажешь. Что-то тощее, совсем немного выше и кудрявое. На худых запястьях разноцветные браслеты как из аквапарка, на пальцах столовские сушки; лицо детское, с родинкой на кончике носа, и волосы пушистой шапкой. Одним словом одуванчик — вот такие щеки на худом стебельке, но башни за его плечами — одна почти такая же нескладная, вторая — тучная и с бритым ежиком на голове, — выглядят довольно опасно. — Куда спешишь, принцесса? — уточняет нечто. Видимо, он кажется себе крутым, но голос высокий как писк цыпленка, волосы лохматые и ухмылка кривая теряется на фоне пухлых детских щек. — А ты дракон? — Арсений выгибает бровь. Ему всего одиннадцать, и это смотрится нелепо, но в фильмах про бандитов он видел, что и взглядом можно напугать. — Ну, с крыльями такой и с тремя головами. Охранять будете? — Че? — Охранять, говорю, будете? — то самое нечто недовольно сопит, напоминает упавшего в лужу щенка. — Раз я принцесса, в башне этой томлюсь, — показательно вздыхает и машет рукой, едва не заезжает по брезгливо сморщенному в его сторону носу. — Чур тогда прекрасный принц не ты. Ему в спину летит «сука» писклявым детским голосом, Арсений смеется себе под нос — это угроза, что ли, была? — и в кабинет заходит в прекрасном расположении духа. Которое портит Сережа, надоедливый сосед по парте, залетевший вместе со звонком. Сережа наклоняется очень близко, и Арсений чувствует его дыхание — булочки с мясом. — Ты зачем нарываешься? — Арсений недовольно гипнотизирует спину учителя, который пишет на доске дату и в упор не замечает Матвиенко, который на уроке болтает. — Шастун же тебя убьет! — Кто? — Арсений на память не жалуется, и имена новых одноклассников не запоминает по одной причине: ему не интересно. Он и Матвиенко помнит только потому, что тот всегда перед глазами и учителя называют его фамилию раза по три за урок. — Ну, Шастун! — Сережа неопределенно машет рукой и с опаской косится назад. Какой сюрприз, за последней партой находится то самое нечто и сверлит Арсения злобным взглядом. Шея у него длинная, как у жирафа, под подбородком ярко выступает вена. На столе вместо тетради яблочный огрызок и два помятых листа. — Я слышал, что… — Давай после урока поговорим? — Арсений вежливо улыбается — мама учит, что так вести себя правильно, — а сам прикидывает, насколько быстро успеет смыться из класса, чтобы Сережа от него отстал. — Они кота на прошлой неделе схватили и привязали к хвосту консервную банку! Ленка сама видела, что Шастун… — Не отвлекай, пожалуйста. — Я видел, как ты его, ну… — Сережа пропускает все мимо ушей, — в коридоре. Он же не отцепится теперь. Я слышал, что Катька сказала, что Шастун в прошлом году какого-то бомжа убил и закопал за гаражами. — Да ладно? — Арсений глаза округляет, цепляет на лицо испуганную маску и прижимает к груди руки — неприкрыто издевается, но Сережа, кажется, не замечает. Серьезно кивает, что, вот, да, обычный школьник запросто убил бомжа и как ни в чем ни бывало сидит на уроке. — Да я серьезно тебе говорю, лучше подойди и извинись! Он, конечно, будет цепляться теперь, но это лучше, чем… Сережа — вылитый голубь; одним глазом продолжает раздражать Арсения, вторым испуганно косит назад, как будто и правда боится, что Шастун с последней парты услышит все его страшилки. Арсению вдруг его жалко — Сережа такой тихий впервые, — совсем немного, но этого хватает, чтобы осторожно уточнить: — Тебе тоже что ли достается? — Ну нет, — Сережа храбрится. Быстро машет головой, почти задевает волосами, и Арсений видит — врет. — Да всем от него прилетает, — Сережа вдруг понижает голос, — мозги не на месте, вот и лезет ко всем. Когда один еще ладно, но он же все время с этими таскается. А Щербаков уже курит! Я видел, когда срезал через гаражи. И деньги на обед у меня отобрал. Арсений вспоминает, где примерно эти гаражи — прямо за школой, и через них кратчайший путь к его двору, чтобы не делать лишний крюк вдоль магазинов, и зачем-то предлагает: — Ну, давай вместе ходить будем? Он не боится, но лишний раз испытывать судьбу не хочется. Сережа буквально сияет, что-то возбужденно пищит на ухо и, несмотря на вялое сопротивление, лезет обниматься. Руки у него короткие, но крепкие, Арсения сжимают в объятиях, мнут новый школьный пиджак; запах булочек с мясом буквально запирает в кокон. Кажется, Сережа не отцепится — ждет Арсения после уроков в гардеробе, суетится; всю дорогу болтает без умолку, и за десять минут Арсений узнает о новых одноклассниках больше, чем о себе самом. Сереже только дай повод посплетничать — он семенит вприпрыжку рядом, возбужденно машет руками и почти не дергает Арсения, который отвечает невпопад всего два раза. Следующим утром Арсений впервые видит соседа по парте отчетливо — не через мутную пелену безразличия. У него кавказская внешность, дурацкая прическа, и волосы торчат неаккуратным хохолком на голове. Вместо школьной формы он носит безразмерные толстовки, превращающие его в шарик на коротких ножках. Еще Сережа пишет, смешно высунув кончик языка, едва не пускает слюни на тетрадь; почерк у него аккуратный и разборчивый. В целом, сосед по парте из него нормальный — куда лучше, чем тот же Шастун, который за неделю дергает Арсения всего однажды, с противным «что в третьем задании, подружки?». Сережа дико шумный, от него болит голова, и Арсений перебирает в голове варианты, как мягко напомнить, что они не друзья, но вместо вежливого «до завтра» зачем-то первым предлагает снова пойти вместе. Они трижды обходят школьный двор, торчат на лавочке возле подъезда. И почему-то через два часа оказываются в гостях у Арсения и вместе делают уроки. Когда через две четверти Сережа возвращается с каникул со смешным пучком на голове, Арсений смотрит на него во все глаза — примерно так же в сентябре, с плохо скрытым восхищением и интересом, Сережа рассматривал его косу. — Ну, я давно хотел, — смущенно, — но эти же прицепятся, не хотел давать новый повод дразниться. Но тебе вроде пофиг, значит, и мне может быть пофиг? Я еще виски сбрею, если мама разрешит. Вот, смотри, я тут фотку нашел, прикинь, как круто будет? Сережу Арсений не слушает. Наблюдает как через туман, ловит широченную улыбку и без былого раздражения принимает все его касания. Он находит примерно ноль причин, почему все это допускает. Сережа другой совершенно — ленивый, домашку ему проще списать, чем делать самому, а в процессе подготовки сыпать бесконечным «почему». Ему вечно есть что рассказать, а самому Арсению молчать комфортнее, энергия Сережи его сносит с ног, но почему-то не обжигает. Из него не вытягивают слова щипцами, удовлетворенно выдыхают, когда монологи разбавляют редкие ответы. И еще Сережа очень нужно молчит, когда Арсений не настроен к разговору. Он распускает вокруг магнитное поле, и Арсений начинает первым с ним здороваться при встрече, улыбаться, когда в толпе маячит знакомая кичка, и старается — как может — Сережу о чем-то спросить. О планах на ближайшие каникулы, о драке с Щербаковым, прогуле математики. Он себя не заставляет, не говорит через силу — слова сами льются, стоит увидеть Сережу. И Арсений удивленно понимает — ему правда интересно. В их сторону по-прежнему летит гнусавое «подружки», потому что они часто ходят вместе — Арсений на ходу читает, а Сережа смешно прыгает, пытаясь заглянуть в его книгу, — за спиной противный смех тем же голосом, а подножки поджидают почти на каждой перемене, но Арсений почему-то этого не замечает: у него, похоже, появился первый в жизни друг? В седьмом классе Арсений обрезает любимую косу — тот самый возраст, когда хочется выглядеть круто, пусть тебе всего тринадцать. Новая стрижка ближе к обычной, волосы закрывают только половину лба и вьются сильнее. Школьную форму заменяют обычные классические пиджаки и узкие джинсы, Арсений сильно вытягивается в росте и чувствует себя как минимум героем фильма. А Сережа все-таки сбривает виски. На взгляд Арсения — нелепо, но друг выглядит таким довольным, от счастья едва не пищит, и все комментарии Арсений оставляет при себе. Они вместе ходят после школы — прогуляться или поиграть в приставку у Сережи, сбегают на вечерние сеансы в кино и тихо возвращаются домой ближе к ночи. С Сережей тепло, уютно, даже когда он тарахтит похлеще печатной машинки: у него в квартире даже появились тапки — мягкие и пушистые — специально для Арсения, который не привык ходить в одних носках. У Сережи всегда есть десяток видов чая на выбор, растворимый кофе и куча печенья, которой хватит на целую школу. Еще он обожает готовить — что-то простое, но от того не менее вкусное, и два раза в неделю Арсений стандартно ужинает вместе с ним. Часть неуемной энергии Сережа теперь тратит на боксе, но этого по-прежнему мало. То ли с возрастом набрался дури в голове, то ли на него так повлиял Арсений — появление друга, который на фоне Сережи выглядит просто гигантом, окончательно срывает ему тормоза. Сережа первым нарывается на Щербакова, который выше на две головы, ловко уворачивается от огромных кулачищ Макара; избегает только почему-то Шастуна. Арсений в эти драки не лезет, устало вздыхает — видит, как в глазах Сережи горит нехороший огонек. Следит, чтобы друг не натворил чего лишнего, и пару раз как настоящий старший брат буквально удерживает на месте за капюшон. Он мажет синяки Сережи зеленкой и недовольно бурчит, когда тот дергается и шипит сквозь сжатые зубы, его маме без запинки врет, что они спокойно шли домой и Сережа споткнулся. Забирает после тренировок — Арсений обожает улицу, неважно, какая погода, а Сереже необходима компания. Они даже вырабатывают стратегию решения домашки: Арсений проговаривает вслух все важные моменты, которые необходимо запомнить, а Сережа, который пишет аккуратнее, записывает в обе тетради. С Сережей тепло, по-домашнему комфортно, и Арсений за три года признает, что быть рядом с кем-то почти так же хорошо, как наедине с собой. Он начинает улыбаться просто так. К девятому классу Арсений вытягивается еще сильнее, теперь он выше Сережи, который из пацанов самый мелкий, выше всех девчонок в классе и Димки Позова, у которого стандартный для их возраста рост. И только Шастун умудряется его обогнать почти на целую голову. Ест как лось, чавкает на всю столовую, кидается едой под смех своих громил. Он по-прежнему обвешан побрякушками как привокзальная цыганка, прячется за безразмерными толстовками и топает как стадо мамонтов. Кудряшки свои обрезает, сверкает бритым ежиком под стать Макару, и Арсению не показалось — девчонки из класса встречают его преображение синхронным грустным вздохом. Шастун достает тупыми шутками, нагло хрустит яблоком, что зубы сводит. Дерзит учителям, сдает помятые листы вместо тетрадей и с той самой стычки в коридоре не дает Арсению прохода. Его изобретательности хватает только на мелкие пакости, но от них уже свербит. Шастун громко гогочет, когда Арсений попадает в поле зрения, ставит подножки, специально выжидает, пока Арсений останется один. Вещи из раздевалки ворует и заливает тетради зеленкой; из-за него Арсений появляется на физике в спортивной форме, получает замечание в дневник, а после уроков отстирывает пятна с пиджака прямо в школьном туалете. Мама учит, что нужно уметь за себя постоять, и Арсений защищается как может — словами. Драться не привык, не умеет; он же не Сережа, который машет кулаками во все стороны. Обычно просто издевается, сыпет заумными каламбурами, научными фактами, и неуверенность в глазах Шастуна его веселит похлеще, чем какой-то там фингал. Шастун как жираф: высокий, с длинной шеей и соображает так же туго. До него доходит долго, и Арсений успевает безнаказанно убраться, посмеиваясь себе под нос до самого кабинета. Тем более, чего-то опасного Шастун не делает — драться не лезет, в отличие от Щербакова с Макаром, родители которых появляются в школе чаще, чем они сами. Портит вещи? Арсений может выбрать что-нибудь попроще, что не жалко порвать. Тетради зеленкой заливает? Все равно их перепишет Сережа, и Арсений не получит очередное замечание за свой неразборчивый почерк. Своей привычке он изменяет всего раз, когда ему прямо в челку плюются жвачкой. От нее несет куревом и остатками мяты, Арсений опаздывает на урок, пытаясь стянуть ее осторожно, чтобы не выдрать клок волос. Он не смеется, не цепляет чем-то умным — бьет с размаху сразу в нос и только после этого уходит. Выдыхает удовлетворенно, когда слышит неприятный хруст, шумно дышит и не оборачивается посмотреть, насколько сильным вышел удар — скомканное «блять» ловит уже в спину. Мама в кабинете директора смотрит таким взглядом, как будто перед ней не сын, а минимум рецидивист, Шастун выглядит пришибленным и от родителей сидит через два стула. Зато Арсений получает от отца довольную улыбку и поднятые вверх большие пальцы, дождался, похоже, что его сын поступил как пацан. Сбитые костяшки на руках зудят, корка чешется, и Арсений всю неделю вынужден носить повязку. Шастуна за эти дни почти не видно — ходит хмурой тучей, всего пару раз цепляет в коридоре, но вещи портить не прекращает — теперь исподтишка. Арсения пытаются, конечно, перехватить за гаражами после школы — Макар и Щербаков, Шастуна почему-то с ними нет, но рядом Сережа: смотрит на всех агрессивно, сотрясает воздух кулаками, и вместо того, чтобы искать план отступления, Арсений снова держит его за капюшон. Хотя к девятому классу что-то точно меняется. У девочек, которые взрослеют быстрее, переходный возраст в самом разгаре, и от их внимания Арсений снова прячется на переменах в туалете. Достается не только ему, Сережа сверкает как начищенный пятак, три урока пытается рассказать, как сходил гулять с Оксаной, а Арсению излишнее внимание претит. Его зовут в кино, нарушают личное пространство, наклоняясь слишком низко и демонстрируя едва заметную под школьной формой грудь, глупо хихикают на виду у всех подружек. Сережа говорит, что Арсений красивый — а еще высокий, и на этих словах всегда вздыхает. Девочки Арсению не интересны — вернее, интересны, но как перспектива в будущем. Сейчас у него прогулки с Сережей, к занятиям по английскому добавляется местная театральная студия, а еще есть Шастун, который постоянно в паре метров как притянутый магнитом. Если девочки в сторону Арсения просто вздыхают, то из-за Шастуна, который снова отрастил свои кудряшки, с арсовых коленей не проходят синяки. Он, если честно, не знает, чье внимание хуже. Небольшую передышку дарит перевод Макара в другую школу, а Леха Щербаков из-за низкой успеваемости вынужден торчать на дополнительных. Шастун из-за потери компании шатается по коридорам один и выглядит потерянным котенком. Арсения это сравнение веселит — и правда кот, улыбается так же слащаво и царапается больно. Сережа почему-то волнуется, на царапины, украсившие руку, косится таким взглядом, как будто вот-вот собирается на похороны лучшего друга. А самому Арсению плевать — не представляет Шастун никакой опасности. Царапины проходят за пару дней, мелкие пакости скорее просто раздражают как мешающая муха, чем реально злят, а дырки в пиджаках он давно научился зашивать самостоятельно. Ранняя потеря бдительности встает боком, когда его впервые зажимают в коридоре. Толкают, телом закрывают обзор и нагло лезут длинной лапищей в карман, вытаскивая деньги на обед. Арсений пинается, но Шастун странно ловкий — уворачивается с хитрой усмешкой и кусает прямо за запястье, которым едва не получает в нос. Уже надоевшее «ходи и бойся, мудила» летит в лицо вместе с прокуренным насквозь дыханием. До конца занятий Арсений постоянно держит Шастуна в поле зрения. Даже на уроках, которые Шастун, вопреки склонности к девиантному поведению, не прогуливает, исподтишка косится — и все равно пропускает подлую подножку перед последним уроком по физике. Шастун точно кот, теперь Арсений в этом уверен, подкрадывается бесшумно и совершенно по-кошачьи фыркает в лицо: — Че пялишься весь день? На вид Шастун настолько мягкий, как зефир: толстовка нежно розового цвета, браслеты с какими-то завитушками и кудрявая челка почти трогательно падает на глаза, но держит, сука, крепко. Сцепляет арсовы запястья пальцами одной руки, пресекает все попытки оттолкнуть — Арсений ерзает ужом, чужие кости давят тело неприятно, и, не глядя, бьет коленом. Все мимо, и Шастун прокуренно смеется; деньги у него привычно отбирают. Следующим утром Арсений наступает первым — уверенно прется навстречу, улыбается почти дружелюбно, как мама учила, и протягивает на ладони мелочь: — Тебе, кажется, на обед не хватало? Да мне не жалко, бери. Шастун глупо хлопает глазами, тормозит, как будто упирается в невидимую стену. Этой паузы Арсению достаточно, чтобы выставить вперед ногу в новой кроссовке, проехать по чужой лодыжке и шепнуть: — Пиджак только не рви. По плечу стучит совсем по-дружески и убирается из коридора раньше, чем Шастун придет в себя. Адреналин проходит в тело вместе с воздухом, до кабинета Арсений бежит, и наружу рвется, стучит крыльями в районе сердца безумная эйфория. Что-то неприятно колет, когда Шастун опаздывает на урок минут на пять, показательно не смотрит — незаметно щипает за локоть, когда проходит мимо к своей парте. До конца занятий Арсений ощущает на своей спине чужой опасный взгляд. У него нет ответа, почему сердце так быстро стучит, табун мурашек по коже, а под ребрами скребет. Эта грозовая туча в розовой толстовке точно ведь догонит, но когда? Страха нет — это Арсений отмечает удивленно. Отчетливо видно смятение, сердце все еще стучит, из рук дрожащее желе — и предвкушение на этом фоне торчит инородным телом. В голове перебираются моменты, когда его могли ударить настолько сильно, что повылетали все мозги, но таких историй куча. И странная уверенность, что ничего серьезного Шастун ему не сделает, растет с новой силой. Арсений точно сходит с ума. Повредил рассудок, поехал крышей, окончательно пропал в ненастоящем книжном мире, и очень хочет повторить. Проверить, как далеко Шастун позволит зайти. Новый удар головой о стену он встречает почти равнодушно, шипит, когда дергают за волосы. Но все равно ехидно улыбается — протягивает на ладони две бумажные купюры. Почти смеется в лицо, добавляет, что это на булочку с маком, и все еще ни капли не боится, когда его руку отталкивают, деньги летят на пол, и Шастун с издевкой давит их грязным ботинком. В голове что-то щелкает, Арсений ныряет под чужой рукой — они меняются местами. Ударить Шастуна или вжать в стену не рискует, да и сил не хватит, но опасно наклоняется поближе. Мягко улыбается — в глазах напротив паника. Дыханием щекочет шею, притирается поближе; выдыхает хрипло, прямо в ухо: — Приятного аппетита. От Шастуна за километр несет куревом, он весь сам сплошная сигарета — длинный, тонкий, с обгоревшим фильтром в виде темно-синих джинсов. А еще такой же теплый — от него так и несет каким-то жаром, как от печки; не был бы таким мудаком, отстраненно думает Арсений, можно было бы погреться. Руки у Шастуна вечно мокрые — тоже не выдерживают высоких температур его тела, и из-за них вся арсова одежда помечена невидимыми пятнами: мокро, липко, горячо. Он нарывается, и, черт, это манит. В голове какой-то фейерверк взрывает, уши закладывает, но Арсений в восторге. Взгляд Шастуна обжигающий, темный, на дне неразличимо что-то плещется; наверное, вот так и выглядит ненависть. Арсению плевать все равно, он дико хочет в душ, футболка неприятно липнет к телу, а в голове пчелиный рой — ни единой связной мысли. Едва на месте не пританцовывает от пугающего, необузданного восторга. И совсем не удивляется, когда с утра его подстерегают прямо у подъезда. Классическая схема — толчок в лужу и испорченная сумка. Когда в волосах привычно застревают тонкие пальцы, Арсений почти мило отмечает, что у Шастуна крутые кудри, и резво вскакивает на ноги. Подожженную сигарету изо рта Шастуна он вырывает со странной садистской улыбкой. Грубо мнет ботинком, как недавно Шастун его деньги, почти в лицо смеется. Его пинают по лодыжке, для верности жмут на плечо, заставляя встать на колени. Арсений все еще смеется — только сигарету не выпускает из рук и машет ей как белым флагом. Он окончательно сошел с ума.***
В одиннадцатом классе Арсений впервые идет на свидание. Сережа все выходные пропадает на тусовках, которые Арсения не привлекают; вне школы они пересекаются все реже, и это ощущается как пропасть: он снова один. Ему симпатизируют девчонки из класса и кто-то из параллели, зовут в кафе и прогуляться, но Арсению ни с кем не интересно — по-прежнему сухие серые шаблоны, которые скучно разглядывать. Он знает их по именам, с кем-то зависает в библиотеке после уроков — совместный проект или вежливая помощь с домашним заданием, но в толпе заметит вряд ли. Тот же Шастун больше эмоций притаскивает, чем кто-то из накрашенных, пропахших сладкими духами одноклассниц. Ненавистное «Белоснежка» или «принцесса» раздражающе бьет в спину, дыхание, как по подсказке, щекочет одни и те же места. Даже запах сигарет Арсений узнает, не поворачивая головы. Про себя смеется, что место его главной фанатки давно занято, а на других и настроения, и сил, увы, не хватит. Учится как можно тише двигаться по коридорам и распознавать такие же бесшумные шаги. Шастун как тень, всегда поблизости, когда Арсений один. Подкрадывается, пальцами своими обжигает. В общем, за год мало что меняется. А на свидание Арсений все-таки идет. Вариантов ноль, как и понимания, чего он хочет. В голове рой бессвязных образов — тени, отдаленные голоса, чей-то смех, — в общую картинку не складываются. На внешность ему в целом плевать, анкеты на сайте знакомств — сплошное вранье, и он несколько часов листает однотипные страницы, пытаясь хоть на ком-то задержаться. Не то, не то — слишком сладко, слишком показушно, чересчур обычно. Телефон Арсений откладывает только под утро, когда цепляется в анкете за слово «театр» — мало, но лучше, чем ноль. Он старомоден, и после короткого «привет» сразу предлагает увидеться лично. Для встречи выбирает парк — на улице Арсений всегда чувствует себя комфортно, и так меньше риска, что к нему полезут целоваться. Но его все-таки целуют. Скорее, просто мажут по губам губами, тянут за ворот рубашки, но не жестко, как Шастун — Арсений без понятия, что делать дальше. Пытается пристроить руки, но они постоянно соскальзывают с тонкой талии, на плечах не держатся — потеют так сильно, что вот-вот оставят после себя целое озеро. Ему осторожно улыбаются, пытаются что-то найти во взгляде и притягивают снова, за шею обнимают. Ничего не ждут в ответ — продолжают аккуратно целовать, пока Арсений в ответ вяло шевелит губами. Глаза странно щиплет, сердце летит куда-то вниз, и в чужого человека Арсений тычется словно слепой котенок. Арсений много читал о любви и без понятия, как это случается в жизни. Где звездочки в глазах, где чувство эйфории, что тебя целует нужный человек? Домой Арсений возвращается в смятении, примерно с тем же, чем грузился час назад — он без понятия, что делать дальше. Сентябрь в этом году холодный, Арсений запирается в комнате, кутается в теплый плед и прячется в страницах новой книги. Немного знобит, но спину — под лопаткой — с самого парка печет чей-то холодный взгляд. Спит в теплых носках, в школу надевает самый мягкий свитер; согревается только тогда, когда его опять толкают в стену. Шастун точно печка — эти руки, да в мирное русло! Арсений ему расслабленно улыбается — свидание провалено, хотя бы здесь что-то знакомое. И впервые вздрагивает не от предвкушения, когда в лицо ему насмешливо летит: — Так ты у нас, значит, педик? Арсений замирает. Перестает барахтаться как попавший в сети сом, и смотрит так беспомощно, что любой, кому не чуждо сострадание, давно бы отпустил и напоил теплым кофе. Но Шастуну плевать. Его усмешка злая, родинка на кончике носа горит сигнальным огнем — не подходи, убьет, — а кольца — серебро на этот раз — оглушают своим бесконечным звоном. Пошевелиться Арсений не может, стоит в какой-то глупой позе; вдыхает чужой прокуренный воздух. Никто не знал о том свидании. Родители были уверены, что он в театре, прогулянном впервые в жизни, Сережа на очередной тусовке, пока Арсений в парке на другом конце города целуется с малознакомым парнем. Они гуляли поздно вечером, в темноте держались за руки, и сухие пальцы ощущались странно неприятно. Никто не мог узнать о той встрече. Кроме Шастуна, который всегда впереди на шаг. Пару лет назад Арсений бредил, что Шастун за ним следит, откуда-то же он узнал его подъезд. Арсений высчитывал дни, даже вел график, но из дома выходил всегда в одно и то же время. Странно, что Шастун почти всегда был там. — Завидуешь, что не ты? — Арсений храбрится, голос его выдает — сипит, странно ломается. Силища у Шастуна дурная, пальцы, которые только на первый взгляд беспомощные спички, больно жмут на горло — Арсений кашляет, лупит со всей мочи, потому что воздуха мало, а в глаза смотреть боится — там только злоба, неприкрытая настолько, что становится не по себе. — Хочу, чтобы ты сдох, — впервые говорят серьезным голосом и отпускают. Ни коленом между ног, ни кулаком в живот — Шастун просто уходит, сплюнув себе под ноги. В груди самый настоящий ураган. Стена бесконечная, все продолжается и продолжается, не видно потолка; Арсений жмется в угол. Стоит — сколько?, — пропускает звонок на урок и не замечает пробегающих мимо людей. Его ненароком толкают, пачкают ногами упавший рюкзак, но пошевелиться он не может. Пальцы чужие — Арсений смотрит на них через бликующие пятна, сжимает — вроде идет сигнал от мозга, по нежной коже растекаются царапины; и жарко так, что хочется стянуть всю кожу. Пальцы все еще чужие, не слушаются совсем, Арсений вспоминает все уроки в театральной студии, чтобы голос хоть немного отличал его от трупа — коротко отзванивается Сереже, говорит, что заболел. Воспоминаний, как он оказался дома, нет. Мама заботливо приносит бульон, почти что кормит с ложечки, подтыкает одеяло, чтобы добавить тепла. Градусник показывает тридцать восемь с половиной, но по ощущениям Арсения — все пятьдесят. Сережа скидывает ему номера по алгебре, и Арсений через силу возится с учебником, превозмогая тошноту и ноющую боль в суставах. Мозг с трудом соображает, в голове буквально вакуум, но отвлечься помогает — и не пропускать же столько тем из-за глупой болезни. Наплевать на слухи, их может пустить кто угодно — а увидеть Шастуна он боится. К концу больничного через неделю Арсений отстраненно принимает, что, может, так будет лучше. Давно пора сказать Сереже, что девчонки для него так и остались серыми шаблонами, неинтересными картинками, но признаться в этом вслух — совсем другое. В школу он возвращается в странном смирении, даже свитер надевает самый блеклый, однотонный без принта. Его все еще штормит, но дома Арсению тошно, а через год ЕГЭ. Кажется, что вот оно — то самое, чтобы, наконец, это все прекратить. Перестать вызывающе улыбаться, провоцировать и показательно виться в руках — не чтобы реально вырваться, просто позлить. Арсений без понятия, как это все назвать, он просто жаждет крови: не стоять бревном, когда можно ударить, в ту самую родинку, которая ужасно бесит, прижать пальцы к кадыку, чтобы Шастун задохнулся своим же прокуренным воздухом. Сказать, что ненавидит — получить в ответ горящий взгляд. Сережа едва не сбивает Арсения с ног, когда лезет целоваться. Запрыгивает с разбега, сцепляет руки за спиной и болтается как смешная обезьянка — скучал, целую неделю не видел. Голова не до конца прошла, от сережиного трепа в ушах натурально звенит, но его тепло обволакивает коконом — немного отпускает. Арсений даже улыбается расслабленно, но по классу скользит взглядом осторожно. Удивление один — косых усмешек ноль, неожиданность вторая — противное «дайте списать, принцессы» посреди контрольной. Когда после урока его снова зажимают в коридоре, Арсений сомневается, что все нормально. Ему не смеются в лицо, за спиной не шепчутся, а взгляды одноклассниц все еще игривые. Педиком никто не называет, только Шастун в своей излюбленной манере брызжет матом и слюнями, не отказывает себе в удовольствии пройтись ботинком по чужой икре. И Арсений тормоза спускает — за неделю набоялся, кажется, на год вперед. Взгляд сам становится игривым, Арсений трясет волосами, когда Шастун подходит ближе, и рваные выдохи ловит почти с наслаждением. Крыша едет от восторга, и Арсений без понятия, когда в последний раз казался сам себе таким живым. Он ждет — выжидает, как затаившийся зверь, когда Шастун сдастся первым. Когда закончится эта бессмысленная игра в «кошки-мышки», финал которой предсказать невозможно. Шастун не может держаться так долго — у любого есть предел. Арсений улыбается как хитрый лис, когда это все-таки случается. Подножка в пустой раздевалке, Арсений смеется Шастуну в лицо и манерно тянет, что тому, похоже, невтерпеж дождаться перемены. Вокруг пахнет потом, грязными носками, и Арсений, заскочивший забрать телефон, позорно летит на пол, приложившись головой о лавку. В носу неприятно щиплет, перед глазами темно; Арсений машет руками как слепой, чтобы подняться на ноги — не хочет оставаться беззащитным. Хватается за первое, что лезет в пальцы, держит так отчаянно, цепляется почти до боли и рывком встает на колени — то, что это тощая нога, понимает слишком поздно. Шастун смотрит сверху вниз, облизывает губы острым языком и кулаки сжимает крепко, до хруста. Он кажется выше в два раза, возвышается как башня, хотя при равных они почти сравнялись в росте. Поза провокационная, опасная, его могут в любой момент ударить, но Арсений про себя смеется — идиот, он больше не боится. Тощее бедро Арсений смог бы обхватить, сложив все десять пальцев кругом. Шастун молчит, похоже, его тормозит чужая наглость, но за пальцами следит — примерно так же смотрят на опасную сороконожку, которая вдруг оказалась на десятом этаже. Инстинкт самосохранения уносится куда-то прочь, Арсений, осмелев, цепляется за плечи Шастуна и подтягивается. Вот так, он снова на ногах. Перед глазами все еще плывет, размытые глаза сейчас его единственный ориентир. — Спасибо, что помог подняться, — шепчет Арсений, когда нос утыкается в цветастую толстовку. На удивление, мягкую, хотя на первый взгляд материал колючий. Арсений не уверен — искренне благодарит или снова издевается, жмется чуть ближе, потому что ноги по-прежнему ватные — вместо коленей желе. Со стороны спортзала пронзительно гудит свисток, Шастун дергается как от удара, но Арсений — бульдог. Мнет ткань толстовки пальцами, держится на всякий случай, если снова оттолкнут. Ему нужна еще минутка, чтобы полностью прийти в себя. Арсений елозит, разминает ноги — вроде, почти в норме, дышит ртом в чужую шею, и ему горячо. Едва не мурчит, потому что кожа Шастуна такая же теплая, влажная после игры в футбол, и Арсений себя держит силой мысли, чтобы не коснуться ее языком. — Отцепись. Арсений зачем-то кивает. Проезжается по шее волосами, понимает, что его кивок не видят, только когда спину через ткань футболки холодят чужие кольца. От неожиданности Арсений дергается, сдержанно шипит — неприятно, и на автомате вцепляется крепче. Чуть задевает тазом, двигается, чтобы прийти в норму, и телом чувствует чужие упирающиеся кости. В мозгу что-то щелкает, когда звенит звонок. Арсений с удивлением разглядывает свои руки, которые по-прежнему в чужой толстовке, поднимает голову чуть выше и натыкается на ошарашенный взгляд. У Шастуна, оказывается, глаза зеленые, сейчас огромные настолько, что напоминают две луны во время полнолуния. Арсений уверен, что его глаза сейчас такого же размера, шок на лице натуральный, и его пробирает на дичайший смех. Он заливается еще сильнее, когда руки Шастуна дергаются в странной конвульсии, отталкивают от себя, и Арсений без раздумий его отпускает. Его не бьют, не ставят очередную подножку — просто убегают; все, что нужно, Арсений уже получил. Таким его находит Сережа — истерично смеющимся, забывшим про упавший телефон. В голове ничего, Арсений на недоуменный взгляд Сережи даже не врет — без понятия, что говорить. Ему хорошо. Спокойно, как на лавочке возле реки, и до вечера не получается сдержать улыбку победителя. Он хотел это все прекратить? Теперь точно не выйдет, Шастун выбит из игры бесповоротно, раз и навсегда. Потому что в раздевалке, изображая хромую коалу, цепляясь так крепко, как тогда хотелось, Арсений явно чувствовал чужое возбуждение. И это ли не повод следующий день и неделю после сверкать похлеще новогодней елки? За выходные он перебирает два десятка вариантов и приходит к выводу, что многое надумал. Может, Шастун дефектный какой — мозгов у него как у цыпленка, подумаешь, третья нога, что тут такого? Как копчик, тоже рудимент, поэтому сильно короче — его не избили, и на том спасибо. Но эксперимент, повторенный исключительно для точности следствия четыре раза, приводит к очевидным выводам: у Шастуна стоит. Арсений ликует так сильно, что не может объяснить сам себе, почему это так веселит. Будет издеваться, однозначно, по ночам вместо учебников и подготовки к экзаменам в голове примерно миллион опасных вариантов, как это обернуть в свою пользу. Арсений безумец, и хвала всем богам, что он не враг сам себе. После каникул он специально выбирает самые ужасные — по мнению родителей — джинсы, обтягивающие как вторая кожа. С утра ему требуется вдвое больше времени, чтобы собраться, но порция утренних ахов от одноклассниц подтверждает — стратегия выбрана верно. На их внимание плевать, а вот Шастун… Арсений до конца занятий что-то удовлетворенно напевает себе под нос. Плевать, что учителя недовольно косятся в его сторону — что за нарушение дресс-кода? Арсений вызывается ответить на каждом уроке, без запинки повторяет выдуманную историю про сломанную молнию на любимых брюках и ремонт стиральной машинки, и вместо доски упрямо пялится на задний угол класса. Руки Шастуна в кулаках, голова опущена на парту; Арсений ставит себе мысленную галочку — один-ноль в его пользу. Он не отказывается от предложенного Сережей кофе — даже лучше, что уже остыл. Проливает специально, когда Шастун в поле зрения. Манерно извиняется за свою неаккуратность, стягивает свитер через голову и остается в одной майке: с широкими лямками, открывающей вид на плечи и ключицы. Девочки поблизости что-то пищат, Арсений видит в воздухе их интерес, но Шастун просто уходит — обтекает своим фирменным теплом, кулаки держит в карманах. И смотрит испуганно, когда Арсений ловит его взгляд. Убил. К концу недели счет в голове Арсения пробивает отметку пять-ноль. Он пускает в ход весь арсенал, подсмотренный в романах, стащенных у старшей сестры. Были попытки упасть, сделав вид, что споткнулся, рассыпанные книги с фирменным «как же я неосторожно»; шнурки завязываются только в задней части класса. На Шастуна Арсений смотрит постоянно — и даже среди ночи безошибочно опишет каждое движение его лица. Он ждет — и дожидается, когда перед последним субботним уроком его зовут привычным «далеко собрался, педик?». Арсений оборачивается плавно, едва не танцует на месте и, откинув все зачатки гордости, ведет плечом: — А я тебя уже заждался. Действует на опережение — выполняет шастуновскую работу, между прочим. Прислоняется к стене, не протестует, когда чужие пальцы тянут за грудки. Бесстыдно вжимает свои бедра в чужие, смотрит снизу-вверх из-под ресниц, еще бы хвостом завилял. Шастун испуганно таращится, и Арсений, не отдавая себе отчет в том, что делает, кладет руку ему между ног. — Соскучился? — он в состоянии аффекта. Или на мазохизм потянуло, отстраненно думает Арсений, но пальцы и не думает убрать. Аккуратно нажимает, вырывая жалкий звук, ведет ладонью через ткань по всей длине. Член под рукой пульсирует, Арсений приближается вплотную, чувствует, как бьется сердце Шастуна, и шепчет прямо в губы, которые призывно приоткрылись: — И кто еще из нас тут педик. Арсений смеется так громко, что, он уверен, этот смех поселится в его кошмарах. Его сгибает пополам, Арсений гнется как креветка, но остановить истерику не может. Его трясет как в лихорадке, язык бешено облизывает губы — и вопрос, зачем Шастун зеркалит этот жест. Тяжелый кулак приземляется всего на сантиметр левее, сбивает со стены полопавшуюся краску, но Арсений не боится. Окончательно сошел с ума, потому что ему почти жалко, когда Шастун просто уходит. С этого момента что-то ощутимо изменяется. Нет, Шастун по-прежнему маячит рядом, передвигается как тень, возле подъезда караулит. Ставит родные подножки, тратит всю свою изобретательность на миллионы мутных жиж, которыми почти сжигает арсовы тетради. Возвращаются тупые шутки, плевки под ноги и чрезмерно громкий смех. Но Арсению безумно мало. Он хочет, чтобы к нему снова прикоснулись. К марту нервы окончательно слетают к черту, Арсений мало спит, готовится к экзаменам как проклятый и по характеру похож на злющую собаку. Ругается с родителями, которых раздражают полуночные блуждания за кофе, срывает голос в спорах с учителями из-за любой ошибки на пробниках. Из-за вечного недосыпа фингалы под его глазами как у борца ММА, голос сорван — Арсений бесконечно разговаривает сам с собой. Очень спасает Сережа, который силой тащит его прогуляться, забыть про учебники и пробные хотя бы на час, настырно звонит в домофон и достает в сообщениях, заставляет просто посидеть на лавке у подъезда. На день рождения — восемнадцать, как никак, — не слушая возражений, Сережа впервые берет Арсения в клуб, чтобы встретить совершеннолетие уже законным способом: напиться до беспамятства. Арсений ответственный, четко идет к поставленной цели, и где-то через час уже танцует прямо на столе, под свист Сережи и каких-то мимо проходящих мужиков. С утра голова болит нещадно, мама показательно с Арсением не разговаривает, но на тумбочке, как нужно, две шипящие таблетки и стакан воды. С непривычки после шумной пьянки Арсений отходит все выходные. Шатается по дому как опухшее привидение, закутанное в плед, но, хвала мольбам Сережи, про экзамены за эти дни не вспоминает. Вернее, пытается, но бесполезно — из головы все вылетает раньше, чем Арсений успевает дочитать абзац. Он забрасывает учебники подальше, много спит, к учебе хоть немного возвращает свой привычный вид. И почему-то идеально помнит, какой шастуновский член на ощупь через брюки. — Почему ты не дашь ему отпор? — Сережа держится примерно день — Арсений краем глаза видит его искреннее любопытство, но он занят: исподтишка наблюдает. Шастун в последнее время ведет себя странно тихо, на провокации не поддается — Арсений смешно морщит нос, когда его тетрадь, так «неосторожно» забытая на парте, к концу перемены остается нетронутой. — Да плевать, — Арсений устало вздыхает. Он и правда задолбался, если честно. До экзаменов рукой подать, Арсений должен сдать все идеально — из учебников не вылезает, и даже извечный Шастун отходит на второй план. — Может, врежешь ему? — блеск в глазах Сережи напрягает. — Могу сходить с тобой, если ссышь. — Я не боюсь. — Да ладно, — Сережа жмет плечами. — Я вот его побаиваюсь, если честно, так и не понял, чего от него ждать. Один точно не сунусь, но вот вме-есте… — тянет мечтательно. — Давай может после уроков через гаражи опять срежем? Шастун по-любасу будет там, прижмем его к стенке? Покажу тебе на перемене один приемчик… Арсений раздраженно хмурится, недовольно скидывает с плеча руку Сережи — она теплая, но недостаточно, и мягкая слишком, пальцы короткие. Что за дурацкая привычка вечно его трогать? Идея о «прижать к стене» Арсению по вкусу, остальное мимо, но вслух он этого, конечно же, не скажет. — Я не понял, тебе это нравится, что ли? — возмущение в сережином голосе не фальшивое, громкое настолько, что на них оборачиваются. Сережа мило извиняется перед русичкой и продолжает чуть тише: — В мазохисты заделался? Давай я через друзей узнаю адрес того клуба, ну, который с БДСМ-штуками. Сходишь туда и проверишь, раз так интересно. — У меня все нормально, — жестче, чем нужно, возражает Арсений, несказанное «ты больной?» зависает в воздухе. — Просто пытаюсь понять, что вы не поделили. Ладно та выходка, когда ты только перевелся, но сколько лет прошло! Шастун вроде отвалил ото всех, когда Макар перевелся, вообще шелковый стал, дергает только тебя. Да я с ним классе в восьмом последний раз разговаривал, и то, потому что математичка просила ему передать тетрадь. — Я не знаю, Сереж, — Арсений правда не знает, — спроси у него, раз тебе так интересно. Арсений показательно отворачивается к доске — сережина привычка болтать на уроках по-прежнему бесит, тем более когда экзамены не за горами. Отвлекается всего пару раз, чтобы случайно оглянуться, не подслушивает ли Шастун. Увы. — Ты запал на него, что ли? — Сережа за этими взглядами следит — Арсений не удивится, если перед ним раскроют ежедневник с помеченными временем и датой: знает, что там на каждый день по сотне записей. — Давно ты на мужиков перешел? Сережа усмехается по-доброму, а вот Арсению не весело. Руки покрывает коркой льда, ноги сводит — давно забытое чувство, так было однажды, когда Шастун впервые ему бросил «педик». Уверенность, с которой он собирался во всем признаться Сереже, исчезла примерно в тот момент, когда Шастун его не выдал. — Что? До сих пор не выдал, если честно. — Ну и че ты так пялишь, — Сережина улыбка тугой узел в низу живота немного расправляет. — Нихрена я не понимаю, вот что. Ладно, этот даун с ложечкой вместо мозгов, но ты куда? Я же не дебил, вижу, что ты сам за ним таскаешься, сам провоцируешь. Нравится, когда бьют? Нарвешься когда-нибудь так, что по кусочкам тебя собирать придется. — А ты будешь? — Арсений слабо улыбается. И не признается, что его ни разу не ударили нормально. — Ну, по кусочкам собирать. — Буду, куда я денусь. — Сережа ворчит, но без прежнего любопытства. По-дружески толкает в плечо, и тема на этом закрыта. А Арсений без понятия, что делать дальше. Ответа, почему он это все не прекратит, по-прежнему не появилось. Это было чем-то наподобие игры, а отказать себе в удовольствии отвлечься Арсений не может. Доставать Шастуна забавно, а в остальном на него, конечно, плевать. Арсений убеждает себя в этом, когда в школу — и театральную студию, и на занятия по английскому, и к репетиторам, — ходит исключительно пешком, таскается по темным переулкам — чтобы сократить дорогу, разумеется. Просто так выходит из дома в разное время — чуть раньше и попозже, а то скребущее под ребрами — всего лишь несварение желудка, а не разочарование из-за того, что улица пуста. Убеждается так сильно, что не может сдержать ликующего писка, когда в один из дней натыкается на шумную компанию. Инстинкта самосохранения у него нет давно, и Арсений не уходит под свет фонарей, не снимает телефон с блокировки, чтобы вызвать такси или позвонить отцу. Прет напролом, едва руками не машет, привлекая внимание. И с радостной улыбкой выдыхает: — Привет, а вы чего тут так поздно? На него удивленно оборачиваются, смотрят как на привидение — догадался же, в такой мороз таскаться в рваных джинсах. Макар — это имя или кличка? Арсений ничего о нем не слышал года два — выглядит, как будто может переломить одним пальцем. Огромный, раздобревший до размеров медведя, с кучерявой бородой и в расстегнутой короткой куртке. Они примерно одного роста, но на этом фоне Арсений — тонкий, в дутом пуховике и пушистой шапке с помпоном — как есть принцесса. В руках Макара сигарета, такая же у Щербакова и у пары пацанов. Арсения разглядывают как инопланетное вторжение, Макар угрожающе хрустит костяшками, пытаясь напугать. И только Шастун, замерший каменной статуей, в их сторону показательно не смотрит. У него ужасный пуховик — черный, безразмерный, из которого торчит крошечная голова; на пингвина похож. Шастун слабо шевелит рукой — конечно же, Арсений видит, — как будто хочет спрятать сигарету. За его спиной Арсений удивленно замечает Димку Позова — тихого и скромного одноклассника. — О, Димка, привет! — и правда холодно, местность открытая, и Арсений жмется чуть ближе — от дыма сигарет валит тепло. Позов тоже курит, Арсений и не знал, что одноклассник водится с такой компанией. — Чего тебе? — агрессивно тянет Макар, но — от удивления Арсений чешет колющие пальцы — Шастун небрежно его тормозит. — Арсений, — Позов стягивает с носа очки и протирает их шарфом. На своих друзей — или просто случайных спутников — смотрит обеспокоенно, взглядом перескакивает по недовольным лицам. — Это наш с Антоном одноклассник, он уже уходит. — Кто такой… — Арсений закрывает рот, не договаривая фразу. Точно, у Шастуна же имя есть. Арсений, конечно, в курсе, как зовут одноклассника, может, даже отчество вспомнит, но иначе как по фамилии Шастуна никто не называет: учителя, одноклассники. Сам Арсений. Он осторожно кашляет, стараясь скрыть неловкую паузу, и впервые на него смотрят так открыто, взглядом спрашивают — «ты серьезно?». — Сигареткой не угостите? Арсений расслабленно улыбается. Позов что-то моргает в его сторону азбукой Морзе, но Арсений, вот незадача, этот шифр не понимает. Пялится на Шастуна в ответ, но тот снова переводит взгляд куда-то за спину. Арсений даже оборачивается проверить, вдруг там что-то интересное — пустая улица. — Ты не куришь, — отрезает Позов, непонятно зачем — никто из них не тянется к карману, чтобы достать помятую пачку. — Нет, но когда-то же нужно начать? — Арсений, если честно, не собирается, но ищет вариант согреться. Прохладно, он дует на ладони, но в воздухе мороз. Варежки остались в другой куртке, карманы мелкие совсем, а у Шастуна пальцы белые, не покрасневшие. Дотлевающая сигарета не дает их отморозить — или он всегда какой-то теплый. Никто из компании не двигается. Арсений переводит заинтересованные взгляды с одного лица на другое, он без понятия, кто у них тут главный — в школе Макар и Щербаков всегда маячили за спиной у Шастуна, но сейчас их больше. Один Позов с новой силой трет запотевшие очки, и зрачки у него странно огромные. — Так что? — Арсений демонстративно хлопает себя по карманам пуховика, показывает — он пустой. А взгляд не отрывается от Шастуна, который молча курит чуть в отдалении, кольца дыма выпускает просто в воздух. Красиво. — Свали, а? — гаркает Макар, почти что вежливо, но Арсений все равно отступает. Голос у Макара громкий и такой же сильный как руки, что сжимают-разжимают кулаки. Арсений ждет — Шастун усиленно делает вид, что ему наплевать, в отличие от Позова, который вот-вот кинется разнимать неначатую драку. Макар вдруг рвется вперед, рычит что-то еще… И замирает от холодного: — Макар. Шастун даже не поворачивается, стоит, чуть отклонившись телом вбок. Предостерегающий рык совсем тихий, но его достаточно, чтобы Макар остановился, сплюнул себе под ноги и отошел. — Не заводись. — Шаст, да этот дохлый сам нарывается! — Макар медведь — и голосом, и телом. Руками настойчиво машет, поднимая ветер еще выше. — Сам же говоришь, что нервы тебе все выебал, так вот он! — Шестеро на одного? — пораженно выдыхает Позов, и тут же исправляется: — Вернее, пятеро, потому что я в этом не участвую. А у тебя, — показательный тычок пальцем Макару в лицо, и тот отмахивается как от надоедливой мухи, — между прочим, условка. Арсений пропускает все мимо ушей. Он может первым начать драку, дать себя избить — и превратить условное в реальное. Или врезать Позову, единственному, на кого хватает сил. Но наплевать, Арсений удовлетворенно улыбается, ему достаточно. Шастун про него говорит. Жалуется. Ему тоже тошно. — Так что насчет… — Арсений протестующе мычит, когда его хватает крепкая рука, тащит за собой за шкирку как котенка. Он упирается, шипит что-то обидное, но Шастуну плевать. Он даже шага не сбавляет, пока не доходит до соседней улицы. Здесь зажжен всего один фонарь, и в его свете шастуновское лицо по-настоящему злое. — Тебе жить надоело? — шипят. Щеку пачкает чужая слюна — горячая, как яд, подталкивают в спину. — Вали, тебе туда. Прямо в нужном направлении. — Сигарету дашь? — Арсений изворачивается, но на всякий случай отпрыгивает подальше. — Я тебе щас пизды дам. И впервые так серьезно. — На такси не подкинешь? — Арсений снова хлопает себя по карманам пуховика. — Я тебе вон сколько раз деньгами помогал. Не помогал, а нагло отбирали, и Шастун это знает. Заносит кулак, примеряется — целит то ли в нос, то ли в губу, и шумно сглатывает. Арсений видит, как движется его кадык, как бьется пульс на вене. Пальцы колет в предвкушении — его сейчас коснутся. — Ударить меня хочешь? — почему-то шепотом. И на кулак Арсений не смотрит, хотя обязан в целях осторожности. Разглядывает Шастуна — от глаз до носа, цепляет ту самую родинку. — Пиздец как хочу. И Арсений смеется. Его буквально прорывает истеричный смех, ноги не держат; упирается ладонями в колени и так стоит, согнувшись пополам. Ржет как ненормальный, слезы из глаз брызжут, а отросшие волосы беспрерывно лезут в глаза. Шастун стоит над ним как изваяние, застыл в той самой позе, с занесенным кулаком; во взгляде неуверенность. — Ну так ударь, — Арсений все еще смеется. Боже, он правда хочет, чтобы ему врезали, потому что Шастун без перчаток, каждую фалангу его пальцев видно отчетливо, а шарф Арсений забыл дома: лицо голое, открытое. Готовое к прикосновениям. Шастун вдруг руку опускает и смотрит так жалобно, что истерика прекращается сама собой. Арсению неловко — Шастуна он видит каждый день; видит, как тот злится, как тупит на уроках и как смотрит с ненавистью, когда проходит мимо. Но такой взгляд впервые, и Арсений ловит пробирающую до костей неуверенность. Бормочет: — Да забей, как будто я первый, на кого у тебя встал. Шастун странно дергается. Отходит на два шага, смотрит все еще затравленно, но быстрый взгляд — на свои джинсы и обратно, — Арсений успевает поймать. Он исправляется: — Как будто я первый мужик, на которого у тебя встал. — Тебя что, это не волнует? — голос неприятно режет по ушам. Арсению вдруг страшно посмотреть на Шастуна — тот говорит тихо совсем, отрешенно, как будто перед ними кто-то умер. — А должно? Хотя, — он старается звучать насмешливо, — то, что у тебя встает на меня, меня волнует очень даже как. Арсений едва от восторга не пищит, когда его хватают за грудки. Упрямо тащат на себя и отрывают от земли одной рукой. Арсений привстает на носки, взгляд распахивает. Дыхание выходит через рот почти такими же кольцами, которые пускала сигарета Шастуна; они исчезают, растворяются на коже противоположного лица. — Это ненормально. Это блять, ненормально! — Расслабься. Арсений все еще копирует марионетку, висит в воздухе, подвешенный чужой рукой, но хватка слабеет и Арсений едва не летит на землю. Самоубийство; чтобы удержаться, ладони зарываются в чужом пуховике. Ткань мягкая, какая-то воздушная, и от касаний на ней остаются впадины — Шастун в этой тряпке кажется еще более тонким, прозрачным почти. Выглядит жалко и мокро, беспокойно теребит отросшую челку, а арсовы руки, наконец, находят тепло. Он беспорядочно перебирает пальцами, скользит по черной ткани, плеч касается совсем осторожно. Пуховик влажный после мартовского мокрого снега, но все равно на ощупь приятный, не скользкий совсем. — Я себя убить был готов, когда это впервые, это… — Шастун надсадно выдыхает, хрипит — прямо у него перед губами ухо Арсения, и по открытой шее разбегаются мурашки. Тихий голос полон яда и презрения к себе, взгляд рисует треугольник — глаза, губы, щеки и обратно. Арсений оторвать себя не может, продолжает гладить — все еще крадет тепло или пытается банально успокоить, он не знает; ему просто хорошо, и в груди что-то щемит. Шастун впервые выглядит как человек. Арсений осторожно разглядывает его как незнакомца — у него, похоже, тоже есть душа. Черная какая-то, как ткань пуховика, скрытая под толстым зефирным слоем, но живая, теплая. О Шастуна хочется греться, хочется ловить его касания — кулак, подножку, острый шепот прямо в ухо. — Ты же ничего себе не сделал? — почему-то тоже шепчет. Рядом с ним впервые не Шастун, и Арсений не понимает, что чувствует. Это не Шастун — просто человек, Антон. — Я пытался, — ему устало выдыхают. Шастун опускает голову, и их лбы почти соприкасаются. Арсений про себя считает, на всякий случай зажмуривается, молясь неведомым богам, но от него не отстраняются. — Я правда пытался, я… Я не смог, — усмешка какая-то злая, — подумал, что ты тогда победишь. — Серьезно? — Арсений недовольно кусает губу, откидывает голову наверх и понимает, что совсем не знает Шастуна. У него не только руки вечно теплые и влажные, глаза какие-то волшебные — зеленые, с широкой радужкой и кучей разноцветных желтых искр. Глубокие настолько, что Арсений никогда не перестанет в них смотреть. Он рядом совсем, в паре сантиметров от них, жадно ловит каждый всплеск. На Шастуна плевать, совсем плевать, но почему-то слушать его страшно. — Ты собирался что-то с собой сделать только из-за того, что у тебя встал на парня? И передумал, чтобы я в чем-то там не победил? Ты больной? — Говорю же, больной. — Шастун хмыкает, слабо шевелит руками вдоль тела и они почти колышутся от ветра. Арсению тепло, его жуткий эгоизм буквально требует, чтобы его грели — не вынуждали греться самому. — Ну, я тоже ненормальный значит. «Педик», помнишь? — Арсений улыбается почти ласково, и, о чудо, Шастун зеркалит этот жест. — Когда смерти мне желал, себя или меня убить хотел? Он не уверен, какой из вариантов хочет услышать, но его странно мутит от тихого, едва заметного «себя». — Лучше меня, ладно? — он не мастер успокаивать, да и не уверен, что Шастуну от этих слов будет какой-то толк. Арсений вздыхает, снова выпуская морозное колечко, подсчитывает что-то в голове. Он не представляет себя на месте Шастуна, это слишком сложно, а сложностей Арсений избегает. Но он по крайней мере может сделать что-то — что-то, от чего бы легче стало самому. Осторожно спрашивает взглядом, не видит там отказа, даже испуга — только болезненное принятие. Расслабленно проводит по чужим плечам — ему кажется, что гладит, — и, чуть осмелев, касается шеи. Кожа голая и холодная, покрытая россыпью мурашек, и кадык напряженно двигается. — Если тебе так проще, вини меня, а не себя. В какой-то мере это правда, Арсений именно такого результата добивался — чтобы Шастун понял, что лидер в их игре давно сменился. Чтобы ему было больно, паршиво на душе, а Арсений продолжал над ним смеяться. Это желание куда-то уходит — теряется в складках безразмерного пуховика, когда Арсений наклоняется еще ближе. Между ними сейчас даже дождь не пройдет; чужое плечо ложится под голову так мягко и так нужно. — Можешь въебать, если хочешь. Шастун упрямо машет головой, спрятав взгляд у себя на груди. Арсений хочет повторить — отпрыгнуть назад, раскинуть руки в приглашающем жесте и предложить почти торжественно, чтобы его ударили. Но пуховик слишком мягкий, под сердцем тепло, а Шастун громко дышит, и Арсений не может сделать и шага. Носом утыкается в чужую шею, ловит слабый аромат парфюма и ведет чуть выше, к уху. У него приятная кожа — мягкая, тонкая, вкусная, наверное. Покрытая россыпью едва заметных царапин, и Арсений туго сглатывает: — Это… — в голове копошатся нехорошие мысли. — Кошка расцарапала, — выдыхают прямо в макушку. Это дыхание Арсений разбирает даже через шапку. — Она дурная совсем, дикая. Котенком с помойки притащил. — Сережа рассказывал, как вы в пятом классе коту консервную банку на хвост прицепили, — Арсений отзывается со смешком. В груди от этих воспоминаний тепло — первый разговор с Сережей и знакомство с Шастуном. — Ну да, — над ухом растерянно тянут и сразу мотают головой. — То есть, не мы. Из соседнего двора пацаны, мы им тогда знатно рожи начистили. А эта мелкая вертелась, еле с хвоста эту хрень стащили. Вот, живет до сих пор у меня. Арсений вдруг хочет Шастуна поцеловать. Он понимает это так отчетливо, что руками отрывается от шеи, пялится прямо на губы. В голове нет ни единой мысли, что это неправильно, что это же Шастун — он хочет этого так сильно, что сердце натурально рвется. Он осторожно отходит назад. — Не надо. — И натыкается на вытянутые руки. — Я… — Просто вали домой, ладно? — Шастун вымученно улыбается, снова трясет головой. Отросшие кудряшки — не такие длинные, как в пятом классе, но все же свернутые в мягкие кольца, летают с его лба к затылку. У Арсения волосы тоже вьются, он тратит по пятнадцать минут, чтобы высушить их феном и придать приличный вид. А кудри могут быть красивыми — вот как прямо перед ним; легкие, воздушные, на ощупь невозможно мягкие, наверное. — Если ты пообещаешь, что больше не будешь пытаться что-то себе сделать. — Арсений ободряюще улыбается, пытаясь скинуть наваждение, но голос как через туман, а взгляд прилип к чужим губам. Арсений по-прежнему хочет. Красноречивое молчание напротив — не лучший ответ. — Я серьезно, — он зачем-то шепчет. Откидывает мысль, что он, вообще-то, Шастуну никто, уж явно не тот человек, кого нужно слушать. Но эти мысли страшные, Арсения слегка колотит. Он просто хочет его видеть. — Ты, блин, совсем идиот? Из-за какой-то фигни? Че ты там, вены резать собрался? Так давай всем классом тебе скинемся, выберешь цвет бритвы?! Не замечает, как переходит на крик, и идет за Шастуном, который пятится назад. Выглядит, наверное, сейчас ужасно — глаза широченные, вена на голой шее стучит как молоток. — Ты не понимаешь. — Я не понимаю? — Арсений продолжает наступать. — И правда, я же с мужиками никогда не целовался! И порнуху гейскую не смотрел, и за член тебя не лапал. И вообще, на мужика у меня никогда не вставал. — Шастун выглядит испуганно, смотрит загнанным зверем и дышит так тяжело, как будто мечтает убраться подальше. Арсений его добивает: — А если я скажу, что мужик, на которого у меня встает, это ты? Вместе резаться пойдем? Давай. Задирает рукав куртки, оголяя кожу, рукой тычет прямо в нос. У Шастуна глаза по пять копеек, он пялится на эту руку как на инородное вторжение. — Я не… — лихорадочно облизывает губы. Правда, думает Арсений, уж лучше пусть бьет — и не смотрит таким взглядом, от которого он сам готов растечься. Не от переполняющих чувств или какой-то нежности — от безысходности, потому что когда все нормально так потерянно не смотрят. — Нам до выпуска меньше двух месяцев, ты почти совершеннолетний, в конце концов. Можешь делать все, что хочешь, и я не про этот твой долбоебизм. — Арсений ненадолго замолкает, прикрывает глаза, чтобы собраться с мыслями и набрать побольше воздуха. Продолжает тише: — Просто, ну, можешь делать, что угодно. По закону ты взрослый, а в законе нигде не написано, на кого твой член не должен вставать. Ему в ответ молчат, Арсений выдыхает. — Я после школы уезжаю в Питер, уже выбрал универ, прикинь? — пытается по-дружески улыбнуться, как будто общается со старым приятелем. — А ты, ну, если не свалишь никуда, хотя бы перестану тебе глаза мозолить. Расслабишься. — А сейчас что делать? Голос тихий, сломанный, и Арсений сначала думает, что ему мерещится — так мороз шумит по ветру. Подходит на пару шагов, и магнитное тепло становится отчетливее, тянет ближе; ему сопротивляться сложно. Он жмет плечами, улыбаясь. — Сделать все, чего тебе хочется? Снова поднимается на носки, укладывает руки на плечи в уже знакомом жесте. Вот так кажется правильно. — Тебе это зачем? — Переживаю, может? — усмешка выходит почти не вымученной. — Как бы ты не помер от перевозбуждения. Экзамены скоро. Арсений выдыхает — или это Шастун, потому что их дыхание смешалось? Становится спокойнее, когда ушей касается едва заметный смех — звонкий, но искренний, такой от Шастуна Арсений слышит впервые. — Ты готовился хоть? На уроках сидишь, пялишь в доску. Листки свои дурацкие таскаешь. — Ну, я помню про демократические выборы, гендеры, и эту, как ее, — напряженно щелкает пальцами, — урбанизацию. В мозгу что-то стучит — почти орет сигнализацией. Арсений сводит вместе эти части пазла, и вывод ожидаемый настолько, что он даже не кричит: — Так эти темы я отвечал, — но говорит все равно пораженно. — Про урбанизацию помню, на прошлой неделе. Ты запоминаешь только то, что я… Ты совсем долбоеб? — А на что мне еще смотреть? — совсем тихо выдает Шастун. — Ты же крутишься все время рядом, я… — И что ты? — передразнивает Арсений. — Член свой контролировать не можешь? Так хотя бы мозги в порядок приведи, из школы со справкой хочешь вылететь? — Легко тебе говорить, да? — Шастун грустно улыбается. — Ты умный, у репетиторов своих торчишь. А я сосредотачиваюсь плохо, с детства еще. По несколько часов в эти ваши книги туплю, и все без толку. А ты джинсы эти новые напялил, и вообще пиздец. — Да я за прошлую неделю всего три раза к доске выходил! — Арсений возмущается искреннее. Хочет, конечно, добавить, что нужно делать это почаще — если так Шастун запоминает хоть что-то, но мотает головой. — А в остальное время сижу себе спокойно на жопе! Его награждают молчаливым взглядом — красноречивым настолько, что Арсений чувствует — щеки горят. — Ты что, прямо на уроках представляешь, как я… Как мой зад… Шастун, ты вообще долбоеб?! Человек перед ним — незнакомец. Награждает новой порцией молчания, как будто не он все эти годы ходил тенью по пятам, дразнил, преследовал — и всегда было, что ему сказать. Матом плевался, пачкал слюнями, когда наклонялся слишком близко, а горячий темный взгляд Арсений без труда узнавал в коридоре. Сейчас Шастун не похож на себя, дрожит от холода (или чего-то еще), снова зажигает сигарету и курит очень нервно. Только кожа у него какая-то знакомая, Арсений ее помнит, когда в который раз проводит ладонью вдоль шеи. — Если я на заднице напишу формулы по математике и в таком виде припрусь к тебе домой, ты их запомнишь? — улыбается. — У тебя штаны черные, — Шастун машет головой, — где ты белый маркер найдешь? И Арсений осторожно добивает: — У меня только черный, — выходит с придыханием. Арсений даже на носки приподнимается, чтобы выдохнуть в чужие губы. — И на коже он идеально рисует, я проверял. Ему мучительно стонут в ответ — скорее от бессилия, чем от предвкушения, но Арсений все равно теряет голову. Шастун весь какой-то для него, с ним так удобно и легко играться — так, чтобы у обоих отрывало крыши. Шастуна хочется трогать, заставить смотреть на себя, хотя куда уж больше, постоянно трется рядом. Руки с плеч перетекают на спину, Арсений то ли гладит, то ли из последних сил пытается держать. Чтобы не оттолкнули, чтобы не стало хуже — ему, потому что сейчас хорошо. Но Шастун напротив жалкий, и в голове пульсирует неприятная мысль — он может его уничтожить. Подначками своими окончательно загнать в безумство, сделать только хуже, а ему не хочется — уже давно нет. Поэтому Арсений с сожалением отстраняется, последний раз проводит с силой по спине, пытаясь таким способом передать хотя бы подобие поддержки. — Не бери в голову, ладно? — беспечно улыбается. — Пойду прогуляюсь. Его хватают за руку — через рукав пуховика, но этого достаточно, чтобы Арсений задрожал. — Куда ты? — Пройдусь, до дома пятнадцать минут. А то наброшусь еще, тебя же инфаркт хватит, — пытается перевести все в шутку, но на деле не до смеха. Арсений правда думает — впервые, — что тоже виноват, сам к этому привел. Играл, дразнился, на деле же — уничтожал. Он бы почувствовал стыд, но сердце бешено стучит, когда за запястье упрямо дергают назад. Почти в объятия, но от близких прикосновений Арсений ловко уворачивается — натрогался уже, почти сошел с ума. — Отпусти. Не смотреть на Шастуна не может — он правда магнит. Арсений в принципе не понимает, как его фигуру можно не заметить — выше всех настолько, что даже головой крутить не нужно, чтобы увидеть. Ходит и гремит своими кольцами-браслетами, железный дровосек, но умеет подкрадываться тихо, незаметно. Пробирается всегда вплотную, напрыгивает исподтишка — и глазами смеется, раздражает. Арсению все это нравится, он по этому скучает и не может видеть жалкое унылое бревно перед собой. Хочет растормошить, сказать что-то дерзкое, чтобы Шастун оклемался. Посмотрел как угодно, хоть с прежней ненавистью, но не так, как сейчас испуганно рассматривает свои пальцы: как будто держит ими не арсову руку, а как минимум ртуть. Все равно не разжимает, пальцы чуть сдвигает в сторону и обхватывает запястье на манер браслета — аккуратно совсем. — Ну какая тебе разница? — мягко, как ребенку; Арсений правда чувствует себя паршиво. Старается смотреть в глаза, но его прямого взгляда избегают. — Поздно уже. Мало ли кто там ходит. — И до этого ходили, — отмахивается Арсений. — Как видишь, все в норме. На тебя с компанией только наткнулся. — Макар тебя запросто сломает, — Шастун почему-то хмыкает, и Арсений выдыхает — живой. — А ты весь такой… такой… — Слабый? — кисло уточняет Арсений. Ну да, не Шварцнеггер в лучшие годы, но он достаточно высокий и бегает хорошо. Шастуновский вердикт почему-то злит до разноцветных пятен перед глазами, сам же в курсе, что Арсений запросто ответит. И отмирает только когда тот же голос — тихий и почти напуганный — неуверенно тянет: — Охуенный. Арсений больше не скрывает улыбку. Ветер пронизывающий, погода на конец марта под стать отсутствию тепла под арсовой курткой. От Шастуна, напротив, так жаром несет, руки у него наверняка опять мокрые, и Арсений хочет до него дотронуться — еще ближе, насколько возможно. Но он не будет тешить свое эго, хочется впервые за долгие месяцы подумать не только о себе: не из чувства безопасности, а потому что… заботится? О человеке, который так долго был противной, зудящей мошкой над самым ухом? Разбивал его колени, злил, преследовал. Наверное, это что-то нездоровое, но себе Арсений врать не может — так долго добивался только одного, чтобы его касались. Постоянно. Он без понятия, вредит себе или, наоборот, помогает, ставя на первое место не себя и свои эгоистичные желания. Вот Шастун, вот он, делай, что хочешь, но Арсений не будет. Этот человек ему никто и даже меньше, но, видя его затравленный взгляд и поникшие плечи, он хочет сделать хоть что-то. — Пойдем, провожу тебя до дома, — Арсений до самых корней вспыхивает, румянец, и так покрывающий лицо из-за холода, выравнивается тоном, пробирается до края мягкой шапки. Шастун убирает руку с арсова запястья, выдыхает, и на этом месте, где недавно были его пальцы, ветер ощущается отчетливо. — А то ты же дурной, пойдешь шататься по улицам. — Откуда ты знаешь, где я живу? В ответ тишина. Шастун красноречиво хмыкает и направляется точно по курсу. Арсения за собой больше не тащит, движется на безопасном расстоянии, чеканит шаг, и Арсению приходится за ним почти бежать — шаги у Шастуна длиннее и размашистее. — Следил за мной? Пораженно выдыхает прямо в спину. В мозгу что-то свербит, что это все нездорово, что Шастун и правда ненормальный: явно следит, подстерегает у дома. И про свидание оттуда же узнал? Выходит, Арсению тогда не показалось? Ему дико — и приятно одновременно, о поспешности таких выводов он еще успеет подумать, сейчас остается только продолжать игру. — Просто следил или провожал до дома? И когда я наклонялся завязать кроссовки? И когда играл во дворе в футбол без майки? Красноречивый полный недовольства стон. Арсений прибавляет шагу и Шастуна обгоняет, встает прямо у него перед лицом и складывает руки на груди. Старается смотреть рассерженно, но на губах улыбка победителя — правда непонятно, в чем конкретно победил. Шастун, Антон, глухо сглатывает. Арсений дико хочет припечатать его кадык поцелуем. Остаток пути проходит в странной тишине, когда Шастун обходит Арсения сбоку и скорость шагов заметно сбавляет. Дорога до дома кажется длиннее в два раза, но все равно короткой. Тишина не такая уютная, как молчание с Сережей — его треп приятно греет уши, Арсений даже чаще отвечает; Шастуна хочется обогнать. Или остаться сзади, вскрикнуть, сделав вид, что споткнулся, потому что Шастун его продолжает игнорировать. Арсений начинает злиться, шагает громко, но остатки мартовского снега на дороге глушат его раздражение. Ему показалось, точно что-то показалось, что еще немного и… Похоже, они поменялись местами. Вот есть Шастун — плохой парень, а Арсений — скучная заучка, почему сейчас наоборот? Все было так правильно, когда Шастун незаметно к нему подкрадывался, Арсений злился, но все равно зачем-то ждал. Потому что руки Шастуна его жгут даже через одежду, и это тепло не такое уютное, как, например, от рук Сережи — от него хочется кричать, бросаться, трогать бесконечно, потому что к черту разбивает равнодушие. На коже отметины оставляет — Арсений проверяет, но не видит, — чувствует. И, оказывается, Шастун умеет быть другим: дотрагиваться нежно, осторожно, и это окончательно Арсения добивает. — Перестань это делать. Арсений резко тормозит, с головой уходит в свои мысли, не замечает, как Шастун останавливается на тротуаре. Арсений врезается в тугую спину, с наслаждением вдыхает запах — то ли парфюм, то ли кондиционер для стирки, все равно приятный. Но больше не обнимает, не трогает пальцами; сам не знает, чего дальше от себя ожидать. — Что? — глухо бормочет, не поднимая головы. — Делать это все. — Шастун бессвязно машет рукой, Арсений как змея за гипнотизером неотрывно провожает его кольца, сверкающие в свете фонарей. — Быть таким… — Охуенным? — подсказывает с улыбкой, совсем беззлобно, и Шастун заторможенно кивает. — Я же не могу перестать быть собой. — Просто перестань делать это со мной. Прекрати издеваться. Его впервые просто просят, не угрожают. Умоляют почти, по крайней мере, голос именно такой. Арсений даже не возражает, сам признает, что играет — потому что хочется, нравится, потому что сам сходит с ума. Но сглатывает, отступает на пару шагов; тугой комок царапает горло. Вот как Шастун это видит. Для него Арсений — издевка. — Хорошо, — это обижает, хоть и правда. Арсений удивляет сам себя, настолько покладистым звучит его голос. Шастун, похоже, удивлен не меньше, смотрит недоверчиво, опять кусает губу. Смешно — просит прекратить издевки, а сам выводит, заставляет взгляд как приклеенный скользить по этим губам. В меру пухлым, искусанным, мягким. — Хорошо, я перестану. Но при одном условии — до конца мая ты будешь приходить ко мне, чтобы позаниматься, идет? Если тебе правда это помогает… — голос срывается, — может, хоть так хотя бы что-нибудь запомнишь, наскребешь на проходной. Считай, это квота для льготников. — Снова издеваешься, — Шастун цокает языком, и Арсений орет в ответ — в мыслях правда, потому что это что такое, блять? Он предлагает вполне искренне. Порывисто, даже не обдумав в голове. Он просто хочет вернуть долг? Баш на баш, оценки за сверкающую жопу в джинсах? — Я же не смогу с тобой в одной комнате сидеть. Даже дома заниматься не могу, в башке ты и твои штаны дурацкие постоянно. Арсений, не подумав, ляпает: — И что я там делаю? — но захлопывает рот быстрее, чем продолжит мысль, потому что вид у Шастуна — сердечник перед приступом инсульта. Краснеет весь, едва не хрипит, зрачки размером с целый глаз. Арсений спешно добавляет: — Не говори. — Для надежности затыкает ему рот рукой. — Не хватало, чтобы прямо здесь в обморок грохнулся. Лось такой, я тебя не допру. — Мф-р-р, — что-то неразборчиво. Изнутри ладони касается чужой язык, прожигает влажным пятном. Арсений руку одергивает. — Руку убери, говорю. Перед носом все еще краснеющее лицо Шастуна, за спиной — подъезд Арсения, а в голове — десятки сломанных мыслей. — Обещаю, что не буду ничего делать, — Арсений серьезно кивает. — Против твоей воли. Если ты придешь, просто занимаемся, хорошо? Ты, похоже, правда жутко отстаешь. Он дожидается неуверенного кивка в ответ, почти протягивает руку для рукопожатия, но в последний момент думает, что это перебор — они по-прежнему друг другу никто. Ограничивается сухим «не будь такой задницей в школе», машет на прощанье и только возле самого подъезда, развернувшись на пятках, хитро произносит: — Сколько раз ты дрочил на меня? Чужое хриплое дыхание — весь вечер словно песня. Арсений не скрывает довольной улыбки, а какое-то бешеное чувство, рвущееся из груди, сдержать все сложнее. Сияет словно солнце, хотя почти полночь и темно, отвечает так же сбивчиво: — Просто кивни, если было. Шастун ему кивает. Арсений трет себя в душе мочалкой — остервенело, чтобы выкинуть весь рой из головы. Он даже не корит себя вопросом, что это было, потому что все равно не знает ответа. Невиданный акт щедрости — и к кому, к Шастуну, врагу, между прочим. Все он прекрасно понимает, и как школьник, руку, которую лизнул Шастун, зачем-то держит у себя над головой, чтобы ненароком не задеть струей воды. Ладонь все еще горячая, хотя по остальному телу как гулял так и гуляет целый табор мурашек. Пену Арсений смывает, трясет мокрыми волосами и завороженно наблюдает, как брызги стекают по стенкам душевой кабины. Знает же, зачем столько лет нарывался так глупо, привлекал к себе внимание, придумывал все новые поводы зацепить. И на полувставший член опускает ту самую руку. Водит вверх-вниз без нежности, к которой привык — грубо, резко так, что под лопаткой зудит. Выдыхает сквозь сжатые зубы, трет центром ладони головку и представляет, прикрывая веки, что это — губы Шастуна. Горячие, как он сам, влажные, как его руки, и царапают не хуже слов — ногтем поддевает. Вот так, еще быстрее; снизу живота сворачивается узел. Нажать сильнее, провести рукой по всей длине и сжать у основания. Арсения переполняет злость — не на себя и Шастуна, на ситуацию в целом. На Антона — впервые называет по имени осмысленно — вообще злиться сложно, он напуган и пытается привлечь внимание по-скотски. Как мальчик, которому впервые нравится девочка — за косички дергает на свой взрослый манер. И Арсений в эти же ворота, что еще смешнее. Он смеется, хотя это последнее, чего хочется перед оргазмом, остервенело водит по члену, почти трясет ногой от подступающей неги. И лицо с той самой родинкой перед глазами каждую минуту. Как, оказывается, вдруг приятно впервые за несколько лет не гнать из головы непрошенные мысли — те, что с кучей колец и браслетов, — а, наконец, увидеть четкое лицо. Антон.