***
Эоваций тëпел, как рукоять штурвала под лëгкой ладонью, доступен, как открытая карта: только руку протяни — узнаешь маршрут, проложишь пальцами, и незатейлив, как стрелка компаса, всегда находящая путь на север. Таким Иллор познаëт его, когда принимает истинно верное решение покинуть пристань со всеми, оставшись частью экипажа корабля, «если, конечно, никому не помешает». Команда долго шепчется, косится на остроухого салагу, но капитан, конечно, вносит свою лепту, утверждая короткое: «ловкие руки всегда при деле будут!». Матросы смеются, а сам он эльфу подмигивает буднично, пока тот явственно чувствует, как крутит неестественно живот и как наливаются жаром скулы от одного нелепого знака внимания. Причал давно был найден, запасы пополнены, а путь их снова лежал по бескрайней глади отчего-то послушной воды, но прежде экипаж разбрëлся кто куда, на последнюю ночь перед отходом оставляя всë сладкое и грешное: кто кабак, а кто бордель. Иллор не был любителем ни того, ни другого да и в целом предпочëл бы спокойно заночевать хоть в какой более-менее мягкой койке, но не думал, что в итоге найдëт себя в разгар пьянки под рукой капитана, ещë крепко стоящего на ногах, но уже не способного вымолвить ни слова без единой ошибки. — Вы пьяны, Эоваций, идëмте же на второй этаж. — Я капитан Эоваций, многоуважаемый Иллор, имейте честь говорить со мной по статусу! Иллор клянëтся себе, что это последний раз, когда он, особа почти благородных кровей, между прочим, вытаскивает из передряги их напившегося командира, клянëтся и дотаскивает пьяное тело, оперевшееся на него, до снятой комнаты, где наконец можно взвалить пирата на кровать и перевести дух. Дух, правда, долго приходится переводить, а когда эльф уже хочет подняться и уйти, пират резко садится и вольно кладëт тëплую ладонь ему на шею. Иллор внезапно понимает, что капитан трезв как никогда. И весь концерт внизу — уловка, не более. — Останьтесь, Иллор, ночи в порту холодные. Он оказывается так близко, что дыхание, в котором лишь чудится напрасно нотка крепкого рома, обжигает тонкий изгиб приоткрытых в изумлении губ, и Иллор сглатывает гулко, опуская взгляд, точно сможет увидеть, как смешивается собственный судорожный вдох с чужим нетерпеливым. Он никогда наверняка не скажет: впрямь это магия какая, на которую повëлся, — о, кто только не наслышан о чуднóм колдовстве, подвластном лишь рукам этого лихого пирата! — или скорее волшебство обаяния мужчины, а может просто сам давно сердцем поддался азартному блеску в глазах цвета мутного омута — но в этот момент, в момент, когда сухие, обветренные губы запечатывают алчный поцелуй на его искусанных в волнении, вечно горделиво поджатых губах, теряется всякая здравая мысль. Чудится привкус морской соли, добротного хмельного пойла и совсем лëгкий — металла. Иллор сначала тихо стонет в рот своему капитану и только затем понимает, что такую реакцию вызывает у него крепкая ладонь, перешедшая на затылок, и ловкие пальцы, оттянувшие за длинные волосы так, чтоб было не столько больно, сколько остро. Желание волной пробегается по телу, скручивая живот и ударяя ниже до того сильно, что за следующим поцелуем, таким же развязным, несдержанным, Иллор тянется сам, придвигаясь, касаясь коленкой чужого напряжëнного бедра и тут же чувствуя, как по спине, заставляя прогнуться ближе к разгорячëнному телу пирата, бегут мурашки. Это огонь, это страсть и это чувства. Чувства, которые в одинокой капитанской каюте приходилось глушить простынью и быстрыми движениями руки, а в жëсткой койке в трюме — мыслями о гордости и чести. Ни то, ни другое, как оказалось, не панацея. — Мы не должны… Иллор, отрываясь на выдохе, шепчет почти мольбой, заглядывая в тëмные глаза и не находя там согласия, но пытаясь зацепиться хоть за каплю благоразумия. — Молчите, Иллор, дьявола морского ради, молчите. Его капитан упрям, и, хмурясь, он только очерчивает большим пальцем высокие скулы, прежде чем притянуть за плечи к себе и усадить на колени, чтобы тут же уткнуться орлиным носом в точëные ключицы и с жадностью вдохнуть запах золочëнной благородным загаром кожи. — Ты пахнешь далëкой сушей. Иллор забывает, как дышать, когда Эоваций низким шëпотом переходит на «ты» и начинает расцеловывать ему шею, самостоятельно приподнимая подбородок пальцами, чтобы было удобнее, и, не стесняясь, оставляя наливающиеся багровым цветом следы везде, где касается. Он распахивает верхние края льняной рубахи ладонью, не внимая сопротивляющейся шнуровке, и прикусывает ярëмную впадину под кадыком, прежде чем за шею вновь притянуть к себе и ткнуться лбом в лоб. — На вкус ты крепче любого вина, слаще редкого мëда необитаемых островов. Иллор не знает, когда мужчина успел обучиться такой поэзии, и в обычной ситуации он бы обязательно посмеялся над этим, но сейчас может только смотреть в чëрные глаза напротив и то и дело бегло вести языком по собственным губам, зная, как сушит их тяжëлое, частое дыхание. Изнутри распирает от неуëмного возбуждения, и эльф нетерпеливо ëрзает на чужих бëдрах, вновь сокращая расстояние, приникая, раздвинув ноги, уперевшись коленями в дерево кровати. У него нет слов, но капитану они и не нужны — хватает действий. — Ты дороже любого сокровища, любого богатства. Эоваций взгляда горящего не отводит, ладони ведëт с шеи вниз по спине и бокам, прослеживая каждый позвонок под одеждой, пересчитывая медленно рëбра пальцами и только затем сжимая талию, вырывая с сладких губ такой же сладкий вздох. — Ничто в жизни я не желал так страстно, ни одна драгоценность не застилала так глаза, ни одна сирена не манила к себе так же, как ты. Иллор не думал, похож ли на сирену, не думал, влечëт ли его голос, если придать ему особую интонацию, не думал, чарует ли одним своим видом, но теперь из слов знает это наверняка, и если он порождение бурлящей белой пены, явившееся на свет с одной целью — топить моряков, то он выполнит эту цель, заберëт с собой на дно полюбившегося пирата любой ценой. — Если я ценнее золота, если я — награда для тебя, возьми меня, как берут на абордаж вражеский корабль, испей меня, как в долгий неумолимый штиль пьют кровь убиенного, овладей мной, как заслуженным трофеем, капитан. Иллор привык быть гордой, неприступной скалой в яростно бушующем шторме, — не зря вольным Духам Океана и таким же свободолюбивым Ассидам он приглянулся, они одной крови — но всякая оборона бессильна перед должной стратегией и тактикой. И того, и другого у храброго корсара достаточно, и занять эльфийское сердце, точно крепость после долгой осады, не составило труда. — Ты лучше любого вознаграждения. Короткий миг, и, крепко подхватив, Эоваций укладывает Иллора под себя, подминает, не помня себя от жадного влечения, скользит ладонями под рубаху, задирая ткань, оглаживая настойчиво бледную кожу, оставшуюся без внимания солнца, — ничего, его жара тоже вполне хватит — и почти сразу приникая к ней губами, когда, бросив взгляд в глаза, опускается ниже по ладно сложенному телу. Ему изгибаются навстречу, длинные пальцы путаются в тëмных волосах и тянут с упрямой головы яркую бандану, собирают со всем возможным в моменте вниманием непослушные пряди в хвост, чтоб не мешались. Концентрации на это только и хватает. Мужчина исцеловывает живот, поджавшийся от откровенных прикосновений, дразнит нежную кожу лëгкими укусами и водит кончиком носа чуть выше шнуровки штанов, отдалëнно, через шум крови в ушах, улавливая каждый томный вздох и короткое мычание. Неужто эльфу такое в новинку? Неужто не знаком так близко с хитрой леди, по имени ласка? Неужто нецелован совсем? От мысли сбивается не только дыхание, но и движения, и пират замирает единственный раз за вечер, а затем возвращается лицом к лицу, заглядывая в затуманенные желанием глаза. «Чего ты медлишь?» — спрашивают они, и Эоваций забывает обо всём, о чëм мог думать секунды назад, дарит очередной поцелуй любовнику под ним и рукой одновременно бесстыдно лезет под холщовую ткань штанов. Ладонь смыкается кольцом, и теперь он касается по-другому. Иллор дугой изгибается под ним, прижимается невольно телом, и у него искры из глаз летят от того, как прикосновение ново, приятно. Он не невинен: ласкал себя сам, получал ласку от женщин, от мужчин, но капитан… о, капитан! Тот знает, где коснуться, знает, в каком ритме провести вниз, а затем снова сладко, мучительно-медленно вверх, и знает, что при этом нежно шептать в ухо, обжигая раковину неровными выдохами и непристойными откровениями. — Если бы мог, я бы взял тебя ещë тогда, в первую встречу. Ты был такой гордый, такой самодовольный, — Эоваций усмехается тихо, смыкает зубы на чувствительной коже и чуть крепче сжимает внизу ладонь, ускоряя движения. Дразнит. — Так близко, но так далеко. А Иллор, если бы мог, вместо мычания, похожего больше на скулëж, выдал бы смешок: забавно ведь, он сам думал что-то подобное — но ловкая рука нехитрыми касаниями доводит до исступления, и он едва находит в себе силы перехватить еë, остановить ласку. — Теперь я ближе, чем когда-либо прежде, капитан, — тот, несмотря на сжавшиеся на собственном кулаке пальцы, ещë пару раз скользит по плоти вверх-вниз, вырывая несдержанный стон, — и я отдаю тебе себя, гордого, самодовольного, близкого. Улыбка ещë видна на лице пирата, но он смотрит уже серьëзно, понимая, что за словами больше скрыта клятва, чем обыкновенный порыв из-за переизбытка желания сойтись. Он утыкается лбом в грудь эльфу и оставляет робкий поцелуй прям там, у стянутой вверх складками рубахи, у солнечного сплетения, у сердца. И от этого прошибает больше прежнего. Иллор тихо стонет, ëрзает на кровати и, окончательно избавившись от одежды, принимается стаскивать еë и с любовника, тянет за рукава, за воротник, вцепляется в ремень беспомощно до тех пор, пока Эоваций, с явным сожалением отстранившись, не раздевается под пристальным вниманием сам, сразу возвращаясь и приникая одним слитным движением телом к телу, бëдра к бëдрам, лицом к лицу снова. — Я рад, что ты мой, — говорит он тихо и вразрез нежному признанию, подложив под спину подушку, кладëт руки на чужие колени и раздвигает ноги, умещаясь меж них. Иллору хочется одновременно закрыть глаза, отдавшись постыдному жару, что печëт изнутри и горячит щëки, и держать их как никогда широко открытыми, чтобы рассматривать непрерывно чужое смуглое тело, покрытое разными ранами, синяками, ссадинами, наслаждаться видом того, как под кожей шевелятся мышцы, как играет неверный отблеск свечи с тенями на разлëте широких плеч или на ловких руках, сейчас медленно оглаживающих косточки лодыжек. Он готов сам раскрыть себя и держать ноги разведëнными, только бы капитан продолжал оглядывать его голодными глазами, жадно впиваясь в каждый миллиметр тела. Но тот внезапно откачивается, отчего тело обдаëт холодным воздухом, зачем-то лезет в брошенную на пол сумку и что-то достаëт оттуда. Когда жар возвращается на своë законное место, до Иллора доходит, за чем тянулся мужчина, но ни спросить, ни сказать что-либо он не успевает, поскольку чувствует, как там, меж ног, легко скользят внутрь него ловкими пальцами: сначала одним, постепенно растягивая; затем двумя, сгибая их, разводя; тремя, когда хочется больше. Эоваций обращается осторожно, но стоит самому Иллору несдержанно подмахнуть движениям, и раздаëтся тот звук, из-за которого он мгновенно останавливается. Хлипанье из-за быстро входящего и выходящего масла. Вот, что достал капитан. Масло, от которого по комнате стоял пряный аромат. Уткнувшись в сгиб локтя, чтобы скрыть пылающие кончики острых ушей, эльф было забывает о произошедшем, как вдруг отзвук начинает повторяться размеренно, в темпе снова и снова, сопровождая каждый ускоряющийся толчок пальцев внутрь. Иллор стонет, протяжно, на порядок громче прежнего и из-под ресниц смотрит, как Эоваций сверлит его долгим нечитаемым взглядом, продолжая двигать рукой быстрее и быстрее, отчего колени начинают дрожать, а тело потряхивает. Это сладкая мука, это желаемое наказание, но Иллор мотает головой, вновь роняя стон. И тут же пропадает звук, — тишина оглушает — пропадает ладонь внизу, остаëтся разливающийся под кожей жар и ноющее желание, скручивающееся внизу живота. Иллор, предвкушая продолжение, отрывает руку от лба и цепляется ладонями за плечи приблизившегося капитана, заглядывая ему в глаза, кивая еле заметно и раскрывая ноги чуть шире. Пара долгих мгновений, и он упирается затылком в подушку, каждым миллиметром тела ощущая, как его заполняют изнутри. Тягуче медленно, с осторожностью, обычно не присущей пирату, с заботой и любовью. Иллор не знает, сколько сил уходит у его капитана на это, но благодарен безмерно и потому затягивает в поцелуй, приближая за шею, играясь с заплетëнным хвостом и самостоятельно подаваясь навстречу первым неспешным движениям. Аромат масла кружит голову едва не до цветных пятен перед глазами, — в следующий раз подберëт что попроще — но больше с ума сводит заданный размеренный ритм. От удовольствия подгибаются пальцы на ногах, короткие ногти чертят полосы по плечам и спине, но этого мало. Эоваций делает вид, что не понимает. — Эоваций, быстрее!.. — молит Иллор почти в бреду, прикасаясь губами к подставленной шее, чтобы подавить очередной стон, и в итоге раздаëтся лишь приглушëнное мычание. Капитан фыркает, ловит следующий стон, вовремя отстраняясь, и одним слитным движением входит глубже, чем до этого, со всем наслаждением наблюдая за мгновенной реакцией: эльф вновь выгибается, сжимает ладони, цепляясь почти до боли, и, изогнув брови жалобно, высоко стенает. Эоваций бывал в бесчисленном количестве кабаков, проводил ночи с множеством женщин и иногда — мужчин, но соврал бы, если сказал, что слышал голос, слаще голоса его любви. От него всë внутри сжимается, от него мурашки бегут по телу, и волей не волей пират подчиняется просьбе, двигается быстрее, возвращая тот звук хлюпающего масла. Одна ладонь ложится на колено, удерживая его, вторая ведëт по животу и вновь принимается за торопливую ласку, такт-в-такт к ритму тела, точь-в-точь. Иллор не помнит, сколько ещë выгибался под капитаном, сколько выстанывал гордое имя, прежде чем оказался на животе, носом в подушки, прежде чем, прикусив простынь, давя излишне громкие стоны, распластался под мужчиной, отдаваясь, как и обещал, полностью, целиком и без остатка, с тем жаром, которого в себе никогда не видел. Помнит только, как накрыло в конце удовольствие одной сплошной волной, накрыло и усыпило, принеся усталость, но вместе с ней покой, а рядом, не отпуская, улëгся его возлюбленный капитан.***
Эоваций прохладен, как заставший корабль утренний ливень, далëк, как путеводная звезда в укрытом тучами небе, и закрыт, как погребëнный под песками сундук сокровищ, отмеченный на старой карте кривым крестом. Таким Иллор его видеть не хочет. Раненным, изнемождëнным. Пусть снова пьянствует! Пусть лезет с похабными шутками, только вновь скалит зубы в яростной улыбке от задора и веселья, а не от разрывающей сердце боли и бегущего по венам яда. Угораздило ж их сунуться в Таталийские топи! Проклятые виверны. Рана ноет в подставленном под удар плече, Эоваций бессмысленно мечется в бреду, и Иллор чувствует, как всë внутри сжимается, скручивается от страха. На борту едва ли найдëтся хороший врач, а известной ему хвалëной эльфийской магии удаëтся только на время вернуть капитана в сознание и чуть смягчить боль, но облегчения помощь не приносит, потому что тот начинает прощаться с ним, нести несусветную чушь про благодарность, про обязанности и про любовь. Иллору кажется, что его собственное сердце больше не выдержит. — Молчи, Эоваций, прошу тебя, не прощайся со мной, ты не в праве так поступать! Эоваций слабо сжимает мягкую ладонь и перебивает, продолжая говорить и, честно говоря, боясь не успеть выложить всë, что должен. — Я не слышу. Замолчи. Сейчас мы прибудем в порт, а в городе тебя подлатают, и никакой яд не будет страшен, понял? Эоваций поджимает пересохшие губы, наконец действительно замолкая. Он не сводит с эльфа взгляда, усталого, болезненного, а всë же мягкого. Ему так много нужно сказать, а времени так мало. Сколько ему осталось? Сколько ещë перед тем, как окажется, что до суши оставалось пару часов, а он не дотянул до неë? Иллор расстроится, конечно. Всегда расстраивался при мелких невзгодах, а тут и подавно. Но как можно расстраивать его? Как можно ломать бедное сердце, познавшее вечную любовь? — Понял. Эоваций улыбается как можно бодрее и кивает, нежно переплетая их пальцы. Он постарается перебороть все самые ужасные проклятья мира, все возможные смерти, будь та от пули или от того же яда. Ничего страшного, на том свете его подождут, а на этом ему хотелось бы ещë задержаться.