Задачи о рыцарях и лжецах

Часть 8. Мат Дадзай   ...Рука мальчика по имени Уильям Блейк и моя соприкоснулись.   Не было ни «когда», ни «что», ни «где». Только тьма, которая смотрела на меня сотнями ясных глаз-звезд – огромная, вечная, спокойная, немая, ничуть не страшная — прекрасная. И меня не было. Я висел в пустоте. Я... Кто – я? Ответ был где-то близко, стоило только протянуть руку, но он ускользал, водой просачивался сквозь пальцы, оставляя только пустоту, которая не способна ничего ни подтвердить, ни опровергнуть. Я забыл. Такое иногда случается у людей. Забыл – это когда не помнишь. Помнить – как это? Так тихо. И пусто. Где-то внутри меня рождалось какое-то чувство. Одиночество. Оно не было пугающим или печальным — пронзительно-чистая нота, — но вместе с ним пришло беспокойство: я вспомнил, что на свете есть и пугающее, и печальное. И другое... Очень много разных чувств. Что такое не-одиночество, я тоже вспомнил: это когда кто-то берет тебя за руки и говорит — идем, я покажу тебе море и лес, закаты и рассветы, ноябрь и апрель, какой на вкус теплый свежевыпеченный хлеб, как смешно колятся кошачьи усики, как болят синяки и ссадины, и — полет, и секс; и вспомнил того, благодаря кому я это знал. И других людей, которые росли, менялись, страдали, радовались, умирали благодаря мне. Я – Осаму Дадзай, вот кто я. Я темнота и небытие, и все же я – что-то иное, чем пустота. У меня есть лицо и имя. Я — кто-то. Я способен чего-то хотеть. Что-то поменять. Моя суть как обоюдоострый нож, который может быть орудием как убийцы, так и врача. Я могу как что-то разрушить, так и кого-то спасти. Хотя бы Тюю, который без меня погибнет. Я вспомнил: у меня был план... Я хотел выиграть. Воспоминание показалось суетным и нелепым. Мне стало горько и тяжело оттого, что надо покинуть это прекрасное место, чтобы вернуться назад. Разве мог сравниться с тьмой, чистой и вечной, тот испорченный мир шума, грязи, обидной мимолетности, неизмеримой человеческой глупости? Звезды были очень красивые. Бессмертные серебряные солнца, задумчивые луны, ледяное кружево туманностей. Юпитер, Плеяды, Большая Медведица. Мое место было здесь, среди них, во тьме покоя. Я скоро вернусь к вам, звезды. Мне только надо спасти Тюю, но потом...   Когда я открыл глаза, мы с Уильямом все еще касались друг друга. Наверное, прошло всего мгновение, хотя мне показалось – вечность. А потом все было без страха, ошибок и сомнений. Как по нотам. И лишь в один момент я испугался: когда Тюя ударил меня в висок, в ту крошечную миллисекунду, когда я понял, что теряю сознание, – но испугался инстинктивно, а не рассудочно. Я знал, что он все сделает как надо. Сколько у нас с ним ни случалось совместных дел, где мы были на волосок от поражения, я всегда знал, что даже если где-то ошибусь, со мной будет Тюя. Так и оказалось — очнулся я совсем быстро, буквально через несколько секунд; я слышал, как Тюя рассказал Билли о его подруге, и как сестры Бронте отказались подчиняться Джоан, – все шло как надо. Я лежал с закрытыми глазами, зная, что Джоан известно о Порче и о том, что Тюя не будет использовать ее без меня, а вот если она поймет, что я очнулся, то перестанет отвлекаться на споры и застрелит меня без промедления – а каждая секунда промедления приближала нас к выигрышу. Потом на мою голову опустилась плита весом в тонну – к счастью, не буквально – и я понял, что все получилось. Все получилось!.. Я ненавижу Тюину способность всей душой, я уже говорил, да?.. Но я за годы знакомства с Тюей Накахарой уже немного привык к этому аду, поэтому даже смог доползти до «Хай-пауэра», который выронила Джоан, придавленная гравитацией к полу, как соринка к трубе пылесоса. Я не был уверен, что пистолет мне понадобится – точнее, был уверен, что не понадобится, — просто на всякий случай... Тюя висел в полуметре от земли посреди Риджент-стрит, и улица вокруг него со всем, что на ней было, рушилась как карточный домик. Не так уж легко, между прочим, оказалось добраться до него через смятые, как бумажка, стены, через все обломки, рытвины и трещины в асфальте, через кружащие в воздухе, словно пояс астероидов, камни и пыль, через вихри дергающегося, как в судорогах, давления. При каждом шаге голова, казалось, вот-вот взорвется. А если в следующий раз он развалит полпланеты и я окажусь на другой стороне земного шара? И правда за руку его к себе, что ли, привязывать? (Следующего раза не будет, напомнил я себе). Я вдруг осознал, что это первый раз за всю эту ужасно длинную неделю, когда я вижу его без перчаток. Тонкие, как у подростка, пальцы, слегка обгрызенные – как и раньше, это я помнил, – с ногтями, выкрашенными черным лаком – этого прежде не было. Крашеные ногти, господи боже... И футболка еще эта чудовищно нелепая, «Bad boys go to London» — как пощечина: ты в очередной раз завлек в свои игры ребенка и чуть не убил его. Горюшко ты мое. Ангел из комнаты рисования. Я сжал его пальцы, и земля под ногами наконец перестала ходить ходуном. Он моргнул. Губы шевельнулись и вдруг растянулись в улыбке, обнажая окровавленные зубы. — Охуенно, — отчетливо сказал «ребенок». — Что?.. — Охуенно, говорю. Как оргазм на американских горках, и все так четко и остро... И я никого не убил! Ну, по крайней мере старался. — Э-э. Тебе разве не больно? — Пиздец как больно, — вспомнил он. — Я выгляжу... стремно? Как по мне, он всегда хорошо выглядел, особенно если вытереть кровь с лица. Но я напомнил себе, что должен быть мерзавцем, и равнодушно сказал: — В зеркальце глядеться не советую. Ты похож на ночной кошмар. С медицинской точки зрения ты вообще уже должен быть мертв или на последнем издыхании... — Знаешь, у тебя язык бы не отсох, если бы ты сказал мне «спасибо»! Ради кого я старался-то? — В голубых глазах ясно обозначилась обида, я решил добить его, мило улыбнувшись: — А тебя кто-то просил?.. Это тебе урок на будущее, Тюя: никогда ничего не делать ради другого человека. И вот тебе твои перчатки, держи, чтобы снова не развалить полгорода ненароком. Я подобрал их в отеле, когда он только начал разделываться с противниками. Когда клал их в карман, подумал: белые перчатки Мори, черные перчатки Тюи – есть в этом какая-то завораживающая симметрия... — Поздравляю, ты успел стать настоящим мудаком, — выплюнул Тюя. Буквально – кровь сплюнул. Пошатнулся, осел на землю, спиной к какому-то обломку стены, и, возможно, потерял сознание. Отойдя от него, я вызвал скорую, потому что «на последнем издыхании» если и было преувеличением, то небольшим. А потом пошел смотреть, как там остальные.   С клетками Тюя отлично придумал. — Ну, здравствуй наконец, Билли Блейк, — сказал я приветливо, достав пистолет. – Давай поговорим о твоих желаниях. У тебя сейчас сложные чувства по отношению к твоей маме, но ты не хочешь, чтобы она умерла, я угадал? Мальчик серьезно обдумал мой вопрос, затем кивнул. — Она не плохая. Она заботилась обо мне... — Она, наверное, даже немного любит тебя? – мягко сказал я. (А почему нет? Снежная Королева способна любить по-своему. Как интересного собеседника. Смотреть, сложит ее воспитанник слово «вечность» — или, например, вскроет себе горло одним из осколков). Он снова кивнул. — А как насчет тебя самого? Ты хочешь жить или умереть? Тут он не колебался ни мгновения: — Умереть. — А ты не подумал, что если твоя мама останется жить, то без тебя она будет совершенно одна? Может быть, и тебе все-таки стоит жить ради нее? — Н-нет. Я так не думаю. Не хочу. — Тебе не приходило в голову, что ты бы мог сам стереть себе память и стать совершенно другим человеком? Таким, который себя не ненавидит. Знаешь, ведь Джинни Вулф простила тебя. Такие люди, как она, очень добрые. Ты бы мог снова встретиться и подружиться с ней – и не помнить о том, что сделал. В его глазах зажегся огонек надежды. — Да, это было бы хорошо... Не знаю, смогу ли, но, наверное, да... — Так, может, заключим сделку? Ты сотрешь память своей матери, некоторым Уравнителям... возможно, некоторым детям из приюта «Авалон»... – На самом деле я еще не решил, что делать с клубом «Тета Сигма», но некоторые дети там явно были опасны. Говнистый характер и тупость плюс уверенность, что ты избранный, просто твои таланты подавила злодейская серая масса – так себе сочетание. – Ну, и некоторым другим лицам. Чуть позже обсудим подробнее. Работы на самом деле предстояло немало, но я видел в этом и приятные стороны – например, у Уравнителей явно имелись немаленькие финансовые активы. Мои потребности были скромны, как у монаха, но Тюя обрадовался бы новой машине или еще какой-то ерунде в этом роде. Так, не думать о Тюе... — Я не уверен, что удастся стереть память всем, кто видел эти разрушения, — предупредил Билли. – Вон, там целая толпа собралась. Скорая, полиция... Кажется, я вижу фотографов... — Всем и не надо. Больше того, я попрошу тебя сделать так, чтобы в отчетах о происшествии говорилось, что вы с Джоан Рёскин погибли — что тут нашли ваши трупы. — Но если я все равно сотру память Уравнителям, зачем... – непонимающе нахмурился он. — Просто поверь, что так будет лучше. — Ладно. Сделаю как скажете. Но и вы пообещайте... Его широко распахнутые молящие глаза были в этот момент почти красивыми. — ...Пообещайте, что когда я сотру себе память, вы снова познакомите меня с Джинни. Обязательно. Прошу вас! — Конечно, — улыбнулся я. Ведь рядом не было Оскара Уайльда, а я всегда был очень хорошим лжецом.   Оскар был следующим по списку. — Перед тем, как убьете меня... – облизнул он сухие губы, глядя на пистолет, — можете ответить на один вопрос? Я кивнул. — Я не буду спрашивать, как вам удавалось так хорошо притворяться... Судя по всему, для вас просто не существует ни правды, ни лжи, вы настолько беспринципны, что можете быть кем угодно и говорить что угодно. Но как вы, прикоснувшись ко мне, не аннулировали мою способность? — Я отвечу на оба ваши вопроса. Я вовсе не беспринципен; вообще-то эта история открыла мне глаза на то, что у меня есть довольно стройная система взглядов, так что для меня существует и правда, и ложь. Я могу довольно искусно их тасовать, но не забываю, где что. Взболтать, но не смешивать, как завещал Джеймс Бонд, помните? – улыбнулся я. – А способность вашу я не смог обнулить потому, что она не паранормального свойства. Вы отслеживаете пульс, интонацию, микродвижения зрачков, мимику – не знаю точно, как вы это делаете. Вообще-то я с удовольствием понаблюдал бы, как работает ваш дар, тут открывается огромное пространство для экспериментов; пока понятно лишь, что правдой и ложью вы называете не объективные факты, а субъективную степень уверенности говорящего в этих фактах. Так или иначе, я уже видел подобных вам людей раньше. Грубо говоря, у вас нет сверхспособности — вы просто очень наблюдательны. Отсюда, кстати, следует, что Билли Блейк вряд ли сможет помочь вам с этой проблемой – разве только удалив большую часть вашей личности и воспоминаний, а это, кажется, не то, чего вы хотели. Придется вам учиться обживаться в скучном мире, населенном марионетками... Хотя всегда остается вариант с красивым суицидом. Рекомендую. — «Обживаться»? – повторил он. – То есть вы не... — Да, я не хочу вас убивать. — К чему эта фальшивая доброта? Я же видел, что вы за человек. — В доброте нет ничего фальшивого, Уайльд-сан. Вы неглупы и обладаете крайне полезным даром, и мне наверняка захочется воспользоваться вашими услугами. Вообще-то не наверняка, а совершенно точно захочется, и очень скоро. А вам, возможно, в будущем захочется прибегнуть к моим. Мм? Что думаете? Я не просто так говорил вам про стратегию «око за око с прощением». Я готов сделать шаг навстречу. Но на всякий случай напомню, что эта стратегия не подразумевает прощение на каждом ходу. Надеюсь, ваша нога заживет не слишком быстро.   Сестрам Бронте, которых Тюя запер в стеклянных куполах, как в аквариумах (как он вообще это сделал?), мне сказать было нечего. Хорошие храбрые девочки, разберутся как-нибудь без меня и других советчиков, что к чему, — когда их извлекут из этих аквариумов спасатели. А вот Джоан Рёскин мне хотелось кое-что сказать. Она тоже забыла о своем отказе «метать бисер перед свиньями» — когда она меня увидела, на ее губах заиграла горькая усмешка: — Ну вот вы и показали свое истинное лицо... Вы – воплощение всего, с чем я боролась. Живое подтверждение тому, что люди со сверхспособностями – зло. Таких, как вы, надо уничтожить как вид ради общего блага. Сжигать в печах. Пока землю топчут подобные вам, в мире никогда не будет равенства и справедливости. — В мире и так никогда не будет равенства и справедливости. А общее благо – это романтика или политика. Есть только личности и личное благо каждого отдельно взятого человека. — Личности?.. Да бросьте. Я же видела вас в приюте... Вы якобы цените индивидуальность, но по-настоящему не интересовались никем из детей. Вы интересуетесь только собой. — Вы пытаетесь заставить меня почувствовать угрызения совести из-за того, что меня не заинтересовали ваши калеки? – уточнил я. — Калеки... Для меня они дети, а не калеки. Понимаете? Обычные дети! А для вас они ущербны уже потому, что не особенные. Не одаренные. Для вас все люди на Земле без сверхспособности – калеки? — Почему же. Я знаю немало людей, у которых нет суперсилы, но их можно назвать одаренными в другом смысле: умных, талантливых... — А если бы они не были умными? Если бы они были обычными? Все, кто ничем не выделяется среди других – они по умолчанию хуже вас? — Да, — пожал плечами я. — Да?.. Вот так просто? — Вот так просто. Можно быть милосердными к тем, кто хуже. Кто слабее. Но не надо обманываться иллюзией равенства. Хотеть сделать всех равными значит уничожить всех тех, кто хоть немного превосходит других красотой, силой, талантом или знанием. Пытаться сделать хорошо всем значит не сделать хорошо никому. Можно я оставлю за собой право быть равнодушным к благу чужих для меня людей? Я же не Христос, чтобы любить всех. Я интересуюсь некоторыми людьми. Их не очень много. Собой – в первую очередь. Это и есть индивидуализм. А вы все это время врали сами себе. Какое общее благо, если вы даже ваших учеников не любили – потому что за что их любить, эти тупые организмы, верно?.. Она покачала головой. — Вы полностью подтвердили собственное признание, так талантливо сыгранное: вы – преступник, угроза обществу и выродок. И ваш любовник Накахара ничем вас не лучше – живое олицетворение вседозволенности, распущенности, манеры ставить себя выше других и пустые удовольствия выше общего блага... а уж его способность – чистое зло и воплощенная тьма. — Вот, — вспомнил я, — вообще-то я не собирался опять говорить с вами об обществе, оно мне неинтересно. Я вот что хотел сказать. Помните, мы говорили про противоречие между индивидуализмом и любовью, когда обсуждали пресловутую сказку про Снежную Королеву. Но знаете, нет никакого противоречия. Мы выбираем в друзья и любимые тех, кто лучше других, как бы вам ни было неприятно это слышать. Тех, на кого сами хотим равняться. Если бы все были, как в ваших мечтах, равны, любовь и дружба были просто эволюционными механизмами, которые помогают обеспечить выживание и размножение: выбрать серую тень среди серой толпы, клона среди клонов, неважно кого... — О... – она искривила губы в презрительной и гадливой усмешке. — А вы, видно, воображаете, что ваша аморальная грязная страстишка – нечто большее, чем просто механизм, к тому же сбившийся? Даже не хочу представлять, как вы с ним это делаете – это омерзительно... — И не представляйте, никто вас об этом не просил, — улыбнулся я, — и знаете – да. Я в самом деле думаю, что это нечто большее. – И я с удовольствием повторил ее собственные слова: — Очень жаль, мадам Рёскин, что ваш блестящий, необычный, прекрасный ум растратил себя на по-настоящему пустого человека, который заставил вас забыть о том, что вы — личность с собственными желаниями. Это было последнее, что мы друг другу сказали, и, быть может, сторонний наблюдатель решил бы, что я сказал ей это потому, что хотел уколоть, но нет — она ведь и так проиграла; эта женщина, несмотря ни на что, вызывала если не симпатию, то восхищение, и я понадеялся, что этот разговор не полностью исчезнет из ее памяти – как исчезнет многое, многое другое.   ***   Следующие два дня мы с Билли Блейком улаживали дела, связанные с Джоан и Уравнителями. Я не хотел возвращаться в «Авалон» и поселился в гостинице на Черинг-Кросс-роуд, приятной улице все в том же Тюином любимом Сохо, только там присутствовало не только нагромождение гей-баров и галерей псевдоискусства, но и, например, множество книжных лавок. В гостинице я отметился под своим настоящим именем; мистера Дзёси Икиту, превратившего шикарный отель «Эксцельсиор» и его окрестности в груду праха, искала вся лондонская полиция, так что я просто снял с карты все, что там оставалось, и на этой славной ноте наша с Тюей общая выдуманная личность закончила свое существование. Тюе тоже хватило ума назваться в больнице не Дзёси Икитой, как в гостинице, а настоящим именем — я нашел, куда его отвезли на скорой вместе с другими пострадавшими, а их было немало. По телефону наотрез отказались давать какую-либо информацию о его состоянии, и после некоторых колебаний я все-таки решил сходить посмотреть, как он там. Просто посмотреть, не разговаривать; я надеялся, уж теперь он со мной не станет разговаривать больше никогда. Я выяснил, где его палата. Когда нашел ее – увидел, что дверь слегка приоткрыта. Я остановился рядом, не входя. Тюя сидел на кровати у окна, и хотя рядом стояла капельница, выглядел он поразительно здоровым для человека, который два дня назад чуть не отдал богу душу. Честно говоря, он выглядел получше, чем я – у меня до сих пор не сошли синяки на лице, оставленные Уайльд-саном, и на шее, что остались от Тюиных пальцев, когда он меня душил. На Тюе была какая-то очень простая, домашняя, совершенно не в его щегольском стиле одежда – толстовка и джинсы, и то и другое было велико на пару размеров, с чужого плеча, видимо. Чертовски уютная картинка – если, конечно, забыть о том, что пару дней назад этот миловидный юноша ничтоже сумняшеся разнес целый квартал. А рядом с его кроватью сидела Энн Бронте. Энн, которая была его тюремщицей, которая против него сражалась, которая своими глазами видела весь кошмар, что он устроил на Риджент-стрит, которая должна была возненавидеть его за компанию со мной после того, как я вернул ей способность, – и все равно пришла навестить его в больницу... Они вместе что-то рисовали в альбоме и болтали вполголоса. Я вдруг с ужасающей ясностью осознал, что Тюя ей нравится. В смысле, нравится. Не просто как необычно выглядящий приятель, которого она случайно встретила в комнате рисования. И даже не как красивый единорог. И она сама это понимала, и он понимал, да последний идиот бы все понял — на столе стоял букет голубых сухоцветов, точно к цвету его глаз. Очередное напоминание, что Тюя перебивается случайным сексом с незнакомцами из клубов отнюдь не потому, что никому не нужен. Вокруг него всегда было множество людей, которые были готовы предложить и гораздо большее, просто обычно он демонстрировал свое равнодушие с такой безыскусной честностью, что они исчезали так же быстро, как появлялись. Но странно было бы, если бы ему никто никогда не нравился, правда? Ни просто как друг, ни... Его вообще привлекают девушки? Я не был уверен — знал лишь, что у него какие-то сложные вкусы. И сколько ей лет? Она же совсем ребенок, примерно как Ацуси... Почему я вообще взялся об этом думать? Это что – ревность? Вот и все. Посмотрел? Можно уходить. Это ведь в точности то, чего ты хотел: у него все будет хорошо, эта девчушка родит ему стайку симпатичных бледных рыжих детей с изящным сложением, а ты, шахматист хуев, вернешься в пустой номер гостиницы и повесишься на люстре. Сдвинуться с места почему-то было тяжело, и я стоял, и слушал, и смотрел, как дурак. Его волосы были заплетены в маленькую косичку. Может, Энн и заплела. Косичка почему-то оказалась той деталью, которая пнула меня с особой безжалостностью, даже болезненнее, чем цветы на столе, — как что-то максимально далекое от моего мира и всего, что я мог бы ему предложить. — ...Я решила, — говорила Энн, — что Бог не считает наши недостатки чем-то плохим. Он ведь сам нас такими создал, правильно? Значит, для Него это не недостатки. Нет никаких грехов, потому что Он прощает все... — Ну... за Бога не скажу, но да, верняк, Вселенной вообще насрать на то, кто что делает, хоть ты выкладывай из трупов полотна Караваджо, — согласился Тюя. – Но это не повод оскотиниваться, потому что важно самому себе нравиться как бы... — Я имею в виду, что твоя способность не ужасная. Хотя тебе, наверное, очень тяжело с ней жить... — А? — Тюя непонимающе дернул плечом. – Не, я вполне собой доволен. Если чё, у меня есть человек, который спасает меня, когда меня заносит на поворотах. С этими словами он поднял голову и взглянул на дверь. Да он же видит меня, вдруг понял я. То есть не видит, а... как там он это делает. Я забыл про его способность, потому что не осталось никаких планов, где ее можно было задействовать, но сама-то она никуда не делась. — Да... – вздохнула Энн. — Наверное, всем нужен такой человек... — Энни, — вдруг сказал Тюя, — может, в следующий раз порисуем? Я устал. У меня возникло острое желание сбежать, но это выглядело бы подозрительно. Когда Энн выходила, я отошел на несколько шагов и отвернулся, сделав вид, что интересуюсь другой палатой. Кажется, она не заметила меня. — Слышь... подойди-ка сюда, — сказал Тюя. — Поговорить надо. Я, поколебавшись, вошел. — Рад, что нашел тебя в стационаре, а не в морге, — растянул я губы в улыбке. — Я просто хотел сказать, что улетаю в Японию. – Это было вранье: я еще не смотрел билеты. — Да похуй. Быстрее ногами шевели. Я выполнил просьбу, если это можно было назвать просьбой. Он подтянул колени к груди и похлопал по кровати рядом с собой, предлагая сесть. Я сел. — И о чем же ты хочешь поговорить? — Про это... про логику. Я удивленно поднял брови: — Тюя Накахара, который хочет поговорить вместо того, чтобы подраться – уже само по себе редкое зрелище; но Тюя Накахара, который хочет поговорить про логику... — Закройся. Включать мудака со мной уже не работает. Короче, началось все с зареванного Ацуси, после разговора с которым у меня возникло очень сильное такое желание тебя отмудохать... — Да, что-то такое припоминаю... — Я стал думать, почему ты так сладко поешь всякую милую хуйню незнакомцам, а с близкими будто пытаешься отхватить золотой кубок в мировом чемпионате по говнистости. Хотя вроде сам понимаешь, что разбрасываться полезными людьми тупо. Потом я понял, что мудак — это и есть Дадзай, который без дураков пытается быть хорошим. Не казаться, а быть. Только поэтому я еще с тобой разговариваю, ведь ты повел себя со мной как настоящий уебок. Я понял, зачем ты это делаешь. Плохой Дадзай – это хороший Дадзай. — Ну-ну... Сложноватая у тебя логика, — усмехнулся я (возможно, усмешка вышла слегка искусственной). — Сложно, да? – с удовольствием произнес Тюя. — А мне-то, блядь, как сложно... Так, эту станцию проехали, пересядем на другую ветку. Суть философии, которую ты впаривал Джоан и детишкам, в том, что ты сам себе главная ценность и твои желания тоже. И ты вроде правда в это веришь. Я пока правильно все говорю? Я почувствовал себя зверем, которого загоняют в ловушку согласно тщательно продуманному плану. — Ну, я слежу за мыслью. Давай ближе к делу. — Лады, к делу так к делу. Когда ты ушел из Мафии и бросил меня, я решил не бежать за тобой, как собачка, потому что «пошел ты нахуй» — это не то чтобы шибко сложная информация, которую надо, блядь, годами обдумывать. Но теперь все-таки хочу прояснить кой-какие моменты. Ты меня сюда с собой взял, чтобы прикрыть твою жопу, именно меня, а не кого-то другого... — Мне понадобился человек, чьи возможности и их пределы я знаю так же хорошо, как свои. Мне пришлось. Но я совершенно не хотел тебя сюда с собой брать... — Хера с два ты не хотел! Хотел ты, — на крик он пока не срывался, но голос повысил. — И там, в отеле, ты хотел... Если ты так заврался, что сам не понимаешь, что чувствуешь, поверь хотя бы своему телу, оно не врет! — Что за неуместный пафос? Ты пытаешься донести до меня, что я не робот? Как ни удивительно, так и есть. Представь, я даже иногда мастурбирую. Но все эти желания – не более чем работа производных фенилэтиламина в мозге. Тюя зло втянул воздух сквозь сжатые зубы, однако умудрился сохранить относительное спокойствие: — Не беси меня — я предупредил, это бесполезно, я просто не буду слушать. Ржавчину с причиндалов сначала соскреби, а потом будешь рассказывать про производные этила и как переоценивают секс... Ты хочешь, чтобы все стало как раньше: хочешь спать со мной, разговаривать, вместе работать, вместе валять дурака. Посмотри мне в глаза и скажи, что это не так! Это будет пиздеж, тупой, как вся моя жизнь... Я и так уже смотрел ему в глаза и в самом деле не был уверен, что смогу солгать с достаточной убедительностью, так что пришлось вильнуть: — Мало ли кто чего хочет, Тюя. Все равно я не должен был брать тебя сюда. — И как это состыкуется с философией хотения? – торжествующе сказал он. Ловушка захлопнулась. — Отлично состыкуется, — холодновато сказал я. – Есть вещи, которых я хочу больше, чем дружить или спать с тобой. Приходится выбирать. Тюя подпер подбородок рукой и тяжело прерывисто вздохнул, словно не будучи уверен, стоит ли продолжать гнуть эту линию. Кажется, мы оба понимали, к чему все идет. — Ты думаешь, что мне с тобой опасно, — наконец сказал он ничуть не вопросительно. – Что ты какой-то гнилой и стремный, как этот пацан с грязными волосами... — И это вся твоя «логика»? Мог бы просто спросить, — сказал я максимально равнодушно. – Даже за эту неделю в Лондоне ты сам несколько раз сообщил мне, что я ломаю все, к чему прикасаюсь. А сейчас ты в больнице, Тюя. Думаешь, я в Агентство от Мори сбежал? Я от тебя сбежал. Я хочу, чтобы ты жил нормально, насколько это возможно, а это значит – подальше от меня. И чтобы ты никогда больше не использовал Порчу, никогда, особенно после того, что я услышал в последний раз, потому что подобное обычно говорят про героин, а Порча, как бы это сказать, немного опаснее... — Ты... ты соображаешь вообще, что говоришь? Как это все звучит?! – он, кажется, даже смутился. – И после такого я должен смириться с твоим «нет»? — Соображаю. Говорю как есть, потому что, как ты выразился, включать мудака с тобой уже бесполезно. И знаю, что ты с моим решением можешь быть не согласен, но «нет» — все равно «нет». Хочешь поиграть в «Правду или ложь»? Вот правда: я не думаю, что я гнилой и стремный, но я в самом деле опасен, и тебе без меня будет лучше. Сам прекрасно это знаешь. — Я... я не знаю. Но не тебе это решать. Мне, а не тебе! Кто вообще сказал, что я хочу жить нормально?! Давай я сам решу, что для меня будет лучше! — Не кричи, пожалуйста. У меня голова болит. — Это из-за способности, — возразил он, но тон сбавил. Я взял его за запястья, чтобы выключить его способность, на случай, если голова у меня действительно болела из-за пляски давления. Он тоже вцепился мне в руки: — Это не вся моя логика. Я помню твой разговор с тем пижоном про Энн — что трудно позволять тупым людишкам решать самим, ведь это значит, что они имеют полное право на плохие решения. Тут точно то же самое! Ты решил, а меня забыл спросить. Это делает тебя насильником. Вот. — Нет, ну это уже просто абсурдно... Я забочусь о твоем благе! К тому же ты выцепил самое сомнительное сравнение из всех. Я же говорил Уайльду, так аргументация не ведется... – начал я. — Тогда, может, ты считаешь себя моей мамой или учителем? Я проклял его чересчур цепкую память. — Так вот, — продолжал продвигать свою мысль Тюя, — ты можешь сколько угодно козлить со своим Ацуси, если тебе за него страшно и ты хочешь, чтоб он держался от тебя подальше, но я-то не ребенок, я уж точно не слабее и не уязвимее тебя, или чего, ты где-то не согласен? Я вспомнил, как Тюя парит в воздухе над Риджент-стрит, как ангел разрушения, и от каждого его вздоха земля дрожит и здания змеятся трещинами. Выбитые стекла, обломки зданий, кратеры в земле... И как он до этого даже без Порчи прижал меня гравитацией к крыше «Авалона» так, что половина глазных сосудов полопалась. Потом вспомнил подростковые обкусанные пальцы с черным лаком – те самые, что, скрытые перчатками, все еще сжимали мои запястья. И в больнице, как ни крути, сейчас лежал он, а не я. И я даже не был первым, кто пришел к нему туда и принес цветы. — Я не знаю, — честно сказал я, закрыв глаза. — А если не знаешь, что надо сделать? — Что? — Отъебаться, — четко сказал Тюя. – Отъебаться от человека со своими представлениями о правильном и неправильном и дать ему право решать самому... Я вот знаю, чего хочу, и люблю получать все, что хочу. А я хочу тебя. Какие-то проблемы?! Господи. И он еще говорит, что не ребенок. — Никаких проблем. Не сказал бы, что я особенно хорошее приобретение, но бери, раз так хочешь. Можешь оприходовать прямо тут, — кивнул я на больничную палату, — в коленно-локтевой позе... Я надеялся, что он смутится, но не с тем связался, Тюя лишь дернул меня за руки так, словно пытался всю душу вытряхнуть, и  зло прищурился: — Ебать тебя в дешевой больнице на койке, где склеило ласты хер знает сколько народу? Охуенная идея. Я не удивлен, что ты решил, что такому хламу, как ты, место на помойке, но я-то себя не на помойке нашел, так что трахаться мы будем там и так, как я решу, ясно? Не рядом с умирающим от рака старичьем. И не через стенку от привязанных к батарее подростков с дырой от ножа в ноге. И вообще я не про трах говорил! Я, может, с тобой теперь только через пищевую пленку буду целоваться, чтоб ты не касался меня своим паршивым телом... — Но ты прямо сейчас каса... Ладно, неважно, – я устало потер лоб. – Хорошо, давай серьезно. Чего ты хочешь, если не просто секса? Цветы? Свадьбу? Удочерим Джинни Вулф, может? Впрочем, было вполне очевидно, что, несмотря на иронию в моем голосе, это признание моей капитуляции. Замок не выдержал осады. — Можно и свадьбу, — не дрогнул он, — но только когда увижу, что тараканы в твоей башке перестали танцевать тверк, а это будет, небось, только когда тебе стукнет лет девяносто. А прежде чем кого-то удочерять, ты сначала с тигренком своим разберись. И со вторым придурком тоже. Пока что я хочу вот чего. Чтобы ты не боялся использовать меня в своих планах, если решишь, что я тебе нужен. Потому что я не ради тебя это делаю, а ради себя! Я никогда ничего не делал ради другого человека. Я играю с тобой в твои игрушки, потому что это кайфово, я давно так не радовался, как тут, в Лондоне. Опасно? Ну и похер, все мы когда-нибудь помрем! И лучше уж я сдохну счастливым, чем тупо сопьюсь в Йокогаме в пустой квартире... То, что мы тут провернули, это в натуре искусство. Это не то говно, которое мне приходится делать для Мори. И у тебя точно не валяются на дороге штабелями люди с моими способностями, которых ты к тому же знаешь почти как себя, а?.. Еще хочу, чтобы не старался показаться большим мудаком, чем ты есть: например, не обманывал меня, когда можно обойтись без этого. И себе тоже не врал! Потому что эта хуйня мешает в первую очередь тебе самому... Вообще, если подумать, он был прав. Прав от и до. Он продемонстрировал мне вполне стройное этическое построение. Уж всяко более логичное, чем бросить кого-то, потому что любишь, или переспать с ним же, чтобы больше никогда не спать... — Ох, Тюя, Тюя, наказание ты мое.... – я перебирал его пальцы в перчатке, черные, как тени театра ваянг. Он требовательно сказал: — Ну? В чем я неправ? Признай: я нагнул тебя по логике. — Да ты и без логики всегда неплохо с этим справлялся... — Обычно скабрезности были его прерогативой, но тут я не удержался. — Но ты ведь уже никогда не будешь верить мне полностью. Я и сам себе не верю. Будем, как ежи, колоть друг друга колючками. — Ну и похер. Без колючек скучно. И все равно нам уже друг от друга не избавиться. — Да, наверное, так и есть... — Я попытался усмехнуться горькой сардонической усмешкой, но не уверен, что она вышла именно такой — я чувствовал неожиданную легкость. – Ладно, обещаю, что не буду и пытаться. Обещаю, что буду и дальше использовать тебя в своих... — ...ебаных шахматах, — подсказал он. — ...интересах. И обязуюсь стараться, чтобы ты тоже получал пользу в результате этого взаимодействия, потому что именно так кого-то использует друг. Я не обещаю, что вообще не буду тебе лгать, — пригрозил я, — но постараюсь, чтобы эта ложь не вредила тебе прямо или косвенно. Но... – самый трудный пункт, — я не обещаю, что ты не пострадаешь. Но я постараюсь минимизировать вред и пойму, если ты отплатишь по своему усмотрению. — Как в стратегии «Око за око», — кивнул он с очень серьезным видом. Надо же, и это запомнил. Акутагава бы меня с такой внимательностью хоть раз послушал... — С прощением, надеюсь? — Да, иногда можно прощать, — допустил он. Я снял перчатку с его правой руки, поцеловал ладонь, как бы подкрепляя наш договор. Задумчиво потрогал языком середину ладони, потом дошел до ложбинки между пальцами, облизал указательный, прикусил кончик. Тюя смотрел с нескрываемым предвкушением: — Вообще знаешь... я уже не так уверен насчет траха в палате. Я бы сейчас очень даже... — Ай-яй. Это негигиенично и неэтично, вспомни о раковых больных. Кроме того, разве ты только что не сказал, что секс тебя не интересует? — Да щас, — беспомощно сказал он. — Сам будто не знаешь, что я хочу с тобой по пять раз на дню... — ...Ссориться? — И это тоже. Но все-таки тут не совсем подходящее мес... Чё ты делаешь, дебил ты чокнутый? Ты что, правда собираешься... А почему нет. Я решил, что никто не умрет, если я ему отсосу, — эта больница слышала множество стонов куда более неприятной природы. И цветы принес – на следующий день. Ликорис.   Первого ноября шел дождь. Как, впрочем, и во все предыдущие наши дни в Лондоне. Мы с Тюей, который сбежал из больницы на четвертый день, стояли под одним зонтом на Риджент-стрит и смотрели на то, что осталось от отеля «Эксцельсиор» и всего, что раньше было по соседству. Весь квартал был огорожен как опасная зона, но масштаб разрушений был вполне понятен даже издали. — Ну и страхоебищно тут все выглядит, — выразил Тюя наше общее мнение. – После такого можно подумать, что Джоан была права. Может, мы и правда преступники... Я, конечно, и похуже вещи видал, но все равно. Красивые дома были. А теперь... Среди всех людей с суперспособностями, которых я знаю, почти никто не использует их, чтобы создавать что-то красивое, все умеют только ломать и гадить... Он выглядел всерьез приунывшим, и я утешающе обнял его, уткнувшись подбородком в рыжие волосы. С нашей разницей в росте очень удобно оказалось, мы подходили друг другу, как чашка и блюдце. Век бы так стоял. — Большинство людей без суперсил грешит тем же самым. Действовать цивилизованно и что-то создавать намного сложнее, чем устроить бойню. — Ага. Сложнее. И поэтому... как бы круче. — Теперь понимаешь, почему Акутагава хотел стать писателем? – спросил я. На самом деле я думал не про Акутагаву, а про Одасаку. Видит бог, я не хотел вспоминать его, но вспомнил. — Не, это чушь собачья, — категорично сказал Тюя. — Да почему чушь? Я бы мог, — начал спорить я. – Мне нравится моделировать разные ситуации. Да и ты мог бы быть писателем, Тюя! В жанре романтизации суровой гангстерской жизни... — Это как если я бы писал сценарии для фильмов типа как у Гая Ричи? Ну может, — допустил Тюя. – Чтобы много драк и взрывов, и бухла, и бабла, и стволов, и все такие бро, и в конце все у всех заебончиком... Но в жизни-то оно поинтереснее, чем в кино. А ты небось трагизм бы какой-нибудь хуярил. — И вовсе необязательно. Например, мне хотелось бы сочинить что-то про людей, которые похожи, но конфликт мировоззрений разводит их по разные стороны баррикад. — Как мы? – простодушно спросил Тюя. — Да в чем мы с тобой похожи? Нет. Например, один преступник, а другой – полицейский, который его ловит. Они могли бы стать друзьями, но непоправимая разница идеологий заставляет одного убить второго. Он берет пистолет, его руки дрожат, но он мужественно... — ...вставляет его второму в рот и спускает... — Тюя, буквально от каждого твоего слова Фрейд переворачивается в гробу. Нет уж, никаких пистолетов, оставь их для своих, кхм, бро-муви. — На мечах тогда? – пошленько хихикнул он. – Один берет и длинной катаной своей... ну ты понял... Господи. Я думаю, этот человек послан мне за какие-то особо тяжкие прегрешения в прошлой инкарнации. Я твердо сказал: — ...отрубает другому голову. — Класс, — одобрил Тюя, — и последняя сцена в фильме – лужа кровищи и в ней голова лежит. И лепестки сакуры туда же, в лужу, этак красиво валятся. И все это под музон такой готичный: ту-ду-ду-ду... Я как знал, что у тебя даже в выдуманной истории все сдохнут. — Ты только что изгадил мой сценарий, а я, между прочим, искренне поделился, — с досадой сказал я. – Ладно... Из меня вышел бы плохой писатель – это ты хочешь сказать? — Да из нас обоих вышли бы страшно хуевые писатели. Поэтому мы и делаем то, что делаем. Драка, сложная афера или там преступление распутать – это ж тоже искусство. По-моему, ты вполне доволен своими хитровыебанными интригами, хоть и ноешь постоянно, как сука. — А ты? Ты доволен? Это же ты сам начал этот разговор... — И я. Просто смотрю, как Энни рисует, и... Я люблю свою «Смутную печаль», просто иногда хотелось бы, чтобы с ее помощью можно было делать что-то получше. Энни, опять у него Энни... Я чуть крепче прижал его к себе и сказал: — Ты бы вполне мог создавать что-то. — Я?.. — Ты же постепенно прокачиваешь свою способность. Если научишься действовать так тонко, чтобы влиять на атомную структуру предметов без Порчи, сможешь не то что дом построить, а хоть целую Вселенную создать. — Атомы? Ты про маленькие штуки, из которых все сделано? Господи. Это был не сарказм. Он меня просто убивал. Я изрядное количество времени потратил на обдумывание того, как работает его способность – например, как он сделал те стеклянные купола вокруг девочек Бронте – а он сам даже никогда не интересовался... — Тюя, ты что, прогуливал физику в школе? Берешь три кварка, связываешь их гравитацией в счастливую шведскую семью – получается протон или нейтрон. Потом объединяешь их в атомы. И далее в сторону увеличения по тому же принципу. — Конечно, я ее прогуливал, дебил, мы же с тобой все время ебались в раздевалке. Ты-то откуда все это знаешь? Думал, ты учителям просто ништяки приносил, чтобы тебе красивые оценки рисовали, а сам увлекался только шахматами, ножами и всякой мозгоебией... Ты же сам все твердил, что знания делятся на очевидные и бесполезные. — Мог бы уже понять, что я не всегда говорю то, что думаю. И то, что очевидно и бесполезно для меня, тебе очень даже может пригодиться. Нет, серьезно, — никак не мог поверить я, — как ты ухитряешься со способностью управлять гравитацией иметь ноль знаний про элементарные частицы? На твоем месте я бы еще в детстве закопался в учебники. Ты правда можешь создать что угодно – любой химический элемент, звезду, галактику, и даже, наверное, что-нибудь живое... (Все те разы, когда я видел Порчу, да и в других ситуациях его тело восстанавливалось после повреждений фантастически хорошо и быстро, что наводило на определенные мысли; возможно, организм был умнее, чем его хозяин). — ...Но пока-то ты, мягко говоря, не ювелир своего дела, — довольно желчно добавил я, опять вспомнив про свою раскалывающуюся голову и лопающиеся глазные сосуды, когда Тюя решает выкрутить «Смутную печаль» на максимум. — До кварков ты дойдешь... лет в девяносто. И чтобы понимать, как все устроено, тебе придется прочесть очень много книг, и не только по физике. — Я бы мог что-то создавать... — повторил Тюя завороженно, даже ни капли не обидевшись. Если честно, я не был уверен, что ему стоило про это говорить — вдруг теперь, когда я твердо решил, что, пока хочу жить, никогда больше не попытаюсь покинуть Тюю Накахару, он сам потеряет интерес к моим «хитровыебанным интригам»? Но и не сказать не мог. Время лжи закончилось. Наверное, я мог только попытаться сам стать лучше, чтобы он продолжал что-то находить во мне даже когда научится играть с кварками. Может, лет в девяносто я стану наконец хорошим писателем, таким, который никого не убивает даже в книгах. У Тюи лицо было словно он нашел подарок под елкой, и в этот момент он был каким-то особенно красивым.   ***   На следующий день мы съездили в другое, еще более безрадостное место – приют «Авалон» в другом конце Лондона. Хотелось своими глазами посмотреть, что получилось в результате нашей победы. Тюя взлетел и подвис на уровне второго этажа приюта, возле класса, где мадам Джоан Рёскин — ни разу не глава секты Уравнителей, а простая учительница математики — объясняла что-то про квадратные уравнения нескольким старшим детям, среди которых был и ее сын Билл, самый обыкновенный мальчик, который теперь не пропадал из памяти окружающих, хотя и большого интереса ни у кого не вызывал. Видно, памятуя о своей случайной встрече с Энн в комнате рисования, Тюя, чтобы остаться незамеченным, висел не прямо напротив окна, а чуть выше, вниз головой, как летучая мышь, заглядывая в класс под самым потолком. Ну и я висел вместе с ним — он плотно обнимал меня за пояс. Мы редко так делали, потому что даже в одежде, даже с его перчатками и моими бинтами был риск случайно соприкоснуться где-то кожей или волосами – и оба бы тогда полетели вниз. Ощущение парения в воздухе было жутковатое и дурацкое. Но, как и в первый раз – тогда, в детстве, — восхитительное. — Чтобы определить, сколько корней имеет квадратное уравнение, — рассказывала Джоан, — существует замечательная вещь – дискриминант. Он вычисляется по следующей формуле... Джоан написала на доске: D = b2 − 4ac. — А почему такая формула? – спросила белокурая девочка с косой, которая, как я помнил по документам, когда-то владела силой заморозки (одна из тех, кто состоял в клубе «Тета Сигма»). — Потому что... – Джоан Рёскин потерла висок и с легким раздражением сказала: — Потому что именно так вычисляется дискриминант, вот и все. Радуйся, что есть готовая формула, которую кто-то придумал, чтобы ты могла ей пользоваться. — Не то чтоб я особо понимал, о чем речь, но чё-то она сдала маленько... – тихо и озадаченно произнес Тюя. Я понял, что он имеет в виду. Не то чтобы мысль, что именно все так и будет, не пришла мне в голову еще раньше, когда я просил Билли удалить матери воспоминания... Хотелось убедиться. Я дернул Тюю за рукав: — Давай зайдем через дверь, как... нормальные люди. Он перевернулся головой вверх и опустился на землю. Последним, что донеслось до меня из математического класса, были слова ледяной девочки, произнесенные с безупречной вежливостью: — Я постараюсь сама найти объяснение и тогда решу, подходит ли мне эта формула. Мы подошли к входу и позвонили. Дверь открыл мой новоиспеченный друг (?) Оскар Уайльд, который продолжал заниматься в «Авалоне» разной управленческой работой – только теперь уже не как подручный Джоан, а будучи сам себе хозяином. Лицо его при виде нас не выразило ни малейшей радости, но он без возражений проводил нас на второй этаж к Джоан, когда я попросил. — Доброго всем денечка, — сказал Тюя. – Мы из этого, как его... районного управления образования. Проверяем кой-чего. Можно задать вам парочку вопросов, мадам? Билли Блейк, сидевший в одиночестве на первой парте, равнодушно скользнул по нам пустым неузнающим взглядом и снова уткнулся в какую-то книгу. Остальные в классе проявили немногим больше интереса. — Я вас слушаю, — настороженно откликнулась Джоан. — Что такое дельта-функция Дирака? – старательно выговорил Тюя. В его голосе слышалось искреннее любопытство. — Я... Я не знаю. — Она снова потерла висок. – Звучит знакомо, но смысл ускользает... Что-то из высшей математики, слишком сложно. Извините, голова болит. Это какая-то проверка моей квалификации? — Не, эту работу у вас никто не отнимет. А скажите вот, делить на ноль можно или нет? — Конечно, нет, что за вопрос, — без запинки ответила она. Когда мы спускались обратно в холл, Уайльд, который был свидетелем этой гнетущей сцены, со странным выражением на лице – кажется, это было осуждение, но не уверен — уронил: — Омерзительно. Я заметил: — Почему бы не порадоваться, что это случилось не с вами? — Злорадствуйте, злорадствуйте... — Что вы, Уайльд-сан, я серьезен. Она превозносила обычных людей – и себя считала такой – и именно такой и стала. Разве это не справедливо? Скажете, что я поступил жестоко? — Нет, жестоким я вас назвать не могу, — признал он, — и все же вы — самый страшный из известных мне людей...   — А ты что скажешь? – спросил я Тюю, когда ворота «Авалона» остались далеко позади. До этого мы шли молча, и мне показалось, он меня слегка сторонится. — Наверно, некоторым людям лучше и не уметь делить на ноль. Освоили уравнения для восьмого класса – и можно притормозить, — ответил он. У меня не было уверенности, что он имеет в виду только Джоан; после паузы он спросил, подтверждая мои опасения: — Что ты пообещал Билли за эту масштабную простирку мозгов? Я заколебался: — Тебе не понравится ответ. — Да я и так знаю, какой там ответ, просто хотелось увидеть, соврешь или нет, — с раздражением сказал Тюя. – И да, он мне не нравится, но я ж знаю, с кем связался... — Тюя, не занудствуй, — улыбнулся я с несколько превеличенной жизнерадостностью. – Это же наше первое с тобой дело, где все остались живы! Он как-то недобро сощурился: — Кстати об этом. Я тут хорошо подумал и вот что до меня дошло. Нафига была вся эта стратегия с попаданием в ловушку к Джоан – грустные обнимашки, твой спектакль, драка — если мы могли сразу использовать Порчу и просто вынести всех? Я сделал самое невинное и милое лицо, на какое только был способен: — Я хотел обойтись без жертв. Это же прекрасно, когда всех удается спасти. Иногда важно быть милосердным... Тюя посмотрел на меня с нескрываемым скептицизмом, если не сказать – как на умственно отсталого. — Дадзай, мне-то в уши не надо заливать это дерьмо, — сказал он. – Я ж говорю, я подумал хорошо. Ты не убил пацана потому, что на случай какого-нибудь тотального пиздеца хочешь иметь оружие, про которое никто не знает. И в газетах не просто так про трупы женщины и подростка пишут. Я снял шляпу, которую когда-то купил ради маскировки и до сих пор зачем-то носил, и нахлобучил на его голову. — Вот. А то ты что-то слишком много стал думать. — Ну ты и козел! Впрочем, через секунду он уже отвлекся на свое отражение в витрине. — Со шляпой и правда гораздо лучше, — пробормотал он, крутясь так и этак. Я, не буду врать, тоже залюбовался. Какой-то новый наряд – красно-черный пиджак максимально неделового вида, тяжелые башмаки, украшения и все те же неприличные кожаные штаны; определенно, именно так и выглядят служащие районного управления образования. Самодовольнейшая ухмылка, глаза как все луговые цветы мира. Мой, мой Тюя.   Билеты на самолет мы взяли на шестое ноября, потому что пятого был день Гая Фокса: не то чтобы это имело отношение к политической позиции, которой у меня не было, просто Тюе хотелось посмотреть на фейерверки. До отлета мы с ним успели четырежды поссориться и помириться, обойти несколько обязательных туристических мест вроде собора Cвятого Павла и Тауэра (про Тауэр я знал очень много и с удовольствием делился багажом знаний об узниках и казненных, пока Тюя довольно грубо не велел мне заткнуться и буквально силой не вытащил наружу на свет дня, на свежий воздух), исколесить весь город на красных двухэтажных автобусах, покормить гусей и белок в Кенсингтонском саду, выяснить, что целоваться на Вестминстерском мосту – хорошая идея, а вот на колесе обозрения – скверная, потому что мы в итоге ничего кроме собственно поцелуя не запомнили. Во второй раз побывали на мюзикле «Злая» — песня Defying Gravity стала у Тюи неистребимым хитом утреннего душевого репертуара вместо Боуи. И в гринвичской обсерватории я все-таки побывал. И на Бейкер-стрит 221б, которая на самом деле не 221. Приятный город, оказывается. Может, перееду сюда когда-нибудь, если с суицидом не задастся. Лет в девяносто. Последний наш день в Лондоне выдался неожиданно погожим, без дождя. Мы прогулялись по Гайд-парку, который оказался крайне скучным местом, и я вдруг понял, что очень устал. Не только от Гайд-парка. От всего. Я так и сказал Тюе: — Устал. Он остановился, уселся под какое-то дерево, расстелив пальто поверх жухлой низко скошенной травы, дернул меня за собой. Я попытался улыбнуться: — Прекрасная леди, я могу положить голову к вам на колени? Я прямо видел на его лице работу ума, перебирающего возможные ответы: «Пошел нахуй», «Пиздуй отсюда», «Завали ебало, мразь». — Лады, — в конце концов буркнул он. Наверное, моя улыбка выглядела совсем вымученной, раз он надо мной сжалился. Я улегся к нему на колени, на эти... блядские, прошу прощения за бедность лексикона, кожаные штаны, и закрыл глаза. Лежать так было очень хорошо. В моей голове была совершеннейшая пустота – ни планов, ни желаний, ни тревог. Спокойная темная пустота. Из нее меня вырвал голос Тюи, который обеспокоенно спросил: — О чем ты думаешь? Я ответил, не открывая глаз: — Думаю, правильно ли мы поступили. Правильно ли я поступил. С Джоан. И с Билли. И с Тюей. И с самим собой. — Типа, была ли она права? – уточнил он. — Может, по-своему... Но и мы были правы. — Да, — согласился я. – Тяжело, когда нет ни добра, ни зла. Я надеялся, ты скажешь точно – да или нет. — Чего я-то сразу? Я что, самый умный? — Ну, в некотором роде... В этой истории ты был для меня ответом. — Ответом? Да нет никаких ответов, Дадзай. Жить – это ебучие вопросы без ответов. Если тебе кажется, что ты все понял и все делаешь правильно, ты или в маразме, или сдох. Устами Тюи Накахары, как обычно, глаголела истина. Я хотел снова погрузиться в спокойную пустоту без мыслей и сомнений, но Тюя положил руку мне на голову, эта рука не давала мне покоя, и я неожиданно для самого себя сказал: — Тюя, ты хотел честности, поэтому я должен кое в чем признаться. — Ну валяй... – отозвался он с плохо скрытой тревогой. — Когда этот мальчик дотронулся до меня, я понял, что мне и правда лучше было бы никогда не существовать. Тюина рука на моей голове напряглась. После паузы он спокойно, почти с радостью в голосе произнес: — А. Я все ждал, когда ж тебе надоест симулировать нормальность. — Я не симулировал. В последние дни я был совершенно честен с тобой. И... наверное, счастлив. Это правда. Но только одна из правд. — Да помню я все... Я хорошо тебя слушал. Ты говорил: любовь к себе и все эти штуки про хотения – моя, а не твоя система взглядов. А ты можешь быть любым... — Не любым, — возразил я. – Ты лучше всех знаешь меня настоящего. Я люблю знания и игры разного рода и искренне надеюсь когда-нибудь стать хорошим писателем или учителем. Мне... нравишься ты. И многое из того, что нравится тебе. Это все правда. Но человек, которому ничего не нравится и который ничего не хочет, кроме как чтобы все это закончилось – это тоже я. И иногда, понимаешь, я устаю и... Я не имею в виду, что второй – настоящий, а первый – нет, это не значит, что я вру, просто... я сомневаюсь. Хотя вряд ли ты поймешь, о чем я говорю. — Может, и пойму, — осторожно сказал Тюя. — Я чуток почитал по физике, потому что, помнишь, ты сказал, что я могу управлять маленькими частицами, и дошел до кота в коробке, который типа не мертвый и не живой. Я от удивления даже открыл глаза – чтобы посмотреть, на что похож Тюя Накахара, который прочитал про квантовую неопределенность. Он в целом выглядел вполне привычно. По правде говоря, он великолепно смотрелся на фоне рыжей осенней листвы и нависавшего надо мной неба, очень чистого в этот день, похожего на опрокинутую чашу синевы. — Да, — сказал я, — тот кот в коробке... вполне точная метафора. Он с неожиданной бережностью погладил мои волосы. — Слушай, Дадзай. Я все понимаю. Жить ради другого человека – это самое хуевое, что только можно представить. Так что я на всякий случай тоже кой-чего скажу. Если ты в самом деле решишь покончить с собой, мне, конечно, будет пиздец как паршиво, но я сам от горя не помру. Обещаю. Так что... не дрейфь. Все хорошо. — Спасибо, — сказал я, в самом деле чувствуя облегчение. – Спасибо и... прости меня. Хорошо, что он не стал спрашивать – за что, потому что я не хотел говорить это вслух: прости, пожалуйста, я в самом деле люблю тебя, просто все это лишено смысла, смысла нет нигде и ни в чем. И вообще ничего нет. Лишь прах и пепел, дым и зеркала. Оглушительная черная пустота. И все, что я могу – это придавать своей пустоте именно такую форму, которая нужна этому удивительному человеку: чтобы он радовался, сердился, рос, горел, жил, — но я не знаю, надолго ли меня хватит. Он продолжал молча гладить меня по голове, и я как-то виновато сказал: — Скоро вечер. — Да не, нескоро еще... — Он достал пачку, затянулся сигаретой. — Тебе в этом твоем кретеке нравится запах? – спросил я, отчаянно пытаясь уцепиться хоть за такую малость. Он, кажется, удивился. — Запах? Ну да. И что в мозгах так славно прочищается, как всегда от хорошего курева. И на вид они довольно стильные, такие тонкие и черные. И у кончика фильтра вкус вишни, — подробно перечислил он. — Но самое крутое в них – как они потрескивают, когда табак сгорает. Так по-особенному. Потрескивают?.. Как вообще на такое можно обратить внимание? Я безнадежно подумал, что, наверное, никогда не пойму, как он мыслит. Все эти вещи... Как можно так живо, ярко, много чувствовать? Сколько ни буду пытаться, все равно не стану таким, как он. Но пытаться-то все равно могу, правда? — Не бери в голову, — посоветовал Тюя. — Все равно, дай и мне, — попросил я. Он поджег вторую сигарету, поднес к моему рту. Когда его пальцы с сигаретой оказались у моего рта, я слегка коснулся их губами – не поцелуй, а лишь слабый намек на него. Лицо Тюи стало озадаченным, наверное, он не был уверен, что ему не показалось. Я затянулся. Сигарета действительно забавно потрескивала. Рано или поздно солнце закатится за горизонт, и я увижу свои звезды. Юпитер, Плеяды, Большую Медведицу. Но, наверное, необязательно торопиться. До этого будет время убивать и время врачевать, время войне и время миру, время создавать и время разрушать, время учить и время учиться, время задавать вопросы и время находить ответы, время плести интриги и время трахаться... И я вдруг понял, что улыбаюсь, и подумал, что, может, действительно счастлив, хоть и не чувствую этого так отчетливо, как чувствуют другие. — Ну чего, суицид пока откладывается? — сказал Тюя. – Можно еще успеть прогуляться вдоль этой сраной Темзы и пропустить по стаканчику бренди до темноты.