Задачи о рыцарях и лжецах

Часть 7. Шах Тюя   Момент с перчатками почему-то запомнился мне лучше всего, хотя потом мы, конечно, трахнулись нормально (и было хорошо... очень, очень хорошо), но когда он засунул пальцы ко мне в перчатки, я не кончил только потому, что, ну, мне типа было уже не тринадцать лет. Дадзай все-таки совсем больной, да и я не лучше... В общем, кайфово было. И только спустя время, в ванной, сполоснувшись и переодевшись (футболка «Good boys go to Heaven, bad boys go to London» еще не очень грязная была, надел ее), я вдруг понял — когда ко мне постепенно начало возвращаться внутреннее зрение после спокойной, как сон, темноты прикосновений Дадзая, — что в гостиной пусто. Пусто, а ведь не должно было быть... Я даже пошел туда, чтобы посмотреть глазами, хотя благодаря «Смутной печали» и так прекрасно чувствовал отсутствие двух пленников и обрезки веревок на батарее. Энн и Уайльд сбежали. — Ай-яй-яй, — сокрушенно произнес тихо подошедший Дадзай и поцокал языком. — Обжималки на работе до добра не доводят, я всегда это знал... Пиздеж. Я узнавал пиздеж, когда слышал его. Я отлично знал и этот его тон, и манеру вставлять в речь какие-то чужие тупые словечки. — Ты... – Я вдруг все понял. И так охуел, что даже отступил от него на пару шагов. – Ты переспал со мной, чтобы отвлечь? Ну ты и козел... — Не надо драматизировать, — мило улыбнулся он и шагнул ко мне. — Я переспал с тобой, потому что хотел. Разве плохо было? Может, повторим? Кажется, он собрался меня обнять. Зачем? Явно уж не просто так... — Не трогай! Не трогай меня своими, блядь, говноруками. Ты как тот царь из мифа... Твои друзья, ученики, отношения — все, за что ты берешься, превращается в дерьмо. А ну отвали от меня, Говномидас! Надеюсь, мне правда удалось его обидеть. Дадзай остановился, скрестил руки на груди, сделал холодную морду. — Ну что ж, вообще-то ты прав. Мне нужно было, чтобы твоя «Смутная печаль» отключилась, и чтобы Уайльд и Энн увидели... или, скорее, услышали, что мы отвлеклись на достаточно долгое время. Нужно было приблизить развязку, и секс был самым простым и очевидным решением. — Не вижу, в каком месте оно очевидное! – рявкнул я. — Другого способа не нашлось?! Или ты уже, как наркоша, ловишь кайф от любого обмана? Да ты ж этот, как его, патологический лжец... Все равно, кому врать, все равно, о чем? — Задавай вопросы по одному, пожалуйста, я уже забыл, с чего ты начал. Выебывался еще, гаденыш. — Я еще могу понять, что ты хотел обмануть их, но нахера было обманывать меня?! Нахера было делать вид, что ты все еще что-то ко мне... – я запнулся. Дадзай усмехнулся самой мерзенькой из своих усмешек. — О... Прости, Тюя, я и не думал, что ты такой романтик. Неужели ты вообразил, что эти потрахушки что-то значат? Секс сильно переоценивают. Хотя кому я это объясняю — ты же сам готов спать в подворотне с первым встречным. — С первым встречным?! Это тебе, может, сойдет любая дырка в заборе, а у меня, прикинь, член работает в связке с мозгом... Не то чтобы он был совсем неправ — признаю, бывало всякое; но одно дело – ужраться в хлам и разрешить выебать себя какому-нибудь не очень стремно выглядящему мужику, желательно высокому, тощему и темноволосому (да и то, не сказал бы, что я прям озадачился целью собрать всю грязь Вест-Энда), и совсем другое — когда... Черт. Про секс еще он мне будет рассказывать. Гуру, блядь, секса. А еще он немного перегнул с цинизмом. Я, кажись, начал понимать. Просто обмануть меня у него не получилось, и теперь он хотел меня разозлить. Догадка подтвердилась, когда Дадзай растянул губы в нарочито гадкой улыбочке: — А сам-то ты уверен, что ты для всех тех, с кем спишь – не дырка в заборе? Я скрипнул зубами, но подавил желание шваркнуть его башкой о стену. — Потом как-нибудь обсудим, кто кому дырка в заборе, — сказал я почти мирно. — Разве ты не хочешь меня ударить? – не слишком тонко намекнул Дадзай. — Нет, — с удовольствием сказал я. – Кстати о первых встречных, прямо напротив этой гостиницы – лучший гей-бар в Сохо, где мужики с шикарным британским акцентом пердолят друг друга в жопы с вечера до утра. Дадзай растерянно моргнул. — И?.. Поясни, пожалуйста, куда ведет эта интереснейшая информация. — Ну, если б я захотел перепихнуться с обычным идиотом, который не может удержать член в штанах, я пошел бы туда, — пояснил я, — а вместо этого торчу тут, с ебаным контрол-фриком. Я с тобой, блядь, не вчера познакомился, и своим суперобманом ты меня вообще-то не очень удивил. Чего тебе сейчас надо? Снова отключить мою «Смутную печаль»? Почему просто так и не сказать словами через рот? Ответом мне был покерфейс с усмешечкой. Такое лицо у Дадзая было, когда он не знал, что сказать и как поступить. Ё-моё, я бы мог уже получить диплом переводчика с мудацкого на человеческий. — Ты такой догадливый, когда не надо, — наконец сказал он, глядя на меня как на трудную комбинацию на игровой доске. – Понял, ты не хочешь вестись на провокацию. Весьма похвально. Думаешь, у меня нет другого плана? Блеф, не блеф? А впрочем, пофиг. — Этот твой план с отключением самый лучший? – уточнил я. — Этот план... тебе не понравится. — Обними меня. — Что?.. — Не буду я тебя бить, дебила кусок. Обними меня, блядь. Сейчас спизданет чего-нибудь типа «То убери руки, то обними, ты уж определись...» Но нет, он, как ни странно, ничего не сказал; как-то криво усмехнулся, недовольно нахмурился, и, поколебавшись, обнял. Дадзай был холодным, и жестким, и пугающим, и от него, как всегда, ничем не пахло. Он, как и Мори, был помешан на этой дурацкой теории игр, вот и я решил рассматривать происходящее как игру, где мы оба были готовы на некоторые уступки ради достижения своих целей. Дадзай, чтобы разыграть свою партию, снизошел до простой человеческой ебли, ну а я был готов играть в его игрушки, чтобы он хоть изредка на минуточку вспоминал, что он живой человек. И кажется, этот раунд я не проиграл, хотя толком не понимал, что это значит. Что бы он ни говорил про ничего не значащие потрахушки, я не слепой все-таки. То, что полчаса назад тут происходило (да, вот на этой самой кровати, где мы сейчас сидели, деревянно прислонившись друг к другу в угрюмом неловком молчании), не было притворством. Так не целуют в шутку или даже чтобы сделать удачный ход, так целуют... Так целуют, прощаясь.   Мы все еще сидели обнявшись, когда дверь распахнулась, и я увидел Джоан Рёскин с пистолетом, а меня обожгло электрическим хлыстом одной из сестер Бронте. Гениальный план Дадзая заключался в том, чтобы Джоан нас поймала. Стратег от бога, блядь. Ну да, мне этот план не понравился бы, точняк. Ей надо было пристрелить его на месте, а меня поджарить электричеством так, чтобы с концами. И все, и рухнула бы дадзаева стратегия, как карточный домик, а от нас двоих осталась только пара могилок. Прям все как он любит, суицидальная романтика для тринадцатилетних уебанов. Но Джоан совершила типичную злодейскую ошибку – вместо того, чтобы без затей убить, она решила взять нас в плен и попиздеть о высоком. Дадзай, наверное, на это и надеялся, у них с ней там какие-то хитровыебанные отношения успели завязаться. Ну и от новых подручных она, наверное, не отказалась бы, — даже без способностей и со взболтанными мозгами такие люди, как мы с Дадзаем, на дороге не валяются... Наш старый добрый знакомый Уайльд тоже пожаловал. Первое, что он сделал – это с удовольствием, с оттяжечкой ударил Дадзая по лицу несколько раз. Ах ты козел! Никто не имеет права бить его, кроме меня! — Вижу, вы поразмышляли... кха... над моими словами про стратегию «око за око», Уайльд-сан, — ухмыльнулся Дадзай. Кровь из разбитого носа стекала ему в рот, на шею и воротник рубашки. — Закройте ему рот!  — взвизгнула Энн. – А то он опять будет говорить всякое... он как дьявол, отец лжи... Энн, видать, пребывала в сложных чувствах по поводу своей способности и не торопилась рассказывать про факт ее возвращения, потому что когда они напали на нас, «Грозовым перевалом» воспользовались только двое старших сестер. Меня с Дадзаем привязали друг к другу за руки – его левую к моей правой, так, чтобы его пальцы были плотно прижаты к моему запястью повыше раструба перчатки. Умная жопа эта Джоан. Поняла, что раз прикосновение Дадзая нейтрализует мою способность, можно не тратить энергию девчонок Бронте на всякие там барьеры против меня. Сын Джоан, Билли Блейк, тоже был тут. Я наконец-то смог сосредоточить внимание на этом пацане. Он был одет в школьную форму, был высоким, но сильно сутулился, светлые волосы висели сероватыми сосульками, лицо бледное, взгляд – в редкие моменты, когда он отрывал его от пола — с каким-то нездоровым, лихорадочным блеском. Ну, я и не ожидал прекрасного принца увидеть, и так было понятно, что неприятный тип. Джоан уселась на стул перед связанным Дадзаем и оперлась подбородком на руки. — Ну вот и настал момент закономерного завершения этого фарса, мистер Икита... Вернее, мистер Осаму Дадзай. Да, я знаю, кто вы. Вы в самом деле прекрасный актер, вы содержите в себе множество самых разных персонажей, можете вообразить себя любым из них, и все же и у вас есть предел возможностей... Знаете, в какой момент я вас раскусила? У Дадзая рот был заткнут кляпом, так что ответить он при всем желании не мог, но вопрос, очевидно, был риторический. — Помните, мы обсуждали сказку про Снежную Королеву и конфликт индивидуализма и коллективизма. Вы тогда сказали «стадо». Сущая мелочь, правда? Но именно после этого мне захотелось поподробнее разузнать о вас, и один человек из Портовой Мафии здорово мне в этом помог. Иногда выбор слов много говорит о нас, даже если мы сами этого не замечаем. Даже если человек сам искренне верит в свой нейтралитет. Выбор слов... шляп... людей, которых он выбирает себе в партнеры. – Она бросила быстрый взгляд на меня. Дадзай тоже на меня посмотрел, и лицо у него стало какое-то очень сложное. И при чем тут шляпы? Вкус в одежде у Дадзая просто ужасный. Со мной вообще ничего общего. — Очень жаль, мистер Дадзай, — холодно добавила Джоан, — что ваш блестящий, необычный, прекрасный ум растратил себя на такого пустого человека, который поглощен самолюбованием, деньгами и минутными удовольствиями... — Чё?! – возмутился я, так как у меня рот пока не был заткнут. – Типа, классненькие люди не должны думать о деньгах и любви к самому себе? Надо талдычить про грехи, молиться, жевать черствый хлеб и хлестать себя плеткой? — Вы, как и все обыватели, пытаетесь очернить то, чего не понимаете... Себялюбие – это дурно. И деньги никому счастья не приносят. Всем известно, что душа возвышается в бедности, — заносчиво сообщила мне Эмили Бронте. Что за хуета? Ах да, тут в мозгах потоптался религиозный папаня. Сестренки, наверное, могли как из пулемета строчить такими фразочками. Кроме шуток, удивительно, что они, несмотря на все вот это, выросли более-менее вменяемыми и человечными — микробиология там, рисование, котейка... Я задумался. — Лично у меня душа возвышается, когда я гоню по ночному шоссе на мотоцикле со скоростью 250 километров в час, от распития некоторых недешевых напитков, от некоторых предметов искусства... так, ну музыку и одежду я тоже считаю искусством... опять же путешествия... Ты ж не думаешь, что любить деньги значит с дебильным хохотом нырять в горы золота, как дядюшка Скрудж? Ну и еще о возвышении души, хорошая драка и, ясен пень, хороший трах тоже весьма... Девушка возмутилась: — И вы даже не стесняетесь... Господи, это аморально и... просто мерзко! А чего тут аморального-то? Энн, моя подружайка из комнаты рисования, с чего-то так покраснела, будто я сейчас все любимые позы в подробностях расписал... А если бы даже и в подробностях, почему нет — что естественно, то не безобразно... — Ты сначала сама попробуй, может, не очень-то и мерзко, — ухмыльнулся я. — Эмили, — поморщилась Джоан, — не стоит опускаться до беседы с человеком, который немногим грамотнее обезьяны. — Вам зато с высоты вашего невъебенного интеллекта небось даже Японию видно... Вы бы своему любимке Дадзаю рот развязали, что ль, раз охота поболтать с кем-то поумнее меня, — коварно предложил я. — Обязательно развяжу, — пообещала Джоан, — мне не хотелось бы терять такого исключительно интересного собеседника... Но чуть позже. А вот вам – завяжу, поскольку вы начинаете утомлять. Она слегка кивнула Уайльду, и он затолкал кляп и в мой рот. Думаю, она сделала это просто чтобы меня унизить, потому что ничего особо осмысленного я все равно сказать не мог. С Дадзаем-то все понятно: его гребаный язык был самым опасным его оружием. Я некстати вспомнил, что этот язык способен и на многое другое... Мда, момент, чтобы об этом думать, был явно неподходящий. Но я, в конце концов, и не корчу из себя умника, это Дадзай пусть свои блестящие планы с утра до вечера полирует, а я сейчас был занят решением важной моральной проблемы: если тебе так хочется человека, что аж больно, так, что ноги подгибаются при виде него, а человек этот постоянно козлит, но спать с тобой вроде не против, — надо ли раз и навсегда послать его нахуй или я буду сам себе злобный дурак? Ну и еще я пытался понять, за каким хером все-таки он это сделал. Обманул меня. Не то чтобы я был задет... хотя, конечно, был, — но его поступок был реально тупым. В нем не было вообще никакого смысла, кроме как обидеть меня... Наши с ним руки по-прежнему были связаны и касались друг друга, и это чуток нервировало, потому что без способности я чувствовал себя беспомощным, как в кромешной темноте, но в то же время было как-то хорошо и спокойно... — Билл, коснись, пожалуйста, мистера Дадзая. Джоан сказала это таким невыразительным, обыденным тоном, что до меня даже не сразу дошло, что она имеет в виду. Как будто попросила выключить телек. Вот так просто? Без заклания на алтаре, дурацких костюмов и «белизны первого снега»?! Дадзай успел вскинуть руку — правую, которая не была связана с моей — словно защищаясь. Ладони Дадзая и мальчика по имени Уильям Блейк соприкоснулись. Всего секунда, наверное, прошла, но мне показалось – на целую вечность они замерли так, ладонь к ладони, прикрыв глаза. Потом рука Дадзая упала, безжизненно повиснув вдоль стула. Ладонь была раскрыта, словно в немой просьбе, и от беззащитности этого жеста у меня внутри все перевернулось. — Он может притворяться, — предпредил Уайльд. – Его способность... — Я знаю, какая у него способность, — сказала Джоан. Помедлив, она сняла с Дадзая кляп. — Кто вы? – спросила она. Он совершенно невыразительным голосом произнес: — Я – темнота и небытие. – И замолчал. — Поясните, пожалуйста, эту мысль... Что вы о себе помните? Как ваше имя? Дадзай поднял голову. Взгляд у него был пустой, как битое стекло, под носом, на губах и подбородке чернела подсохшая корочка крови. — Я помню о себе все, мадам Джоан. Меня зовут Осаму Дадзай. Я был человеком, который наделен даром обнулять чужие способности. И это крайне опасный и совершенно чудовищный по сути дар. Пояснить мысль? Извольте. Каждый из нас — идея, выразившая себя в человеке; тем, у кого есть сверхспособности, проще, чем другим, потому что способность — зримое выражение вашей сути. Крылья вашей свободы, когти вашей храбрости, электрические разряды вашей воли и темный огонь вашей силы... Вы — Вселенные в человечьей коже, с душами из пламени. Величайшее счастье – обживать эту Вселенную, открывать, кем и чем мы могли бы стать. Но если человек перестает считать собственную жизнь смыслом и целью всех своих действий, его движущей силой становится смерть. Нет ничего удивительного в том, что способность такого человека заключается в том, чтобы обнулять силу других, не так ли? Его ждет смерть при жизни, состояние хуже животного, не-жизнь, многолетняя агония самоуничтожения... Ничто не приносит ему радости, он даже не понимает толком, что такое радость. Он видит все словно через тусклое стекло, мир для него становится просто набором шестеренок, которые зачем-то вертятся. Он знает, что небо синее, а шоколад сладкий, но это просто информация, от которой ему никак. Ему приходится постоянно напрягаться, генерируя эмоциональные реакции, которые он когда-то, возможно, испытывал, но так давно, что уже почти забыл, как это. Он пытается конструировать какие-то смыслы и цели, но те лишь повисают гирями на ногах; он может сколько угодно обманывать себя, говоря, что то, что он делает, направлено на какое-то абстрактное общее благо, но на самом деле такой человек – психопат, пытающийся спрятаться от факта собственного существования. Вот таким человеком я был. Зачем такому человеку жить на свете? Ему нечего дать миру, а мир ничего не дает ему. Единственное, что такой человек еще может — испытывать боль... и причинять ее всем, кто вокруг. Гасить чужое пламя и ломать чужие крылья. Такой человек – выродок и угроза обществу. Лучше всего ему совершить красивое чистое самоубийство. Если же у него покончить с собой кишка тонка, ему, по крайней мере, стоит избавить мир от своей губительной способности, как вырезают гнойную опухоль. Как я мог сомневаться, что хочу расстаться с ней? Звучало пугающе убедительно, даже мне стало не по себе, хотя я от него подобное нытье слыхал по пять раз на дню. Проблема была в том, что то, что он говорил, было прямо противоположно идеям Джоан, и уж если я увидел это противоречие, то ее оно и подавно должно было напрячь. Билли Блейк заметно побледнел, и в общем-то понятно почему... Джоан сверлила Дадзая подозрительным взглядом, явно сомневаясь, притворяется он или нет. Блядь, да я этого всю жизнь, сколько его знаю, понять не могу... — Если вы сомневаетесь, что я утратил способность и перестал быть этим человеком, вы в любой момент можете проверить меня на другом одаренном, — сказал Дадзай все тем же пустым голосом. Джоан скользнула взглядом по мне, но на мне она проверить это не могла, я и так сейчас был обнулен — мы с Дадзаем так и продолжали касаться друг друга связанными руками – и какое-то время мне предстояло провести в этом состоянии. Джоан перевела взгляд на сестер Бронте – про возвращение способности Энн она не знала, зато уже успела понять, что оставлять с действующей способностью всего одну из сестер – тупая идея, так что в конце концов она выбрала стоявшего рядом с ней Уайльда: — Оскар, ты не будешь так любезен... — Охотно, это же не навсегда, — согласился тот. Подступил ближе, склонил голову перед Дадзаем. Тот коснулся его лба. — Делить на ноль нельзя, — произнесла Джоан. — Ложь, — ответил Уайльд и, кажется, сам удивился. Я тоже не сдержал возмущенно-вопросительного мычания сквозь кляп. Не то чтобы я в школе отличником был, но на ноль правда делить нельзя, про это ж даже малышня в курсе! — В обычной арифметике с вещественными числами деление на ноль запрещено, но в других сферах математики это выражение имеет смысл, — снисходительно пояснила Джоан. — У мистера Уайльда хорошее образование, но скорее гуманитарного плана, и я предположила, что он не имеет понятия о матанализе, дельта-функции Дирака и так далее. Для чистоты проверки хотелось спросить о чем-то, что он не знал. Я понял — я, блядь, в аду, раз вокруг меня обсуждают математику. Умные выебоны умных говнюков. В понимании Дадзая это, возможно, был как раз рай... Короче, мы оба сдохли. Ну, или все равно что сдохли. Раз «Больше не человек» не сработал на Уайльде, значит, мерзкий сынишка Джоан и правда оказался сильнее Дадзая — она добилась-таки своего. Вот сейчас Джоан бы расхохотаться во весь голос, как киношной злодейке: «Я победила, а вы проиграли, жалкие черви!», — но она лишь на миг удовлетворенно прикрыла глаза. Потом попросила: — А теперь дотронься и до мистера Накахары, Билл. У Билли видок был неважнецкий. Я даже не ожидал, что речуга Дадзая так его проймет. Я вдруг понял: надо рассказать ему про Джинни. Что она помнит его. Да что угодно! Раз он сомневается, он все-таки живой человек со своей собственной волей, а не просто орудие Джоан... Вот только рот у меня был заткнут кляпом. Парень, хоть и колебался, но все же потрогал меня за лоб. Пальцы у него были холодные и слегка влажные. Кроме этого я ничего не почувствовал. Но я бы сейчас и не понял, если бы лишился «Смутной печали», меня из-за Дадзая и так будто окружало облако темной ваты. В голове, по крайней мере, я по-прежнему оставался собой, и слюни, как при лоботомии, не пускал. Я помнил, что я – Тюя Накахара, и я люблю жить. Люблю себя, секс, деньги, ощущение скорости и полета, опасность, крепкие вкусные сигареты и пепельную горечь виски «Лафройг», вкус свежевыпеченного хлеба, очень горячий душ и как смешно колятся кошачьи усики, люблю закаты и рассветы, море и лес, апрель и ноябрь, вообще все красивое люблю, а мир страшно красивый; люблю даже тупые шутки и картинки в интернете, даже боль от синяков и ссадин в драках, словом, огромное количество самых разных вещей я люблю, и особенно люблю свою способность управлять гравитацией – видеть структуру в окружающем хаосе и переставлять все как хочу, — и, соглашаясь, что она может быть пиздец какой опасной как для других, так и для меня самого, я все равно отказываюсь считать ее какой-то там грешной, и ебитесь как хотите. Я очень надеялся, что она еще со мной, моя «Смутная печаль». Дадзай вдруг усмехнулся коротким сухим смешком: — А помните, мы с вами однажды обсуждали эксперимент Милгрэма? — Некорректное сравнение, мистер Ики... мистер Дадзай, — неожиданно холодно сказала Джоан. – Действие «Проклятого дитя» ничуть не болезненное. — Наверное, — согласился Дадзай. – Просто подумалось вдруг, что такой эксперимент причиняет боль не только жертве, но и палачу. К чему это вспомнилось? Почему эксперимент Милгрэма вообще вдруг пришел мне в голову, вы не знаете?.. Впрочем, ваша способность приносит обществу пользу, а не вред... — Приятно видеть, что вы наконец-то со мной соглашаетесь, – протянула Джоан и вдруг сощурилась, будто ее посетила какая-то мысль. – А знаете, спасибо, что напомнили про эксперимент. Что бы вы сказали, если бы я приказала вам убить вашего очаровательно недалекого любовника, мистера Накахару? Дадзай даже бровью не дернул. — Я бы спросил, зачем, — отозвался он самым равнодушным тоном. — У вас что, избыток подручных? — Недостатка в них нет. Да вряд ли он согласится работать на меня даже теперь. Такие люди, как он, считающие себя центром вселенной, люди без ценностей и идеалов – потенциальные преступники и угроза обществу даже без способностей. — Совершенно согласен, он именно такой, — неожиданно согласился Дадзай. – Но в утилитарном смысле от него как от помощника вам было бы больше пользы, чем от меня. В бою он намного лучше. Хотя... я, пожалуй, лучше стреляю. — Может, проверим? Сравним ваши возможности? – предложила она. Без злобной злодейской усмешки, с этаким любопытством ученого. Я примерно понимал, зачем она это затеяла: Джоан все еще слегка сомневалась, что Дадзай на ее стороне – хоть и не понимала, как он мог ее провести. Но вот что он сам поддержит эту идею, я никак не ожидал. Наверное, он хотел потянуть время, чтобы ко мне вернулась способность. А еще... Джоан-то стояла спиной к девочкам Бронте, а я сидел к ним лицом, и она не видела их лиц, а я видел. Они выражали что угодно, но не восторг. Несмотря на их религиозные заебы, это были правда хорошие девчонки, точно не из тех людей, кто в детстве отрывает лапы паукам и лопает жаб, надувая через трубочку, и, пожалуй, Святой Джоан не стоило прямо на их глазах стравливать двух людей, как в собачьих боях, потому что это выглядит крайне стремно, даже если люди эти — преступники, выродки, аморальные пидарасы и кто там еще. К тому же для Шарлотты и Эмили Дадзай все еще в какой-то степени оставался милым улыбчивым мистером Икитой из самолета, без пяти минут другом. Но я уже понял, что у Джоан имелись кое-какие проблемки с человеческим фактором. Они и у Дадзая имелись... раньше. Нас наконец отвязали друг от друга. Моя кисть так долго была вывернута под неудобным углом, что затекла и совершенно потеряла чувствительность, но вывиха вроде не было. — Хорошо стреляете, говорите? Ну что ж... – С этими словами она положила на пол недалеко от нас «Браунинг Хай-пауэр», а сама отошла в сторону, к сестричкам Бронте, как любопытный зритель. Пока я пытался выковырять изо рта кляп и сообразить, что теперь делать-то, в чем состоит план Дадзая и чего он от меня хочет, сам Дадзай немедля бросился к этому пистолету, словно к лучшему другу. У Джоан, походу, довольно странное представление о состязаниях, потому что оружие должно быть у обоих соперников вообще-то, а она как-то удачно забыла про этот факт... Когда Дадзай направил на меня «Хай-пауэр» и без малейших колебаний спустил курок, а я едва-едва успел отпрыгнуть — пуля прошила стену точно в том месте, где я только что стоял, — до меня запоздало дошло, какая же это хуевая идея – нас столкнуть. То, что Дадзай в драке хуже меня – это такая полуправда. Объективно да, конечно, хуже. Если поставить нас против одинакового противника, я разделаюсь с ним гораздо быстрее. Проблема в том, что он очень хорошо меня знал. Впрочем, и я его манеру стрельбы с быстрыми обманными движениями и любовью к рикошетам знал неплохо. Если я правильно понимал, что происходит, нам предстоял обманный бой. По сути его задача сводилась к тому, чтобы угадывать траекторию моих движений и постараться не застрелить меня, по крайней мере насмерть, а моя – так же предугадывать варианты его выстрелов и уклоняться от них, а также не сломать ему шею ребром ладони, не раскроить череп, не вогнать хрящ переносицы в мозг, слишком сильно ударив по лицу... Может, вам покажется, что я знаю многовато паршивых вариантов развития событий, ну а хуле, это часть моей работы – много знать про человеческое тело. Сломать Дадзаю пару конечностей и оставить калекой на всю жизнь я не так боялся, помнил, что в Агентстве есть дамочка, которая подлатает все, что не фатально. Что не фатально – нормально! Прям девиз наших с Дадзаем отношений. Но покалечить человека избирательно, с математической точностью, намного труднее, чем тупо бить изо всех сил. И ни в коем случае нельзя было снова коснуться Дадзая голой кожей! Я все еще не чувствовал мир вокруг, словно меня отрезало от него. Не чувствовал собственную силу. Сколько времени нужно, чтобы она вернулась? Поскольку он как-никак был вооружен, а я нет, я в основном убегал — короткими непредсказуемыми прыжками. Вторая его пуля свистнула прямо над моей головой, когда я бросился вниз и вперед, решив сбить его с ног; кожу даже обожгло горячим воздухом – я очень надеялся, что на голове не осталось какой-нибудь уродской проплешины... Мне надо было учитывать, что Дадзай предугадывает не только сами мои действия, но и мои попытки предугадать его предугадывания, и так далее до бесконечности... Шиза, скажете вы, а с Дадзаем всегда так, как в блядском цирке. И, сколько б я ни бесился из-за этого, вообще-то это охуенно. Я успел его ударить, он каким-то чудом превратил падение в кувырок, откатился и выстрелил снова. Эта пуля продырявила мою чудную туристическую футболку «Bad boys go to London» и, кажется, поцарапала бок, но несерьезно. Он не был похож на человека, который притворяется. Он выкладывался на полную. Даже я засомневался! Я знал — ну ладно, я надеялся — что Дадзай еще Дадзай, но уже запутался в его многослойных обманах. Я не был уверен, действительно Билли Блейк лишил меня способности или она все еще не действовала из-за того, что мы с Дадзаем слишком долго, хм, держались за ручки, но рано или поздно вернется. Впрочем, даже если Дадзай все еще был собой, это не значило, что я понимал его намерения... Я знал, что он хочет выиграть, конечно. Это всегда было по сути единственное, чего он хотел. Но вот какой ценой – я не знал. А вдруг он и правда сейчас меня убьет? Впрочем, разве когда-то бывало иначе? С Дадзаем я никогда ничего не понимал. Не было ни правды, ни лжи, ни «да», ни «нет». В «Хай-пауэре» тринадцать патронов — так-то охуенное оружие, если из него стреляют не в тебя. Я не хотел давать Дадзаю тринадцать шансов проверить свою меткость, и после пятого выстрела наконец смог выбить пистолет из его руки (пальцы я ему, надеюсь, не сломал, но я не был уверен) и пинком отбросить его подальше от нас, в угол комнаты. Я прижал Дадзая к земле лицом вниз и начал душить. Убивать, конечно, не собирался: через минуту-две без воздуха человек начинает биться в конвульсиях и теряет сознание. Но что делать дальше? Наверное, моя победа была не тем вариантом, на который рассчитывала Джоан... А сам-то Дадзай что планировал? Дадзай, конечно, дергался, пытался вырваться, но я держал крепко; прошло двадцать секунд, тридцать... и тут он вдруг прекратил сопротивление, а я почувствовал, что мне в бок упирается ствол. Вот тут бы пошутить про «ты так рад меня видеть», но, серьезно, это был ствол. Я скосил глаза. Маленький «Вальтер ППК» — оказывается, он все это время его с собой таскал. Джоан и остальные следили за происходящим с живым любопытством, как на интересном кинопоказе, только что попкорном не хрустели. Я разжал руки, которыми стискивал его шею. Дадзай начал судорожно глотать воздух, словно рыба, выброшенная на берег, но пистолет сжимал вполне твердо: — Слезь с меня. Очень медленно... если не хочешь умереть... кха... от кровопотери от простреленной селезенки. Я мудро решил последовать совету. Медленно, чтобы его палец на спусковом крючке не дернулся из-за какого-нибудь моего неожиданного движения, я поднялся на ноги, отступил на пару шагов. Черное дуло пистолета неотрывно следило за мной. Что делать?.. Если бы ко мне вернулась «Смутная печаль», выстрелы были бы мне не страшны, но я все еще был как в тумане. — Как я и предупредил... кха... в драке он намного лучше меня, — сказал Дадзай, обращаясь к Джоан. – Я зато, смею надеяться, предусмотрительнее и изобретательнее... Вторая стратегия, помнишь, Тюя? – это уже мне, холодно и насмешливо. – Я притворился проигравшим – и в итоге одержал верх. Ничему-то ты не учишься... Что еще за стратегия, это к чему? А, да, он говорил что-то такое, когда мы сидели в ванной после того, как он поизмывался над Уайльдом, а потом взял этот самый «Вальтер», приставил к голове Энн Бронте и... «Патроны были холостые», вдруг вспомнил я. «Я вытащил пули перед тем, как стрелять». Неужели он заранее предвидел, как все будет, и не просто так упомянул патроны в том разговоре? Нет, даже не так. Я осознал, что мы ведь уже отрепетировали все это в самом начале — неделю назад, у дерева с красной лентой. Ловушка, фальшивое предательство, мои сомнения... «Видишь ли, Тюя, бывают трудные случаи, такие, как во времена «Двойного черного»...» Не может же быть такого, что он все спланировал уже тогда? Без подробностей, наверное, поскольку не знал всех действующих лиц, и все же... — Знаете, мадам Джоан, — задумчиво произнес Дадзай, продолжая держать меня на мушке, — вы, наверное, думаете, что мне будет тяжело его убить. Но на самом деле нас с этим человеком всегда связывали очень сложные отношения. Было время, когда он считал меня лучшим другом, а вот я никогда ни в чем не был уверен. Как я уже сказал, такие люди, как я, испытывают большие трудности с эмоциональными реакциями. Единственное, в чем я уверен достаточно хорошо – это в своей возможности испытывать боль. И мне, знаете, больно сталкиваться с теми, кто явно ощущает мир как-то иначе, чем я. И самую большую боль причиняют мне как раз такие люди, как мистер Накахара. Люди, в сравнении с которыми особенно ясно проступает мое желание скрыть себя, исчезнуть, проступают все сомнения, страх пред жизнью и непонимание ее тайн и ее смысла. Люди, которые во всем лучше меня, люди, на которых я никогда не стану похож, как ни буду стараться, люди, чья суть – ясное пламя, радость, бесстрашие, полет... Слово «полет» он не очень явно, но выделил. Билли Блейк слушал очень внимательно и был бледен, как мел. Я примерно понял, что Дадзай пытается сделать. Он-то как раз человеческий фактор хорошо научился учитывать. — ...Такие люди всегда добры, потому что храбры. Но они все же не всесильны, а доверчивость делает их хрупкими. Тебе хочется привязать такого человека к себе, ты чувствуешь себя ловким и везучим охотником, птицеловом, который поймал редкое существо, но это приносит не радость, а вину и стыд; чувствуешь себя тюремщиком и палачом, который, восхищаясь своей птицей, одновременно постоянно мучается от желания схватить ее, сдавить и... Тут он сбился и замолк. Ебической силы пиздеж, учитывая, что он якобы говорил обо мне, хотя намекал-то, конечно, на судьбу Джинни Вулф. Как вообще мистер Детектор Лжи это проглотил?.. Никогда Дадзай не хотел причинить мне вред. Уж я-то знал. Билли дрожал, по его лицу текли слезы. Палец Дадзая на спусковом крючке шевельнулся, я бросился вперед. Дадзай успел выстрелить дважды. Либо промазал (но стреляя в упор, промазать трудно, а для него – особенно), либо я угадал верно и патроны в самом деле оказались холостые. Я ударил его в солнечное сплетение, а потом, когда он упал – в висок носком ботинка. После этого Дадзай не шевелился, из уха у него вытекла струйка крови. Очень тщательный был удар. Красивый, скупой, точный, как картина голландского мастера. Чтобы вырубить на несколько секунд, может – минут, но не больше, просто со стороны все выглядело паршивее, чем есть. Я не был уверен, что не зря это сделал, но он же напрашивался. Серьезно, он как будто сам хотел, чтобы я его вырубил. В любом случае, отличная драка получилась, и притворялись мы отменно. Ух, вставило по полной! Каждый день бы так! Джоан поняла, что Дадзай никогда не был на ее стороне, лишь когда наконец заметила перекошенное зареванное лицо своего сынули. — Потрясающий спектакль, — умудрилась сохранить спокойствие она. – Шарлотта, Эмили, окружите мистера Накахару клеткой, его способность может скоро вернуться. — А откуда вы знаете, что она еще не вернулась? – вызывающе сказал я. Джоан смерила меня очень жалостливым взглядом, как слабоумного. — Возможно, на эту мысль меня натолкнул тот факт, что я до сих пор не разорвана в клочья и не расплющена по земле непредставимой силой тяжести? Мда. Лжец из меня... Бывают хуже, но редко. Сестры повиновались ее приказу без особой охоты, но все же сделали то, что она сказала. Зря я надеялся, что наша драка убедит их в том, что Джоан плохая. Вокруг меня загудело электрическое сияние. Уже так привычно, по-домашнему почти... — Билл, дотронься, пожалуйста, до этого человека снова, — попросила Джоан. — Да, пацан, давай, потрогай меня, — любезно предложил я, — как ты потрогал Джинни Вулф... Мальчик вздрогнул – возможно, не столько от упоминания Джинни, сколько от неожиданности, что кто-то кроме матери вообще обратился к нему напрямую, заметил его существование, он ведь уже много лет ходил невидимкой, как слепое пятно. — Вы видели Джинни? Были в «Саммерайле»? Голос у него был глухой, как после очень долгого молчания. — Ага, — сказал я. — Билл... – холодно начала Джоан. — Подожди, мама. Я должен узнать. Она... помнит меня? Черт, Дадзай прав, иногда сложно ответить просто «да» или «нет». Как с этим вот делением на ноль. Надо самому выбирать, что правда и что ложь... Как ответить? Виной и самоуничижением парень себя и так исправно снабжает, надо что-то хорошее сказать, да? Она тебя не помнит и не вспомнит, и никогда не будет летать и даже ходить, — сказал у меня в голове холодный голос, подозрительно похожий на голос Дадзая, — вот единственная настоящая правда... Это мы еще посмотрим, — мысленно ответил я. Но прямой ответ «помнит» был бы враньем, пришлось выкручиваться: — А как, ты думаешь, мы про тебя узнали? Она все рассказала про тебя — как вы дружили, каким ты был. Ты был заносчивым замкнутым говнюком. Тебе нравилось читать про космос и динозавров. Чё там еще... Вы все время ссорились, хотя надо быть настоящим козлом, чтобы ссориться с такой славной девчушкой. Глаза мальчишки удивленно распахнулись. Красивые, кстати, были глаза, прозрачно-серые, как сумерки, а до этого я даже не мог понять, какого они цвета. — Она все обо мне помнит... – тихо сказал Билли. – Как такое возможно? — Билл, ты разве не слышал? Дотронься до него... – Значит, я все-таки не... не сломал все непоправимо... Неужели способности можно вернуть? — Блядь, ну ты чего, не слушал Дадзая? Он же так красиво сказанул, мы – звезды, Вселенные, все дела, — вспомнил я. — Наши способности — это мы сами. Ясен пень, это не то, что можно отнять! Можно только убить, но если ты не сдох, то и способность твоя никуда не девается... — Хватит этой пафосной ерунды, — резко сказала Джоан. – Все это вранье. Билл, ты меня очень разочаровал. Шарлотта, Эмили, разберитесь, пожалуйста, с мистером Накахарой. — «Разберитесь»? – повторила Энн испуганно. Была бы Джоан малость поэмоциональнее, она бы сейчас наверняка закатила глаза. — «Разберитесь» значит «убейте». — Но... он и так пленник, — сказала Шарлотта. – Я не хочу убивать человека, который не может защититься. — Это приказ, — уточнила Джоан. Шарлотта явно была напугана, но продолжала стоять с гордо поднятой головой: — Нет. Я не стану это делать. — Шарлотта, — нахмурилась Джоан, — если ты не способна применить насилие, ты никогда не сможешь защитить себя. Я подумал, что она сейчас почти повторила то, что Дадзай говорил Энн про ее способность, но как-то иначе... — Я не вижу необходимости себя защищать от безоружного пленника, — четко сказала Шарлотта. — А она есть! Поверь, жалость и рыцарство тут совершенно неуместны. Если он включит способность на полную, ваши оковы его не удержат – мистер Уайльд может подтвердить, что я не лгу. Убейте его, если не хотите сами погибнуть, да побыстрее, пока второй без сознания. Хватит пленников и экспериментов, я устала метать бисер перед свиньями. Пора покончить с обоими этими людьми... Сама она подобрала «Хай-пауэр» и направилась туда, где лежал и, как я надеялся, уже пришел в себя мой недобитый суицидник. Она знала про Порчу?.. Поэтому и связала нас с Дадзаем руками с самого начала, не полагаясь на барьер сестер Бронте?.. Джоан упомянула, что провела какие-то разыскания, неудивительно, что подробно выяснила и рассчитала, как и сколько времени работают наши способности, но моя Порча – это как бы не то, о чем пишут на каждом углу в интернете. Про Порчу даже в Мафии было известно всего паре человек... «Один человек из Портовой Мафии здорово мне в этом помог...» — так, кажется, она сказала?.. Это, как сказал бы Дадзай, была весьма занимательная информация... – Зачем вы продолжаете следовать приказам этой женщины? Может, мы и преступники, но и она ничем не лучше нас!.. Энн, ты-то знаешь, что способности можно вернуть, что это не вранье! – в отчаянии воскликнул я. Энн упрямо сжала губы и ничего не ответила. — Шарлотта, Эмили, выполняйте, пожалуйста, приказ, — обернулась к нам Джоан. Сестры очень явно колебались, но на кончиках их пальцев все-таки вспыхнули зеленоватые искры. Я все еще не чувствовал окружающий мир, глухая темнота окружала меня. Смогу ли я вызвать Порчу? Дадзай, мать твою, чего же ты хочешь от меня? Я правильно все сделал или нет? Почему я всегда верю тебе? Ты кладешь мне руки на глаза и ведешь за собой. Как барана на поводке из бесконечной лжи – на заклание. Твои руки пахнут смертью. И я всегда иду. Знаю ли, куда меня приведет эта дорога, не знаю ли – все одно. Ненавижу себя за то, что готов идти за тобой, не зная дороги, как слепой. Но если скажу, что не готов – совру. Я сейчас погибну? Не знаю. Я нужен тебе, и этого ответа мне хватает. Раньше я думал, что можно найти какое-то средство – тайное слово, волшебное зелье – чтобы превратить тебя в нормального человека. Сейчас думаю – ну его на хер, передо мной целый мир нормальных, а я тебя люблю, люблю каким есть, потому что ты один такой и ты охуенный. Долбаный ты гений, бездушный уебок, омут самоненависти. Раньше искал, за что бы ухватиться, чтобы не потонуть нафиг в этом омуте, а теперь уже не ищу. Только бы с тобою рядом, пусть и всегда в чернильной темноте — и готов брести так, пока не сношу три пары железных башмаков, как в сказках, пока не изгрызу три железных хлеба. Даже зная, что в конце не будет никакого «долго и счастливо». У таких, как мы, не бывает «долго и счастливо», да таким, как мы, и не надо. Может, он настанет прямо сейчас, конец. Ничего. Главное, чтобы было это – «мы»... Чтобы было не только у меня в голове. Дадзай, мой черный поводырь, мой ангел смерти, моя не-радость, мое проклятие, моя душа, мой даритель темной немилости... Я делаю глубокий вдох, как перед прыжком в ледяную воду. И стягиваю перчатку.   Зеленоватые молнии срываются с ладоней Шарлотты и Эмили, но я оказываюсь быстрее. Порча? Что за чушь. Это сила. Я – сила, которая может уничтожить весь мир. Окружавший меня барьер рвется, как паутинка, электрические заряды сестер Бронте просто рассыпаются вокруг меня беспомощными искрами. Весь мир легкий и тонкий, почти как мираж, он трепещет от одного моего дыхания. Достаточно легчайшего движения пальцев, чтобы Билли и Джоан Рёскин придавило к земле непереносимой тяжестью и пистолет выпал из ее рук. — Вранье... Это не у меня, это у вас – вранье! Она всем вам врет, ваша Святая Джоан... Я делаю шарик из чистой гравитации, маленькую черную дыру, и швыряю его в Энн Бронте. Та успвает выставить перед собой барьер... И, как я и думал – как хорошо видно по лицам ее сестер, — до этого момента про возвращение ее способности они не знали. — ...Вот видите? Способности всегда с нами. Никто никого не наказывает за грехи и не очищает от них! Да и никаких грехов нет! Все это пиздеж! Спорю, она врала вообще во всем. Вот скажите как на духу, мадам Джоан, у вас правда был муж, дети и так далее, как пишут в интернете? А ученики, которым вы преподавали математику — они вам нравились? Красивый дом? Кот? Да хотя бы любимая выпивка? У вас было хоть что-то, что вы любили?.. Я – сила, которая не только может, но и жаждет уничтожить весь мир, и мне все труднее себя сдерживать. Потолок и стены трясутся, как в лихорадке. Мы все еще в номере гостиницы «Эксцельсиор», и краешком мутнеющего сознания я успеваю понять, что если сейчас же не уберусь отсюда, то здание превратится в груду камней и кровавых ошметков тел тех, кто недавно был постояльцами. — Мне не нравились ученики, — цедит сквозь зубы распластанная на полу Джоан Рёскин, пытаясь дотянуться до пистолета. – Мне нравилась математика. — Какая вообще разница, что ей нравилось и были ли у нее муж и дети? – спорит Энн. — Большая! Сколько я ни видел людей, которые пиздели про какое-то общее благо, их объединяло одно: у них просто не было ничего своего... Я вскидываю руку, и волна силы выбивает стекло, а заодно и саму стену, и вышвыривает наружу, на улицу, всех, кто в комнате. Второй этаж, никто не умрет... ...А жаль. Силе, что все это время была спрятана внутри меня, задыхалась в неволе, сдавленная этими тупыми перчатками, хотелось бы порвать, уничтожить и искорежить все, что дышит и двигается. Чтобы все на свете захлебнулось в боли! Завизжало, забилось в смертной судороге! Она хлещет из меня, эта сила, неостановимо, как кровь из вскрытого горла. Впрочем, в моих легких в самом деле, похоже, что-то лопнуло, и на губах кровавая пена. — ...И ваша Святая Джоан... Она просто никого и ничего не любила, даже себя, вот и вся ее идеология! Она была несчастна и решила, что так и нужно. Что ни у кого не должно быть ничего. Что счастье – это раствориться в других. Стать частью толпы... Сестры Бронте парят в воздухе, окружив себя зеленоватыми шарами. Их электрические щупальца пытаются ударить меня, неужели эти дурочки все еще думают, что у них есть какой-то шанс против... этого? Я расшвыриваю их по сторонам, бросая в них черные шары своей ярости. Стены зданий идут трещинами, гнутся уличные фонари, со звоном вылетает стекло окон и автобусных остановок, поднимаются в воздух камни, машины, люди, асфальт набухает, вздымается, проваливается кратерами... Мир рушится, и мое тело рушится тоже, рвутся мышцы, сосуды и сухожилия, теплая липкая кровь ползет по лицу и по рукам. Легкими движениями пальцев я, будто дирижер, выдергиваю из земли плиты асфальта, камня, земли, которые на глазах гнутся и скручиваются, меняют структуру, принимают задуманную мной форму: решетки окружают женщину по имени Джоан Рёскин, мальчика по имени Билли Блейк, парнишку по имени Оскар Уайльд – хотя я уже с трудом соображаю, кто эти люди и зачем мне это понадобилось, и почему просто не убить, не разорвать их всех, не превратить в кровавую пыль одним щелчком. Вам нравилось держать меня в клетке? Вот вам клетка. Клетка, клетка, клетка! — ...Вы говорили... что наши способности – это шрамы. Так и есть! Это знаки нашей силы, нашего триумфа. Шрамы означают, что мы выжили, победили, научились чему-то! И хотя они напоминают о пережитой боли, никому не под силу их убрать... Стена камня и металла вырастает вокруг лежащих на земле Шарлотты с Эмили, такой же купол накрывает сверху Энн. Чтобы обездвижить своих противниц, я на всякий случай делаю из металла очень прочное стекло, так они точно не смогут освободиться с помощью своего электричества: беру те супер-маленькие штуки, из которых все состоит, и переставляю местами. Я могу сделать вместо стекла золото или воду. Что угодно. Я всесилен. Но это, оказывается, чудовищно больно – пытаться делать что-то осознанно, — куда сложнее, чем просто рвать, давить и разрушать; густая, тошнотно-сладковатая кровь забивает мне горло, мешает дышать, кровь ползет из ушей, из носа, и левый глаз почти ослеп из-за лопнувших сосудов... Я слышу, вижу, чувствую дыхание мира; шевеление каждой клетки, каждой молекулы в окружающем пространстве, и там есть какие-то штуки еще мельче их, я не разбираюсь в том, как это называется, но все это я вижу ясно, как под увеличительным стеклом, и наоборот, вокруг вижу так далеко и так высоко, что мог бы, наверное, охватить внутренним взором всю планету, а то и всю Вселенную, если бы мое внимание не было сосредоточено на одном небольшом кусочке земли в лондонском Сохо. Все бесконечно большое и бесконечно маленькое я могу двигать и менять играючи, как ребенок переставляет кубики лего, только вот за каждое движение я расплачиваюсь новыми ранами в полумертвом теле, которое уже превратилось в сплошной кровоточащий ком мяса и непонятно как еще держится на ногах. — ...Их не отнять... потому что это и делает нас нами – наша боль и наши воспоминания... Из этой боли... и рождается... наша... Мир заволакивает кровавая пелена. Я все еще слишком живой. Дадзай любит говорить, что план, где больше трех переменных, обречен на провал. У меня переменная всего одна – не слишком ли сильно я тогда, в драке, пнул его в висок, успеет ли он добраться до меня, прежде чем я сдохну или окончательно потеряю самоконтроль.