***
Солнце уже скрылось за иссиня-чёрными небоскребами, когда он набрёл на старое полуразрушенное здание. Двор заброшенного бетонного дома с обшарпанными мокрыми стенами встретил уже осенним промозглым холодом. Мирно гудели провода. Ничего особенного, всё как везде — те же ржавые трубы вдоль исписанных граффити стен, тот же запах плесени и смога в воздухе и монотонный тихий звук капающей откуда-то сверху воды. Настораживающая тишина, разбиваемая лишь шуршанием листвы да шорохом от резиновой подошвы об покрытую известью шершавую раздолбанную плитку, тревожит нутро лишь самую малость. Здесь нет совсем ничего особенного. Но от чего тогда такое странное чувство в груди? Не знакомое и знакомое в один момент. К этому месту бессознательно тянет. Парень делает ещё несколько осторожных — как у кошки — шагов и почти собирается вернуться к своей группе, когда за спиной появляется источник огромной проклятой энергии. Как он не заметил её раньше? Энергия не как у Мегуми. Не как у Годжо-сенсея. Такая большая и пугающая, что ощущается каждой клеточкой уже напряжённого до предела тела. Особый уровень? Как минимум. В горле встаёт ком, а неприятно влажные руки сами собой сжимаются в кулаки. Юджи набирает в грудь побольше воздуха и резко поворачивается, готовый отбиваться от чего угодно любой ценой. Не успевает приглядеться, как в миг впечатывается спиной в ближайшую стену, приложившись ещё и затылком. Мороз, что его охватил по бокам, хлёстко проходится вдоль позвоночника и расходится по всему телу, как электрический разряд. Парализует. Лишает сразу почти всех чувств. Куда-то под рёбра впивается кусок арматуры, торчащий из разрушенной поверхности здания. Жалобно сыпется кирпичная крошка. — Приветствую вас, Сукуна-сама. — чужой голос слышится отдаленно, как если бы Юджи был под водой. Зрение вовсе почти пропало — мир был пятнистый, преимущественно серый, с единственным мутным белым пятном посередине. Парень интуитивно пытается вырваться — острые края ледяных тисков безжалостно режут форму, плечи и шею. Юджи шипит, медленно смаргивает красную пелену перед глазами, фокусируется и видит лишь смазанное лицо неизвестного человека. Старается вспомнить. Ничего. В мыслях лишь звучит, как поломанное радио, монолитное непонятно-возбужденное бормотание. — Я выполнил свою миссию. — маниакальный зачарованный шёпот почти на самое ухо. Итадори сбитый не только физически, но и умственно, ничего не понимает. Надеется, что грохот был достаточно сильный, чтобы Фушигуро или Годжо его слышали. Мир постепенно становится чётче. Человек, внешне похожий на монаха, стоит совсем близко, тянется к рукавам собственной рясы, выуживая что-то. Помутнённому сознанию мерещится серебряный блеск ножа. Нервный смешок. Зарезать его ещё не пытались. Юджи сглатывает вязкую слюну, дергается всем телом, рассекая кожу об лёд ещё сильнее, но ком в горле никуда не девается — ни позвать на помощь, ни закричать. Чужие ледяные пальцы грубо хватают за подбородок, фиксируют голову и насильно разжимают напряженную челюсть. Внутри черепушки довольно рокочет Сукуна в сладком томительном предвкушении. Осознание приходит слишком внезапно. И слишком поздно. Проклятый — последний — палец проталкивают поглубже в самую глотку и зажимают рот ладонью — попробуй выплюнуть — Юджи едва не задыхается. Разодранное горло саднит, а на глазах выступают горячие слезы. Проклятая энергия — инородная, густая и вязкая — течёт раскалённым железом в каждой вене, в каждой артерии, в каждом капилляре, разгоняемая суматошно бьющимся сердцем. Рёмен, наконец получивший все свои фрагменты, инфернально смеётся. И звук этот заглушает все прочие. Юджи рот открывает, силясь что-то колкое сказать в отместку, и слóва из себя позорно выдавить не может. Кашляет надрывно, чувствуя, как по телу горят чужие — уже свои? — метки. Совсем внимания не обращает на суету вокруг — Мегуми и Годжо уже тут. Не видит. Чувствует. Сукуна остервенело скребётся под рёбрами; не умолкая просит выпустить и больше не противиться тому, что должно случиться. Почти ласково уговаривает свой упрямый сосуд подчиниться и скинуть наконец ненавистную ношу с не раз надломленных плеч. Юджи рычит. Оскаливается хищным зверем и харкает куда попало. Выбирается из ледяного плена и едва не падает ничком на холодную плитку. Кровь. Кровь. Кровь. Она повсюду — в легких, на форме, на полу, на руках, в спутанных мыслях рекой. Итадори зажмуривается так сильно, что пред глазами начинает плясать калейдоскоп цветов — преимущественно красных, как всполохи пламени. Зажимает уши ладонями — болтовню Сукуны нет никаких сил слушать. Не помогает. Очевидно. Нужно только выровнять дыхание. Нужно только успокоиться. Только заткнуть Сукуну, хотя бы не на долго. Только… — Только не сдавайся, придурок! — то, что его трясут, Юджи осознаёт спустя кажется вечность. Мегуми смотрит широко открытыми влажными и истерично бегающими туда-сюда глазами. Ему страшно. Страх такой первородный и осязаемый, что если высунуть кончик языка можно явственно и полно вкус почувствовать. Отчаяние. Такое желанное, что рот слюной наполняется. Юджи сглатывает и почти огрызается, отталкивает Фушигуро, инстинктивно защищая от самого себя. Контролировать Сукуну становится всё сложнее. Юджи с трудом поднимает туманный взгляд на застывшего Сатору, улыбаясь краешком окровавленных губ. Ждёт чего-то, смотря прямиком в не прикрытые ничем глаза. А Годжо продолжает стоять, словно каменное изваяние в древнем греческом храме — недвижимый, возвышенный и молчаливый, отрешённый и безразличный, словно олимпийский бог. Мрамор снаружи. Когда внутри всё разрушается подобно песчаному замку, ненароком смытому морской волной. — Кажется время пришло, сенсей. — Юджи смотрит исподлобья, комкая в пальцах редкие травинки, пробивающиеся в швах меж разрушенной плитки. Улыбается слишком спокойно и слишком тепло. Для смертника. У Годжо нервно дергается уголок бледных губ. — Ты можешь его контролировать, Юджи. — кажется Годжо в себе никогда не был так уверен, как в собственных сейчас словах. — Сукуна не более, чем паразит. Юджи не отвечает. Им это не нужно. Мысли друг друга эхом раздаются в голове, как если бы она у них была напополам. Я этого хочу. Так будет лучше для всех. Сатору брезгливо морщится. Не для всех, Юджи. Сатору агрессивно мотает головой, сжимая руки в кулаки. Итадори кашляет кровью и улыбается, улыбается, улыбается. Он давно не ощущает себя так, будто его жизнь принадлежит ему и если Сатору хочет поиграть в спасителя — пожалуйста. Держаться больше нет смысла, сражаться — тем более. Юджи задерживает дыхание, сглатывая горькую слюну с привкусом ржавой железки. Твоё тело уже постепенно разрушается. Ты не жилец, сопляк. Скажи об этом своему дорогому Годжо, ну же… — Заткнись! — Юджи утробно рычит и царапает плитку, оставляя глубокие борозды чёрными когтями. — Сделайте что-нибудь уже! — рядом кажется Мегуми кричит оглушающе громко, но его все равно не слышно. Сидит подле Годжо на коленках и не понимает. Ничего не понимает! — Пожалуйста, Сатору… — почти мольба. Годжо молчит. Между ними лежит столько недосказанности, но именно сейчас — в самый последний момент — сказать нечего. Я люблю тебя? Юджи знает. Я не смогу без тебя? Сможет. Язык будто присох к нёбу. Но так будет наверное лучше. Проще. По крайней мере для Сатору. В мозгах набатом звучат слова Кенто — «если рука твоя опять дрогнет, ты похоронишь на этот раз весь мир». Годжо злобно скалится. Он слишком эгоистичен. Он лично разрушит всю вселенную. В этот раз он не ошибётся. Юджи это знает. — Слишком много вариантов, — материализававшийся на щеке пацана Рёмен говорит пропитанным ядом и издёвкой голосом. — может шестиглазого надо хорошенько простимулировать? Юджи, сам себя не контролируя, тянется испещрённой татуировками рукой к горлу. В секунду когтями вскрывает сонную артерию и тот час заходится кашлем, едва не захлёбываясь. Годжо ожидаемо поддаётся на провокацию — дергается вперёд, падая на колени и зажимая прохладной ладонью чужую рану, готовый активировать обратную проклятую технику. Рёмен удовлетворенно смеётся, а Годжо сыпет проклятиями — нельзя потакать Двуликому. Ему нужен цельный сосуд. Не тело стоит сейчас между Итадори Юджи и королем проклятий — воля, душа, вера стоят. Годжо знает. Только не сдавайся. — Пожалуйста… — говорить невыносимо больно. Сатору продолжает отрицательно качать головой. Юджи справится. Юджи всегда справлялся. И сейчас — не исключение. Только не сдавайся, прошу тебя! Юджи почти безумно смеётся. Так он и думал. Годжо в него слишком верит. Но вот проблема — веры Сатору не достаточно. Юджи устал. Юджи хочет всё закончить. Сукуна прав — Сильнейшему нельзя давать выбор. — Вы же меня простите… — утверждает. — И только не плачьте, пообещайте! Перед глазами всё смазывается мутной пеленой. Итадори последний раз касается щеки Годжо костяшками пальцев и закрывает глаза; медленно их открывает, теперь напополам с Сукуной улыбается. Можно выдохнуть и в последний раз понадеется на Годжо. Он умный. Он точно поймёт — слишком уж притёрлись к друг другу, слишком хорошо знают, на что способны. И Сатору понимает, когда хочет никогда не понимать. Тело реагирует почти на голых рефлексах — руки складываются в привычном жесте, а потоки проклятой энергии перестраиваются. Раз. Два. Три… — Сатору, не… Голос Мегуми тонет в пустоте. II. — Ты слишком поглощён Итадори Юджи. — Нанами кидает быстрый хмурый взгляд на Годжо и с тихим шорохом разворачивает новенький хрустящий номер «Йомиури симбун». Не спрашивает. Припечатывает фактом, как пощечиной. Это звучит почти как обвинение в непозволительной слабости человеку, у которого слабостей не может быть априори. Пристрастие сильнейшего шамана к сосуду небезызвестного проклятия не замечает только наглухо слепой или абсолютно глупый человек. Особого любопытства к кому-либо за Годжо не наблюдалось уже очень давно. Сатору непредсказуем и сам себя контролировать не может. Нанами был почти встревожен. Впрочем, ему, в отличии от Сильнейшего, не приходилось сейчас имитировать спокойствие. Воздух разом накалился, стал почти осязаемый и как вата забился в глотку. Годжо не позволяет себе измениться в лице — маска, одеваемая на публике, давно в него вплавилась. Сатору не дышит. Если сейчас вдохнуть поглубже — из легких гвозди пойдут. Те самые, что он себе в гробовую крышку забьёт этим разговором. — Он мне интересен. — Сатору отвечает как-то наигранно буднично и, улыбнувшись, отчуждённо отпивает донельзя сладкий чай из белоснежной керамической кружки, отправляет в рот не менее приторную шоколадную конфету, лишь бы не сболтнуть лишнего. — Как кто? — Кенто поднимает испытующий взгляд на мужчину и, сощурившись, настороженно ждёт ответа. — Как человек. — Годжо ставит — от греха подальше — кружку на низкий кофейный столик и расслабленно сцепляет руки на коленке закинутой одной на другую ноги. Чует, как над головой завис Дамоклов меч. — Или как инструмент в достижении желаемого? — Меч падает. Рубит без жалости. Сатору удивленно поднимает брови. Хорошо, что под чёрной тканью этого не видно; вцепляется в брюки стальной хваткой и кажется впервые не знает, что ответить. — Ты же не зря прикармливаешь сосуд Сукуны. — Нанами педантично поправляет очки. — Иметь такой козырь против старейшин весьма соблазнительно, не так ли? Если у Сукуны была проклятая режущая техника, то у Кенто определённо была аналогичная, только куда изощренней — резать обвинениями четко в цель, по живому и наиболее уязвимому — Сатору в этом не сознается! — месту. — Не понимаю, о чем ты. — Годжо чуть нервно смеётся, откинув голову назад и разъерошив волосы ещё сильнее. Тело неконтролируемое напрягается, а в груди становится еще тяжелее. Кенто безжалостен в своей правде, и она колет разом шесть глаз. — Ты никогда не был глупцом. — задумчиво отзывается мужчина, будто нехотя признавая верность собственных слов. — Надеешься спустить Сукуну на верхушку, а самому остаться не при делах? — Я хочу для Юджи лучшего. — Годжо отвечает уклончиво, не полноценно; надеется, что Нанами будет этого достаточно. Рассматривает идеально подстриженные ногти нарочито расслабленно. — Ты всю жизнь кричишь, что хочешь свергнуть такую несовершенную, по твоему мнению, систему. Только вот, если бы ты того хотел, то давно бы сделал. Сатору замирает. — Кто-то же должен построить новое на обломках старого, верно? Кто-то вроде тебя. — Я дорожу Юджи как человеком, а не как орудием. — Сатору от чего-то болезненно морщится. Эмоции переполняют разум и рвутся наружу, — окатить Кенто, посмевшего такое даже предположить вслух — похоронить того под собственной тяжестью. Сатору ручным цербером готов защищать своё даже от самого Бога. — Не говори только, что влюблён. В душной комнате повисает продолжительная глухая тишина — вечно болтливый и назойливый Годжо действительно молчит. Сатору сам себе в этом не признавался ещё ни разу. Не обличал свои чувства в единое слово, не занимался стигматизацией и точно не собирался вгонять их с Юджи в простецкие обще принятые рамки, только вот… …влюблён ли он? Одновременно самый простой и самый сложный вопрос. Сатору не испытывает урагана чувств и эмоций внутри, как завещают разномастные романы. Не хочет Юджи целиком и полностью присвоить и к себе приковать золоченными нерушимыми цепями. Не видит мира в чужих преданных глазах. Сатору просто…спокойно. Он ощущает мягкое, убаюкивающее тепло, поразительный комфорт и расслабленность рядом с Итадори. Хочется его радовать, потакать мелким капризам — Сильнейший даже не заметил, когда желания и мысли пацана стали перевешивать собственные — хорошо, что они у них в большинстве случаев схожи. Моментальное озарение. Годжо правда не видит мир в золотистых глазах, но лишь потому, что Юджи и есть весь мир. Сатору вдруг улыбается, принимая первое в своей жизни безоговорочное поражение. Пожалуй, нет. Он точно не влюблён. Он любит. До одури. До ломанного сознания. До конца — их! — жизни. Нанами снисходительно хмыкает, замечая, как вопрос заставил мужчину крепко задуматься. Не видит дальше собственных очков, уверенный в собственных изречениях как никогда. — Ты не способен на подобное, Годжо. Мне ли не знать. Твоё прошлое увлечение закончилось весьма печально. Крышка пресловутого воображаемого гроба падает сразу вместе с надгробной плитой — не выбраться. Сатору всё ещё не отвечает. Лишь недвижимо сидит в кресле, словно обезличенная временем статуя, и натянуто — до боли в скулах — улыбается. Кенто вспарывает старые раны с хирургической точностью — Сёко бы им гордилась. — Юджи другой. — сквозь сжатые зубы, с явным раздражением в осипшем голосе. — Но ты прежний. — Я сделал выводы из прошлого. — Пусть так. Но ты думаешь тебя то есть за что любить? — Нанами скептически поднимает бровь. — Сними с себя венец «Сильнейшего» и что останется? Годжо сильнее сжимает челюсть до скрежета фарфоровых зубов, подхватывает со столика давно пустую кружку — лишь бы что-то держать в руках. — Ничего. — Кенто безразлично пожимает плечами и откладывает газету в сторону. — Ты стремишься сломать устоявшуюся веками систему, не осознавая, что давно являешься ее связующим звеном. Исчезнет система и ты вместе с ней. У тебя нет личности, Сатору. Тебя невозможно полюбить. Мальчишка тебя идеализирует в силу своей неопытности, а ты его лишь подначиваешь своей от скуки надуманной любовью. Но это не более, чем профанация. Если в тебе осталась хоть капля сожаления к другим, ты отстанешь от Итадори Юджи. Сатору вмиг задыхается, пробитый осознанием. Лучше бы гвозди. — Сукуна — далеко не Гето, Сатору. Если рука твоя опять дрогнет, ты похоронишь на этот раз весь мир. Кенто ранит сильнее, чем лопнувшая в пальцах и разлетевшаяся десятком осколков теперь розовато-красная керамика. Сатору улыбается сквозь силу, не найдя возразить ни слова.***
— Ты грустный. Что-то случилось? — Юджи касается чужой руки лишь едва, самыми кончиками пальцев. Ненавязчиво привлекает к себе внимание, осторожно заглядывая в неприкрытые ничем потускневшие глаза. Мужчина не реагирует, смотрит сквозь, даже не моргая. Итадори не нравится. Он давно научился различать все ноты чужого настроения. Сатору ходит последние дни чересчур задумчивый и отрешённый. Обеспокоенный чем-то лишь ему одному известным и не делится. Годжо хочет быть самым сильным, для всех он им и является, черт возьми! А для Юджи — только кажется. Сатору поджимает губы — его Юджи слишком эмпатичный. Вопрос едва терпимо вертится на самом кончике языка, трусливо не озвученный. Годжо страшится спросить, но ещё больше опасается предполагаемого и прокручиваемого в голове уже тысячу раз ответа. При каждом взгляде на его персональное счастье хочется разбиться на осколки подобно той кружке — слишком уж Годжо деструктивный, гибельный, разрушительный. Единственный достойный всего на свете. Кроме этого мальчишки. Портить итак не сладкую жизнь Итадори Юджи хочется меньше всего. — Почему ты меня любишь? — голос непривычно серьёзный и едва не дрожит на последнем слове. Взгляд, не скрытый ничем продирает всё нутро. Годжо смотрит так, словно пытается прочесть ответ не в глазах, а сразу в душе, будто Юджи может ему соврать. Если бы спросили Сатору, почему он любит Юджи, то мужчина назвал бы тысячу причин и потом ещё бы сломал вопрошающему челюсть за глупый вопрос. Как вообще Юджи можно не любить? За весёлый нрав, за нерушимые принципы, за веснушки на носу, за золотые глаза, что одним взглядом могут согреть в самый жгучий мороз. Итадори можно любить за него самого целиком и полностью. В отличии от Годжо. Сатору сутки напролёт думал над тем, чем же он мог зацепить Юджи и не находил ни единого пункта. Почти смирился. Принял как данность то, что… …может быть Нанами прав — любить Сатору просто не за что. Юджи в ответ удивленно поднимает брови, сбитый с толку. Вопрос режет слух и противоестественно, неправильно ломает сознание. Сатору смотрит цепко, хищно и неосознанно закусывает губу, трактуя удивление ученика по своему. Видимо он сам не знает ответ на саторовский каверзный вопрос. Сейчас задумается и придёт к аналогичному Годжо мнению. А Итадори вдруг солнечно заливисто смеётся, зажмурившись. — Ты такой странный, — клонит голову набок. — взрослый, а не понимаешь. У Сатору напрочь сбивается и без того поверхностное рваное дыхание. Он правда не понимает. Сатору ненавидит что-то не понимать. — Любят не за что-то, — Юджи невесомо касается скулы мужчины и это чувствуется как благословение, сошедшее прямиком с неба. — а вопреки всему. Юджи смотрит так, словно Годжо для него тоже был целым миром — с трепетом, с почти детским восторгом, с обнаженной и ничем не прикрытой, бесконечной любовью. Сатору плавится под чужими прикосновениями; позволяет себе удовлетворено выдохнуть, чувствуя как внутри взрывается собственная вселенная. Он деструктивный, разрушительный, разбитый на части — в теплых руках Юджи сплавляется в нечто, похожее на человека. Пока весь мир видел в Годжо лишь Сильнейшего, Юджи видел в нём Сатору. Со всеми его причудами, со всеми заскоками и со всеми едва склеенными осколками души. Годжо на крови готов поклясться, что самолично мир разрушит, но не даст казнить его мальчишку. Никогда. Итадори касается чужой непривычно уязвимой шеи ладонью, сцепляя пальцы кольцом — Сатору слишком легко позволяет. Доверяет. Знает, что этот человек ему не навредит. Юджи практически урчит, как довольный кот, и сжимает пальцы сильнее, уже больно впиваясь в кожу; грустно улыбается, толкая Годжо куда-то вниз, на самое дно. Неведомый холод резко пробирает до костей, вырывая из сладких грёз. Словно снегом засыпало в знойном июле. Сатору моментально открывает заспанные глаза и резко садится в постели потерянный; судорожно хватает ртом воздух. Сон слишком реалистичный. Слишком цветной. Слишком цепляющий. Шея горит фантомным касанием, а влажную кожу кусает холодный ветер из настежь открытого окна. Годжо закрывает глаза трясущимися руками и едва не падает с кровати. Что-то с этим Итадори Юджи не так. Рёмен Сукуна здесь явно не при чем. III. — Ты обещал его защитить! Грязно бежевая пыльная дымка после применения «фиолетового» рассеивается медленно, будто нехотя, и поднимается вверх, к кучевым, нависшим так близко — руку протяни и коснёшься — пепельным облакам. Тусклые краски окружающего мира потихоньку возвращаются в норму, словно ничего и не было, без утайки показывают расцвеченную реальность во всей ее жестокой, прекрасной красе. — Годжо, ты ублюдок! Фушигуро, которого не зацепило техникой, только благодаря саторовской бесконечности кричит почти на самое ухо, грубо поднимая молчаливого сенсея за воротник формы. Голос дрожит так сильно, что сейчас как будто треснет, но он не плачет, — конечно же нет — с поразительной скоростью — сенсей может им гордиться — наносит чёткий, выверенный годами, удар, подкреплённый проклятой техникой, прямиком в лицо учителя. Не ждёт, что тот даже достигнет цели. Просто больно. Просто хочется сделать хоть что-то. Ошалело и испуганно замирает, когда сжатая в кулак рука не встречает привычной непробиваемой скорлупы и приземляется ровно в намеченное место. Будь Сатору обычным человеком, то едва ли остался бы стоять на ногах и отлетел бы на несколько метров, обратно падая на землю. Сатору не обычный. Но всё же — с большой натяжкой — человек. Вот только едва ли неоспоримо — теперь наверняка — Сильнейший себя таковым считал. Белые потрескавшиеся губы разбиты и Годжо жадно, с какими-то маниакальным животным удовлетворением слизывает алые капли, всего на миг упиваясь едва различимым физическим дискомфортом. Ехидно ухмыляется и затем слегка морщится — филигранно выбитая челюсть сладко и явственно ощутимо болит. Недостаточно. Эта боль ни на йоту не походит на тот тлетворный каскад эмоций в его душе, парализующий не только тело, но и все его чувства. Мегуми злится — пальцами впивается в плечи мужчины так, что трещат швы заляпанной формы; кричит озлобленно и речь льётся нескончаемым потоком, словно пытаясь похоронить и без того едва живое тело. Сатору не слышит. Сатору не слушает. Сатору смотрит в пустоту, где пусто быть не должно по определению. Впивается ногтями в собственную ладонь и не чувствует ничего, даже текущую от лунообразных ранок кровь. Ему не радостно. Ему не грустно. Собственная техника опустошения по всей видимости сработала на него тоже — лишила всего и сразу; Сатору усмехается про себя. Жаль, что не жизни тоже. Это было бы справедливо. Годжо делает несколько шагов вперёд, отталкивая Мегуми из последних сил, судорожно выдыхает, опуская взгляд вниз. Туда, где ещё несколько минут назад весь покрытый дорожной пылью на коленках сидел Юджи. Внутри расползается чувство, будто где-то в груди плетётся тугой стальной шипастый запутанный клубок; тянется с такой силой, что почти разрывает изнутри. Годжо наконец переводит пустой взгляд на Фушигуро. — Рёмена Сукуны больше нет. Возрадуйся. Челюсть едва движется, охваченная болью, но голос ровный и спокойный, пресный. «Замогильный» сказал бы Итадори и был бы прав на все сто. Сатору сам в свои слова не верит и улыбается сквозь силу, прикрыв заслезившиеся глаза. Плакать он точно не будет — обещал. Ты всё сделал правильно. Иллюзорный, призрачный Юджи говорит это едва слышным шёпотом и невесомо касается спутанной прядки волос мужчины, заправляет ту за ухо. Сатору задыхается и резко открывает глаза, как безумец поворачивает голову в поисках источника звука; в сумерках не видит ничего, даже со своей техникой, кроме белого, как лист бумаги, Мегуми, на лице которого слишком ярко выделяются зелёные глаза. Мегуми смотрит волком, поджимает дрожащие губы и обессилено замолкает. — Ты прав. — Фушигуро говорит так ровно, что даже у Сильнейшего пробегает холодок по коже. — Возрадуемся же. — Мегуми скалится и наносит ещё один удар по чужому лицу, теперь окончательно роняя Годжо в грязь. Сатору мог бы отразить атаку. Мог бы контратаковать. Мегуми ещё слишком слабый, что бы застать врасплох собственного сенсея. Но в действительности Сатору принимает на себя всецело полностью ещё и чужую боль — безвольной куклой падает с блаженной улыбкой. Кара от Фушигуро ощущается как самое правильное последствие. Ученик бьет куда придётся слишком истерично — не так как нужно, но так как хочется его треснувшей и утратившей кусок — как разбитое зеркало — душе. Сатору не хотел, чтобы было повторение истории. Сатору правда старался! Сатору не справился. Облажался. И этот факт не изменит ничего. Впервые за жизнь хочется умереть. Раствориться во вселенной. Недосягаемая мечта. Хотя Мегуми мог бы ее претворить в жизнь. Повторить историю ещё разочек… Годжо смеётся, лёжа в грязи. Знает, что Мегуми не сделает это ни за что на свете — слишком уж смерть роскошный подарок. Итадори Юджи вот его не заслуживал, но получил. Годжо его мало того, что заслуживает, так ещё и жаждет всем естеством, но точно не получит. Слишком самовлюблённый, чтобы убиться самому. Слишком сильный, что бы быть убитым. Снаружи. Внутри всё погибло вместе с Юджи и Сукуной. Конец их жизни оказался слишком скорый. Сатору прокусывает щеку изнутри и не выдерживает — прозрачные дорожки слёз всё-таки текут по испачканному лицу вниз, смешиваясь с пылью и кровью. Ото всюду слышится отчетливое и самую малость разочарованное: Лжец. Воображаемый Юджи смеётся звонко, как прежде, прямо в черепной коробке. И звук этот станет реквиемом по Сатору.***
— Очнись уже, идиотина, — Гето остервенело трясёт вмиг потяжелевшее ватное тело, валяющееся на полу, и не знает что делать. — что с тобой, черт тебя дери?! Будить учителей было бы сейчас самым тупым решением в его жизни и обычно спокойный и рациональный Гето едва не выходит из себя; молится всем богам и со всех сил тормошит Сатору. — Ками-сама, если не помрешь, я тебя утром прибью, я тебе обещаю! Гето больно щипает Годжо в плечо и тот резко перестаёт трястись и наконец медленно открывает слипшиеся от слез глаза; потерянно осматривает комнату, словно ищет кого-то и, лишь увидев Гето, испуганно пытается отползти назад к стене. Годжо настолько белый, что едва не монохромный, лишь глаза горят синими огнями на изнеможённом лице. — Всё в порядке, Сатору. — Сугуру заключает лицо друга меж своих ладоней, заставляя смотреть только на себя. Сатору опять трясётся и плачет; пытается вырваться и задыхается в собственных всхлипах, измученно бьется в припадке на голом холодном полу общежития. Не узнает что ли? Сугуру хмурится и хлёстко прикладывается своей ладонью об влажную щеку. Голова Годжо дергается в сторону, и тот затихает. Смотрит в одну точку и спустя лишь несколько секунд, будто что-то вспомнив, переводит наконец почти осмысленный взгляд на Гето. Сугуру встревоженный, заспанный и растрёпанный смотрит испытующе. Спутанные волосы торчат во все стороны, меж бровей залегла глубокая складка, а губы поджаты. Это не Фушигуро. Они в общежитии. Это не изничтоженное выжженное техникой поле. Сатору на пробу слегка двигает челюстью — не выбита и даже не болит (Сугуру его явно пожалел). Марево сна постепенно развеивается. Только вот чувство в груди всё ещё не даёт нормально дышать и спокойно соображать воспалённым разумом. В комнате со всех сторон, как звон колокольчиков, нескончаемо слышится смех Итадори, заглушая собственные мысли. — Где Юджи? Годжо смотрит с заставшим ужасом на дне зрачков, когда голос сиплый и слабый, скрипучий как старая, не смазываемая годами, дверь, режет слух. Сугуру удивленно вскидывает брови и с подозрением косится на, видимо, окончательно поехавшего крышей друга, и нервно выдыхает, убирая руки от чужого лица. Вопрос остаётся без ответа.