Шаг с каждым днем становился все легче, нужда в костылях появлялась только на крутых лестницах. Не однажды сменилось солнце над Тейватом, прежде чем принц-регент сам себе признался в бессмысленности борьбы с внутренним диссонансом, вызванным принцем мела. Легче было скрещивать детскую ревность, подростковое неприятие со взрослым смирением, зрелой снисходительностью и почти старческой мудростью. Хотя в сумме это напоминало маразм, который создавал такие крутые эмоциональные качели, что Альбедо, порой, улетал с них прямиком в землю лицом. Да и Кэйа ненадолго оставался в долгу, получая табакеркой по голове. Острить он учился у лучших — у своей дорогой матушки и своего родного братца.
Над центральной площадью клубился дым, исходивший от гастрономических заведений и уличных торговцев всякими булочками. Альбедо смотрел на них с вопросами, с любопытством, которому не было конца и края. Точно новорожденный ребенок, чистый лист, да только отличный тем, что может развернуться и уйти. Порой, он замирал — смотрел на мальчишек, играющих в шахматы, девчонок, разыгрывающих за монетку забавные карикатуры, провожал взглядом госпожей, торгующих оберегами, ровно до того момента, как к ним не подойдет местная стража — чтобы утащить невесть куда, невесть зачем. Задавать вопросы он отваживался только Рейндоттир, да и то с какой-то опаской, будто ожидая, что его осудят за глупости или неуместность. Сам прекрасно понимал, что еще растет, учится, что это не ребячество и не издевательство, но внутри словно стояла заслонка, отделяющая детскую наивность от окружающего, шипастого мира, который вряд ли примет его с распахнутыми объятиями, пока он такой, какой есть.
Да только вот этим миром, почему-то, был ему Кэйа.
Ни разу никто не вспылил на Альбедо, кроме него.
Принц Альберих с отчаянием во взгляде протянул горожанке, что сидела на собственной куртке и обнимала себя за плечи, мешочек с монетами, и кивнул ей, помогая встать. Чтобы никому не рассказывала о том, что принц сделал, и унесла этот жест государственной тайной с собой в могилу. Не любил он раздавать деньги попрошайкам, но женщинам и детям, особенно тем, что меньше всего просят, был готов отдать даже одни из пустующих покоев. Свое избирательное милосердие он прятал усерднее, чем короли прячут своих бастардов от жен. И никто бы, право, не был бы рад тому, что правда, так остервенело укрытая в сотню полотен, так яро запрятанная в самый дальний угол, вывалилась наружу. Она бы из доброй истины превратилась в безжалостный компромат, в опухоль под кожей, зудящей болью напоминающей о скорой кончине, в засос на шее после ночи, проведенной не в объятиях со своей нареченной. В обман чистой воды, вот так, по щелчку, по мановению руки.
И такое случилось в тот же миг, когда горожанка, босыми ногами по лужам, убежала прочь, прижимая к себе и куртку, и мешок с деньгами.
— Вы помогли ей, Ваше Величество? — в переулке густой тенью нарисовался силуэт на костылях, — Почему? — Кэйа прекрасно понимал — это вопросы создания, только познающего мир. Не упреки полноценного человека. Но сам факт такого вопроса, мысли «зачем?» и «почему?» изводил его, раскалял, как раскаляет кузнец лезвие меча перед тем, как выковать шедевр военного искусства. Только вот из Кэйи не вышло бы никогда шедевра, только некрасивая, аляповатая, но смертоносная секира, сабля, да что угодно, но только не тот стереотипный, украшенный меч.
— Потому что, — закусил губу, не оборачиваясь. Услышал, как костыли стучат о землю, чуть проваливается под нее, и попытался это остановить, — Не подходи ко мне.
— Почему? — вытянутая тень наклонила голову на плечо, — Вы помогли ей, но не помогли тому бродяге без обуви… Который ходил с протянутыми руками и дрожал от холода…
— Ему и так за день щедро надают, а ее бы никто и не заметил. Я ответил на твой вопрос? — нашел в себе силы на честность, обернулся, скрестив руки на груди. Его взгляд встретился со взглядом Альбедо, ясным и светлым. На мгновение Кэйю покоробило: он такой совершенный, сделанный по идеалам красоты Каэнри`Ах, со своими лазурными глазами, белоснежной кожей, белокурой копной, собранной в косу, нисходящую вдоль шеи. И он, явно не из этих краев, недоделанный, бракованный, смуглый, будто его каждый день ласкает знойное солнце Сумеру, глаза не голубые — один синий, другой золотой, а волосы иссиня-черными кудрями развеваются по ветру, когда он мчится на лошади, или мерцают неловко в свете свечей на балах и приемах. А этот мальчишка обращается к нему как к Его Величеству, совершенное создание к несовершенному человеку, к своему королю.
Альбедо удовлетворительно кивнул, а затем сделал еще один шаг навстречу, но заметив, что ботинком вляпался в грязь, качнулся назад на костылях, отступая. Кэйа тяжело вздохнул, запрокинул голову туда, где должно быть небо, но рассмотреть смог только пробивающиеся сквозь трещины в земле лучи солнца, как из этих трещин капает, а где-то и стекает, вода… Прямо на его королевство. На королевство, что досталось ему по случайности. На королевство, что он так норовил спасти, но с каждым взглядом на Альбедо понимал — только сильнее погубит.
— Ваше Величество, принц Альберих… — Альбедо потормошил Кэйю за рукав, незамедлительно заставив того отдернуться, как будто от пламени, — Могу я узнать у вас кое-что?
— Да, Альбедо? — наедине с ним можно было не скрывать неприязни и напряжения. Это при Рейн, при Дайне, при Эридане надо было держать лицо. Быть может, поэтому всегда на совместных прогулках хотелось уйти в одиночное плавание. Рассекать трущобы, искать выходы, пути к самому себе. Ответы на свои вопросы, а не Альбедо, который, порой, не мог умолкнуть.
— Почему вы настолько меня недолюбливаете? Мне едва две недели, я ходить-то без чужой помощи не могу, еще толком ничего не понимаю и не могу сделать, а вы как волк на меня скалитесь вечно и одежду после меня отряхиваете. Что я вам сделал, Ваше Величество?
Кэйа глубоко вздохнул, понимая, что шанса высказать все, что накипело, лучше, чем сейчас, не будет.
— Ты долго обдумывал, что сказать, верно? Небось, все утро сидел над словарем, подыскивал подходящие метафоры, подчеркивал что-то. Но в твоей голове, — Кэйа ткнул пальцем Альбедо между бровей, а он даже не поспешил отстраниться, — Не должно было быть таких мыслей. Как и вообще любых других. Ты должен был делать то, что тебе прикажут, играть ту роль, которую тебе распределят. А ты, какого-то дьявола, заполучил себе волю. Свободу действий. Критическое, аналитическое мышление.
— Выходит… Вы злы на то, что я не оправдал ваших ожиданий? — осторожно взял его за запястье, отвел от своего лица, с научным любопытством принялся рассматривать руку. Провел пальцами по линиям на ладони, оставляя белый меловой след, затем коснулся каждой фаланги одного пальца, по очереди неловко сжимая их, пробуя повернуть. Кэйа этого даже не заметил, поглощенный своим недовольством, которое породил чересчур рьяный альтруизм… или эгоизм.
— Именно, смышленый мой, — съязвил он, но благо, Альбедо пока не понимал иронии и скрытых смыслов. Или притворялся, что не понимал, — А теперь убери от меня руки и ступай к своей маме.
— Знаете, вы очень напоминаете мне одного человека… Про него Эридан рассказывал, но я не помню, как его зовут. Он был также зол, когда что-то не оправдывало его ожиданий. Из-за несогласия реальности и выдумок он развязывал войны, разорял целые государства… Хочу верить, Ваше Величество, что вы не берете с него пример, а просто не в духе. В таком случае, мне и правда стоит вернуться позже…
— Да иди уже! — рявкнул Кэйа так, что округа звонко замолчала, и над головой повисла гнусная тишина, точно гильотина.
На глазах Альбедо не блеснуло слезы, не мелькнуло непонимания. Только тяжелым вздохом он прикоснулся к одеянию принца, которое не выдавало в нем королевскую особу. Почти лохмотья, только с аккуратными каемками, блеском… Юноша развернулся и вышел из переулка, но, споткнувшись о какой-то камень, чуть было не свалился. Благо, Кэйа вовремя среагировал, подхватил его, оказался рядом. На удивление, Альбедо почти ничего не весил, словно кости его, как у птицы, полые, а все остальное — просто оболочка, быть может, даже эфемерная.
— Спасибо, Ваше…
— Кэйа. Просто Кэйа.
— Но почему? Вы же принц…
— Потому что ты тоже принц. Нам не обязательно бросаться формальностями наедине.
— Что такое «формальность»?
Альберих покачал головой, протер лицо руками. Сквозь пальцы заметил — Альбедо этому очень расстроился. Кивнул, будто знал, что на самом деле, принц на него смотрит, и понурив голову, продолжил шагать куда-то в сторону главной площади, к шумной музыке, к ароматным пирожкам. Там где-то их ждала Рейндоттир, уже забравшая лошадей из конюшен. Наверное, фасовала свои склянки по сумкам, разбирала одежду, что присмотрела Альбедо, любовалась ею, будто купила собственному сыну. Кэйа с трудом понимал такой фанатизм, такое очарование своим творением. К Эридану она никогда ничего такого не испытывала, изредка лишь можно было застать их, читающими какую-нибудь научную работу в саду, или во время королевских приемов они оказывались рядом для того, чтобы удариться бокалами, и затем разойтись, как и прежде, словно они друг другу незнакомцы, чужие люди. Что Эридан, что Альбедо — рукотворные создания живых, настоящих людей, в груди у которых бьется сердце, а не сгусток энергии или какая-то алхимическая живительная реакция. От них веет холодом, как от кукол. Можно сколь угодно любоваться, а в конечном итоге разочароваться, ведь перед тобой не настоящий человек, не искренние его эмоции, а всего лишь результат чьего-то ручного труда, пусть и неотразимый и неповторимый, но в то же время настолько бездарный в самой своей идее, что… Слов не подобрать. Только сейчас, глядя на Альбедо, Кэйа несказанно радовался тому, что никогда не видел Эридана в момент его рождения, становления, создания, взросления, а только лишь был знаком с тем, что внутри него оставили Рейн, Брутус и… многие другие, кому он подчинялся. От этого было легче, ведь знал — это просто конденсат, а не то, что изначально было задумано и создано.
Рейн и правда ждала их на площади, у фонтана, держа за поводья лошадей, чем-то подкармливая ту, которая принадлежала ей, и почесывая за ухом ту, что принадлежала Кэйе. Эта женщина всегда казалась Альбериху власной, целеустремленной, той, что идет на рожон и всегда добивается своего. Когда отец вернется, прознает об удачном результате ее экспериментов… Мысли превращались в свинцовые сплавы, отравляя и не давая вздохнуть. Только вот удалось встать на ноги, почувствовать, что чего-то стоишь на этой грязной арене, которую кто-то обозвал таким величавым и элитарным словом, как «политика», и вот, уже это, сами того, вырывают из рук, сами того не понимая. Он не понимал свою ревность к трону до конца, но точно знал, что Альбедо — одна из ступенек, ведущих вниз, туда, откуда с таким трудом поднялся. Которую под ноги так любезно возложила Рейндотир, главный алхимик, гений, и сделала она это точно не себе в укор и не бескорыстно. У нее ничего никогда не бывало просто так, каждое ее движение по выверенной траектории, каждый ее вздох рассчитан по секундам. Кэйа всегда чувствовал напряжение, когда она входила в комнату, будто над головами всех, кто был там вместе с ним, заносилась коса, так и норовя отрубить. А сейчас эта коса, эфемерная, да и пусть, занеслась и над ним.
— Ну и где вы запропастились? — она отдала поводья Кэйе, а сама подошла к Альбедо, бережно поправила ему волосы, взяла за руку, — Чего ты такой грустный?
— Я не грустный, — Альбедо смущенно опустил взгляд на свою обувь, поудобнее схватился за костыли.
— Кэйа тебе чего-то наговорил? — Рейндоттир взглянула на принца Альбериха так злобно, что казалось, может испепелить. Кэйа даже не дернулся — приучен не показывать слабину и уязвимости. Даже когда очень хочется. И сейчас, нежданно, но хотелось. Хотелось высказать свои опасения, оправдаться, будто был в этом какой-то толк, будто у этого мог быть желанный результат. Хотелось признаться в желании отсечь Альбедо голову, а Рейн отправить в ссылку куда подальше, лишь бы никто более не разочаровывал его своими успехами, лишь бы никто никогда не пытался занять его места под солнцем.
— Нет, мам, — несмотря на ничтожно малое количество прожитого времени, Альбедо мастерски научился обманывать. Научился ерничать, острить, задавать неудобные вопросы. В общем, делать все то, что люди не могут делать и в тридцать, а некоторые даже в пятьдесят. После этих слов он бросил взгляд на Кэйю, ожидая немой благодарности. Принц в ответ только отвернулся, взобрался на лошадь, и посмотрел на него с мамой как-то осуждающе, вкладывая в это смысл «потарапливайтесь»,
Опасения, которые испытывал принц, другому принцу были не слишком ясны. Почти также, как и любые книжки по алхимии, которые он пытался читать. Но в отличие от них, Кэйа вызывал у него неподдельный интерес. Он как доныне неизвестный науке камень, такой загадочный, непонятный, ни на кого не похожий. Альбедо не отваживался спрашивать, почему принц так отличается от своего народа, почему он такой исключительный, неповторимый, словно никого такого больше в целом мире, — а мир в понимании Альбедо был все еще очень маленьким, — нет и никогда не будет. Оттого его эмоции не могли разочаровать или обрадовать по-настоящему: они были попросту непонятны, нуждались в изучении и анамнезе. Но так как объект исследования был весьма агрессивен и не всегда находился в добром расположении духа, оставалось только наблюдать со стороны за тем, как он себя ведет и каким образом на что реагирует.
Кэйа старался абстрагироваться, не думать обо всем, что подсказывала история и просто смириться, дождаться прежде, чем начать тревожиться, выдохнуть и не раздувать проблемы на пустом месте… Но чем сильнее пытаешься о чем-то не думать, тем сильнее оно пробирается в голову, так мерзко перебирая лапками, словно сколопендра, разжигая и раздражая то, что до этого лежало спокойно, не болело и не напоминало о себе. Привыкание к трудностям с самим собой, своим сознаниям, никак не наступало и не выходило даже насильно. Перебороть свои опасения, свои угрызения на любую тему, свою совесть по поводу каждого поступка, выходило только тогда, когда губы смачивал алкоголь, затем эта же манна небесная обжигала желудок, а после и достигала такого неспокойного ума, не то разжигая, не то успокаивая, не то и вовсе уничижая любую мысль, что сумела проскользнуть в естественный вакуум, что в голове создавался вином, бурбоном, коньяком и виски. Смотря на Альбедо, думая, он может занять его место, думая, что он уже занимает какое-то место, хотелось напиться до такого состояния, чтобы не проснуться. А у них в поместье как раз был нетронутый погреб, где этого счастья полки ломятся.
Как давно он не был дома? Не был на заднем дворе, где делал уроки, не был в отцовской комнате, не касался корешков книг? Не сидел за своим привычным рабочим столом, не любовался портретами, реликвиями в семейной галерее? Не навещал усыпальницу, в которой покоились его предки? Всегда, когда душа не на месте, надо бы вернуться туда, где она увидела свет. Домой. В ближайшее время. За покоем, за верой в себя, за ответами на вопросы, которые не дают спать по ночам. Сквозь сухие деревья пробивались те жалкие лучики, что нагревали поверхность, но Каэнри`Ах они только делали еще холоднее, еще более мерзким… Порой от трещин откалывались куски, песком и обломками падая на голову жителям великого некогда королевства, будто нашептывая, что идут они не по тому пути, и впереди за каждым поворотом только тупик. Безнадега стала главным настроением народа после гибели Ирмина, Брутуса, после того, как власть оказалась в руках у шутов. И, видимо, неволей, но тот, кто больше всех заботится о своих подданных, сильнее всех проникается этой общей болью, тревогой, вязнет в болоте из страхов, беспокойств и смятений, что темной вуалью закрывает глаза, не давая и шагу ступить против воли кого-то оттуда, кого-то, кто никогда и пальцем не пошевелил, чтобы народ Каэнри`Ах жил чуточку лучше — но умолял их стать своими последователями, своими почитателями. В то время как каждый из них всю жизнь сам за себя.
По прибытию во дворец, стремительно спешившись, даже не отведя кобылу в конюшню, Кэйа постарался скрыться под темными ветвями деревьев, и так незаметно прошмыгнуть в свои покои, там собрать вещи, и пока никто не обратил внимания, скрыться в глубине и высоте аристократских домой, вернуться к давно заброшенному поместью, пройтись по следам своей памяти. Но, как и всегда, бесследно пропасть не вышло. За поворотом его кто-то схватил за руку, крепко вцепившись металлом на пальцах в кожу, чуть расцарапав ее, пока принц пытался вырваться.
— Куда тебя понесло? — Рейндоттир уверенно дернула его на себя, так, словно ее не волновало, с кем она ведет беседу, а главное — о чем, — Ты вообще что творишь сегодня?
— А что я творю? — Кэйа расслабился, сделал шаг ей навстречу, наклонил голову чуть влево, будто стараясь лучше рассмотреть женщину. Но она ничуть не уступала ему в статности. Только если его темперамент выражался в экспрессии, в каком-то внутреннем огне, в запале и в живучести, то ее — в холоде, в непоколебимости, в том, что как пред ней не ерничай, не изворачивайся, она всегда скрутит тебя так, как ей будет угодно. И скрутит кого угодно, ведь, от менестрели до барона, от простого рыцаря до самого короля.
— Что ты наговорил Альбедо? — только когда она говорил об Альбедо, в ее голосе что-то неловко дрожало. Как у маленькой девочки.
— Ничего я ему не наговорил, — Кэйа попытался вновь вырваться из ее мертвой хватки, но не вышло, — Мне ему врать, что ли? Делать вид, что я его страстно обожаю? Да мне он противен, противнее любого слизняка или чахоточного.
Рейндоттир не задумываясь со звоном ударила его по щеке. Стальные кольца-доспехи столкнулись с массивными серьгами в ушах, а потом и со щекой, оставив глубокие, темно-красные следы в одно мгновение.
— Ты совсем уже страх потеряла?! — воскликнул принц истерично, — Забыла, с кем говоришь?!
— С принцем-регентом. Не с королем. Не со своим правителем. Ты мне никто и зовут тебя никак, и мне искренне плевать, насколько ты выше меня или ниже — последнее слово все равно за твоим отцом. А когда он вернется, то будет в восторге от такого прорыва.
— Я финансировал тебя не для того, чтобы ты создавала конкуренцию династии.
На мгновение ее глаза округлились в удивлении, а после залились ядом самодовольства.
— Надо было раньше об этом думать. А сейчас я вам, Альберихам, не позволю и пальцем прикоснуться к моим сыновьям. Королевская семья и так изуродовала мою душу, мое тело, а тиранить их — только через мой труп. А мой труп твоему отцу дорого обойдется. Не забывай, какой ценой я во дворце.
Она брезгливо отбросила его руку и скрылась за мощеной стеной, точно призрак. Кэйа пренебрежительно фыркнул ей вслед и потер щеку, на которой по-прежнему красовались отпечатки ее пальцев.
Первым делом, когда хочется куда-то деться, где-то раствориться, нужно сообщить об этом Дайнслейфу. Он прикроет, выручит, вытащит, и это Кэйа несказанно ценил еще со времен, когда они вместе сражались на поле боя, когда вместе тренировались на полигонах, когда еще в глубокой юности цапались в несерьезных детских драках. Только вот прикрыть бы чем-то лицо, чтобы хотя бы при нем не падать в грязь, не позориться. Перед собой-то стыдно, а при нем — еще сильнее. Дайн видел его и полумертвым, и обиженным, и гневливым, и грубым, и в грязи, и самым чистым, самым честным, самым спокойным и умиротворенным, и влюбленным, и нежным, и каким только не видел… Но право, никогда — униженным.
У Дайнслейфа всегда были свои, резко отличные от привычных, понятия о долге, чести и верности. Лекции на уроках этикета он слушал вполуха, ведь и так с раннего детства был обучен этим нормам, запретам, законам, знал их, как свои пять пальцев. И одним из пунктов его кредо было: «никто не позволит унизить себя нижестоящему, да и никому в принципе — тот, кто покушается на твою честь, уже пал так низко, что его оттуда не поднять». И плевать, что что-то такое Дайнслейф выдал настолько пьяным, что Кэйа нес его до казарм на себе. То же самое он повторял и тысячу раз трезвым, следуя другому своему принципу: «ни один рыцарь не смеет отказываться от своих слов, он — пример и опора, он — эталон, элита, для простого крестьянина — несбыточная мечта, а потому должен во всем, что думает, что говорит, быть однозначно честным и правдивым». Быть может, с высоты пройденного бок о бок пути, эти слова и казались забытым, детским лепетом, но никогда Кэйа не смел подвергнуть их сомнению — как не давал поводов в себе сомневаться сам Сумрачный меч.
Возле конюшен, на тренировочном полигоне, было практически безлюдно — только Эридан сидел в углу, возле бочек с водой, за столом, держал в руках какую-то книгу, грыз что-то похожее на дольки яблок. В общении с ним было мало удовольствия, но по крайней мере, не столько обиды и непонимания, сколько в общении с его братом. Эридан хоть и был той еще сварливой теткой, с очень трудным характером и непонятными взглядами на жизнь, но не представлял никакой угрозы титулу, душевному здоровью и самооценке. Кэйа видел в нем не более, чем местного шута, который, по крайней мере, не даст себя в обиду и в случае чего с радостью возьмется за меч.
— Эридан, ты не видел Дайнслейфа? — спросил Кэйа.
— Ни «здравствуйте», ни «как поживаешь, старина?». И это королевские манеры, принц Альберих? Ай-яй… Ваш отец будет вами недоволен, как вернется, — Эридан вздохнул, нехотя повернулся к Кэйе лицом, перекинув ноги через лавку, и ссутулившись, поправил плащ, накинутый на плечи, — Без понятия, где он, — наконец снизошел до ответа, — Я что, прилипший к нему? Или у меня с ним как у сов — эхолокация?
— Да мало ли, — принц сел рядом с Эриданом, закинул ногу на ногу, поджал губы, — Но должен же где-то объявиться, в конце-концов…
— Ты с Альбедо обжимался, что ли? Вся одежда в мелу, — солдат одновременно издевательски и заботливо отряхнул его грудь от белых разводов, но вместо того только сильнее испачкал, — Ой…
— Нет, не обжимался. Он падал, я его поймал, — сухо бросил Альберих, стащив из тарелки кусочек яблока.
— Ты? Поймал? Я думал, наоборот, подножку поставишь. Каждая ворона уже заметила, что между вами искры летят. И далеко не от… — Эридан мельком взглянул в книгу, — «Бушующей страсти», — Кэйа цокнул и надкусил дольку, наклонил голову, позабыв, что должен как-то прятать оставленный Рейндоттир следы. Обычно он те отметины, что оставляют на нем прекрасные каэнрийки, не прикрывал. Какой-то из ряда вон случай, совершенно нелепый.
— Кто тебя так, твое высочество? — с другой стороны к нему подошел Дайнслейф, такой долгожданный и нужны. Казалось, еще секунда, и Кэйа бросится на него с объятиями, а потом сползет в ноги, станет роптать на жизнь, на Рейн, на Альбедо, на Богов, да на всех, кого сочтет в своих бедах виноватыми. Но вовремя одумался, прикрыл свежие ранения.
— Неважно, — огрызнулся Кэйа, — Мне надо уехать на какое-то время. Домой. Никому ни слова. Моя печать в кабинете, ответы на письма пиши печатными, не разберут.
— Мне тоже надо домой, — Дайнслейф вальяжно плюхнулся рядом с Эриданом, неловко зацепив его плечом, — У матушки юбилей, не смею не приехать. Ты же меня знаешь, — и также бесцеремонно стащил у Эридана его яблоко.
— Ну нет… Не-е-ет, — волком завыл принц. Если не на Дайнслейфа, то… его обязанности возлягут на Рейндоттир. А к хорошему, учитывая раздувшуюся паранойю, это не приведет. Но и оставаться с ней на одной территории тоже было невмоготу. Да и не выпереть ее так просто — Альбедо же…
— Да чего ты страдаешь? Будто некому больше твоей бюрократией заниматься, — Дайн пожал плечами, — Вон, Эридана посади.
— Точно нет!
— А так хотелось, — усмехнулся Нигредо, подперев голову рукой, — Устроил бы тут свою монархию, обязал бы всех женщин ходить в прозрачных платьях, а мужчин — в сюртуках на голое тело.
— Вот поэтому нет!
— Чего ты так трясешься? — Дайн откинулся на стол, украдкой взглянул на то, что читал Эридан.
— Альбедо не должен был… обладать своей волей, характером, какими-то эмоциями. Он должен был быть сосудом, в который можно засунуть то, что мне угодно и угодно моему отцу. Сейчас у меня где-то рядом есть искусственный человек, точно такой же, как и я, только более долговечный, совершенный… И некоторые письма отца, которые по случайности попали мне в руки. Письма, адресованные Рейндоттир. В них написано то, что вынуждает меня действительно трястись за свой титул. Нервничать, переживать. Понимаешь?
— Боишься, что Альбедо станет принцем заместо тебя? — усмехнулся Эридан, — Да и что в этом такого? Каэнри`Ах и так рушится, как изнутри, так и снаружи на него что-то давит. Не лучше уж сбросить это на кого-то, кого тебе не жалко?
— Да в том-то и дело, что мне его жаль, — поджал губы, взглянул на белые разводы на одежде, — Двойственные какие-то чувства. Сам себя не понимаю.
— Может, ты не понимаешь его? — спросил Дайнслейф, смотря на шоколадные пряди Эридана, сквозь которые пробивался слабый луч солнца. По памяти — они тоже сначала повздорили, и повздорили до драки, до крови, и так продолжалось не один десяток лун. Научились друг друга принимать и уважать. Кэйе казалось, что исключительно потому, что Дайн терпеливее и спокойнее там, где себя не может сдержать и угомонить Эридан. Но попробовать понять Альбедо… Думая о нем, из раза в раз в голову приходила одна фраза: «никакой и какой угодно одновременно». Видимо, мимикрию Эридана Альбедо унаследовал не кожей, а характером. Если предшественник мог только имитировать лицо, походку, рост и цвет глаз, то последователь — способ говорить, смотреть и мыслить. Этим он пугал и отталкивал, напоминая хамелеона. Что на самом деле у него на уме? Стоит ли его опасаться настолько сильно? И вообще, думать о нем так много?
Альбедо, точно паразит, проник в самое сокровенное. Одним своим видом заставлял подумать обо всех муках совести, что в жизни случались и не давали ночами спать. От него не по себе. Он точно что-то таит, но что может таить создание, которому нет и пары дней? Раз Рейн дала ему сознание, вложила туда что-то… Вдруг он знает больше, чем говорит, и при том, в несколько крат больше? Альбедо нельзя игнорировать, нельзя заталкивать в дальний угол, закрывать глаза на него. Нужно пристально рассматривать, как бриллиант под лупой, чтобы наверняка узнать — настоящий он или просто стекляшка. Встретиться со своим страхом лицом к лицу, чтобы понять — действительно ли он того стоит?
— Может… Все может быть, — он вновь провел пальцами по раненой щеке. Следы от когтей Рейн будто стали только глубже, — Во всяком случае, тебя об отъезде я предупредил.
— Теперь можешь идти и спокойно собираться. Обещаю, дворец вверх дном как стоял, так и будет стоять.
— Разве что я одну башенку переверну… — съехидничал Эридан, закрывая книгу.
Предвкушение от визита домой всегда отдавалось в голове беспокойным гулом, таким стуком сердца, будто все тело его — одно, сплошное сердце с тонкими стенками. Из раза в раз все страшнее не узнать знакомые повороты, заблудиться на лестницах, вернуться, ничью комнату не навестив, к выходу, будто сам дом не желает его видеть. Поместье называлось поместьем, но находилось, как ни смешно, на границе гетто, куда при Грондене Первом, правителе, что очень боялся нападения созданий, обитающих наверху, их болезней и яств, как огня, сослали всех, кто имел хоть какое-то отношение к Тейвату, к другим мирам, кому не нужно было знать ни о механизмах, что рассекают дороги Каэнри`Ах, ни о праздниках королевства, ни о каких-то светских вечерах. Они были простой прислугой, к которой короли никогда не относились, как к чему-то большему, нежели разменной монете. Пьерро переехал туда, когда женился на Адире. И из-за Кэйи был вынужден провести там и следующие годы, до того, как ему поступило приглашение возглавить Каэнри`Ах. Всем нутром Кэйа противился натуре места, в котором провел детство. Но в то же время душа неумолимо туда тянулась, как тянутся паучьи лапки к добыче в паутине. И каждый раз что-то встает на пути, будто шепча: «да не нужно тебе никуда, оставайся здесь, во дворце, в роскоши и уважении, не спускайся туда, откуда поднялся».
Он навещал дом дважды за то время, что называл себя «принцем». Первый — чтобы забрать наработки «Подлинной истории королевской династии Каэнри`Ах», через пару дней после коронации, со всей стражей, сопровождением, но ощущалось, будто под конвоем. Тогда он прощался со всем этим — с родной кроватью, со стеной из винных пробок, на каждой из которой написана какая-то памятная дата, с часами с маятником в кабинете отца, с часами с кукушкой — в своем. Сердце тогда скулило, умоляя задержаться еще на пару секунд. Кожей запомнить постель, резные золотые перила на лестнице, панно на первом этаже в виде белых павлинов, ковер в виде шкуры оленя, кожаные кресла, на которых по вечерам с отцом они вели беседы обо всем на свете, о самом важном и самом бесценном, о пустом, простом и житейском. Где принимали гостей, куда приглашали на дни рождения иммерсивных актеров, чтобы они разыграли душераздирающее представление и заставили о чем-то задуматься. Вдохнуть этот запах — ванилина, металла, перьевых подушек, табака, легкий флер домашнего бренди, лимона, что добавляют в чай по утрам… и оставить часть себя здесь. Навсегда. Но забрали его тогда целиком, вернули во дворец, как возвращают блудных кошек домой — за шкирку и с какими-то недовольными криками в спину.
Второй раз — втайне, в одиночку, на пару часов. Тогда он впервые пересилил себя, смог войти в комнату, которая, всегда знал, принадлежала его матери. Прикоснуться к ее одежде, заботливо уложенной на кровати, где она и встретила свой конец. К расческе, к кольцам, к инструментах, на которых она играла, а Кэйа так и не научился — медведь на ухо наступил. Взглянуть на неоконченную картину, на холст, что возвеличивался на мольберте, у ножек которого лежали давно засохшие краски, деревянная палитра, стаканы для того, чтобы разбавлять краски, но пустые, чистые. Он тогда очень разозлился, когда понял, что кто-то вылил воду, помыл их, а затем вернул на место. Кто-то посмел посягнуть на ее вещи, на ее прикосновения, оставшиеся на ее вещах. Посягнул на его шанс прикоснуться к ней, хотя бы сквозь время, сквозь предметы. Кэйа тогда сел на кровать, на самый край, уперевшись локтями в колени, а пальцы сцепив в замок, и долго, долго думал о своем. Будто исповедовался, но не произнеся ни слова. Хотел верить, что она может его услышать, но ответом на все его чувства была лишь покачивающаяся занавеска и засохший на подоконнике цветок, еще один лепесток которого отвалился за то время, что Альберих провел в комнате матери. Назревал рассвет, и с трудом оторвавшись от кровати, на ватных ногах выйдя из этой проклятой комнаты, он оседлал лошадь и вернулся во дворец. Отец о той поездке так ничего и не знал, не спрашивал напрямую, но всегда говорил об Адире так, будто знал — Кэйа точно видел ее вещи, ее инструменты, картины, слышал ее музыку, знал запах ее кожи, как крепко она умеет обнимать, какое обжигающее тепло исходит от нее в этом подземелье, в этой кромешной темноте, словно вечной, непобедимой зиме… которая укрыла ее своими снегами и приняла в ледяные оковы, чтобы она удобряла ее безжизненную землю.
Дорогая кобылка словно ждала его в конюшне, знала, что хозяин захочет навестить дом, и встретила принца Альбериха так радостно, как никогда впредь: заржала, попыталась встать в своем деннике на дыбы, заволновалась, попыталась вырваться прочь Кэйе навстречу.
— Ну чего ты, девочка? — он погладил ее по морде, угостил сухариком, — Знаешь, куда меня придется везти? — лошадь одобрительно дернула головой в сторону Альбериха, он прижался к ней щекой, — Все, все, спокойно… Мы ненадолго. Я обещаю.
Отворив денник, Кэйа зашел внутрь, неспешно, точно медитируя, подготовил кобылу к дороге.
Альбедо, как маленький черт, повсюду преследующий свою жертву с целью высосать всю душу без остатка, уже поджидал Кэйю у выхода из конюшен, сцепив руки за спиной и чуть покачиваясь из стороны в сторону. Костыли решил не брать — уж слишком много с ними хлопот, да и тяжелые, а учиться ходить когда-то нужно и без них. Дорога от лаборатории Рейндоттир до конюшен оказалась отличной полосой препятствий: и лестницы, и повороты, и мраморный пол, и галька в саду, и сырая земля возле самих конюшен. Медленно, но верно, ни разу не упав, но раз пять о свои же ноги споткнувшись, он смог добраться до желанных лошадей, и, к своему счастью — до Кэйи.
— Здравствуйте, Ваше в… Кэйа, — опомнился принц мела.
От неожиданности, Альберих вздрогнул.
— Далеко собираетесь? — он наклонил голову, подпер собой стену.
— Давно меня тут поджидаешь?
— Мама сказала, что вопросом на вопрос — некультурно.
— Да она много чего говорит, — покачал головой Альберих и обошел лошадь, — Ты какими судьбами?
— Хотел на лошадей посмотреть. Понравились мне, спокойные такие.
Кэйа, как ему показалось, немного оттаял:
— Хочешь прокатиться?
Альбедо испуганно отстранился, чуть не потеряв равновесие. Впрочем, упал бы он все равно в тюк сена и ничего себе не сломал.
— Я немного боюсь, но…
— Вот и не будешь больше бояться, — Кэйа мотнул головой в сторону лошади, будто приглашая прокатиться. И правда ведь, неплохо было бы затащить Альбедо, ничего дальше дворцовой стерильности не видевшего, в те условия, в которых живут люди обычные, не скованные регламентами, формальностями и нуждой каждое свое слово подтверждать печатью. Юноша робко согласился, но как назло, лошадь с любопытством дернулась в его сторону, отчего Альбедо не на шутку испугался и отскочил, чуть не потеряв равновесие, — Ну чего ты? Она никогда в жизни никого не кусала.
— Не очень понимаю, что она делает.
— Непонимание тебя пугает?
— Очень, если честно… — Альбедо перевел дыхание, расслабился, поднял голову на Кэйю, и смотря прямо ему в глаза, продолжил: — Я много чего не понимаю. Но объяснения, ответы на вопросы, да просто разговоры, меня очень успокаивают. Вы сказали, что вопросы могут раздражать, но… Честно, не могу не спрашивать. Иначе буду всего сторониться, опасаться, каждого шороха. А так, Эридан сказал, вообще нельзя.
— В этом он прав, — Кэйа осторожно сделал пару шагов назад, пригласил Альбедо ближе к седлу, — Поэтому одну руку ей на спину перед седлом, а другой возьмись за седло, — он выполнил все ровно так, как просил Альберих, — Теперь правую ногу в стремя… Нет, это левая. А это правая, — Кэйа изо всех сил держал лошадь за уздечку, будто боясь, что та вырвется и потащит за собой принца мела, пока нога застряла в стремени, прямо головой по земле. По крайней мере, его первая попытка взобраться на коня выглядела именно так, — Теперь возьмись обеими руками за седло и подтяни себя, — Альбедо с трудом схватился обеими руками за луку, поджав губы и кряхтя, подтянул себя на нужную высоту, — Отлично, и перекинь другую ногу через седло, — Альбедо без проблем выполнил последний пункт инструктажа, и держась за седло с такой силой, что пальцы побелели (будто они могут стать еще белее), осмотрелся по сторонам.
— Ого… — восхищенно выдал он, поправив волосы.
— Нравится? — не смог сдержать улыбку Альберих.
— Очень, — он потянулся к шее лошади, погладил ее осторожно, не скрывая восторга в глазах, такого искреннего, что казалось, он сам вот-вот заискрится.
Следом за ним на лошадь забрался и Кэйа. Намного быстрее, проще — рост позволял, да и годы тренировок давали свое. Альбедо занимал в седле совсем немного места, проблем с обзором также не возникло — голова его упиралась аккурат в подбородок Альбериха.
— Куда-то поедем? — спросил Альбедо, все еще продолжая смотреть по сторонам.
— Да. В одно очень дорогое мне место.
— Это честь для меня — посмотреть дорогое для вас место.
— А этому кто научил? — Кэйа вскинул бровь с интересом, даже с каким-то азартом. Все еще было не по себе, трудно думать о всей подноготной происходящего: о происхождении Альбедо, о письмах отца, о том, зачем он едет домой. Нужно было найти отвлечение в любой глупости, какая только придет на ум.
Альбедо насупился.
— Сам, думаешь, ничего не могу? — нахмуренный юноша взглянул вверх, пытаясь уловить на себе ответный взгляд Кэйи. Под этим взором было нельзя оставаться неприступным и равнодушным, невозможно было сдержать улыбки. Все-таки, это точно что-то не очень научное, не то, что можно измерить в любых величинах, такой дар — одним своим видом дарить улыбку, это точно что-то, что могут ниспослать Боги, если бы они, конечно, обращали взгляд на Каэнри`Ах, что под их небом сокрыт под землей, что всегда сам за себя и одновременно ни за кого. Даже жаль становилось от того, что его родиной оказалось погибающее королевство, Альбедо словно феникс — родился среди пепла, только вот этот пепел навсегда останется на его подошвах, на его руках, во взмахах ресниц и в легких движениях рук во время вальса, быть может, только во взгляде и останется это солнечное, неприкосновенное, что там было сейчас.
— Можешь, — вздохнул Альберих и снова взглянул на дорогу. Путь в гетто для отшельников был прост донельзя, но настолько же, насколько и простым, настолько и утомляющим, — Конечно, можешь.
Юноша самодовольно сложил руки на груди, хмыкнул и устремил взгляд куда-то вдаль, быть может, задумавшись о том, какие еще вопросы задать, как можно достать своего попутчика изощреннее, может, фантазируя о чем-то своем. Кэйе все еще было неясно, что происходило у Альбедо в голове, но по крайней мере, оно уже не казалось покрытым флером из злости, заговоров против королевской семьи и личных амбиций его матери. Встреть Альберих такого на улице — и ни на секунду бы ни помыслил, что перед ним искусственное творение, не человек, не кукла, не имитация жизни, а та же жизнь, только без участия мужчины и женщины. К Дайнслейфу надо прислушиваться чаще — в некоторых моментах он все-таки оказывался прав.
Почти всю дорогу Альбедо молчал. Оно было не так плохо, по крайней мере, не настолько удручающе, как если бы на его месте в молчанку играл Дайнслейф или Эридан, или вовсе Пьерро. Тишина, особенно среди городского гула, а затем и покоя журчащих в проселках ручьев и подземных рек, была его стихией. Он водил взглядом от одного иссохшего дерева к другому, провожал им каждую косулю, что затесалась на пути, ерзал нервно, когда лошадь чего-то пугаясь останавливалась, а затем и пятилась, но каким-то образом, Кэйа умудрялся ее успокоить — и тогда Альбедо весь наливался восхищением и воодушевлением. Своим молчанием он мог рассказать больше, чем кто-либо другой. Словно он на своей роли, играет в первом составе, и выкладывается на все сто, не отпуская зрителя до самого последнего акта, и при этом не произносит ни слова, ни лишнего звука, совсем ничего. Альберих быстро выучил язык его тела, на том уровне, на котором это можно сделать со спины и вида сверху. Не подстраивался под него, но будто знал, когда лучше натянуть поводья, когда замедлить ход, когда ускориться, и неосознанно попадал в настроение, в интересы и в эмоции. От этого было даже неловко, давно ни с кем не удавалось вести такую беседу… без слов.
На входе в территории чужестранцев становилось светлее. Вода отражала лучи, что ласкали ее гладь, дома из черно-коричневых белели, черепицы заливались пестрыми цветами. Щели в небе превращались в настоящие дыры, из которых сочился свет, согревающий и ясный, в котором играли бабочки, цвели вишни. Общий мрак тут заканчивался ровно в тот момент, когда за спиной оставались два стража руин, охранявших эти края. В самом поселении автоматонов не было — дорого отправлять их в такие края, да и зачем они местным? Никто не догадается, как ими управляться, как раздавать команды, чтобы слушались, да и тут никто не говорит по-каэнрийски, что само по себе уже проблема, пропасть, не дающая жителям гетто вырваться отсюда. Некоторые из них пытались вернуться на поверхность, но, к сожалению, Каэнри`Ах — это навсегда, и так просто разгуливать под землей и по поверхности уже не выйдет. Тех, кто покидал гетто ради поверхности, обычно, никогда уже не видели, а те, кто туда попадал — оставался там навсегда, с шансом только пробраться в большой город, поближе к королю, поближе к цивилизации, прогрессу, и подальше от этого места отбросов, которое, все-таки, несмотря ни на что, оставалось Кэйе, настоящему принцу, домом.
— Кэйа, — вполголоса окликнул его Альбедо, — А мне тут больше нравится… Мы можем тут остаться?
— К сожалению, нет, — покачал головой принц, — Это… Для тех, кто не был рожден в Каэнри`Ах. Тех, кто пришел из Тейвата, других миров.
— Зачем мы сюда приехали?
— Здесь мой дом, хочу посмотреть, как он сейчас.
— Разве ты живешь не во дворце? — с удивлением отметил Альбедо.
— Дом — это не только, где живешь ведь. Это еще и там, где вырос, это те места, о которых у тебя много теплых воспоминаний. Ты пока не поймешь, но чуть старше станешь и почувствуешь.
— Тут очень светло и жизни будто больше, — он прозвучал так, словно полностью проигнорировал слова Кэйи, — И люди как-то поулыбчивее… Мне правда тут нравится, — кивнул Альбедо, а после взглянул на Альбериха, — Хороший у тебя дом. Я бы тут погулял.
Кэйа спешился, придерживая Альбедо, чтобы тот не свалился с лошади вслед за ним. Покрепче взяв лошадь за поводья, он своим шагом направился в сторону старого поместья. Морально готовился к тому, что может встретить и руины, и дыры в крыше, и, быть может, все, ради чего он возвращался в это место, разграбили и разворотили какие-то ироды — чего еще ждать от варваров, для которых Каэнри`Ах, ослабленный после тирании и века войн, стал лакомым кусочком? Особенно беззащитное гетто.
Здесь и правда все осталось таким, каким было. Разве что, знакомые лица постарели и уже не узнавали в долговязом принце того мальчишку, который, рыча и смеясь, воровал у соседей яблоки и носился по двору с игрушечным ножиком за другими мальчиками и девочками, играя в разбойников, пиратов, пустынников… да в кого только не играя: и в фей, и в морских обитателей. Его всегда было слышно громче всех, он всегда притягивал к себе много внимания, а главное, никогда не чувствовал в нем какой-то негативной подоплеки, будто его разглядывают, как диковину зверушку, а не обычного ребенка. Из прохожих никто даже не придавал значения, что им навстречу по дороге идет сам принц, хотя Кэйа не менял одеяний и шел навстречу своему прошлому прямо в парадном фраке, с аксельбантами, с блестящими лацканами и эполетами. С легкостью верилось — просто не узнавали в статном мужчине юного сорванца. Зато к Альбедо внимание было приковано и нешуточное. Голубоглазые блондины в этих краях, да еще и такие миловидные, неизмученные, сродни мифическим богам, сошедшим с небес и решившим прикоснуться к цивилизации. Он, конечно, эти взгляды замечал — с отторжением и неприязнью, как смотрят на единственного сытого и хорошо одетого в своем кругу бедняки, надеясь либо выкурить такого, либо откусить кусочек.
— Почему все на меня так смотрят? — Альбедо взялся за загривок, чуть наклонился к Кэйе.
— Ты им не очень понятен, — честно и бесстрастно выпалил Альберих, — Но со мной тебе ничего не грозит. Выдохни, — и юноша полной грудью послушно выдохнул, огляделся гордо, насколько смог, по сторонам, будто пытаясь вселить уверенность и хладнокровие хотя бы в самого себя.
Поместье пряталось за высоким забором, украшенным золотыми розами и шипами, а между ними, под облупившейся краской, павлиньи перья. В его детстве они были окрашены яркими синими, зелеными красками, а сейчас от них остались лишь блеклые блики. С каждым днем его юность, его беззаботность, уходили в прошлое все дальше, дальше, дальше, превращаясь в выдумки, в фантомы, заставляя с трудом собирать по кусочкам ответы на вопросы, которые и задать-то толком некому. Двери как были открыты, так и остались — замок давно заржавел и треснул прямо на петле, свалился вниз, под ноги, и теперь похоронен где-то под толщей почвы, быть может, покоится под каким-нибудь деревом или прямо из него произрастает цветок. Кэйа снял Альбедо с лошади, взяв под руки, поставил на землю.
— Стоишь?
— Да, все в порядке, — кивнул принц мела и оперся о забор, пока Альебрих завел лошадь на территорию и привязал поводьями к высохшему стволу небольшой яблони. Даже тут уже все умирало. Даже здесь уже не заливалась ярко-зеленым трава, черепицы не были такими красочными, какими казались в детстве, да и дома не такие уж и высокие. Каждый визит домой оборачивался маленьким разочарованием. И несмотря на это — большой болью.
— Проходи, — Кэйа пригласил Альбедо внутрь, махнув рукой.
По стенам дома расплывались предательским черно-серые сырые пятна. В крыше красовалась небольшая дыра, а у окна в гостиную валялись обломки черепицы и камень, что свалился на дом и так беспощадно его повредил. Внутри что-то кольнуло. В отражениях окон виднелось то, что уже никогда не повторится, но было оно таким этому месту родным, привычным, что даже среди развалин не выглядело инородным: там словно горел камин, словно отец опять возился на кухне со своими настойками и домашним вином, а Кэйа, подростком, читал книги, лежа в кресле так, что ноги свисают, а спина опирается на подлокотник. Это все казалось таким далеким, таким невероятным в своей правдивости. Нет, это была не сказка, не фантазия и не сон. Когда-то это было его рутиной, повседневностью, из которой он мечтал вырваться. И рутиной его предшественников, предков, что по маме, что по отцу. Наверное, им бы гордились, сыном-принцем, сыном-будущим-королем, а может быть, наоборот, стыдились бы такого предательства. Во всяком случае, правды он уже не узнает — все, кроме отца, ушли, ушли навсегда, туда, откуда не возвращаются, туда, покуда плачут родные и поминают потомки.
Еще один шаг, еще другой шаг, и тело пробирает мурашками и тряской, словно из-под скорлупы бренного тела вот-вот вырвется что-то более могущественное, чем просто принц Альберих. Еще шаг, и в ушах звенит, не верится в то, что с последнего визита прошло столько времени, не верится, что все, произошедшее между ними — правда. Кэйа снова маленький мальчик, вместо любимого пристанища нашедший развалины. Губы задрожали, а кулаки сжались. Как бы сердце не стучало, как бы неистовая душа не разрывалась от чувств, себя надо держать в руках, и держать так, чтобы наверняка не вырваться.
— Ты нервничаешь, — отметил Альбедо, стоя у него за спиной.
— Только если немного, — согласился Кэйа, понимая, что придуриваться смысла нет. Они тут наедине, их никто не рассекретит, никто не заставит объясняться, как детей-недоумков, — С прошлого моего визита тут многое изменилось. Людей было больше, дом выглядел лучше…
— Сейчас полдень. Все обедают, и поэтому на улице никого нет. А дом только снаружи выглядит плохо. Я не вижу ни одного разбитого окна или следов разрушения внутри. Не суди по обложке, может, все не так и плохо, — чуть наклонив голову, попытался успокоить его Альбедо. И судя по полному надежды и доверия взгляду, которым Кэйа окинул его с ног до головы, это сработало. С этим пониманием внутри зажглось что-то очень теплое, искреннее и исцеляющее. Все обидные слова нейтрализовал его взгляд, как кислота нейтрализует щелочь. Альбедо понравился этот взгляд — он бы смотрел в эти глаза долго, подобно тому, как астрономы вглядываются в звездное небо до самого рассвета.
За открытой дверью все и правда осталось на своих местах: мебель, статуэтки, даже на перилах краска не облезла, не окислилась, и все также в гостиной смотрели друг на друга с панно павлины, такие же изящные, словно живые. Кожа на креслах не потрескалась, шкура также лежала на полу в позе полно поражения. Кэйа вдохнул — нет уже, конечно, запахов лимона, горящих свечей, ванили, но чувствуется свежесть перьевых подушек, металла, если закрыть глаза — слышится стук женских каблуков по паркету, слышится, как с лестницы кто-то играет на скрипке… Внутри все перевернулось, ноги, показалось, подкашиваются. Он вернулся домой, и дом словно вернулся к нему, такой же живой, полный людей, томного света, с ароматом еды, от которой стол всегда ломился, с льющимся по стаканам виски, бренди, с шампанским и вином в бокалах, с шорохом женских юбок и лязгом мужских сапог со шпорами. Легкой дробью по ушам стучал гул. Обхватив себя руками, Кэйа прикрыл глаза, наклонил голову, с облегчением улыбнулся и чуть наклонился вперед. Все тревоги, печали, разлуки и терзания, сомнения, опасения, растворились в воздухе, как растворяются благовония с розой, что он находил в маминой комнате в прошлый раз и увез с собой во дворец.
— Ты в порядке? — спросил Альбедо, чуть тревожно коснувшись предплечья принца.
— Да, — кивнул Кэйа, — Можешь пока пройтись. Я так постою.
— О чем-то задумался?
— О многом, — отрезал Кэйа.
Альбедо на это недовольно поморщил нос и скрылся в глубине дома. Прошел вдоль панно с павлинами, сразу отметил, что местами оно пошло трещинами. Коснулся глаза одного из них — и тот упал на пол, расколовшись в пыль. Расстраивать Кэйю не хотелось, оставалось только счесать кусочек собственной кожи ногтем и заменить утерянный глаз кусочком мела. Два павлина… такие величавые, восседающие друг напротив друга, как будто в стремлении обняться или коснуться, но навечно застывшие под слоем гипса, в безысходности и обездвиженности. Смотреть на них было удручающе, будто наблюдал за чьей-то гибелью и ничего не мог изменить. Принц мела повернулся к барельефу спиной, и по ней пробежал противный холодок. Тогда принял решение уйти от этих павлинов как можно дальше, и вышел в полукруглый зал с вы, посередине которого стоял длинный-длинный стол и почему-то, всего два стула на двух разных концах стола. На темном дереве невыгодно выделялась пелена пыли, осевшей таким толстым слоем, что проведи по ней рукой — и рука тут же станет черной. Альбедо отряхнул это о свое пальто, но сделал только хуже — теперь эта грязь была на бархате и никак не отряхивалась. От столовой остались не лучшие ощущения, в первую очередь, из-за ее пустоты и переполненности пылью. А в углу, опираясь на карниз и штору, вовсе красовалась белоснежная паутина, по центру которой сидел огромный, коричнево-красный паук с длинными, тонкими лапами. Юношу передернуло: приглядевшись к единственному обитателю дома, Альбедо заметил, что тот грызет мотылька, а между ударами сердца даже слышал, как тот чавкает. Приближаться не осмеливался, что-то внутри подсказывало, что лучше как можно быстрее потеряться из поля зрения этой огромной твари.
Коридоры поражали своими высокими потолками, а главное — фресками, которые словно изображали один сюжет на всем первом этаже. Пляшущие женщины с пышными грудями, мужчины, не стесняющиеся целовать им руки, кто-то играет на бубне, кто-то на домре, а сзади них — дворец, над дворцом — луна и звезды. Альбедо читал про них в каких-то записях, но Рейндоттир убрала их от него также стремительно, как и подсунула «Основы алхимии и кхемии для начинающих». Будто бы оттуда он узнал что-то принципиально новое и интересное. Луна… Звезды… А из них вниз словно спускаются нити, и на конце каждой нити — капелька, резная, фигурная, по краям которой висят маленькие хрустальные слезы. А внутри таких капелек — давно иссохшие огарки свечей. Вход в каждую комнату украшен аркой, каждая дуга которой отличается от другой. На выходе из столовой, заметил Альбедо, плыли длинные лодки в бушующих морях, над ними возвышалось солнце, а те, кто гребли в них, носили на голове пышные прически с рогатыми шлемами, на лице — длинные-длинные бороды, а на замковом камне красовался какой-то великан, держащий в руке кольцо. На входе в следующую комнату располагался табун лошадей, трава, что топчут они своими копытами, и позади — вырезанные изящно облака, солнце, не то заходящее, не то восходящее над ними, что так загадочно улыбается. Этот дом точно возводил кто-то творческий, неординарный, со своим особым видением и взглядом на вещи. Интересно, что значат все эти барельефы на арках?
За входом оказалась кухня, но заходить в нее, почему-то, не захотелось. Из всего, что Альбедо увидел в доме, она казалась самой нетронутой временем, выглядела практически также, как и дворцовая, будто в ней кто-то готовил буквально вчера. Даже пыль и грибок на стыках столешниц и полок не портил общий вид. На стенах также висели какие-то талисманы, украшения, на одной из полок сидел недовольный игрушечный мужичок с бородой, на голове его была соломенная шляпа, повязанная синей лентой, а в руках он держал что-то вроде миниатюрных граблей и мешочка, из которого вываливались листья. Посуда была аккуратно сложена в стопку, и блестела, как наполированная. Напротив окна, что выходило прямо в сад, стояла опустошенная бутылка вина и три бокала. И если из двух из них когда-то пили, на них остались вполне естественные разводы, следы губ, то третий словно никто никогда даже не брал в руки, ничего туда не наливал.
С кухни он сразу свернул на лестницу на второй этаж. Она скрипела под его весом так, будто вот-вот треснет и он провалится в основание, и каждый шаг от этого становился еще сложнее и сложнее, хотя и так передвигаться, полностью повиснув на перилах, чтобы не переломать себе ноги, было трудно и нервно, сердце сжималось, а воздуха не хватало. Совсем детские кости во взрослом теле — явно один из недочетов, которые Рейндоттир следовало бы учесть при создании следующих образцов. Когда лестница осталась позади, Альбедо упал на четвереньки, все-таки не совладав со своим телом, и случайно ухватился за перила… отломив розу с листочком с такой легкостью, будто они были не из алюминия и золота, а просто из бумаги. От этого кровь в ушах забилась еще сильнее — металл не так просто припаять, как частью себя прикрыть дыру в панно. Оставалось только верить в то, что Кэйа не заметит или свалит на то, что дом медленно, но верно разрушается. Ну, теперь он и правда разрушался, только не из-за внешних факторов, а из-за Альбедо.
Тот нашел силы встать, и отряхнувшись, будто это помогло бы вернуть одежде прежний вид, осмотрелся по сторонам. Планировка у второго этажа была такая же, как и у первого, совершенно такая же, только вместо арок были двери, а вместо столовой — такая же комната, только погруженная во мрак. Окна, если они там и были, были наглухо завешены шторами, ни одного источника света на этаже не хватало для того, чтобы осветить что-то, кроме пары сантиметров у входа. Альбедо уверенно зашел туда, не пугаясь ни темноты, ни неизвестности. Намного страшнее было идти в этой комнате… Идти, идти, и ничего перед собой не чувствовать. Словно он ступил прямиком в Бездну, где нет ни времени, ни смерти, ничего, только бесконечная и непроглядная чернота, за которой такая же чернота, а за ней еще одна. И стоило только начать паниковать, как под ногу попало что-то мягкое, что-то, что легко скользило по полу. Чуть оттянув это нечто назад, Альбедо сорвал штору, вместе с ней — карниз, и вся комната залилась светом с улицы и грохотом от упавшей шторы. Внутри все затряслось, хотелось провалиться сквозь землю. Он уже представил гнев Кэйи, услышал его шаги по лестнице, которая, почему-то, перестала скрипеть, и в конце концов, его голос:
— Что тут случилось? — он звучал спокойно, может, немного настороженно, но никак не зло.
— Я… Я не хотел, — говорил Альбедо, не оборачиваясь, рассматривая то, что до этого прятала темнота, — Что это за комната?
Скандалить не было ни желания, ни сил. Кэйа вальяжно подошел к Альбедо, и принялся вместе с ним разглядывать портрет на стене. На нем красовался шут, в пышном костюме с массивным воротником, в клетчатом наряде, в одной его руке был игрушечный молоток, а в другой — королевская держава. Он улыбался как-то натужно, неестественно, будто намереваясь обнажить все зубы, шут смотрел с картины, выпучив глаза, его нос казался черным, как сифозный. Чем дольше в такое всматриваешься — тем страшнее становится, а совсем не по себе в тот момент, когда замечаешь, что ромбовидные зрачки сжались в две линии и ассиметрично рассекали радужку. На этой картине было все не так: от слишком большой головы и глубоких морщин до пропорций тела и того, как лежит свет.
— Это семейная галерея. А перед тобой — первый в роду Альберихов, шут.
— Шут? — дрожа, спросил Альебедо.
— Да, просто шут. Мы не говорим его имя, да и его нигде нет в архивах. В какой-то момент благодаря сотрудничеству с принцем он смог пробиться в советники, и с тех пор один из самых низших родов Каэнри`Ах оказался приближен к королевской семье. Мой прапрадед запретил изображать его как-то иначе, кроме как карикатурой. И это — карикатура. Поэтому тебе от нее неуютно.
— А это кто? — Альбедо взглянул чуть правее картины.
— Клотар. Мой дядюшка. А по другую сторону — мой отец, — Кэйа взглянул влево, кивнул головой в сторону величавого портрета отца, где он примерно в том возрасте, в котором его сын сейчас. Короткие, но пышные белоснежные волосы, ярко-голубые глаза, отдающие холодом, а от одного взгляда в них по коже пробегает легкий мороз. На плече красуется голова белого медведя, а от нее на спину ниспадает ультрамариновый плащ. Отец держит на портрете оранжевую розу — единственное теплое пятно во всем портрете, — Думаю, он будет рад тебя видеть, как вернется…
— Уже не терпится с ним познакомиться, — несмотря на доброжелательную улыбку, Альбедо за эти слова захотелось врезать по лицу.
Снова строчки из тех писем. Приложенные к ним фиалки, эдельвейсы, сушеные крылья бабочек, что переливаются пурпурным, синим, красным, как неизвестный науке камень, неотразимый и неповторимый. Вспомнил все фразы, на которые ненароком наткнулся. И вновь в груди начала кусаться с безбожным рвением эта змея из сомнений, ненависти, из страхов и напряжения, которое норовило выплеснуться наружу, как вино из падающего бокала, разливаясь широким фонтаном и оставляя повсюду свои следы. До этого гордый, расслабленный принц, в мгновение превратился в угрюмое, озлобленное чудовище. Слова Альбедо превратились в упреки, в уколы, в опарышей, разъедающих уши, его ясные глаза — в хитрые отражения самого Кэйи, его мечтаний, амбиций, целей, его пристрастий и фрустраций. Челюсть невольно сжалась сама собой, каждая мышца в теле напряглась. Чтобы ничего не сделать, Кэйа подошел к портрету родни Клотара, и сквозь зубы процедил:
— Пройдись пока сам, Альбедо. Я чуть позже тебя найду.
Как бы ни было со стороны Кэйи наивно делать вид, что его спутник ничего не понял, и надеяться на это, как узник надеется на помилование, Альбедо был вынужден ему подыграть — не разжигать сильнее тот гнев, которым он залился в пару мгновений. Хотелось бы знать, что его так тревожит, но если доверие правда так тяжело завоевать то Альбедо готов сражаться за него столько, сколько потребуется. Даже если на это уйдет целая вечность.
Подсознательно, почему-то, его к нему и правда тянуло, как тянет друг к другу разные полюса земли, две части одного магнита, как притягиваются страницы книги к шестряному пледу, как тянется птица к небесам. На втором этаже под потолком как раз было небо, яркое-яркое, полное облаков, шестикрылых ангелов, их перьев, что развеваются по ветру, как по течению реки. Альбедо зашел в самую близкую к лестнице дверь, и сразу понял, кому она принадлежала: круглая кровать с тяжелым балдахином, подушки, словно позолоченные, такие плотные, перьевые, огромный шкаф, полный ящичков, полочек, резные стулья с позолотой, даже подоконник, и тот с этой позолотой… До такой степени любить все блестящее могла только сорока по имени Кэйа Альберих. А взглянув на то, каких размеров зеркало с туалетным столиком стояли прямо напротив окна, отпали все сомнения. Один из шкафов был забит бумагами с разноцветными пометками. Какие-то располагались в высоту, какие-то стояли поперек, какие-то обложкам вперед, а в самом низу шкафа располагались и вовсе целые коробки пожелтевших от времени конвертов, некоторые из которых были не распечатаны.
Не долго думая, Альбедо вытащил одну из коробок и присел рядом с ней. На первом конверте, что он взял в руки, было написано: «От П. к А. С любовью и крепкими поцелуями», а на сургуче красовалась роза. Письмо уже было открыто, рвать ничего не пришлось. Юноша развернул свернутый втрое листок и начал изучать строчки идеального, каллиграфического почерка. Письмо было написано на понятном ему языке, но явно не каэнрийском.
«Мое дорогое Солнце, Адира,
Не видел тебя вот уже три десятка дней и ночей. Мое сердце разрывается от этого, чувствую, будто предаю тебя. Я говорил с отцом по поводу визита в Сумеру — он категорически против того, чтобы в очередной раз вывозить меня, но очень хочет, чтобы ты приехала к нам. Как к чужестранке, к тебе, может, и не отнесутся со всеми почестями, но я уж точно обещаю устроить тебе теплый прием и достойное жилье в своем доме. Приезжай, пожалуйста, как только освободишься от работы. Если нужно будет договориться с Зубаирами — ты знаешь, я всегда замолвлю за тебя словцо и никто не посмеет мне перечить.
Я тут думал еще, раз мы ждем ребенка, у тебя скоро будет виден живот… Надо подумать над именем. Мне нравился твой вариант — Бхану, бесспорно, он хорош, но понимаешь… В моем роду принято называть мальчиков именами их предков. Как тебе Кэйа, дорогая? Так звали моего дедушку. Он был весьма уверенным и целеустремленным человеком, который всегда добивался своего. Надеюсь, тебе понравится, но если нет, то… Подумаем вместе, когда ты уже будешь здесь, ладно?
Вообще, чем дольше не вижу тебя, тем сильнее скучаю. Никогда так ни по кому не скучал, нуждаюсь в тебе, как в воздухе. Ты — моя полярная звезда в этом бездонном небе. Я уже ни на кого даже не смотрю, мои мысли постоянно с тобой и с нашим сыном. Как задумываюсь о том, как ты на самом деле далеко, меня всего распирает и сводит в безумие. Нельзя так надолго расставаться с любимыми, о нет… Сам себя предаю каждую минуту, что не с тобой. Я раб твой до последнего своего вздоха, моя любимая Адира. Задумываюсь о том, что хочу уйти только в твоих объятиях, во сне, с тобой в одночасье, и разбиваюсь, как птица о скалы, когда понимаю, насколько мал этот шанс.
Не забывай следить за здоровьем. Навести свою докторшу из Амурты, пусть проверит, ушли ли проблемы с кровью и суставами, помогли ли лекарства. Чуть что не так — сразу пиши, вышлю столько моры, сколько нужно. Не забывай плотно есть и ложиться в восемь, не изматывай себя репетициями. И вообще… Отдыхай побольше, Солнце мое, Адира. Я не хочу и минуты думать о том, что с тобой что-то случится.
Береги себя, любовь моя. Скоро мы снова будем вместе.
Твоя Луна. Крепко целую».
Альбедо тут же потянулся за следующим письмом — на нем уже не стояло сургучной метки, оно было мягко перевязано бечевкой, а в узелке едва как держался иссохший цветок кампсиса. На самом конверте не было ничего написано, это подогревало любопытство и письмо тут же было открыто. Оно уже было написано иначе, другими символами, которые разбирались с трудом, почерк — корявый, буквы скачут из стороны в сторону, такие крупные и в то же время узкие, а все завитки, как назло, размашистые, широкие.
«Здравствуй, моя Луна. Скучаю по тебе до умопомрачения. Даже не знаю, с чего начать рассказ…
Наш малыш недавно впервые зашевелился. Это так необычно, но в то же время, мне от этого становится спокойно. Ему нравится слушать музыку, чаще всего, именно во время партий под музыку он и толкается. Как говорят врачи, он полностью здоров, только я что-то… слабовата. Как мне объяснили, проблема в том, что мы с тобой слишком разной крови, и выходит так, что ему привычнее твоя, чем моя. Поэтому порой мне может становиться плохо, но как только чувствую слабость, то тут же ищу, где присесть или прилечь, так что не волнуйся сильно. У меня все в порядке с головой на плечах.
Зубаиры уговаривают меня остаться до конца сезона, доиграть «Эсмеральду», но с каждым выступлением я понимаю, что уже не могу. Я пыталась им объяснить, но меня никто не слушает, как и всегда! Зато труппа вся на моей стороне. Даже замену нашли, на случай, если я правда уйду. Только вот… никому не говорю, что если уйду, то навсегда. Зачем людям настроение портить, правильно, любимый?
Я недавно решила примерить твою фамилию, и удивилась, как она мне подходит… Адира Альберих. Как думаешь, хорошо звучит «Творческое объединение Адиры Альберих»? Или «Академия искусств Адиры Альберих»? Еще не определилась, но… звучит величественно. Никто и не подумает, что я дочка простого торговца и куртизанки сумерского происхождения. Будут смотреть и думать — принцесса делится своими знаниями в искусстве и культуре, надо непременно привести туда своего ребенка! Так или иначе, хочется в это верить. Ты же научил меня верить в себя, вот я и надеюсь, что все у меня будет хорошо и получится. Хотя бы ради тебя, любовь моя, буду в это верить.
Знаю, ты не одобришь, но каждую ночь молюсь за тебя и твое королевство. надеюсь, скоро войны и грабежи закончатся, и все вернутся домой в целости и сохранности. Да прибудет с Брутусом мудрость и покой его душе… Чтобы этот кошмар закончился и ни единая душа более не пострадала.
Любим тебя. И я, и Кэйа. Очень скучаем. Будем так скоро, как только сможем.
Твоя Адира, твое Солнце. Люблю».
И на свободном краю письма — виноградного цвета отпечаток женских губ.
— Что ты делаешь? — спросил Кэйа, появившийся будто из пустоты. Альбедо от неожиданности подскочил.
— Письма читаю, — сознался Альебдо.
— Тебя не учили, что так нельзя? — принц-регент поднял бровь, на лице читался вопрос. Риторический, — Хорошо. Научу. Нельзя читать чужие письма. К ним даже я не прикасался.
— Так ты тоже чужие письма читаешь, — принц мела насупился, надул щеки, губы, будто собирался вот-вот лопнуть, но так или иначе, закрыл все конверты, сложил их в коробку и вернул все на место, — Думаешь, я не понимаю, чего ты так дуешься? У меня языка нет, спросить не могу? Или чего-то не понимаю?
— Я рад, что мне не придется раскладывать тебе по полочкам, почему я бешусь.
— А мне придется разложить, почему тебе этого делать не надо, — Альбедо поднял себя руками, переполз на кровать и плюхнулся на нее, раскинув руки в стороны, — Я не родной ее сын, я ее творение. Ты же не думаешь, что на любовь твоего отца претендуешь одинаково сильно и ты, и его письма к твоей матери, так?
— Как же узко мыслишь, — Кэйа грозно навис над ним, — Вбей себе в голову уже — ты не просто творение, Альбедо. Ты вторая ступень создания совершенного человека.
— Из четырех.
— Уже лучше, чем ничего, верно? — Альберих наклонился, взглянул в его глаза. Впервые они показались ему стеклянными, ненастоящими, ничего не выражающими. От этого внутри будто пробежала сколопендра, быстро перебирая своими лапками все органы внутри, и поменяв их местами, — Ты живой человек. Почти полноценный. Совершенный и не такой строптивый. Без тяги к алкоголю, сексу, безрассудным поступкам, без того дерьма в голове, что лежит у меня. Слышишь?
— Слышу, — равнодушно моргнул он.
— А теперь к математике, — Кэйа схватил Альбедо за шею, будто собирался задушить, — Есть уравнение: полуразрушенное королевство, наследник-полукровка с дурным нравом, отчаявшийся народ и отсутствие королевы. Какие переменные заменишь, чтобы в итоге получилось процветающее государство?
— Себя. На кого-то другого.
— Неправильно, — Кэйа поджал губы, — Думай еще.
— Я не буду думать, пока ты меня душишь, — прорычал сквозь стиснутые зубы Альбедо, пытаясь вырваться.
— Это часть уравнения, — прорычал Кэйа,
— Серьезно, прекрати! Ты поступаешь, как Брутус! И я прекрасно понимаю, почему ты боишься, что тебя можно кем-то заменить — такого действительно надо держать подальше от людей! — истерично взмолился Альбедо, и это будто окатило Кэйю ледяной водой. Он тут же пришел в себя, отстранился от него, сделал пару шагов назад от кровати, пока не уперся поясницей в туалетный столик.
Альбедо сел, принялся потирать шею, жадно глотая ртом воздух.
— Что я творю… — Альберих взялся за голову, другой рукой сжав край столика, — Нет… Нет, быть такого не может…
— Чем я могу помочь тебе, Кэйа? — так, словно ничего и не произошло, спросил Альбедо, — Могу как-то… Успокоить? Замолвить словечко? — в его глазах, по крайней мере, читался страх. Будто перед ним стоит не Кэйа, а что-то другое, что-то гадкое, уродливое, какое-то гниющее, смердящее тело, за которым наблюдать брезгливо, не то, что трогать.
— Не знаю… Делай вид, что этого не было только что. Хотя бы при Рейн.
— Она заметит синяки, — покачал головой Альбедо.
— Наденешь воротник повыше. А я найду способ загладить вину и… Черт… — он развернулся лицом к зеркалу, взглянул на себя. Вся та ненависть, вызванная Альбедо, превратилась в отвращение к себе. Хотелось сорвать кожу, выпустить наружу своих демонов. Им тесно в его теле, они душат его, и его руками причинили боль Альбедо. Да сколько ни оправдывайся — что-то не так именно с Кэйей. И ему надо себя из этого вытащить, каким-то чудом, всеми силами.
— Тише, — Альбедо коснулся напряженной спины, — Лучше расскажи мне… Что случилось с твоей матерью?
Мастерски ковыряется в самом больном, в самом чувствительном, нащупывает то, что может угомонить, что может опустить с небес на землю, а точнее, даже загнать под нее.
— Идем со мной, — попросил Альберих и повел Альбедо в коридор.
Дверь в самую дальнюю комнату казалась самой нетронутой, словно за ней никогда никто не жил. Кэйа вел его к ней, держал за руку, а Альбедо, почему-то, становилось от этого только спокойнее. Будто там, за дверью, самое спокойное место во всем мире, тишина танцует босыми ногами на разбитых кошмарах, а в самом дуновении ветра слышится колыбельная. Сердцебиение тут же замедлилось, стало спокойнее, воздуха в душном, пыльном доме, стало больше и казался он чище. Альберих осторожно приоткрыл дверь, зашел в нее первым, следом зашел и Альбедо. В отличие от других комнат в доме, эта казалась вовсе нетронутой. Нигде не осела пыль, предметы стояли так, будто тут кто-то живет, до сих пор. На постели лежала одежда, точно женская — юбка с цветными оборками, с такими же оборками топ, рядом — белоснежная ночная сорочка, длинная, пышная, полупрозрачная. На столе, словно улики преступления, лежали личные вещи: заколки, расческа, украшения…
— Папа рассказывал, — начал дрожащим голосом, и руки тоже задрожали, да и весь принц затрясся, окутанный ледяной стужей, — Когда он вернулся, тут все было в крови, и горничные в каком-то бешенстве пытались это оттереть до его приезда. Мама тоже… была вся в крови. И я. У нее на руках. А она бледная, как будто не ела, не пила. Тряслась. Пыталась шутить, улыбаться, но очень быстро уснула. Отец лег рядом с ней, а на утро она уже не дышала. От моего плача проснулся только он.
— Она… умерла? — вполголоса, но слышимо, неловко, но зато честно. И как точно под эти слова — из окна в комнату заполз едва ощутимый, но теплый сквозняк, потянулся вдоль ног. Кэйа промолчал, обошел постель, сел на самый край. Зарылся руками в волосы, сгорбился, почти свернулся в клубочек.
— Я никогда ее не видел, только на портретах и с папиных слов. И так случилось, что из-за меня она погибла.
— Почему из-за тебя? — мягкими шагами, он приближался к наследному принцу, боясь спугнуть.
— Как я понял, из-за кровотечения. Подарила жизнь мне… а сама ушла, — Альбедо сел рядом с ним, так незаметно и бесшумно, как только можно, — Порой мне казалось, что останься она жива, а меня не будь вовсе, они были бы счастливы. И с тех пор, как я об этом узнал, то… Боюсь быть разочарованием. Тем, кто не стоил такой жертвы. Моя мать была ему солнцем, а я… я кто? Я и мизинца ее не стою, — после этих слов окно, доныне закрытое, распахнулось настежь, громким порывом ветра ударило в лица Кэйи и Альбедо.
— Почему ты так думаешь?
— Не знаю, — Альберих не опускал глаз, не моргал. Не ясно, от этого ли они заслезились, или от чего-то другого, — Я никогда не был достаточно хорош, чтобы меня кто-то по-настоящему любил, как любил мой отец мою мать. Я ни в чем не был талантлив, ничем не выделился… Ничего, толком, кроме этого титула — счастливой случайности, — не достиг. Я не стоил ее жизни. Вообще. Я всю жизнь только праздную, пытаюсь брать на себя какие-то обязательства, а в итоге… Получаешься ты, — он опустил голову, и слезы покатились по щекам вниз, почти синхронно упали на пол.
— Знаешь, — Альбедо заглянул ему в глаза, — Никогда не поздно начать что-то менять. Я клянусь, я не отберу у тебя трон.
— Не нужно клясться. Люди никогда не держат слово, это заведомо ложь.
— Но я ведь и не человек, может, сдержу, — улыбнулся Альбедо. В щеки ударило теплом, будто кто-то взял лицо в руки. Слезы тут же высохли, — Твоя мама была талантлива, — он осмотрел комнату, зацепился взглядом за инструменты, за холст с красками, — Может, и ты тоже?
— Танцую неплохо, но для принца это вторичный навык.
— Ничего не вторичный. Мама рассказывала мне, что такое бал. Это когда люди собираются вместе в честь какого-то события или просто так, и весь вечер пьют спиртное и танцуют, чтобы расслабиться, приобрести новые знакомства, договориться о чем-то. Во время танца двух людей никто не слышит, они могут обсудить, что угодно, и в этом вся изюминка.
— Так и сказала? — уголки губ невольно дернулись вверх, а щеки все сильнее распалялись, пока по ним текли слезы.
— Именно так, — кивнул горделиво Альбедо, — К тому же… Ты ми-ло-сер-дный. Так называется, вроде, когда дают милостыню нуждающимся. Да и если бы не ты, я бы не появился. Ты ведь, получается, даешь деньги на эксперименты моей маме. Из своей личной казны. Ты уже не такой уж и безответственный и безнадежный. Да, вредные привычки есть, да, может, в чем-то ты не святой, но разве Каэнри`Ах когда-то стремилась к небесной праведности? Никого не должна волновать твоя личная жизнь, только твои поступки. Если ты будешь поступать, как Брутус, то… Может, отец и правда решит тебя кем-то заменить, — он поймал на себе полный презрения взгляд Кэйи, но только на секунду. Принц тут же опустил голову, — Не значит, что мной. Просто… Оставайся таким, какой ты есть, но не думай, что из-за плохих поступков тебе запрещено делать что-то хорошее. Даже если это хорошее потом выйдет тебе боком. В конце концов, если бы ты сегодня меня не поймал, я бы что-то себе сломал, или вовсе пробил череп. Ты не плохой, Кэйа, правда. Твоя мама тобой бы гордилась. И отец тоже гордится, я уверен. Просто потерялся. Но это не значит, что нельзя еще найтись… — после этих слов принц мела громко вздохнул, — Я сейчас сказал больше, чем за свои первые две недели. Говорить — тяжело.
— Спасибо, — сухо ответил Альберих, переваривая все, что донеслось до ушей, — Правда, спасибо.
— Кэйа.
— Да?
— Помнишь, ты спрашивал, чем можешь загладить свою вину за… это? — Альбедо показал ему свои синяки на запястьях. Кэйа кивнул, — Можно я закончу картину, которую рисовала твоя мама? И между нами мир. Можно?
Сначала что-то внутри ответило нет. Но злость быстро отступила назад, когда со спины его кто-то будто дернул назад. Тепло разлилось по телу, он окинул взглядом комнату: такую пустую, но единственную чистую, нетронутую ни временем, ни разрушениями, комнату. Комнату, в которую она вот-вот зайдет, чтобы узнать, каким он, ее Кэйа, ее мальчик, стал за эти годы, что она не рядом. У них было так мало времени вместо — всего-то ее последние и его первые пару часов. У них толком не было времени, и сейчас его не вернуть, ничего не изменить. Быть может, если фантазеры из Тейвата правы, когда-нибудь они с ней увидятся, крепко-крепко обнимутся и у них будет целая вечность, чтобы друг друга узнать, и никто у них ее не отберет. А сейчас будто нет смысла в этой борьбе за тайны, борьбе за ее неприкосновенность. Нужно сражаться, держаться, кусаться и рвать душу за тех, кто жив, кто рядом, кто будет гордиться по-настоящему, а не гипотетически. Мама была бы счастлива, если бы ее картины кто-то довел до конца, кто-то талантливый и способный. Поэтому Кэйа кивнул на выдохе:
— Можно, — и взглянул на Альбедо, чувствуя, как внутри трещала вечная мерзлота, откалываясь от сердца кусками и теряясь в пучинах памяти.
