Столпы творения

Рассказать, каково быть королем, вершителем судеб, может рассказать любой шут, и в каждом своем умозаключении будет прав настолько, что аж страшно. Держать шутов при дворе перестали уже последние лет сто, от того, что король Хвитсерк первый, после очень уж жестокой шутки умер с горя. По крайней мере, так гласили книги, выпускаемые в массовый тираж. А вот «Подлинная история королевской династии Каэнри`Ах» весьма бессовестно и точно описывала то событие: сын Хвитсерка, Ниалл, страшно обозлился на отца за то, что тот не давал добро на брак с простолюдинкой по имени Калисто, так как считал ее уродливой и больной. В тот вечер Ниалл отравил вино, которым злоупотреблял его отец, и единственный, кто знал о покушении, шут. Вкусивши безнаказанности, он даже не пытался держать ампула, обыгрывать свои высказывания, изворачиваться, чтобы голова не слетела с плеч — пусть и в свойственной себе манере, но выдал все то, что держалось в сердце с первого дня, как он оказался при дворе Хвитсерка. А той самой разочаровавшей, по легенде, шуткой, было: «На рынке часто шушукаются, мол, при Хвитсерке торговля и благосостояние народа затрещало по швам. Но на деле, это был треск его штанов». Эта шутка, несмотря на свою глупость, однобокость и честность, была выделена у него небольшим надрывом станицы напротив фразы. Листая книгу после того, как к ней прикоснулись руки Кэйи, можно легко было понять, что это именно он. Страниц он никогда не щадил, но вовсе не потому, что избалован или просто невежа. «Подлинную историю королевской династии Каэнри`Ах» он писал от руки, когда в бессонные ночи копался в архивах, рассматривал фрески в давно заброшенных уголках замка, когда встречался с долгожителями, притворяясь простолюдином, что раздает беднякам хлеб или яблоки. Со своим трудом можно делать, что угодно. Хоть рвать, хоть сжигать, хоть развеивать пылью по ветру. Когда мысль бежала значительно вперед руки с пером, Альберих безжалостно зачеркивал все написанное, а испачканный лист смело бросал на пол, себе за спину. Время шло, работа над «Подлинной историей…» все продвигалась, а листы, исчерканные пером, где-то изорванные, от которых в воздух то и дело поднималась пыль, стали роднее любого живого человека. Будто свидетельства его труда, того, что все то время, что пишется «Подлинная история…», он был жив, существовал, а его работа — намного больше, чем пять тысяч страниц в семи томах, склеенных между собой самодельным, бархатным переплетом с позолоченными цифрами на обложке и названием на родном языке на корешке. Убирать это все и мысли не было. Все равно в его кабинет никто не заходил, даже служанки. Это был его маленький тайник, место, где можно побыть наедине со своими думами, напитаться вдохновением и силами на день грядущий. Работа прервалась в тот день, когда до последних из рода Альберих докатилась весть — Ирмин третий, последний наследный король Каэнри`Ах, болен. Отец и сын, предки того самого шута, что содействием принцу Ниаллу смог урвать себе место под солнцем, в считанные мгновения оказались регентами при чахнущем от невиданной ранее болезни Ирмине. Несмотря на грязь в крови, никто кроме них не мог лучше знать, как шли дела во дворце, какие интриги плелись за спиной, какие песни слагали барды, какое мясо подадут на ужин и какие волнения томились в сердцах жителей страны, куда не падал взор Богов. Еще вчера наивный дурачок, прожигающий жизнь с вином, неотразимыми девушками и юношами, танцующий на балах с первыми красавицами и выбрасывающий деньги на дорогие и помпезные наряды, сегодня — главный дипломат, правая рука своего отца, единственный советник и ответственный за каждое письмо, что покидает дворец, Кэйа второй Альберих. Назван в честь своего прадеда, полководца, известного тем, что бросил вызов небесному порядку и первый из всех воинов Каэнри`Ах вышел из-под земли, на поверхность, в Тейват. И дошел со своей армией до самой Снежной, разграбил не один город и ни одно королевство. Воином — таким его растил отец. А вырос какой-то раздолбай. Зато честолюбивый и искренний, пусть и хотел изо всех сил казаться бессердечным и бессовестным. Надо признать, с повышением в должности, от регента до принца, работа над «Подлинной историей королевской династии Каэнри`Ах» пошла многим быстрее. Печатная машинка, подаренная Хальфданом, решала проблему с тем, что мысль бежит впереди слов. Теперь же они почти совпадали. И когда рассветное солнце уже ласкало пальцы рук сквозь затемненное витражное окно, иголками света царапало бессовестно уже пожелтевшие под гнетом времени и слоем пыли истончившиеся листы с черновиками, Кэйа, наконец, дошел до Ирмина и его погибели… И поставил точку. Откинулся на стуле, вздохнул, потянулся, и поддаваясь легкому головокружению, запрокинул голову, уставившись в потолок. Купол его кабинета был усеян бирюзово-нефритовыми плитами хаотичных форм, которые на конце сходились в люстру, по форме напоминавшую слезу. Порой даже страх терзал, что эта люстра грохнется ему на голову в самый неподходящий момент. Потому-то он и сдвинул стол ближе к окну. Да и текст при взгляде на звезды становился более складным, что ли. Удивительно — беспорядочная россыпь белых огней помогает точнее складывать черные буквы и знаки препинания на бумаге в слова. Зарылся руками в волосы, почесал голову. Еще раз вздохнул. Когда он не работал над книгой, голову заполняли совсем уж никчемные и ненужные мысли. Потому-то он и в сердцах мечтал, чтобы монархи не заканчивались, но уж точно он и помыслить не мог, что рано или поздно дойдет до себя самого. И кто тогда продолжит историю после его смерти? Его дети? А если он их, черт возьми, вообще не хочет? А если он решит отречься или сбежать? Оставлять свой труд каким-то архивисткам, которые и двух слов связать не смогут, и конечно же, раздадутся в комплиментарных выражениях больше, чем на десяток томов? Да ни за что! Будет жить вечно, если это нужно, чтобы выложить всю правду. А не наскучит ли столько? Не сойдет ли с ума от потерь он в какой-то момент, не растеряет ли рассудок? Все-таки, лучше бы «Подлинная история…» и впрямь не имела конца. Она придавала существованию какой-никакой смысл. А сейчас же в груди опустошение, в ногах вата, а в голове — нервы, нервы, все сплошные нервы. Уже перебираются друг за другом непоследовательной вереницей чертовы мысли, бренча, как цепи: какие документы надо отдать банкирам, какие письма отправить в честь годовщины смерти Ирмина и каким его тетушкам и племянникам, чтобы было не так худо от того, что на троне не они, а какие-то предки шутов и трикстеров, да еще и очернившие свою кровь связями с людьми с поверхности. Мать Кэйи была танцовщицей из Тейвата, Сумеру. Все, что он о ней знал от отца — она была неотразима, трогательна, душа ее была, словно сгорающий от холода агат, а все то время, что она была жива после его рождения, она не покидала его ни на миг. Ее звали Адира, темную кожу и иссиня-черные волосы Кэйа унаследовал именно от нее. А отцу от нее осталась только адская боль да чувство вины. Если и можно страдать из-за любви сильнее, чем отец, то Кэйа ни за что в это не поверил бы. Встал из-за стола и тут же почувствовал, как затекло все то, на чем сидел. Небольшая прогулка после бессонной ночи не помешает, и даже будет кстати. Вновь любоваться на эти устремленные к небу шпили, на эти яркие звезды, знаменующие края башен, на резные окна, витражи, олицетворяющие разные моменты истории предков, а за ними — на никогда не унывающий, горящий жизнью и радостью город, полный детей, женщин, мужчин, и все здоровые, не обремененные войной, голодом, болезнями… Ирмин был не слишком хорошим правителем, пусть и о мертвых либо хорошо, либо ничего. Бразды правления на себе, фактически, держал его брат — Брутус третий Затменный. Жестокий, властный, младший брат, стал для мягкотелого и легкого на подъем, блаженного Ирмина опорой и поддержкой, последней инстанцией, принимающей все решения и участвующей в каждом из них. Без Брутуса не существовало бы Ирмина, а вот Брутус без Ирмина бы непременно уничтожил Каэнри`Ах. Все разрушения, что терпело королевство, следовали не извне — изнутри, от него, нуждающегося во всем до последней крошки, до последней золотой монеты. О нем Кэйа не знал толком, что писать, да и если честно, не хотел. Славить имя ублюдка, когда на каждом листе — твоя собственная подпись… Таких должны забывать, закапывать в песках времени, сжирать заживо и никогда более не произносить их имена. Отец, взошедши на престол, первым делом издал указ об отмене строительства памятника Брутусу третьему Затменному. И надо признать, никто даже не был против. А горел фундамент и балки под счастливое улюлюканье толпы. На месте, где должна была стоять исполинская статуя, теперь расположен военный госпиталь. Пустые, холодные, еще не очнувшиеся коридоры, стены которых украшены неповторимой резьбой тысячи и тысяч мастеров, в рассветных лучах выглядели, словно облака, застрявшие в шпилях. Справедливости ради, дворец и правда на первых этажах был укрыт облаками. Потому туда никто и не поднимался, за единственным исключением — обряд прощального омовения. О таком можно было услышать только от солдат, ушедших в отставку еще лет тридцать назад, а что это такое на самом деле, никто даже не догадывался. Свидетелей данного отряда Кэйа не нашел, да и какие-то обряды его мало интересовали. Действия, выборы, ошибки, слова — да. За ними он охотился, как очень голодный волк, отбившийся от стаи. Дорога к его покоям, расположенным в другом крыле дворца, лежала через тронный зал. Большой, с полупрозрачным полом из розового кварца, прессованного так тонко, что птичье перо в сравнении будет толще, он был любимым местом Кэйи во дворце, и это, наверное, единственное, что не изменилось за годы. Он просто обожал его в светские шумные вечера, яркие празднования с реками шампанского и вина, обожал и в холодные одинокие ночи, и сейчас, в момент рождения нового дня, любовался стекающими вверх по стенам водопадами, позолоченными лозами, что оплетали мраморные колонны. Не устояв перед своим одиночеством, он плавно подошел к самому центру пятиугольной залы, и ангажировал воображаемую леди на танец. Та, конечно, смутившись, согласилась, и тогда он, соблюдая все правила, вступил с ней в танец. Музыка вальса уже въелась на подкорку, без нее ни один день не проходил, но надо признать, в своей голове Кэйа танцевал под другую композицию: гитара, бубен, арфа, где-то лира, сначала плавный и меланхоличный ре-минор, потом опускается до си-минора, за ним — фа-минор, и снова ре-минор, и так, пока музыка не закончится яркой перебивкой бубна. Кэйа слышал эту песню лишь однажды, и с трудом вспоминал ее слова, но мелодия звучала, кажется, в его сердце. Если вальс был тем, что нужно, то эта музыка — тем, что хочется. Закончив танец реверансом, распрощавшись со своей невидимой партнершей, Кэйа было собирался наконец в свои покои, да и силы последние он отдал этому танцу с самим собой, будто со своими эмоциями, своими тревогами, которые, наконец, удалось отпустить, но у входа в анфиладу увидал своего отца. Немного ухмылявшегося, сложившего крепкие для его лет руки на груди, с добрым взглядом, полным понимания и сочувствия. Пьерро никогда не смотрел на него зло, хоть и все вокруг говорили, что если он сиюминутно не возьмется за ремень, то Кэйа вырастет идиотом. Как несложно понять — не вырос. — Посмеешься? — спросил он у отца, сложив руки на груди также, как он, и склонив голову чуть в бок. — Нет, — покачал головой Пьерро, — Рад, что нашел тебя, танцующим здесь, а не обнимающим бутылку где-то на нижних этажах. — Пап, — нарочито по-детски растянул он, чем вызвал у отца улыбку, — Я в своей рукописи дошел до Ирмина. Почти… окончена. Даже не верится. — Наконец-то будешь спать по ночам. — Размечтался. Найду, чем себя занять. — Чем например? — Пьерро поднял бровь. — Открою пивоварни по всему Каэнри`Ах. Буду развивать машиностроение в этой сфере, потому что пиво, импортируемое из Тейвата… Дерьмо, извини меня, — поднял голову, взглянул на отца, — Потом, чего там сложного, возьмусь за образование, пущу «Подлинную историю…» в массовый тираж. Если все получится, потом вложусь, как следует, в алхимию с кхемией, и на покой. В глазах отца тлело какое-то уныние и разгоралась горечь. Не заметить этого мог только слепой. — Я что-то не то сказал? — поинтересовался Кэйа в полголоса, будто ожидая наказания, хоть и знал, что его точно не последует. — Кэйа, сынок, я ценю твои амбиции, но я боюсь, что нам уже ничего не спасти… Как бы ты ни старался и третью шкуру с себя ни сдирал. Кэйа опустил глаза, поджал губы. За последний год, что род Альберихов у престола, и впрямь стало лучше, но так, как было до Ирмина, Брутуса, так, как было во времена того шута, уже не будет никогда. Голод удалось победить, но не восстановить сожженные деревни и города. Не вернуть мертвых сыновей в семьи, не достать из-под земли затоптанных под конницами дочерей и их детей. Можно попытаться склеить разбитую вдребезги вазу, но никак не вернуть назад то, что из ее осколков рассыпалось в труху. Здравый взгляд на вещи никогда не был его сильной стороной, но сдаваться, к сожалению, приходилось каждый раз по чуть-чуть. А говорил что-то такое отец почти каждый день. Будто готовил к чему-то. — Отец, не хочу об этом даже слышать, — грустно сказал Кэйа, хотя даже на поминках в его голосе звучали задор и праздность, — Я с себя еще три шкуры сниму, если это поможет поднять Каэнри’Ах с колен. Правда, клянусь, я так просто это не брошу, — принимать то, что Пьерро, всегда доходивший прежде до конца, прошедший с гордостью не один тернистый путь, так просто сдавался, опускал руки. Отца безумно хотелось обнять, но больше всего он ненавидел объятия, чужие прикосновения. На коронации корону на голову возложил себе сам. А сейчас будто пытался всеми силам ее сбросить. — Нам оставили не просто стоящую на коленях империю, Кэйа, — Пьерро скорбно вздохнул, поднимаясь из-за стола, — Нам оставили распятый на кресте труп империи. Осталось только последний гвоздь в крышку гроба забить и… — К чему ты клонишь? — Беги отсюда. Как можно дальше. На поверхность. Затеряйся там. Останься и не гневи ни предков нашего короля, ни наших собственных. — Ты… — Альберих-младший перешел на шепот, — У тебя дурное предчувствие? — в ответ отец кивнул, прикрыв глаза. — Вещие сны. Одни и те же. Я скоро с ними обезумею. — Ты так уверен, что они вещие? — надежду он искал не себе. Ему. — Наверняка. С каждой ночью они все четче и четче. Боюсь, что однажды не отличу их от реальности, или реальность от них. Попробуй в ближайшее время хотя бы попытаться выбраться. Ради меня. Ты же знаешь, больше всего я хочу тебя уберечь, — вкрадчивый тон откровенно и бесцеремонно касался самых нежных струн души, тревожил самые теплые чувства. Но Кэйа отрицательно помотал головой. Это его дом. Никуда он отсюда не денется. Не оставит отца, не оставит свою книгу, не оставит свое королевство. Пьерро на это с хрипом вздыхает, — Иди спать. Ни свет, ни заря, а он только к покоям поплелся… — А ты чего так рано встал? — в ответ поинтересовался сын, стараясь хоть как-то притупить тревогу отца. — У меня дальняя дорога к северным землям, переговоры с Виндагниром о поставке нам лекарств от чумы. Затянется надолго, сам понимаешь. Может, даже на много дней… — Ты главное письма пиши. Не теряйся. — Добрых тебе снов, Кэйа. — И тебе, отец, — говорит он прямо перед тем, как они разминулись в коридоре и увидели друг друга в последний раз. Он еще тысячи раз пожалеет, что тогда не пересилил себя, не обнял отца, как следует, крепко, до хруста костей, так, чтобы старый ворчал, отпихивался, но не в полную силу, прекрасно зная, понимая, отчего у Кэйи внезапно такие теплые сыновьи чувства. Отец для него всегда, без исключений, был примером. И когда не стеснялся помочь няням забраться на лошадей, и когда ездил на охоту с друзьями, а возвращался со вкуснейшей уткой и легким хмельным ароматом от бороды. Отец был идолом и тогда, когда бледный, уставший, трясущийся от жара, собирался, надевал на себя дорогие, тяжелые одежды, и в ледяную зиму мчался на важные встречи, где крутились важные договоры и большие деньги, лишь бы подарить сыну именно такую кобылку и именно с такими поводьями, с какими он сам захотел. Отец был идеалом, к которому надо стремиться, когда на коронации встретился взглядами с сыном, ища его одобрения, поддержки, когда был готов в последний момент отказаться от того, за что многие был перегрызли друг другу шеи не сомневаясь, лишь бы этот выбор не становился поперек горла сыну. Пьерро любил Кэйю за двоих: за себя и за Адиру. И где-то в глубине души, Альберих-младший прекрасно понимал, что не каждому выпадает удача иметь такого отца, которому, без сомнений, можно поклоняться и не чувствовать себя при этом униженным. От мальчишек, что учились с ним в пансионате, с которыми он нес военную службу, он наслушался таких историй, что волосы дыбом встают, от каких-то пробегали мурашки по коже, а от некоторых и вовсе можно было остолбенеть, но общего у этих историй было одно — ни одна из них не была про Пьерро. Каждого неисполненного объятия он заслуживал трижды, и будь время, Кэйа бы заобнимал его за все годы, что держал себя, в тот момент. Но какая-то уверенность в том, что у них всегда будет завтрашний день, будет послезавтра, будет через неделю и через месяц, своей жалкой мнимостью и фантомностью застлала ему взгляд. Не дошло вовремя, что это время может никогда и не наступить. Уже ставшая родной комната, круглая кровать, застеленная бордовым шелком, от мира скрытая черно-серебряным балдахином, идеальная, казалось, для плотских утех, но каждый, с кем Кэйа проводил ночь, к рассвету растворялся и оставался в памяти чуть дурманящей дымкой с привкусом вина и ароматом табака. Первой его женщиной была фрейлина наследницы южных земель, ее звали Фрейя, у нее была скромная грудь, длинные ноги и отчетливые контуры ключиц, ребер, небольшая ямка на животе и родинки на бедрах. Еще тогда стало понятно, что женщины — явно не его. Следующим ложе с ним делил придворный трубадур его дядюшки, Клотара, по имени Аманиэль. Длинные рыжие волосы, острые уши, косички у висков, бледная кожа, на которой засосы оставались синими, фиолетовыми, похожими на крошечные черные дыры, на целые вселенные и галактики, чуть острые ногти, и такие сладкие стоны, что от них удовольствия было больше, чем от любого соития. Только одно, наверное, он себе не позволял — целовать его. Губы, мягкие, идеальные, чуть пухлые, с легкой волной под носом, кажется, сахарные, но такие приторные… Один раз попробовал и более не захотелось. Благо, роман этот завершился также стремительно, как и начался. С отъездом Клотара, даже письма от Аманиэля ему не приходили. Следующими его в холодные ночи согревали прекрасные нифмы с прозрачной кожей, трое сразу, и каждая как на подбор, с пышной грудью, полупрозрачнй кожей, под которой светились вены и жилки, сочными бедрами, ухоженными волосами. Забылись они тоже сразу же, как покинули дворец в сопровождении своей матушки-феи, а Кэйе от того времени было мерзко противно. После он никого даже не помнил — юноши, девушки, менялись так быстро и пропадали так стремительно, словно вовсе были наваждением. Не хотелось иметь более никаких отношений вовсе, не привязываться ни к кому, ни об кого не согреваться, ни к кому не прижиматься грудью, ни с кем не говорить и даже не мыслить о свадьбах, пышных празднествах. Только от танцев на балу его не воротило. Остальное было чуждо. Как только голова коснулась подушки, сон тут же затащил Кэйю своими путами, но также быстро отпустил — по крайней мере, принцу так померещилось. Стук в дверь казался стуком по самой черепной коробке, и потому он мгновенно подорвался с кровати, поправляя мантию, мундир, и самое главное, приглаживая растрепанные волосы. Бросил на себя взгляд в зеркало — почти ничего не выдавало в нем того, кто только раскрыл глаза, кроме отпечатавшейся на щеке полосы от складок ткани на подушке. Он быстро его растер, что хоть и дало мало толку, но явно помогло ободриться. Заправив торчащие пряди за уши, Альберих распахнул дверь перед служанкой, и надменно взглянув на нее сверху вниз разными глазами, одним — черно-желтым, другим, привычным, насыщенно-синим, спросил: — Чего стряслось, моя голубка? — вкрадчивый, игривый тон, полуприкрытые глаза. Каждому без исключения могло показаться, что он флиртует, и со временем, из простой шутки в попытках быть непринужденным и казаться проще, это превратилось в привычку. — Ваше Величество, — мягко промурлыкала она, теребя в руках юбку платья, — Вас хотели видеть в кабинете Верховного алхимика, Ее Честь, Рейндоттир Фламель… — По какому поводу не говорила? — он заинтересованно вздернул бровь. Давно не поступало никаких новостей из Отдела изучения алхимии, и уж тем более — от самой Рейндоттир Фламель. У него с ней натянутые отношения, и будучи честным, он сам не понимает, почему и отчего. Просто так сложилось. Лежат в разных плоскостях, взгляды на мир абсолютно полярны. Нечто общее у них было. Но оно совсем не тешило и скорее вызывало отвращение. — Нет, Ваше Величество, — мотнула головой служанка, — Только обмолвилась, что это срочно. — Хорошо, моя радость, — он наклонился, поцеловал девушку в лоб, прижав к себе за затылок, — Ступай, милая моя. От такого жеста она прямо засветилась изнутри. Альберих лишь усмехнулся, не скрывая отвращения. И направился в кабинет алхимии. Ее Честь, Рейндоттир Фламель, появилась во дворце в самом начале правления Ирмина, еще совсем девочкой, и с тех пор ни капли не изменилась, только ростом вытянулась. Неразговорчивая, в чем-то нелюдимая, не испытывающая ничего теплого ни к обитателям дворца, ни к собственным экспериментам, ни к самой себе, у Альбериха-младшего она вызывала только тремор нижнего века и мысли о том, что угрожать безоружной женщине клинком — не так уж и аморально. Она совсем не распространялась ни о себе, ни о своем прошлом. Все знали ее как ту, кто однажды перевернул науку Каэнри`Ах с ног на голову, буквально, как перевернут и дворец. Общался с ней, следил за ходом экспериментов, Кэйа из своих, меркантильных и алчных целей. Не стыдно, ни разу. Полуденное солнце заливало собой все пространство, как заливает собой широкий кубок сладкая медовуха. Резервуар с позолоченной водой, в который уходили сотни разноцветных трубок со всевозможным наполнимым, стоял прямо напротив окна. Сквозь прозрачные стенки там виднелось какое-то подобие кокона, чьи стенки истончились настолько, что внутри без особого труда можно было разглядеть нечто, отдаленно напоминавшее человека. Вздернутый нос, длинные ресницы, худые руки и тонкие ноги, пепельно-белые волосы. Обитатель аквариума напоминал уродца, котороый не проживет и минуты, стоит только достать его из уже привычной среды обитания и поместить в реальные условия. Самая толстая труба, заполненная чем-то красным, торчала из яремной ямки, кажется, препятствуя любым попыткам гомункула сделать хоть вздох. Кэйа смотрел на эту дешевую игрушку, несколько раздраженный и не предвкушающий ничего впечатляющего и хорошего. Рейндоттир своей увлеченностью вызывала только жалость. Уже, наверное, тысяча попыток создать новый вид, нового искусственного человека, и все заканчивались смертью созданного образца. Буквально все тратили время на что-то более полезное: на новые виды топлива, лекарства от всех болезней, и только она, безумная, тратила время на то, что только ей было известно, интересно и нужно. Идея создания искусственной формы жизни впервые была озвучена еще при одном из первых правителей династии Затменных, Руари «Холодном» первом. Тогда-то в Каэнри`Ах, еще слабом и маленьком, крохотном королевстве в границах буквально одного дворца и территории под ним, зародилась алхимия, за ней — кхемия. Новая наука развивалась стремительно, но настоящий прорыв произошел при Брутусе третьем Затменном. Именно он, движимый мотивами увеличить свою боевую мощь, привел придворных алхимиков к идее создания на основе этапов Великого делания живых существ, человекоподобных гуманоидов, втрое меньше нуждающихся в еде, но в сотню раз более сильных, могущественных, а главное — послушных и склонных к насилию, идеальных солдат, матери которых не будут по ним скучать и чьи родители не будут раздражать своим воем на кладбищах. Сбросил таких, одинаковых, безвольных, может, даже живых, в один ров, и размыли их кожу и кости соленые воды, а прах унесли северные ветра, не оставив ни духа, ни памяти, но подарив его блаженному братцу победы, а самому Брутусу — место под солнцем истории. Как же тешило самолюбие Кэйи то, что это чудовище ни разу не упомянуто в «Подлинной истории…». Рейндоттир взобралась на небольшую стремянку, спустила в позолоченную жидкость белоснежную простынь, и держа ее за два края, подхватила в нее, словно в колыбель, юношу, что до этого томился под тяжелым формалином, пусть и окутанный золотыми вихрями, но словно не живой. Как только его кокон соприкоснулся с воздухом, тут же лопнув, испачкав лабораторное одеяние женщины, чуть было не забрызгав самого Альбериха. Кэйа смотрел на происходящее без какой-либо надежды, и в момент, когда укутанный в плащаницу, он оказался на койке прямо напротив окна, он отвернулся и взглянул на величественные шпили, обращенные вверх дном, на клубящиеся вдалеке облака, да куда угодно, лишь бы не знать, что там происходило за спиной и чем это все вновь завершится. Ничего хорошего ждать не приходилось. Но не позвала же она государя смотреть на трупы? Первое, что вспомнит он перед своей кончиной — запах молока, пыли и мягкие, словно самый лучший в мире шелк, руки Рейндоттир. Биение ее сердца, тепло ее кожи, иссиня-черные локоны, что щекотали его щеки. Он приоткрыл глаза, и первое, что увидел, так это окно, круглое такое, витражное. Из маленьких кусочков стекол собирались две птицы: красно-черная, пугающая, с остроконечной тиарой на голове, взмывающая в небо в каком-то иссохшем, погибшем давно лесу, и синяя, с пестрым хвостом, изящной шеей, что скромно любовалась своей темной подругой по ту сторону ярко-голубой реки в цветущем лесу. Как раз у этой реки стоял тот, от кого одновременно доносились импульсы и черной, и синей птицы. Отрешенность и холод разом с такой глубокой, сердечной надеждой и ярким светом. — Пришел в себя? — спросил он, даже не оборачиваясь, наоборот, понурив голову и сильнее укутавшись в свою мантию оттенка океанской волны. По складкам дорогой ткани, точно лунный свет по волнам, разлились серебристые полосы. — Да, Ваше величество… — голос у этой женщины невероятно приятный. Какой-то родной и теплый, будто… Он еще не знал, на что это похоже. Тот, к которому обратились «ваше величество», обернулся и пронзительно уставился на новорожденного. Правда, выглядел он далеко не как ребенок. Спрятавшись от этого пристального, холодного взгляда, он посмотрел на свои руки, ноги, коснулся руки той, что обнимала его, поглаживала по плечу. — Да быть такого не может, — с неподдельным удивлением еле выжал из себя Кэйа. — Как видите, принц Альберих, все быть может. Даже Альбедо. Альбедо. Альбедо. Альбедо. Альбедо — это та ступень Великого Делания, на которой начинаются изменения, все несовершенное отсекается, остается только свет и появляется готовность впитать в себя все, что мир готов тебе подарить. Откуда он это знает? Почему? Откуда в его голове такие знания? Он пару секунд назад распахнул глаза, а уже знает, что значит его имя. В горле сухо. Хотелось кашлять, и он не сдерживался. Он жмурится, из глаз катятся слезы, и кажется, прибавляется сил для того, чтобы посмотреть по сторонам, вниз, вверх. Чуть выше живота что-то колотится, опуская взгляд, он видел дрожь под своей светлой, почти прозрачной кожей. Альбедо. Альбедо. Альбедо. Свет, солнце, путь к перерождению, что следует за смертью, сразу после Нигредо. Еще не совершенство, но настолько близок к нему, что может даже прикоснуться. Он смотрел на мужчину перед собой, смотрел на женщину, чьи руки заботливо кутали его в пушистый теплый плед, и сворачиваясь калачиком у нее на груди, делал свои первые глубокие вдохи. Кэйа плакал, сам того не чувствуя, не замечая. Словно собственные слезы были чем-то незначительным по сравнению с тем чудом, что он наблюдал перед собой. Светловолосый обладатель лазурных глаз с круглым зрачком, с прозрачной кожей, с четырехконечной звездой на шее, которая представляла из себя открытую рану, испуганный и такой воодушевленный одновременно. Спустя много лет, наконец, удалось сделать шаг вперед. Этот день точно будет ознаменован праздников в ближайшее время, а отец точно будет гордиться — и сыном, и подчиненной. Приказ о том, чтобы возобновить эту работу, издал Кэйа. Его меркантильные цели — возможность подарить детей, родителей, тем, кто остался без них. Искусственные люди — самый просто путь к этому. Они не будут погибать, стареть, разрушаться под гнетом времени, растворяясь в воспоминаниях. Родились и живут. Им можно вернуть память, можно подарить свою. Альбедо — нулевой вариант, который Рейн заполняла тем, что сама считала нужным. Главное не это — главное, что жив, что дышит… И что щеки все-таки обожжены слезами. — Альбедо, — позвал Кэйа его по имени, и юноша зыркнул на него без особого энтузиазма, — Добро пожаловать… — он накрыл чуть влажные щеки ладонями, погладил нежную кожу, от чего Альбедо медленно, с удовольствием прикрыл глаза, медленно моргая, — Можешь звать меня Кэйа. Я принц Каэнри`Ах, а это — верховный алхимик, ее честь, Фламель Рейндоттир, твоя мама, наставница и учительница. Он смотрел на Кэйю, словно в последний раз, цеплялся за каждую деталь, за каждое перышко на одежде, за каждую рюшу и стразу, за каждый шов рельеф тела под одеждой. Тело не успело адаптироваться к собственному весу, голова еще не научилась соображать. Веки казались непреодолимо тяжелыми, а каждый вдох недостижимым. Альбедо кинул, и набрав в легкие больше воздуха, сказал, глядя прямо Альбериху в лицо: — Кэйа. — Верно… — Мама, — сказал он, прижавшись целиком к Рейндоттир, у которой глаза наполнились слезами. В отличие от Кэйи это были не слезы радости, не слезы очарования, а слезы горя, боли, какой-то непостижимой и разъедающей, как пятно от вина расползалось по шелку, превращая дорогую ткань в тряпку для мытья полов. Слишком давно ничего не получалось. Слишком давно над Каэнри`Ах, над кхемией, над Рейндоттир, повисла крестом эта тяжелая, невыносимая безнадега, как сгнивший после казни висельник. И итог… Он жив. Он рядом, вновь рядом… В ответ на робкое «мама», женщина прижала его к себе, крепко-крепко. — Смотри, не сломай, — зарывшись рукой в мягкие волосы, будто в светлую рожь, коей никогда не видать под землей, здесь, в этом гиблом, забытом богами королевстве, но такое ли оно гиблое, раз именно здесь, на этой несвященной земле, родился он? Настоящий луч солнца в человеческом обличии. — Его нелегко сломать, Ваше Величество… Кости из чистого мела, кровь — плавленое золото, кожа — сложные соединения белков и… — Неважно. Раз легко не сломать — это главное, — холодно отстранившись, сказал Альберих, и смахнул с лица челку, до этих пор скрывавшую его уродливый глаз, — Теперь вопрос в другом… Что делать с ним дальше? — с некоторым волнением и трепетом, Кэйа поджал губы, и впервые за долгое время позволил себе фривольность. Взглянул Рейндоттир, что обнимала дитя, в глаза, и тут же ее сердце кольнул испуг. Она узнала в этом взгляде Брутуса, и как на рефлексах, поняла, что лучше не рисковать, дать ответ, но тут же опомнилась — перед ней не тиран, воин и главнокомандующий, а обычный, ничем не примечательный, шут. Пусть и надевший на голову корону. Стиснув зубы, она еще раз посмотрела на Альбедо, что тонкими руками цеплялся за плотный пурпурный корсет, что с трудом дышал, уткнувшись носом ей в плечо, и ни растеряв сомнения, ответила: — Взамен на то, что я подарила ему жизнь, вспоминая те преступления, что совершила династия Затмения, я прошу вас, принц Альберих, только об одном… — Проси о многом, — усмехнулся он, сложив руки на груди, — Он прорыв. Открытие. — Я? — как-то удивленно, приглушенно, едва уловимо среди бурления раскаленных жидкостей в колбах, шума моторов и шипения реагентов, спросил Альбедо. Внутри Кэйи что-то сжалось. Он расслабил доныне напряженное в насмешке, в издевке и бахвальстве лицо, выражение его стало трогательным, вспомнились только остывшие на щеках слезы. Принц закивал, потом опустил голову, наклонился к Альбедо и переглянулся с Рейндоттир, от суровости которой не осталось и следа, как только среди рабочего процесса, что шел днями и ночами, многие десятилетия, зазвучал голос Альбедо. — Да, да, ты… — Альберих-младший взглянул на Ее Честь, и кажется, растерянный, в кой-то веке обнаживший все свои уязвимости и слабости, выпрямился, ответил ей: — У него будет все самое лучшее. От образования до воспитания. Его не тронут, в отличие от Нигредо. Я обещаю тебе, максимум, который с ним будет, так это лишние полчаса каллиграфии в неделю. Мать смотрела на Альбериха с каким-то опустошением на душе. Поглаживая по голове Альбедо, временами натыкаясь в густых прядях на пальцы Кэйи, она явно ждала подвоха. Ждала, что что-то попросят взамен, или ее протезы пальцев увеличатся в количестве за кривой взгляд, за неверный шаг или слово. Ждала, что сейчас в кабинет ворвутся стрелки, и утащат ее куда подальше, в темницу, запрут, забьют ногами, сделают еще чего хуже, предварительно наплевав в лицо, выбив пару зубов, отрезав роскошные черные с проседью волосы. Кэйа будто ушами слышал ее немые мольбы: «не трогайте ни меня, ни его, не делайте ему больно, не разрушайте того, что я строила столько, сколько себя помню». Самый ужас — он и не собирался. На две головы выше нее, он пусть, порой, вступал в полемики, в споры, не во всем доверял Ее Чести, главному алхимику королевского двора, Рейндоттир Фламель, но уж точно не был тем тираном, которого ее паранойя рисовала в лице каждого, кто хоть когда-нибудь держал в руках скипетр и державу. Ее гениальность, ее должность, выбивалась ей со страхом, под угрозой смерти, но те времена уже давно прошли, а она все никак не отпустит, не смирится, не выдохнет. Кэйе искренне ее жаль, но ничего с ней поделать он не мог. — Надо сообщить об этом подданным, — выдохнула Рейндоттир, вручив Альбедо в руки принцу, — Приодень его, приведи в порядок, поговори, расскажи, как тут все устроено, а я пока должу двору. — Начни с Хальфдана и Дайнслейфа. — А как же ваш отец? — Он уехал этим утром. Будет ему сюрпризом по приезде. Если уж очень хочешь, напиши ему письмо. От своего имени. Ему будет приятно. Рейндоттир кивнула и растворилась в коридорах дворца, цокая каблуками и бренча цепями на сапогах. Несмотря на внутренний разлом, снаружи она всегда выглядела эпатажно, экстравагантно, ярко, так, что о ее присутствии догадывались и немые, и глухие, и слепые, и те, кто вовсе был лишен всяких чувств. От нее была своя аура, необъяснимая, от того особенно впечатляющая и пронимающая до кончиков пальцев. Она была словно родная и чужая в одночасье. Встретился глазами с Кэйей, Альбедо послушно взвалил руку ему на плечи, и с опорой на него, продолжая прикрываться одеялом, кое-как сел на койке, глубоко дыша, вкушая воздух с неистовой жадностью. Он пульсировал целиком, в каждой части его тела можно было почувствовать биение сердца, тревожное такое, будто нарастающее давление внутри бочки с порохом. Это побуждало быть с ним еще более аккуратным. Альбедо — не Нигредо, и с такой легкостью, с которой Нигредо можно было сбросить с обрыва, можно было сломать Альбедо кости. Может быть. Кэйа точно не знал — он все-таки историк, а не алхимик, и тем более не кхемик. С легкостью бабочки, он точно спорхнул с постели, оставив под собой только смятую простынь. Альберих окинул взглядом его спину, выпирающие косточки, и как чесались руки прикоснуться к ним, но в кой-то веке проснувшиеся чувства такта, приличия и всего такого, о чем за время до восхождения на престол он и не задумывался, да и после тоже, собственно. Нервно кашлянул, из-за чего вновь поймал на себе взгляд почти идеального юноши, чьи изъяны выдавал легкий хрип из-за дыры в шее. — Вы в порядке? — прощебетал Альбедо, точно соловушка, — Не тяжело со мной? — Нет, — Кэйа замотал головой, — Нет, все в порядке. Можно на «ты». — Но я же должен выказывать уважение. Вы же принц, будущий король… — он улыбнулся, совсем легонько, невинно и как-то по-ребячески, но этого вполне хватало, чтобы внутри Кэйи оттаяло все, даже то, что уже давно помертвело под корками сарказма, иронии и сатиры. — Я прошу тебя, не задумывайся об этом… Ты же знаешь, кто ты. — Альбедо. Альбедо — это та ступень Великого Делания, на которой начинаются изменения, все несовершенное отсекается, остается только свет и появляется готовность впитать в себя все, что мир готов тебе подарить. — Это если на языке науки. Но я же не о ней. Ты — новый виток, возможно, за такими, как ты, будущее. — Будущее? Какое? — с искренним любопытством, коего до этого вопроса было не уловить в его словах, спросил Альбедо. — Будущее Каэнри`Ах. Ты же знаешь, зачем ты был создан, так? — воодушевленно, ожидая верного ответа, а этот вопрос подразумевал под собой верный ответ, спросил Кэйа. — Быть любимым, увидеть мир и узнать его истину. И этот ответ был, черт возьми, неверным. Звон клинков друг о друга поражал округу, словно раскаты грома, но ни грозового неба, ни густых туч, Каэнри`Ах никогда не видел и не увидел бы — так было, увы, предначертано. Солдаты, а судя по шевронам — главнокомандующий и воин нижних рангов, сошлись на тренировочном полигоне в поединке. Ловкий, низкорослый, в красно-черном плаще и высоких кожаных сапогах, уже испачканных землей, юноша, с шевронами главнокомандующего, словно кошка загонял добычу, медленно очерчивал полукруг рядом с новобранцем. Коротко стриженый юноша еще совсем неуверенно держал в руках клинок, напрягал плечи, широко расставлял ноги, готовился к атаке, не понимая, что этим только пуще раззадоривает своего командира. Он был выше него, ощутимо крепче, но неуверенность в его глазах раскрывала ход боя лучше любой книги о тактиках и физике сражений. Первый рывок, к удивлению зазевавшихся наблюдателей, пришелся командиру — воспользовавшись слишком раскрытым положением оппонента, он уверенно схлестнулся с ним мечом. Новобранца тут же повело в сторону, но он явно ожидал такого подвоха, откинул своего наставника всем своим весом, но не ожидал, что этого окажется мало. Он скользнул хладным лезвием по лезвию своего ученика, а после, развернувшись, словно исполняя балетное па, замахнулся и ударом ранил — не понарошку, а по-настоящему, — новичка. Тот заревел от боли, как подбитый медведь, но кажется, то, с какой легкостью учителю удалось нанести настоящую рану, разогрело в нем боевой дух. Парень, уже не полагаясь на обе свои руки, пошел в атаку, размахивая тяжелым мечом, не иначе как кухонным ножом. От секущих со свистом воздух махов главнокомандующий уворачивался с таким игривым азартом в разных глазах, одном красном, другом сером, что у наблюдателей это вызывало сомнения в чистоте его ума. Ему, честно говоря, не привыкать — еще с первого своего похода он слышал «безумец», «отродье», «чудовище» себе в след, и с годами оно стало комплиментом. Только безумец может так вальяжно, будто от порывов ветра, а не от смертоносного клинка, уворачиваться, да еще и ухитрялся царапать ребра, бока противника, юрко проскальзывая под высокими плечами за спину. Победа в таком бою не стоила ему, сыну раскаленного железа, отравляющего свинца и первородного пламени, пронизанного болью, ненавистью, чужой кровью, целиком и полностью, совершенно ничего. Даже если он и пугался, получал незначительные ссадины, они мгновенно на нем заживали, оставаясь глубокими шрамами, что отдаленно напоминали ожоги. Резким рывком под ногами противника, испачкав новый плащ, он с легкостью проскальзывает ему за спину, и в этот раз удачно попавшееся под ноги ведро послужило в помощь: оттолкнувшись от него, командир запрыгнул на шею своему противнику, и закрыв одной рукой его лицо, другой, крепко сжав меч, полоснул по запястью, которое крепко держало клинок ровно до этого момента, и новобранец, брызнув слезами прямо в бархатную перчатку, упал на колени, от чего расположившийся на спине генерал наконец коснулся ногами земли и отпустил бедолагу. — Ваша массивность, если вы не будете развивать ловкость, рано или поздно, приведет к тому, что вы окажетесь в его положении: без обеих рук в обиходе и с синяками на лице. И поверьте мне, юные воины армии Затмения, это малейшее, что я могу с вами сделать. В лучшем случае, на поле боя с вами обойдутся… — он обошел поверженного со спины, поднял его лицо за подбородок, склонился над ним так, что их взгляды встретились: испуганный и уверенный, тот, в котором еще кипит жизнь, и тот, в котором ее никогда и не было, взгляд добычи и хищника, жертвы и истязателя. Достав из ножен на бедре украшенный янтарем и рубинами, словно горящий керамбит, он занес его у плеча даже не думавшего молить о пощаде юноши. Новобранец прекрасно понимал, куда попал, и даже гадать не приходилось, чтобы знать, что за каждую ошибку, за каждый просчет, не выверенный ювелирно шаг, он получит по заслугам. — Эридан! Тормози! — гулко продрал собой разогретый воздух голос Дайнслейфа. Эридан закатил глаза. — Он просто еще один вонючий смертный человечишка сверху! Дизертир, отправленный на учения! Он мне не ровня. Или при Альберихах стали набирать в армию ветхих деток? — Эридан отбросил парня в полуобморочном состоянии прямо к бочке с ледяной водой для умывания. Тот ее перевернул, не совладав с собственными конечностями, и содержимое с шумным плеском оказалось сначала на самом бедняге, потом — на Дайне и Эридане, — Скотина… — отскочил последний, — Новый плащ залил, — будто грязь и пыль, собранные с поля боя, его не волновали. — Тебе правда это сейчас важно? — спросил грозно Дайнслейф, помогая рядовому подняться. Сам не заметил, как испачкал руки, белое одеяние, в его крови, багряно-красной. Не отмоется, знал, но ему всяко важнее чистых одежд проявить свою доблесть и благородство. Не просто так его назначили Капитаном дворцовой стражи. Он ниже Эридана по званию, но в моральных аспектах превосходил его безусловно. — Хочешь отчитать? Отчитай кого другого. Со мной ты знаешь, что такой номер не проходит, — рассматривая нож, будто видел его впервые, сказал Эридан. — Не за этим пришел, — он быстро передал измученного новобранца в руки товарищам, чтобы те дотащили его до казармы, — У тебя барт родился. Альбедо. Рейн только что рассказала, представляешь? Радость-то какая… Сколько лет ничего не выходило? Нервно улыбнулся затем, прикрыв глаза, залился смехом, смотря себе под ноги и качая головой. — Получается, ухожу в отставку? Сделали замену — и все, на свалку, пылиться в архиве? Или матушка разберет на запчасти и… Не продолжил — отважился посмотреть Дайнслейфу в глаза и остался, мягко говоря, недоволен отсутствием там растерянности и разочарования и присутствием какой-то животной злости. От такого взгляда по спине пробежали мурашки, а сам Эридан кашлянул, будто подавился окончанием фразы. — Принц Альберих вывел его в сад. Выглядел растерянно, но, в целом, счастливо. Можешь посмотреть. — Еще чего, — фыркнул недовольно Эридан и направился прочь с тренировочного полигона, прямиком к розовому саду, — Свидимся. Надеюсь, не соскучишься. «Маленькая дрянь», — проскочило в голове у Дайнслейфа, и сразу сердце екнуло: Эридан старше его, как минимум, на пару десятков лет. Нигредо — первый этап Великого делания: образование из компонентов однородной черной массы. Это этап осознанного создания несовершенств, этап, на котором творец понимает, что результат будет далек от шедевра настолько, что демонстрировать его можно только в роли черновика. Нигредо — это словно зола, оставшаяся после ковки действительно хорошего оружия, Нигредо — это предмет разложения того, что никогда не должно было родиться, Нигредо — это плотоядный стервятник среди более-менее чистых и благородных птиц. На его одежде часто были орнаменты с воронами, черными языками пламени, будто повторявшими его собственные шрамы. Нигредо — это про того воина, одного из немногих выживших, что создавал Брутус, дабы хоть немного реабилитировать своего нерадивого и мягкотелого братца на страницах истории, это чудовище, это самая глубокая, непроглядная тьма, которую только видел этот, да и все остальные, миры. Это предатель, это бесчеловечный головорез, безумствующий путник с пустым взглядом, которого никто не пожелал бы встретить на своем пути. Эридан — это про другое. Эридан — это созвездие на звездном небе, которое видно в теплое время года, это яркие белые крапинки на фоне красно-зеленых разводов Столпов творения. Это про романтику, далекую от подземной грязи этого мира. Это не про истерзанный голодом живот, не про шрамы-трещины по всему телу, не про пятна, которые у нормальных людей проходят за пару-тройку дней, а у него остаются на всю жизнь и годами болят и ноют. Эридан — это про настоящую, крепкую, искреннюю, безвозмездную любовь. Не про пытки. Не про удушающие колючие кандалы на шее. Не про бельмо, которое приходилось называть по-эдакому «гетерохромией», лишь бы не взывать к жалости. Не про сожженные волосы. Не про него, словом. Но про того, кем очень ему хотелось бы стать. Дорога в сад находилась недалеко от полигонов, была вымощена белыми камнями, меж которых пробивалась серая, словно неживая, трава. Растить чтобы то ни было под землей, без солнечного света, удавалось только благодаря алхимии, точнее, ее подраздела — боталхимии, что отвечала на вопросы выращивания искусственных, нигде кроме Каэнри`Ах, не существовавших видов растений. Так, после смерти Брутуса, а затем и Ирмина, был выведен особый цветок — роза Альберихов. Ярко-оранжевая, с почти прозрачными лепестками, формой напоминавшая сердце, совсем без шипов, ароматная и цветущая, она стала символом возрождения, новой надежды и веры. Как ни странно, именно вера была нужна Каэнри`Ах после полувека жестоких войн и разрушений. На Кэйю и Пьерро правда можно было возложить надежды, и они бы даже их оправдали, только вот жаль, что буквально каждая живая душа чувствовала приближавшийся закат. Эридан отрицал это, но смотря на то, как полупрозрачные, розово-рыжие лепестки гниют с концов, он, наверное, понимал, куда все движется. От того становилось горько. Только смог спокойно вздохнуть, но… Кто-то, пишущий судьбу этого мира, занес руку с пером для того, чтобы поставить точку. Иго, нависшее над и без того усталым королевством. За позолоченными воротами, что полностью окутали виноградные лозы, слышались голоса: один в точности повторял голос Эридана, а второй принадлежал его Высочеству принцу-регенту Кэйе второму Альбериху. Генерал прильнул к одной из синих яблонь, скрылся за ней, слившись с окружением. Способности хамелеона, а именно то, что звалось мимикрией, оказались у него, единственного из своей «партии», по чистой случайности. Как рассказывала мама, в ту колбу, в которой рос Эридан, по чистой случайности попала пробирка с концентратом из кожи ящериц с поверхности, что был привезен ею еще много лет назад, и, возможно, именно благодаря такой осечке он обладал этой способностью. Никакой магии, загадки, тайны — простая ошибка, научный просчет. На лице Кэйи отражалось вселенское смятение. Сцепив руки в замок, он внимал каждому шагу Альбедо, пусть и неловкому, пусть и с опорой на него. Юноша искренне удивлялся всему тому, что видел вокруг себя: и блестящей листве, и налитым ягодам, белоснежным лепесткам, что словно снег, медленно падали на мягкую почву, и яркому медовому аромату, такому резкому, но уже такому родному, что он навевал приятные напоминания о той женщине, в объятиях которой он встретился с этим миром. «Рожден для того, чтобы быть любимым и познать истину этого мира», — заело, как надоедливая мелодия, в голове Альбериха-младшего. Очевидно, что такие мысли в его голову вложила Рейндоттир, собственноручно и бессовестно, но имела ли право? Создание существ благодаря кхемии — стратегический, социальный вопрос, но никак не подразумевающий какое бы то ни было отношение к себе, как личности. Да, быть может, звучало безбожно, но иначе в этом Богами забытом королевстве быть не могло. Цель, смысл таких, как Альбедо — помогать настоящим людям, что были рождены из крови и плоти. Тем, кто рождением заслужил все те трудности и препятствия, через которые прошел и еще пройдет. Альбедо был создан для того, чтобы заменить врача, погибшего на поле боя. Чтобы стать наставником для сироты в приюте, так как его наставница гибло, бесстыдно бежала на поверхность, в «тот» мир, в котором нет места тем, чьи глаза не привыкли к солнцу. Никак не для того, чтобы его любили. — Ты не устал, Альбедо? — заботливо интересовался Кэйа, невольно поглаживая Альбедо по предплечью. — Думаю, можно немного посидеть, — кивнул он, и медленно ступая к лавочке, присел на нее. Ноги, тело, еще совсем слабы, но и поддаваться этой слабости не стоило. Лишь иногда давать передышку, — Мне нравится Каэнри`Ах, знаете… То есть, знаешь, Кэйа, — поправил себя Альбедо, а следом поправил бархатный синий бант на шее. Нарядили его, конечно, действительно по-королевски: хлопковая рубашка свободного кроя, с рукавами-воланами и высоким воротом, что хорошо прикрывал рану на шее, бирюзовый вельветовый пиджак, ботфорты и нелепые, но судя по ремню, что прилагался, дорогие брюки. По прическе явно читался небрежный почерк принца: пряди за ушами сходились в небольшой хвостик на затылке, а все остальное было взъерошено, как будто после дождя, — Тут так спокойно. Мне тут хорошо. Не хотелось бы уходить. — Рад слышать, что тебе понравилось в наших имениях, Альбедо, — улыбнулся самодовольно Альберих, вальяжно развалившись на лавке рядом со своим подопечным. Все еще не мог вытрясти из головы ту дрянь, что он ляпнул. Надо доложить об этом Рейн, но что внятного она скажет? Его не перепрошить, не переделать, он уже такой, какой есть, и таким останется. Только если менять что-то в следующих версиях, но не забракует ли такие эксперименты отец, как только узнает, что его сынок спонсирует создание слабохарактерных мямлей, у которых главное в жизни — быть любимыми? — Рейндоттир, наверное, вложила тебе в голову что-то про историю Каэнри`Ах. — Немного, наверное, есть. Но больше у меня знаний по кхемии и алхимии, пусть я и не слишком понимаю, что это такое. На деле, так от мыслей голова болит. Это всегда так будет? — Ну, всегда. — А есть какие-то способы от этого избавиться? С его губ чуть не сорвалось слово «алкоголь», но Кэйа вовремя сдержал себя: — Есть, но тебе о них знать еще рано. Эридан невольно засмеялся. В груди разлилось вязкое, приятное чувство, пусть и несколько перекликавшееся с ревностью. Он вдохнул полную грудь воздуха, принял облик Кэйи, от и до, даже рост, пусть и разница была ощутима, выпрямился, хрустнул новыми костями, что наросли с неимоверной скоростью на старый скелет, потянулся, и поправив на голове корону, расшитый серебром кафтан, незаметно юркнул Альбедо за спину. Пугать не хотелось, скорее, поиграть на нервах, развеселить. Сам принц ничего не замечал — его одежды удачно сливались с кустами лунной лилии, а холодные глаза были устремлены только на юное творение Рейндоттир. — А мне кажется, в самый раз, — не своим голосом замурлыкал Эридан, пальцами прикоснувшись к плечу своего брата. Альбедо, на удивление, даже не испугался, а лишь заинтересованно коснулся тех прядей, что прикрывали черно-золотой глаз, — Мальчик точно уже знает, что такое этиловый спирт, обычный спирт… Ну, главное, чтобы не злоупотреблял, но это уже не моя ответственность. — У тебя есть брат-близнец? — улыбаясь, спросил Альбедо. Кэйа тяжело вздохнул, спрятав лицо за ладонью: — Нет. Это твой старший братец. Эридан, покажись ему, пожалуйста, — Альберих встал с лавки, будто брезгуя находиться рядом с генералом. Тому были причины. Дайнслейф трепался о нем без умолку, а хорошо напоенный и сыто накормленный Дайнслейф имел свойство натрепать лишнего. Кэйе эти знания как раз кстати, а вот остальным — как уж выйдет. Так или иначе, даже не подозревая о нелестных мыслях в голове своего государя, Эридан послушно обошел Альбедо, в итоге оказавшись прямо перед ним в своем настоящем обличии. — Ты мимикрионик. Я знаю о таких… Вы можете подражать чужому голосу, внешнему виду, и вас невозможно будет отличить от кого-то другого. Кэйа, а я так могу? — спросил юноша, пока Альберих страшно дулся, стоя к ним спиной. — Если не произошло ошибки — то нет, — он нашел в себе силы унять отвращение и посмотреть на них, даже улыбнулся каким-то чудом, — Но кто знает, мало ли… Диссонансы не укладывались в голове никаким образом: ни хаотичными кучами, ни ровно по полочкам. Надо было найти виноватого в неоправданных ожиданиях, иначе Кэйа не мог. Но и бросаться язвительными и грубыми фразами в адрес того, кто только увидел мир в этот день — как-то не в его кодексе чести это все, но в то же время, никакого кодекса чести не было. Что-то было не так, и что именно он мог сформулировать словесно, но не мог уложить внутри себя. Действовал какими-то регламентами, а внутри все им противилось. Гадкое, давящее чувство, оказалось сильнее Альбериха. — Он? Да точно нет, — Эридан принялся оценивающе осматривать брата, как будто собаку на выставке, — Ты глянь. Он же плюшевый. — Я сделан из сплавов золота, кости из мела, а… — А я из свинца. Представляешь? — перебил его Эридан, — Знаешь свойства? — Ну… Свинец очень мягкий, он ядовит, из него делают трубы. Знаю, как пишется его знак, могу показать на чем-нибудь, — уверенно, спокойно и ровно, словно готовился к этому разговору заранее, ответил Альбедо. Эридан хмыкнул, заправил грязные пряди волос за уши, задумчиво склонил голову и плавно, на пятках, повернулся лицом к Кэйе: — Этот поудачнее меня будет. Умный. — Так вы и делались для разного, — чуть расслабился, отпустил ситуацию. Между ним и золотым мальчиком стоял кто-то, кто намного хуже их обоих, и словно уравнивал весы их напряжения, балансируя меж чашами, — Ты для кровавых битв, он, считай, для работы чьим-то питомцем. Издевательская ухмылка мгновенно сползла с лица Эридана. Кэйа понял, какую дрянь сморозил, и было, приготовился к тому, что сейчас ему будет очень, очень плохо. «Питомцами», «скотом», «зверьем», «безмозглым мясом», согласно сохранившимся письмам разных Нигредо, Брутус называл свою армию похожих друг на друга низкорослых мальчишек, что с рождения не знали тепла, покоя, умиротворения. И один из таких Нигредо стоял сейчас перед ним, при оружии, рядом с тем, кто разбудил в нем небольшой огонек сочувствия (а ничем другим не объяснить то, что он не попытался попробовать Альбедо на нож). И как всегда, в любой момент своего бесконечного, бескрайнего существования, был готов к схватке. Хотя в этом случае — к расправе. Эридан не стал ничего переспрашивать. На лице Альбедо отразилось какое-то вселенское разочарование. Такие же эмоции вызывала лира с полностью разорванными струнами, корпус который разъедали трещины и время. — Я не это имел в виду, — осекся принц, — Он для тех, кто борется с одиночеством, кто нуждается в том, чтобы безусловно кого-то любить. Понимаешь? — Придурок? — цокнул генерал, — Бреда большего не слышал. Сам определится, на кой создан. Ты же не… Даже не буду произносить это имя. Как дерьмо на зубах, — брезгливо фыркнул, и правда, зверек. Почему-то, большее согласие в мыслях Альбедо вызывали слова того, кто звался его братом, того, кто останется в памяти запахом пыли, оттенком киновари, стальной уверенностью и неведомой этому миру силой, которая не уложилась бы ни в каком ином теле, не приручилась бы никаким другим, даже самым отважным, воином. Эридан вызывал у него восхищение. Эридан, Эридан, Эридан… Это же название того созвездия, что ярко горит в сумрачном небе в начале последнего месяца весны. Правда, весны Альбедо никогда не видел. Неба — подавно. Но откуда-то все это знал, будто на подсознательном уровне, встречая кого-то, он вспоминал о чем-то, но это все было ему чужим, пусть и невероятно полезным. — Не выражайся, — он встал, опираясь на плечо Эридана, — Мама недовольна будет, — улыбнулся так, как улыбался до этого братец. Впитывал в себя лучшее от лучших. На лице генерала заискрилась гордость, да так ярко, что пролетай над садом любая сорока, непременно бы клюнула его в глаз. — Уважаемый главнокомандующий Черного змея, Ваша Воля и Слава, Эридан Фламель, — нарочито-формально, чуть ли не кланяясь в реверансе, начал Кэйа, чем вызвал у Альбедо неловкую улыбку, — Прошу, доложите своему принцу, где сейчас находится Сумеречный меч, он же Дайнслейф, сын Черного солнца? — У меня голова распухла от твоего бреда. В последний раз виделись на тренировочном полигоне, как всегда, нравоучал. Потом исчез. Еще вопросы? — Вы с Альбедо неплохо поладили. Не хочешь составить ему компанию? — на деле, все, чего Кэйе хотелось — это как можно скорее уйти от ответственности и затеряться в своих мыслях, как в исписанных страницах на полу его кабинета. Раствориться в самом себе. А возможным такое было только в компании того, кто ему слепо доверяет. Кандидатуры ближе Дайна не нашлось, не вспомнилось. — Настолько уже довел? — Эй, — буркнул Кэйа, — Не говори про него так. Нужно показать ему что-то интересное, библиотеку, например, или тот же двор, а потом привести в свободные покои на последнем этаже. Те, что с синей дверью с солнцем. — Напротив моих, — генерал оглянулся, чертовщинкой в глазах уставился на Альбедо. — Только тронь. Убью, — Альберих-младший сделал шаг назад, будто сам от себя, отстранился, — Я вернусь вечером, проверю, не оторвал ли ты ему чего-нибудь. До встречи, — он поклонился, по старой привычке, от которой не лежал душа избавляться. Поклон у него не способ проявить почтение, а скорее, без слов донести, что бессилен. Перед тем, кому кланяется. Перед ситуацией, перед самим собой. Противиться своему внутреннему голосу, что с какой-то невероятной громкостью пытался добиться от Кэйи правды, которой он сам не знал, стало невыносимо тяжело. Словно изувеченный чередой неудачно подобранных эпитетов, фраз, он плелся туда, где Дайнслейф проводил свободное время между тем, как разнимал драки, устроенные Эриданом, и охмурял красивых фрейлин. Попутно пытался залечить те раны, что сам себе нанес, прикрыть свои разочарования напускной уверенностью, что не могла не резать глаза. Напиться хотелось страшно, быть может, даже захлебнуться вином, чуть не задохнуться, а в итоге рассмеяться от того, как осколки фантасмагории того безумия, в котором он в одночасье оказался, летят прямо ему в голову. За этот день поочередно проникся тоской, замучался несовпадением ожиданий и реальности, почти почувствовал, как отражался в глазах других тем, кого больше всего презирают. Такое себе сочетание ингредиентов — оставалось только залить это чем-то покрепче. Дайнслейф, несмотря на свою прямолинейность и бестактность, оставался самым чутким из людей при дворе. Еще когда они вместе несли службу, Альберих понял, что за такого товарища надо держаться. С годами взаимное восхищение угасало, оставались лишь поступки, и пока они не были предательством, эта дружба оставалась живой. В верности буквально каждого встречного можно было усомниться, но никак не в Дайнслейфе. Этот был самым искренним, а вино, крепкий эль, только подчеркивали в нем эту откровенность. Сейчас больше всего на свете нужно было не чувствовать больше почвы под ногами, но чувствовать крепкое плечо, на которое можно положиться со всеми своими неудачами и ошибками. Быть может, такая преданность была в нем от того, что звание капитана королевской стражи накладывало не только обязанности, но и некоторый личный, глубокий и ни в каких уставах не прописанный, долг, который пока что не был Дайну в тягость. Кэйа всегда нуждался в брате, в друге, в том, кому к ногам можно бросить свое приданое, и он не прикоснулся бы к нему — ему попросту нужно иное. И пока у Сумеречного меча это выходило, он и не думал от него отказываться. В истории были примеры такой крепкой дружбы принца и придворного, тот же Ниалл и шут, что помог в свержении отца с трона. В Каэнри`Ах, полном предателей, зла и тьмы, вглядываясь в которую можно превратиться из короля в голодранца, такая дружба была на вес золота. Но уже и в искренности своих намерений, в том, поистине ли он дорожил Дайнслейфом, Кэйа сомневался. За один день вчерашняя фамильярность в сочетании с надменностью превратились в самоунижение и желание отречься от регентства. Еще и отец уехал, а без отца, без единственного, кто безусловно отдаст за него все свои богатства, всегда как-то не по себе. Будто без части себя, без руки или ноги, без сердца. Угомонить эту боль могло одно — Пьерро наверняка еще хуже. Постучался в дверь из красного дерева, понурив голову в пол, будто нашкодивший ребенок, заправил за ухо челку, которая до этих пор прикрывала уродливый глаз. Дверь тут же отворил Дайнслейф. — Ваше Величество? — холодно бросил он, — Какими судьбами? — Нужно поговорить, — два слова с годами стали их шифром, который означал ничто иное, кроме как «мне чертовски больно и страшно нужен кто-то, кто меня поймет». «Нужно поговорить» когда неизвестную хворь подхватил Хальфдан, один из таких же закадычных друзей Дайнслейфа, как сам Кэйа. «Нужно поговорить» когда вновь во снах мерещился голос матери, который в силу возраста Альберих не мог знать. «Нужно поговорить» когда мир рушится в руках и сделать с этим прахом нельзя более ничего. Только, разве что, запить — вином или слезами вины. Ни то, ни то в их королевстве не поощрялось, считалось нарушением еще более страшным, чем вера. Он впустил Кэйю в свои покои, бросил на постель из шкафа лохмотья, которые тут же перевоплощали принца в нищего. В таком облике можно было не стесняться своего уродства, своего проклятия, своего глаза, будто отнятого у чудовища. Таким чудовищем считался каждый полукровка, не настоящий каэнриец, подделка, фикция. Узнай и без того вывернутый наизнанку прошлыми правителями народ о том, что теперь наследник престола — метис чистокровного и добропорядочного представителя рода Альберих и какой-то потасканной цыганки с поверхности. Цвет кожи, далекий от идеального белоснежного, как и цвет волос, и без того на многие вопросы отвечали, но пока никто не видел истинного уродства, все можно было списать на желание выделяться, задать новую моду, пусть и не слишком удачную, но все-таки, у богатых, а тем более у дорвавшихся до власти богатых, свои причуды. Первым делом он взъерошил прилизанные, чистые волосы, стоя перед зеркалом, затем бросил взгляд на кочергу для камина, провел по ней ладонью, на ней осталось достаточное количество сажи, чтобы придать лицу небрежный, усталый вид, нарисовать синяки под глазами, впалые щеки, в общем, прикинуться тем, кем никогда не являлся и не стал бы, даже если бы остался сиротой на поверхности. Следом, небольшим ножиком изуродовал руки, так, чтобы царапины зажили на следующий же день, но сегодня выглядели внушительно и болезненно. Им он изуродовал кутикулы, ногти, один и вовсе надкусил. В ухо вставил тяжелую сережку, которую Дайнслейф хранил как раз для таких вылазок. Сам он не слишком «прихорашивался» — у военных и так был вид, будто они целый день разгружали телеги с сеном и пару раз надорвали спину. Разве что руки немного испачкать, чтобы скрыть свою чистоплотность, да собрать длинные волосы в хвост, так ведь банально удобнее. Лохмотья у них совершенно идентичные, изорванные старые тряпки, сшитые в балахоны, такие, чтобы скрыть идеальную осанку и красивые рельефы тела. Испачкав волосы, Дайнслейф взглянул на Кэйю, ожидая его команды выдвигаться. Альберих уперся руками в комод, на котором стояло зеркало, повертел головой, осмотрел себя, и одним взглядом дал другу понять — пора. Длинные, просевшие дороги, улицы, на которых ярко горели лампочки, а в окнах домов — свечи и керосиновые фонарики, по которым ходили люди, расстроенные, серьезные, кто-то искалеченный, кто-то слишком уж грозный, навевали неясной природы чувство вины и разочарования. Чем дальше от дворца, тем ниже дома, тем холоднее свет, из яркого, огненного, он становился могильным, как от погибающих, затухающих светлячков. Даже дышать в таких местах становилось совсем уж тяжело — смог, дым, пыль опускались на землю, и даже лошади чихали и кашляли, дергая головами и упираясь идти дальше. Только в захолустьях, к сожалению, можно раствориться в себе, быть уверенным, что не узнают и не зададут лишних вопросов. Кэйа и без того занимался самоедством, ни разу не сменил направление лошади, не взглянул на Дайнслейфа. Тот понимал, что что-то не так, но в отличие от каждой прошлой их вылазки подальше от дворца, чтобы забыться, сейчас даже предполагать не мог, из-за чего. Спустя столько лет, наконец, сегодня вышло дать жизнь Альбедо, следующему этапу великого делания, к которому кхемики, алхимики и иные ученые стремились невероятно долго. Кто-то погибал, исследуя материалы и пути создания, сами рожденные таким путем големы нередко становились калеками, уродами, их отправляли к обрыву, сталкивали в Бездну — туда, откуда не возвращаются, туда, где каждый несчастный найдет себе место и покой. Выживали ли они — никто не знал, но зато точно было ясно — такая победа, которую вся королевская семья одержала сегодня, не могла вызвать такую невероятную скорбь, какая отражалась на лице Альбериха-младшего. Задавать лишних вопросов не хотелось, захотел бы — сам бы давно все выложил. Но, видимо, что-то совсем серьезное, раз Кэйа мрачнее тучи и молчаливей любой рыбы. Подсознательно, Дайн догадывался, для чего его принц ввязался в эту историю. Понимал, что им движило. Еще в года службы он подмечал, что Альберих невероятно ловок и пластичен, большую часть сражений он выигрывал не силой и нравом, а острым умом и юркостью, которая слабо резонировала с его долговязостью. Он слышал, порой, как Кэйа отбивает какой-то ритм в бубен, напевая песни на каком-то чужом языке, по своим акцентам, похожий на один из диалектов Тейвата. Он знал, что принц не раз заглядывался на уж больно откровенные сари для танцев, когда торговцы привозили их контрабандой с поверхности, знал, сколько золотых цепочек, браслетов, колец и проколов в ушах для сережек у Кэйи. Также он знал, как часто король-регент, по пьяни, вспоминал свою погибшую жену. Ее волосы были, как самая глубокая морская пучина, глаза словно ночное, холодное и манящее небо, а смуглая кожа словно переливалась золотом в солнечном свете. Том свете, которого здесь так не хватало. И от того сердце Кэйи всегда тянулось куда-то туда, куда-то в небо, в то прошлое, о котором он никогда бы не вспомнил. Вернуть то, что давно потеряно, потеряно так, что, казалось, никогда и не существовало — единственная причина, по которой Рейн с ее «скверным характером, бесстрашием, граничащим с идиотией и чрезмерной опекой над всем живым, что только попадалось на глаза», как говорил принц, до сих пор не вышвырнули из дворца. Она была единственной в королевстве, а быть может, во всей Ветви, во всем древе, что могла вернуть ему мать. Ничего же не стоило создать человека по чужому образу и подобию, с изначальными данными того, кто будет тебя безмерно обожать, не требовать ничего взамен? Видимо, именно этот фрагмент мозаики дал трещину. И тогда посыпалась она вся. Любой выход за рамки, что Альберих сам нарисовал, выдумал, для него — конец света, не иначе. Так было всегда, и наверное, перфекционизм и целеустремленность были единственными качествами, унаследованными от Пьерро. У иссохшего леса земля покрывалась травой, цокот копыт стал тише, почти глухим, и рядом с уродливым, выкрученным деревом, что своими дряхлыми ветками царапала туман, который был не то результатом поднявшейся вверх пыли, не то последствиями пожара, стоял кабак «Люмен». Паршивое местечко, где попойки нередко кончались поножовщиной и драками со смертельным исходом. Альберих слез с лошади, заботливо пригладил ей гриву, крепко привязал к дереву, чтобы не сбежала от испуга, и обернувшись, наблюдал за тем, как со своим тяжеловозом возился Дайнслейф. Уже на входе в таверну стоял запах пота и перегара, внутри лилась музыка, такая, какую Кэйа не любил: громкие баллады о плотской любви, без глубоких чувств и без малейшего смысла. Под такие только выть волком и хотелось, и даже если он и понимал, зачем такое играют в тавернах, то не на трезвую голову. Привычное место — столик в глубине небольшого зала, у окна, тот, на котором обычно стояла свеча, тот, который никто не хотел занимать, ведь проходящие мимо смогут узнать любителей выпить в лицо. Драться за чистоту репутации, казаться, а не быть, еще один результат правления Ирмина. Люди перестали понимать себя. Начали жить не благодаря, а ради. Лишь некоторые могли еще не бояться распахнуть душу, выпустить наружу тревоги. Были не в почете. Потому питейные всегда забиты под завязку — искренность не в моде, приходилось прятаться. Даже тем, кто в этом не слишком нуждался. Будто от самих себя. Удручало еще больше, и попросив у тучной официантки крепкого коньяка, Кэйа и Дайн с какой-то тяготой во взглядах осмотрели кабак, больше напоминавший заброшенный старый дом с привидениями. Даже паутина в углах, как по книжкам, крысы на полу, от которых беззубые женщины с обвисшими лицами громко взвизгивали, разбавляя своими криками стук стаканов друг о друга и грохот низких, мужских голосов, в чьих словах ругательств было больше, чем здравых мыслей. Поначалу в таких местах становилось не по себе, по спине пробегали мурашки с кулак, а от каждого упавшего на пол в пылу драки пьяницы начинали дрожать руки и колотиться сердце. Раз на десятый Дайн сам ввязался в драку, и принцу, переборов брезгливость, пришлось его оттаскивать. А потом и придумывать историю про то, откуда у капитана королевской стражи такой красивый, рассекающий бровь и часть верхнего века, порез на лице. Быстро зажил, быстро забылось. Тогда это было весело — сбежать из дворца, притвориться нищим сумасбродом, а потом вернуться к королевской жизни, чистой кровати и шелковым одеждам, но в итоге превратилось в способ остаться как можно дальше от настоящих тревог и тяжелых мыслей. Когда на столе оказался поднос с бутылкой и двумя широкими бокалами, Дайнслейф начал разговор первым: — Рассказывай, не тяни, — времени у них было полно, хоть до следующего утра. Но начинать лучше пока они оба в состоянии формулировать предложения более чем из трех слов. — Дайн, ты же хорошо знаешь технологию создания Нигредо. — Эридана, — поправил его Дайнслейф. — У него с самого начала было самосознание? Ну, он знал, чего он хочет и все такое? — Альберих забрал свой бокал, как только тот наполнился до краев, и даже не чокаясь, отпил из него ровно половину. — «Нигредо» создавались с одной целью — уничтожать все, что прикажут. Они хотели только крови и уничтожений, но это по официальным бумажкам Брутуса и его гвардии. Рейндоттир говорила, что какие изначальные данные им не задавай, убийц из них можно только вырастить, а именно — пытать и морить, вынуждать за каждую секунду биться, — он скромно сделал глоток и чуть сморщил нос. Питье было далеко не тем, к которому он привык на банкетах, — Это то, что я знаю наверняка. А ты это для чего спрашиваешь? С Альбедо что-то не так? Кэйа подпер голову рукой, бросил безразличный взгляд в окно. — Я не думал, если честно, что там в голове будет что-то окромя базовых знаний, что рука — это рука, нога — это нога, лед холодный, огонь горячий, а вода мокрая. Он сходу сказал, что чего-то там… хочет. Но мы не раз обговаривали, чтобы они были полностью пустые. Нулевые. Чтобы их можно было настроить по своему велению, понимаешь? — Кэйа за два глотка допил все содержимое бокала и поставил его на стол с таким видом, будто в таких ненормальных количествах он пил простую воду. — Что-то из области невозможного, не думаешь? — усмехнулся Дайнслейф, — Чтобы что-то было, нужно это воспитать. Он и так чистый лист, чтобы ни говорил. — Нет, нет, нет, ты не понимаешь, — Альберих замотал головой, — Он не чистый лист. У него есть… какое-то понимание того, чего он хочет. А это… Это не проконтролируешь. Это Рейн вшивает в процессе создания, что ли? — Так, — сложив руки на груди, сказал Дайн, — А ты не знал? — Мне нужна была кукла без памяти и воли. Которая слепо повинуется тому, что я ей дам, а если не дам ничего — будет за мной по пятам ходить и помалкивать. — А он оказался человеком, — нервный смешок сорвался с губ, и от нелепости вывода Дайнслейф сделал еще глоток, — Ты хоть понимаешь, какую глупость затеял и что это недостижимо? — он наклонился к Кэйе через стол, — Полностью противоречит сути ее работы. Ты хоть в свои требования ее посвятил? — Нет, — фыркнул принц. Дайнслейф, не отстраняясь, хихикнул, — Мне нужен кто-то совершенно пустой. Сосуд, в который я смогу сложить все, что мне нужно… — Кэйа, ты ее не вернешь. Никого не вернешь. Тем более такими путями. Только себя обманешь. Он тяжело вздохнул, долил в бокал остатки коньяка, и залпом опустошил его, облизнув напоследок губы. Говорить что-то казалось таким бессмысленным и пустым, что оставалось только помолчать, признать поражение, отбросить свой гонор и величие, тем более, что его лицо измазано грязью, а один из глаз — очернен, и Дайнслейф прекрасно это видел. Он был как никогда раздет, пусть и на нем куча слоев лохмотьев, повязанных каким-то ремнем, капюшон и на лице грязь. — Ее может и нет. Но кому-то, вдруг… — Нет. Не ври. Ни мне, ни себе. Можно только начать заново. И дать ему то, о чем он просит, если я правильно понимаю, что тебя так выбило из колеи. — Быть любимым, увидеть мир и узнать его истину. Этого хочет. — С Эриданом, знаешь, как-то проще, — он попытался разрядить обстановку, и кажется, это подействовало. Не было в мире чего-то более завораживающего, чем то, как Дайнслейф говорил об Эридане, — Он с самого начала, как бы сработались, говорил, что хочет книг и чтобы его хоть иногда обнимали, — он расплылся в мягкой улыбке, и Кэйа не мог не ответить тем же. — Пусть он и кровожадный, порой, но он такой у тебя хороший. А от Альбедо… Даже не знаю, чего ждать. — И вряд ли когда-нибудь узнаешь. Чужие мысли только твой отец читать может, тебе остается только за ним наблюдать. И не требовать многого. — Отец еще и уехал, — Кэйа даже не заметил, как к ним подошла официантка, долила в бокалы еще коньяк, забрала опустошенную бутылку, — Я сейчас с этим всем один. И даже рукопись в порядок приводить некогда. А когда задумываюсь, сколько на его плечах, так стыдно становится, что я из-за какой-то куклы так легко пал духом. Не должно быть так. Но и сильнее я не стану. В мирное, безоблачное время, кажется, словно я небо головой пробить могу, а как только что-то выбивается из моих планов — иду пить. С тобой. — Тебе всего двадцать, у власти вы всего ничего. С годами привыкнешь, станет легче. Альбедо даже неплохой вариант для того, чтобы приноровиться. По крайней мере, из того, что говорила Рейн — он видит в тебе, твоем отце, во мне и Эридане опору и надежное плечо. А в ней маму. Просто дай ему самое лучшее, что только можешь, и, думаю, результат тебя обрадует, — Дайн похлопал Альбериха по плечу, пока тот все еще поникше рассматривал пол, по которому бегали толстые крысы, раскачиваясь из стороны в сторону и иногда спотыкаясь о собственные лапы, — Станешь ты достойным. Не все так легко дается, особенно, если оно от тебя не зависит. Но то, что в твоих руках… Его не отберешь. Умение вовремя подобрать правильные слова, достучаться сквозь непробиваемые стены до сути, кажется, было одним из навыков, которым воинов Каэнри`Ах учили первым делом. Жаль, что Кэйа эти уроки напрочь прогуливал, если они вообще были. Инородный в своем теле, на своем месте, он ополчился против того, кто вообще не должен был появиться в этом мире, и в итоге, проиграл самому себе. Еще всему учиться, и видимо, в первую очередь мириться с самим собой, своими ошибками, промахами, с тем, что в чем-то был не прав и не всегда справлялся с тем, с чем хотелось бы. Глупо, наверное, но Альбедо — самая большая его ошибка, надежда, которая не сбылась. И с ним придется примириться, придется сделать так, чтобы промах остался незамеченным и ранил его не сильнее занозы под ногтем. Возвращение во дворец пришлось ближе к полуночи, когда над Тейватом поднималась Луна, а сквозь трещины в земле свет пробивался к ним, в Каэнри`Ах, поддразнивая монстров, головорезов и проституток выходить на улицы. На удивление, Альберих был в состоянии сидеть на лошади, смотреть по сторонам, даже примерно понимать, что происходит. Пока кобылица размеренным шагом миновала дом за домом, оставляя позади и матерей, что рассказывали детям сказки, и любовников, что придавались любви прямо на подоконнике, и разоренного вдовца, у которого все, что осталось — обветшалые и голые стены, на которых некогда висели картины его жены, Кэйа рассматривал то, как над трущобами, площадями и парками, элитного района и торговых ярмарок, нависал дворец, перевернутый кверху дном. Такое расположение у него не случайно, и самое рациональное объяснение — это то, что изначально Каэнри`Ах находилось на поверхности, но со временем ландшафт изменился настолько, что продолжать строительство дворца можно было только так — шпилями к земле. В одной из самых высоких, или, вернее сказать, близких к земле башен, располагался пруд, над ним — светило, что заменяло подземным жителям свет солнца и луны, благодаря чему произрастали хоть какие-то цветы, плоды и травы. В том пруду каждый монарх встречал свой век и провожал его, растворяясь в вечности. Наверное, это было в понимании жителей Тейвата святым местом, благословенным, но для каэнрийцев это не более, чем символ, неизвестного происхождения и неясной истории, которую сколько не пытайся разузнать — останешься ни с чем, а то и вовсе найдешь какой-то бред сумасшедшего. В «Подлинной истории…» об этом месте ничего. Как ни крути, это светило — не часть истории, династии и наследия, а свалившийся на голову артефакт. Пару раз Кэйа был там, в той башне, касался воды вопреки правилам, рассматривал статуи, касался лиан, ниспадающих словно снизу вверх, и ничего заслуживающего внимания не нашел. Как только они, оставив лошадей в конюшнях, пересекли порог дворца, оставив позади белокаменную лестницу и врата, украшенные рубиновыми звездами, их, словно строгая мама, застала Рейндоттир. Уперев руки в бока, как-то по-злобному стуча ногтями по пурпурному корсету, она смотрела на них, как на прокаженных и убогих. Ну, собственно, так они и выглядели: как прокаженные и убогие. — Вы во что вырядились и где бродили? — она тут же метнулась к принцу, и, кажется, даже к собственному удивлению, начала заботливо оттирать белоснежным рукавом сажу с его лица, — Чем от тебя воняет, твою… — она вовремя сдержала ругань, и отпустив обомлевшего и полупьяного Кэйю, взглянула на Дайнслейфа, — Чья идея была оставить Альбедо с Эриданом? — Его, — Дайн не задумываясь мотнул головой на товарища. Кэйа почувствовал, как в груди что-то закипело. — Приводи себя в нормальный вид. Пойдешь ему объяснять все то, чего он насмотрелся и наслушался, а потом уложишь спать. — Я? С чего это? Да и кто Вашей Чести позволял раздавать мне приказы? — он недовольно сложил руки на груди, выпрямился, будто напоминая Рейн, где ее место. Жаль, что такие фокусы на нее давно не действовали. — Я раздавать приказы могу кому угодно, кроме самого принца и его подчиненных. Сейчас передо мной две недоросли, которые бросили последний удачный результат моих экспериментов на того, у кого своих обязанностей невпроворот, устроили маскарад и пошли пить. Надеюсь, вы хотя бы не по борделям в таком виде ходили. Оба пошли в баню, привели себя в достойный вид и забрали каждый своего. Я понятно выразилась? Порой, казалось, что Рейндоттир без труда заставит самого короля делать то, что ей нужно. Не согласиться с ней — значило создать себе невероятных размеров проблемы, с которыми потом попросту не разберешься. Ослушаться они не смели, учитывая и без того невыгодное положение. И даже что-то сказать не успели, хоть у Кэйи и была куча вопросов, смысл которых он даже не слишком понимал. Алкоголь ли это, или что-то другое, уже было неважно — не желая слушать оправданий, она, грозно махнув пышной юбкой с кучей слоев, исчезла в темноте, среди крон ивы, что укрывала своими нежными ветвями брусчатые дорожки. Где-то в глубине двора шумен фонтан, и как раз тогда, когда последний удар ее каблуков донесся до ушей, он отключился, погрузив все вокруг в зловещую тьму. Сутки ощутимо дали оборот. День начался в пустых, темных коридорах бездушного, древнего замка, в его верхних этажах, среди резных стен и украшенных золотой росписью дверях покоев, так он и заканчивался. В пустом тронном зале, на его прозрачном полу, Кэйа танцевал от скуки и беззаботности, а сейчас на плечах словно камень. Невероятно хотелось лечь на этот прозрачный пол, представить, словно паришь в этих облаках, теряешься в них, да и, собственно… Что ему, свежему, только из ванной, еще немного пьяному, сонному и уставшему, мешает задержаться на пару минут здесь, почти на своем законном месте, в своем дворце? Не задумываясь, он сначала сел на теплый розовый кварц, настолько тонкий, что казалось, будто его спину ласкал ветер, едва поднимая его над полом, будто облака зарывались в длинные синие волосы, принимая их за часть той тьмы, что они призваны охранять и беречь от чужих глаз. Кэйа раскинул руки, и улавливал едва слышимый сквозняк, на мгновение окунулся в свои память, мешая ее с фантазией. Он представлял, почему-то, перед собой обрыв, ярко-розовый закат, как солнце целует белые волны сиреневого моря, как в нос бьется бодрящий горный воздух, где-то высоко над головой парят птицы, быть может, павлины, быть может, орлы или буревестники. На нем никакого бремени. Над ним никакой кары. Под его ногами — зеленая-зеленая трава, вокруг — чистый, свежий воздух. А на кожа блестит в ласковых руках догорающего заката. Единственный цветок с поверхности, о котором он знал наверняка, и который, почему-то, вызывал в груди приятные чувства, это сесилия — позади непременно целое поле сесилии, по нему, быть может, гуляет его кобылица, где-то там, позади, под деревом, сидит и пьет свой обожаемый крепкий кофе отец, который впервые за свою долгую жизнь смог расправить плечи и дать себе отдохнуть. Рядом, быть может, был бы Дайнслейф, играл что-то умиротворяющее на своей цитре, которая, расстроенная, лежала уже который год без дела в углу его комнаты. Его очерненный глаз ничего не значит, его титул не дает ему ограничений — только невероятное, необъятное, резвое, как ветер, бесценное, как жизнь, чувство свободы. Он сделал бы глубокий вдох, и ни за что бы не сделал шага вперед, чтобы упасть вниз с этого обрыва. Цеплялся бы за него зубами, даже если бы столкнули. В моменты таких ярких грез он словно пребывал в невесомости, в своей собственной, отдельной реальности. Только вот… — Эй, — глухо окликнул его Альбедо. Кэйа тут же распахнул глаза. Юноша стоял аккурат над ним, опираясь на костыли. И как только он не услышал их стука? — Что ты делаешь? — Думаю, — недовольно процедил сквозь зубы Альберих-младший. — Я отвлек? — он отпрянул, покачнувшись на своей единственной опоре. «Страшно ему, наверное, тут. И так ноги не держат, а он еще и на такой высоте. Вдруг пол пробьет и свалится? На практике оно невозможно, но в теории…» — проскочило у Кэйи в голове, и любые порывы его отчитать, отругать, послать куда подальше, отступили, как армия, что терпела поражение. Сразу после этой мысли Альбедо поджал губы, покачнулся, чуть не свалившись с костылей. Принц тут же поспешил встать, оставив там, среди облаков, свои несбыточные и нереалистичные мечты, которые отец бы посоветовал забросить куда подальше в кладовку и забыть. — Что у тебя с ногами? — спросил он, обойдя Альбедо и оказавшись у него за спиной. — Слишком тяжелый для своего позвоночника. Со временем выправится, не тревожься, — сказал он прямо перед тем, как оказался у Кэйи на руках. Костыли с грохотом упали на кварцевый пол, и на мгновение можно было почувствовать, как Альбедо сжался, в страхе того, что пол проломится, — Не стоит, ваше Величество, правда. — Я не в настроении провожать тебя на твоих двоих. Будем честны, даже когда расходишься, будешь медленнее меня. Поэтому уж потерпи как-нибудь две минуты у меня на руках, — удобнее расположив Альбедо у себя на руках, он двинулся в сторону его покоев. Для юноши, надо сказать, такое теплое, даже чрезмерно, отношение к себе стало неожиданностью. Он даже не заметил, как еще у Кэйи на руках провалился в сон. Поверхностный, может, беспокойный, но первый в своей жизни сон. Принц заметил это только тогда, когда голова Альбедо уже коснулась подушки, а за пышным и теплым одеялом едва виднелся его нос. Он собирался, было, уйти, но что-то словно крюком зацепило его. Кэйа остался, засмотрелся на голема, что уже мирно сопел, перевернувшись на бок. Словно ненастоящий, нарисованный, Альбедо излучал такую безмятежность, что Альберих сам бы с удовольствием лег рядом с ним, уснул под такт его сердца, все также мечтая и думая о своем. Почему-то, все разочарование ушло вместе с заходом солнца над Тейватом, ушло куда-то вместе с алкоголем, и вместе со словами Дайнслейфа в голову, потом уже под грудную клетку, пришло что-то совершенно иное, что-то, о чем Кэйа никогда всерьез не задумывался. Заботливо, еле дыша, он поправил его волосы, провел рукой по щеке, словно бархатной, провалился куда-то глубоко в свои мысли, вовсе не зная, куда и к чему эти прикосновения его приведут в далеком будущем, когда то, что они считали небом, обрушится им же на головы. Начало и конец его греха крылись под тем шрамом-звездой на шее Альбедо. Где-то глубоко в небесах, где-то среди тех, о существовании кого ни Кэйа, ни Дайнслейф, ни одна живая душа, что нашла свое пристанище в Каэнри`Ах, не догадывалась, разразился нечеловеческий спор. Как ни крути, но все, что возвышается над землей, принадлежит Богам, судьями того, этого, да любого мира, до которого только можно дотянуться, который только можно себе представить. И в тот день, что закончился с прикосновением к щеке, зажглась сверхновая — без их ведома и участия.