По пути

Глава 13

У кровати – кресло. У кресла – красивые гнутые ножки. С краешка кресла аккуратно свисает подол – большая куртка. Поверх прилепился тёмный комок – мятые шорты, снятые вместе с бельём. Матрас уходит вглубь под Лениным тёплым телом; воздух вокруг горяч и крепко стиснут. Она вся – шумный май, преддверие жизни, предчувствие главного; волосы пахнут шампунем и табаком. Если сдвинуться чуть ниже – можно поймать ртом тонкую острую нить: в темноте не видно, но, кажется, это цепочка крестика, перекрученная несколько раз. Как получилось, что такси, вызванное к Новоспасской на два адреса, доехало только до первого? В общем-то, ей и не нужно было особенно стараться. Хватило секундного воспоминания о серых стенах, обитых поролоновыми пирамидками, чтобы напрочь слетели тормоза. Бритый наголо таксист вполголоса мурлычет Розенбаума. Ночная столица, дыша сотнями аорт, бросает горстями электричество – по салону, как котята, прыгают пятна от фонарей. Лена сидит совсем рядом, доверчиво касаясь плечом на поворотах. Босая: скинула шлёпанцы сразу, только забравшись в машину. Накрытые тонкой тканью бёдра покачиваются в такт движения авто. И, опять не сдержавшись в этой блядской мучительной близости, безо всякого предлога он берёт её за запястье. А она – не вздрогнула. Не удивилась. Смотрит спокойно в окно. От запястья – к ладони, оттуда – к локтю, выше: гладит кожу. Честная разведка: так ли поняли друг друга? Свободной рукой Лена стискивает его пальцы в ответ. Да. Так. И, остановившись у десятиэтажки, «тойота» уезжает без обоих пассажиров. Таксист не оборачивается на прилипшие друг к другу фигуры у подъезда, вновь затягивая свой «вальс-бостон». Смеситель больше не течёт в душе. Если отвернуть вентиль, вода ровно и громко бьётся об белый поддон, об новый нескользкий коврик; там аккурат умещаются четыре ступни. Ей даже не надо вставать на носочки – разница в росте безупречная. Ладони липнут к мокрому голубому кафелю, ритмично скрипя. Он убит, размазан и уничтожен: каждый поцелуй – как исповедь на духу. Сбито шепчет ей в затылок сквозь твёрдый гомон воды: родная, любимая; но она оглушена и распростёрта в эту секунду – не слышит ни единого слова. Помнишь, как ты уснула в машине той первой январской ночью? Тогда был мороз градусов пятнадцать, сырость, ветрище. Капюшон куртки пристыл к стеклу, и на нём осталась корочка льда. «Мне по пути. А если бы и нет, то мне приятно помочь» Его пальцы очень мокрые. Поднимаясь кверху, он быстро вытирает их об махровое полотенце, что постелено на кухонный стол. Махровому полотенцу вовсе не место на кухонном столе, но сейчас оно так кстати: можно руками держаться за его концы, а можно – за её бедра. Они такие же мокрые. Когда её пальцы сердито танцуют ответное па (трогают и гладят рот, сжимают небритое горло), кухонный стол взвизгивает всеми четырьмя ножками разом, шаг за шагом поступательно-плавно уходя от стены. Практические занятия, Лен. По актёрскому мастерству. «Всё, Кулёмина. Считай, ты – номер первый» Самая красивая улыбка школы – без вариантов. «У наших героев не может быть будущего» Люблю тебя. Понимаешь? Когда утром Абдулов отвозит Лену домой и едет к себе обратно, часы показывают половину десятого. Ему нравятся все троллейбусы – оттого что они сегодня особенно прозрачны и светлы; пассажиры сердитыми гномами высыпаются из них и засовываются обратно. На детской площадке у перекрёстка малышня, как бельё на верёвке, висит на низких турниках. Из радио речитативом обзор новостей за сутки – а ему страшно мечтается, чтоб вместо того Лена пела здесь свои песни: будто бы себе бормотала под нос, а на самом деле – ему. Отчаянно хочется, чтобы салон авто провонял насквозь ее ебучими сигаретами. Заблокировать четыре двери и вжать ее голую спину в тугую кожу пассажирского сиденья. Слушать, как она хамит и несет весёлые глупости. Натянуть на неё свой коричневый свитер с колючим горлом. Жарить мясо на чужой даче и целовать её в губы: громкую, честную, сильную, пахнущую весной и костром. Квартира снова пуста, но до сих пор полна Леной. При виде полотенца, всё ещё брошенного на кухонном столе, нутро дерёт. Всё это было уже, было… в голове, в мыслях, в несказанном, но вот случилось – взаправду! и в это даже не верится ни хрена, что выйдет что-то хорошее и другое, что в этом что-то есть, и будет дальше, и… От этой ночи в сухом остатке вышло три оргазма и какая-то тупая наивная надежда на себя самого, мо́гущего быть кому-то – ей! – нужным. Спустя два дня в лофте на Красном Октябре – душно и шумно. У пресс-волла – два отдельных стола: за одним устроились пятеро девчонок, а за вторым – часть актёров во главе с Мельником и Арлановым. Глядя на соседей, Лена размышляет: интересно, их специально так посадили – девочки налево, мальчики направо? «Привет, мы – коммерческий проект, который несёт радость!» – заявляет Лера репортёрам, входящим в холл. Второсортным юмором, да еще парой банок энергетика та собирается бороться со сном: на поспать ранеткам удалось выделить четыре часа, на накрасить глаза и одеться – ещё два. На сегодняшней пресс-конференции надо выглядеть нормально – а ещё говорить слова вслух, и не тупить бы желательно. – Эээ… когда я шёл на нашу с вами встречу... думал, петь мы перед вами будем? или играть? А? – это Серёга травит истории, разогревая публику, и жестами приглашает устраивающихся на галёрке пересесть вперед. Среди журналистов виднеются лица трёх гримеров, одного оператора и нескольких ребят из уличных сцен: их в зал пустили в качестве подсадных уток – для большей массовки. Некоторые в зале смеются. А Козлова закатывает глаза: у их стола почти никого, зато к звёздам «Кадетства» не иссякает поток желающих получить автограф. – Ну ничего, девчат. Будет нам ещё и слава, и признание! Представляете: идём мы по красной ковровой дорожке… толпы фанатов не может сдержать милиция, – мечтательно сообщает Анька. – Впереди – Билан, сзади идёт Киркоров… – А я такая – в декольте! – А я вся в бриллиантах! – А я – с лысой собачонкой на руках. – Ранетки! Ранетки! подпишите!! Они гогочут на весь холл. Мельник, подписав очередной листок, выразительно машет им кулаком и ныряет обратно в толпу одурелых корреспондентов. Нет, в целом Лена терпимо относится к журналистам. Даже к тем, кто пишет гадости. Это их работа – сочинить несусветицу или раздуть драму из ничего не значащего события. Это их хлеб, они так зарабатывают деньги. Но с недавних пор на журналистов у Лены лёгкая аллергия. Особенно – на журналисток. К примеру – в красных брюках, стриженых, уверенных и пишущих свои ебучие опровержения. А ещё тех, кто, пользуясь возможностью, лезет сейчас к Абдулову фотографироваться и хлопает глазами. Хочется войти в эту толпу, взять арлановский мегафон и сказать в него так, чтоб услышала каждая: этот охуенный мужик в костюме провёл со мной две ночи и планирует делать это дальше! – просьба всем страждущим отойти на пять метров. После автограф-сессии первые вопросы идут по стандарту: куда планируются гастроли, о чём будут новые песни. Кто-то из прессы припоминает клип на «Она одна». Именно его думали взять на титры первого сезона – клип, как и сериал, сняли в обычной средней школе. По сценарию, «ранетки» занимают спортзал под репетицию. Агрессивно настроенные фрики, «хозяева» школы, которых сыграли ребята мужского дэнс-балета, нападают на девчонок. Далее следует батальная сцена в лучших традициях западных боевиков, которая оканчивается полной победой 16-летних школьниц. — Там такая бойня была! Бедные парни, им здорово досталось, — смеётся Женька. — Лена бросила одного из них, чуть не сломала ему руку. От Наташи грифом кто-то получил по затылку! Но после мы поехали в гости к ребятам – наладили с ними отношения. Да, отношения… Личное телевизионщиков, как всегда, интересует сильней всего. На вопрос, мешают ли музыка и камера любви, Наташка первой расплывается в улыбке: – Да нет, совсем не мешают. Вот мне даже... помогли как-то. Камера крупным планом берёт свеженькое обручальное кольцо на её руке; долго говорят о свадебном платье, сшитом на заказ, гостях, теплоходе. Дальше тянет руку парень в узких очках – кажется, из «Yes». Деловито осведомляется: как пришла мысль снять сериал про девичью рок-группу. – Помните, как зашёл зрителям трек к «Кадетству»? Мы долго ломали голову с Муруговым, как бы девчонок использовать в этом сериале, – Арланов отвечает первым. – И вдруг пришло: зачем палить кадетов, если можно – совершенно отдельный проект? Это ж какая картинка объёмная вырисовывается. Разница мнений, возраста, взглядов на мир... Психологии, в конце концов. Напряжение социальное. Это же самое больное, на острие! Сериалов про молодежь – ноль целых шиш десятых. Ниша на российском ТВ – пустует! И думаю, девочки достойно её заполнят. Хотя… – возражая сам себе, он машет головой, – мы до сих пор не уверены: а могут ли они вообще играть? Они ведь ни разу не актрисы. Да, не актрисы. Но именно они стали первыми настоящими учениками свежевыстроенной школы в Новокосино. Пустые классы отлично подошли под точки для съёмки, гримёрки и костюмерные. Лена готова поспорить: никто из обычных людей не бывал в школе за полночь. А они вот были, много-много раз: ходили по тёмным коридорам усталые и переполненные эмоциями – своими и своих героинь. В такие часы текст начинал отчаянно жить, заполняя собой школьные закоулки, вылезал из напечатанных сценарных букв. Листы сыпались из рук и швырялись со злости, если не получалось. А бросать сценарий нельзя. Сразу вся площадка трясётся: плохая примета, плохая примета... Если бумага упала, то на неё надо обязательно сесть. Поначалу эти тупые суеверия бесили; потом стало как-то привычно и даже смешно. «Хочешь стать киношником, надо вливаться» – внушает в такие моменты Арланов. Никуда и без ставшего хрестоматийным битья тарелки. В первый съёмочный день блюдо с надписью маркером «Ранетки» разгрохали об штатив на кучу осколков. Девчонки тогда не знали, что их надо забирать себе на удачу – так что пятерым столпам муруговского вдохновения достались лишь крошки фарфора. Лена сунула свой осколок в коробок от спичек – в «ранеточную» папку на шкафу – без особого трепета, если честно. Потому что главный её амулет со съёмок – другой. Тот, что в отглаженной рубашке с закатанным рукавом. Тот, что – не верится сейчас! – был с ней без рубашки той пьяной душной ночью. Тот, что, отпив сейчас глоток воды, опускает чашку на стол и продолжает общение. – Лен... Ле-е-ен? – А? – Ты куда улетела, на какую планету? – хмыкает Наташка. – Слушай. Тебе ж говорят. Нет, так пялиться нельзя: везде телекамеры. Но от него не отвести глаз, когда он парирует вопрос за вопросом. Так форвард уверенно блокирует бросок соперника. Перехват мяча – ведёт – мяч туго бьётся об пол: раз, два – точный бросок из-под щита. Три очка фору. – Да, сейчас девочки не играют. Они живут свою собственную жизнь, – подхватывает Абдулов. – В съёмках они хотят чего-то добиться, чего-то узнать, все попробовать, и чтобы это всё обязательно получилось. И на сцене, и на площадке мы их видим в моменты... моменты максимальной напряженности, борьбы. Борьбы с самими собой. Со своими страхами. А в обычной жизни такие моменты редко встречаются. – Газета «Комсомольская правда». Вы говорите, что живёте на площадке свою жизнь. А события, сюжетные повороты... выдуманы? – Удивительно, но нет. Многие истории взяты из жизни. – Журнал «Все звёзды». Ну а любовная история вашего героя, Виктора Степнова? Она тоже из жизни? От этого вопроса форвард теряется. Всего на секунду. – Да... ну... То есть не из моей, конечно... Мяч переходит к сопернику. Блокшот. Лишь секунда. Но острому глазу камер этого вполне достаточно. – Есть информация от источника… на днях вас видели вдвоём в одном заведении. Это помогает вжиться в образ? Вы проводите параллель между вашими отношениями на съёмках и в жизни? – Коллеги, вам нужно лучше проверять свои источники. К тому же моё дело – лишь играть свою роль в проекте. А вот проводить параллели – это ваше, ваше дело, журналистов, критиков! Лично я проводить никакие параллели не намерен. Заминка проходит, будто не бывало: форвард вновь встаёт на защиту кольца, готовый сбить противника с ног. Бросок. Но журналист не унимается. Такого ответа ему мало. – И всё же? – Слушайте, а я был бы рад! – Мельниченко неожиданно встревает в диалог. – Это ж такой мощный ход – когда в реале встречается сериальная пара. У нас тогда сборы сразу все рекорды побьют! Только буду их контролировать, – хохотнув, Серёга игриво кивает соседу, – чтобы они играли, а не... ну, вы понимаете. Форвард не реагирует и на эту подставу. Он берёт мяч с уверенным спокойным лицом. Он – хороший актёр. Он – профессионал. Он держится так, будто ничего не было до, и ещё до, и ещё раньше; ни кожаного салона, ни пьяного белобрысого мужика, ни острого скрипа кафеля в душевой кабинке. – Лен, ну... не психуй! Минута или две – не больше. Но выходила она из спортзала с улыбкой, а вернулась совсем другой. Потерянная, злая, сгорающая от жгучего блядского стыда. С головы до ног облитая дерьмом. Как сказать это вслух? А подруги уже окружают с расспросами – видать, у неё всё на лбу написано. – Ленк, что случилось-то? – Что, Борзова довела? – Она такого наговорила… я не могу сказать! Ну, это всё вранье! Она сказала, что... Глянуть Степнову в лицо страшно и нельзя. Тот пулей вылетает из зала – видимо, на разборки со сплетниками. После такого он наверняка больше никогда к Лене не приблизится и не заговорит. Господи, как же стыдно! Даже Новикова, не раз крутившая с парнями сильно старше, шокирована борзовской выходкой. – Мда-а уж...Терминатор вообще из ума выжила! – Борзова ко всем цепляется. И ко мне тоже. И ничего, – глупо добавляет Женька. Сравнила! Её саму, отличницу и перспективную медалистку, ругали разве что за четверку в тесте по алгебре… А Новикову не заткнуть. – Слушай, Ленк… а, может, у вас и вправду, того? Это невинная шутка. Но Лена не отвечает – лишь, отворачиваясь, смотрит в пол и на шнурки своих кроссовок. Потому что Лена – знает. Потому что – вправду того. И лучше бы об этом никто, кроме них двоих, никогда не знал. Спустя пару дней новости с пресс-подхода расходятся по сети, как горячие пирожки. Не забыли и сальные Серёгины фразы про сериальные пары, «сборы» и «рекорды». Жёлтая пресса подала их хэдлайнами на золотом блюдечке – вместе с нелепыми коллажами, склеенными из фото двух виновников холивара. И потому в этот обеденный перерыв телефон в Лениной руке осуждающе сипит. – Что пишут, мамуль? Переворот в Гондурасе? – Хуже! – Ой, да ладно. Не пугай. Мама нудно и настойчиво спрашивает, был ли у них «ну… это самое… вы там поди… уже?». Уточняет, сколько все-таки ему лет (а то в компьютере по-разному написано) и как давно Лена «влипла в эти свиданки». Есть ли у него дети, жена – спасибо, что не внуки, мам! На последнем вопросе – могут ли быть хоть немного серьёзными его намерения – Ленино терпение лопается, как мыльный пузырь. – Мам, отстань! Да не хочу я сразу бросаться во взрослую жизнь. Мы просто… ну, вместе. Когда Третьякова нажимает на кнопку отключения, телефонная трубка воет, дребезжит и бухтит. Последнее, что слышно – «поговорим, когда успоко…». Хорошо, что в подсобке больше никого нету. Мам, что плохого – спать с тем, кто бережёт? Лена-один сейчас прекрасно понимает Лену-два. Ту Лену-два, что неделю назад под камерой выслушивала беспочвенные наезды завуча в кабинете алгебры, запертом на ключ. – Я всё знаю. Отпираться – бессмысленно. Говори: что у тебя с… педагогом по физической культуре? – Ничего. – Отвечай! Это ты к нему на шею вешаешься? Или он к тебе пристаёт?! – в своём угрожающем порыве Борзова будто становится выше ростом, дотягиваясь до неё. – Никто ни к кому… не пристаёт. Прекратите! – Я тебе сейчас прекращу-у-у! Устроили тут… дом свиданий. Тебе должно быть стыдно! Родители – в курсе? Да, Людмила Федоровна. Теперь в курсе. Только вот загвоздка: Лена-один – это не Лена-два. И Лене-один – совершенно и абсолютно похуй. Да, кстати, Лена-один вовсе не против того, чтобы к ней приставали: потому что делает это он убийственно хорошо. Шторы разбегаются от его рук, жмутся к стенам. В шкаф летит полупустая пачка презервативов. Вскидывает локти вверх, натягивая футболку – серую, слишком тонкую, только прикидывающуюся одеждой и подтверждающую под собой наготу. Он управлялся с этими простыми предметами так, как умел, но наверняка лучше всех на свете – и тем самым причинял жуткое удовольствие. За ту ночь она много что видела, а теперь при свете дня пялиться внаглую было неловко: лежала, будто глаза закрыты, а на деле подглядывала в щелочки меж ресниц. И могла бы так ещё долго-долго: глядеть, дышать, хотеть, мять голым телом тёплую простыню – лишь бы не париться о том, что вновь произошло и что теперь будет дальше. «Серьёзные намерения…» Глупо было ждать каких-то публичных честных признаний. Лена бы рада остаться инкогнито перед прессой. Но раз уж теперь все всё знают – пусть. Плевать! От кого прятаться? А подошла утром поболтать, потянулась обнять – сделал независимое лицо и сбежал к Стефанцову. «Давай не здесь? Потом поговорим. Позже, ага?» Словно не садил её ночью на кухонный стол в своей квартире. Одним словом – актёр. Только помогло не особо – вся команда шепчется по углам, и в статьях Серёгиными стараниями вышла грязь и двусмысленность. – О, Лен! Ты чего не на площадке? – Как раз туда и направляюсь. – Что с тобой? настроение плохое? Бля-я-я. Ну… это зря. – Плохое? Я бы сказала, отвратительное! – Расскажешь, что случилось? – на этой фразе Абдулов сразу утихает, сползая почти до интимного шёпота. Изумляется вполне натурально. Пять баллов. Не здесь, говоришь? Лена-то нарочно не сбавляет голоса. – Случилось! Представь себе! Вместе – значит… вместе. А не вот это, блин, в поддавки играть! – Лен, ты чего? Я-то что плохого сделал? – Ты? Да ты всерьёз меня – не воспринимаешь! Да и за человека не считаешь. Я хочу, чтобы всё было… ну, по-настоящему! – Тише ты. Чего кричать-то? Я всё тебе объясню. Но не сейчас. – А когда?! – Потом. Потом. Позже. Лена разворачивается и сваливает отсюда к чёртовой матери. И даже Женька не за неё. Это становится ясно, когда вечером они собирают шмотки в гримёрке, попутно вызывая такси – ведь совместным поездкам, судя по всему, путь теперь заказан. – Может, он прав? – В чём он прав, Жень? В том, что для него общественное мнение важнее, чем наши отношения? – Ну… тебе же не нужны лишние слухи? – Мне, если честно – уже всё равно. А вот ему, видимо, нет. Ну написали и написали. И чего? Разбегаться теперь? Всё ходил, говорил, что любит, а теперь испугался. Говорит… потом, потом, все дела. – Ну потом и поговорите. Зачем ему тебя обманывать? – Жень, я тоже раньше так думала. Потом, смотрю, быстро он… утешается. Тоже мне, звезда экрана! Вон, на пресс-подходе окружил себя тётками – и доволен. – Да ну тебя. Он не такой! И вообще, – ржёт Огурцова, – это они его окружили! – Жень, не смешно. Я даже поверила в него. Думала, что настоящий… верный, надежный. А ему все эти отношения никуда не впились, видимо. Подруга призывно извлекает из глубин рюкзака кокетливый край коробки белого полусладкого. Третьякова, почему-то мысленно обозвав его «гадким» и «полубелым», мотает головой: эту дешёвую бурду сейчас пить совсем не хочется, хотя, будь это другой день, она бы не отказалась. Ручка двери поворачивается – Женька, заговорщически округлив глаза, жестикулируя и беззвучно разевая рот, прячет коробку поглубже. Легок на помине! Неужели всё-таки…? Нет. Лерка. Видя стухшее Ленино лицо, Козлова понимает всю разыгрываемую тут партию – и желает немедленно её разрешить. Вроде бы просто: дай человеку страдать, сколько влезет, если есть такая потребность, но нет – Лерке важно играть центровым, и это причём у неё без прелюдий и совершенно искренне. – У вас вообще как? – Да никак. – Лен, забей! У мужиков бывает такая робость… странная. – Да не в этом суть. Знаешь, Лер, про вас с Лёхой никто не знает, а вы вон встречаетесь уже полгода. А у нас наоборот: ещё толком не было ничего, зато все болтают. Дебилизм какой-то. Если бы он не упёрся рогом, у нас бы тоже всё нормально было. Меня это так бесит! – Лен, ну а что ты хотела? Мужики так и поступают. Когда ему надо, ты для него номер один! Когда не надо – он тебя не знает. Тут хитрее надо быть. – Как? – Да вот так. Представь: он мнётся, мнётся, а ты ему: «Ты, в конце концов, мужик или кто?» Прямо при всех! Или: «Что ты от меня всё время бегаешь?» И всё, он твой! – Слушай, ну... Наверное, это обидно. – Зато действует безотказно! Нет, для Лерки в этой игре всё было ясно и просто. Перехват. Мяч не должен перейти к сопернику. Ещё бы пару месяцев назад Третьякова сочла бы такой приёмчик за бабскую дурость, неспортивное поведение, персональный фол. Но сейчас… сейчас она сама себя не узнавала. Сейчас она удивлялась одновременно трём вещам: своей беззубой неумелой откровенности, тому, как вдруг стало страшно остаться одной, и тому, как быстро она решила взять Леркин финт на вооружение и обыграть этого упрямого форварда – да так, чтобы умереть в один день, и предпочтительно бы – когда-нибудь в далёком следующем сезоне.