По пути

Глава 12 Служебные романы ужасно заканчиваются. Но сейчас Лене на это абсолютно наплевать. Раздражает только, что дверь не заперта. Тонкая пластинка ключа лязгает о металл, мучительно не попадая в замочную скважину; наконец пружина туго щёлкает трижды, сведённая до конца. В душной темноте нагибается к ней, больно прикусывая кожу на шее, расщёлкивает кнопки на рубашке – не находя вдруг сил отвечать, чувствуя затылком твёрдое, Лена пряма и подрагивает, как грешник на исповеди, голова запрокинута назад. Силится понять сквозь поцелуи слова – чувствует каждый тёплый выдох, каждую царапающую шероховатость мужского лица. Миновав последнюю кнопку, жилистые шершавые руки вжимаются в тело там, где ткань у края принимает его очертания. – Лен… – прерывисто дышит. – Я не… мо…гу, – выговаривает слоги. – Так нельзя… ты – точно…? Фразы склеены из обычных букв, но са́мый смысл их неразличим и утрачен. Вкус его губ заглушает слова отчётливым преддверием большего – связать их в уме воедино не получается. Всё, что копилось внутри долгие месяцы, неистово рвётся наружу, как майский ливень. Лена теперь не противится этому – да и не смогла б, даже если бы захотела: её разрывает изнурительной ласковой болью, сносит и распинает, к чёртовой матери сбивает с ног. Сесть на высокий край студийной тумбы никак не выходит: он подхватывает её одной рукой. Пальцы её бесстыже ползут сверху донизу, нащупывают и расстёгивают молнию на его джинсах. Пока он разрывает упаковку наспех отысканного в Леркиных вещах презерватива, стягивает футболку, кидая вниз, – Лена вжимается, отчаянно скользя губами, грудью, впитывая всем нутром своим сладкий пьяный запах. От запаха этого она рассыпается, как раскалённый песок, колется на дюжину острых как бритва осколков. Руки именно там, где важно. Невозможно понять, двигается ли он? – или она делает это сама? Когда предметы вокруг перестают существовать, остаются только самые нужные звуки. Ритм. Сердце удар за ударом плющится об деревянные края. Она вдруг слышит свой собственный голос. Зачем наслаждение звучит, как боль? Тумба подыгрывает: пульсирует, стонет дверцами в такт. Что-то звенит, падает, катится, но думать об этом нечем – мысли тоже закончились. Он двигается быстрей, сильно зажав ей ладонью рот. – Вернись ко мне обратно. Зачем? Ведь служебные романы ужасно заканчиваются. Эта мысль лезет в голову сама – когда хмельной, качающийся мир постепенно возвращается на свои опоры. Служебные романы ужасно заканчиваются. Лена знает это почти наверняка – когда, перебравшись с жёсткой тумбы на клетчатый диван, устраивается, прижимаясь ухом к его груди. Слышать отсюда его тяжёлое дыхание хорошо; звуки будто рождаются не в горле, а глубоко в теле – рокотом, утробным гулом; большая ладонь едет по позвоночнику медленно вверх и медленно вниз, как вагон по рельсам – с косточки на косточку, покрытую испариной. Служебные романы ужасно... Она думает об этом, когда, отстранившись, наконец встаёт с дивана – отодвигает плотную тяжёлую штору, распахивает створку настежь. Блики уличного света обхватывают руки дрожащими веерами. Ночь вливается внутрь; она пахнет речной водой и остывшим камнем. Мысли раскиданы по студии; мятые вещи тоже – свалены у порога, как в безвкусной мелодраме по телеку для домохозяек. Копаться в них неловко и лень: Лена наощупь отыскивает в рюкзаке дневную майку, натягивает её задом наперед – тихо выругавшись, перекручивает, не снимая. Он подходит близко-близко, обеими жёсткими горстями сразу придавливает её руки, отводя ту, что хотела чиркнуть колёсиком зажигалки. Целует затылок. Лена, не оборачиваясь, кладёт незажженную сигарету в рыжую пепельницу и – думает, думает, думает. Состояние аффекта уходит, а взамен – неприкрытая реальность: такая же неприкрытая, как голое припухшее тело под майкой. Было ли это – взаправду? Что он подумает о тебе теперь – после такого? Свет включать нет сил, но порядок в студии навести придётся. В полутьме руки автоматически отыскивают на полу гладенькую россыпь медиаторов: с легким щёлканьем они сыплются обратно в коробку. Водружая её на свое законное место – обратно на тумбу, Лена слышит, как он одевается: в тишине протяжно вжикает зиппер на джинсах. Затем – шаги: один, второй, третий. – Лен, давай поговорим. Скажи, я что-то сделал не так? – протягивает злополучный плоский ключик от двери, но не даёт его забрать, сжимает пальцы. Скуластое серьёзное лицо совсем близко: в свете уличных фонарей видно, как идут ему неприглаженные вихры. – Нет, всё в порядке. Извини, мне надо ехать. – Хорошо… Я на машине. – Нет, спасибо, правда, я вызову... – Нет. Я сам тебя отвезу. Забавно: почти так же он сказал одной январской ночью? Выезжают, как и тогда – молча. Только теперь на дворе жаркое лето, и Лене дико не нравится ехать на соседнем сиденье – лучше бы на такси, правда. Будто всё случившееся час назад было не с ними; будто целоваться к своему взрослому коллеге полезла какая-то другая Лена, вовсе не она; и на студийной тумбе будто трахали – не её. Это похоже на бестолковую игру-молчанку, как в детстве, только не весело ни капли: отчего-то оба повержены и ошеломлены. Абдулов искоса поглядывает на девушку рядом, неудобно устроив руку на руль. В темноте ни черта не разобрать, какое у неё сейчас выражение лица: злится? улыбается? глотает слёзы? – Мне завтра на площадку не нужно. Давай встретимся вечером, Лен? Поговорим. – Зачем? – Ты считаешь, нам нечего обсудить? – Хорошо. – Ты придёшь? – Да. Останавливаясь у дома, он аккуратно притягивает её к себе – целует в губы. Понятней от этого совершенно не становится – губы её вовсе не такие, как были час тому назад: упрямо склеены меж собой. Должна же она когда-нибудь заговорить… по-честному? – Неравные браки среди королевских особ были распространены не только в глубокой древности. Сегодня тоже полно примеров, подтверждающих, что происхождение или возраст не играют в браке решающей роли – даже среди монархов… В классе истории готовят оборудование. Девчонки-гримёры вытягивают утюжком волосы Лене с Наташкой, рядом у створки шкафа Лера красит губы. Рядом устроился Стефанцов: залез на заднюю парту и, закинув ногу на ногу, читает вслух свеженький глянцевый National Geographic. Ботинки историка – высоченные берцы, штанины заправлены до середины голени: будто через секунду он стартанёт из школы прямо в археологический раскоп древнего могильника с киркой в руках. И как ему не жарко? Лена мечтала о похожих берцах в шестнадцать. Правда, купили ей на зиму дутые сапоги, чтобы была в классе «не хуже, чем другие девочки, а то ходишь…как эта». Сапоги через два дня со злости истыкала окурком – синтетическая ткань скукоживалась в твердые комочки и воняла химическим. Домой пришла в спортивной сменке; матери сказала, что сапоги посеяла. И всю зиму упорно ходила в старых ботинках – из принципа. Надо будет исполнить мечту: купить такие. – …К примеру, сын великого герцога Люксембургского недавно женился на простолюдинке, тем самым отказавшись от своих прав на престол, – Стефанцов поправляет на носу съехавшие очки, перелистывая страницу. – Кстати, его дама сердца – не совсем обычная девушка: она была единственной женщиной-сержантом армии Люксембурга, служившей в составе миротворческой миссии в Косово. Он, что, нарочно выбрал такую статью? Лена выразительно косится на Козлову, та в ответ машет головой: мол, нет, я – могила. Наверное, вправду сдержали слово – на площадке сегодня спокойно. Эти сутки прошли как в тумане: Лена вообще не поняла, как они начались и как закончились. Хорошо, что сегодня её задача – четыре коротких реплики, а в остальное время надо просто сидеть за партой молча. А за партами – никого. Потому что весь десятый «а» свалил с урока Борзовой. Местный терминатор рвёт и мечет, найдя беглецов в школьной библиотеке вместе с Рассказовым. – Да по вам по всем… колония плачет! – Ну вот, видите! – изумлённо возмущается Маркин. – Опять оскорбления! Отстояв питомцев у взбесившейся математички, Игорь Ильич ведет их к себе в класс. Несостоявшиеся революционеры замолкают не сразу, переговариваясь и возбуждённо бухтя. Надо решать вопросы цивилизованно. – Поймите, ребята. Жизнь – очень сложная, заковыристая штука. Людмила Фёдоровна бывает резка, спешит с выводами… поступает неправильно. Рассказов оглядывает подопечных. Трёт переносицу. Класс не на его стороне, хоть и притих. – Пусть тогда вообще в школу не ходит, – авторитетно замечает Платонов. – Коль, ну послушай. Вам нужно научиться относиться к людям так, как вы хотели бы, чтобы… они к вам относились! Вам не всегда придётся общаться с окружающими на вашем же языке, – историк усаживается на край учительского стола. – Вот представьте. Ты – с Луны, а ты – с Марса. Но вы оба люди. И вполне можете… договориться? Договориться. Проще сказать, чем выполнить! Но она обещала – и в половину седьмого едет на Новоспасскую. Договориться… ну о чём здесь говорить? Легкомысленная малолетка, что развела взрослого мужика на секс, а теперь скачет на собственных эмоциональных качелях, как глупый картонный паяц. Спросить, кто они теперь друг другу – язык не повернётся. Все отношения до будто были черновиками: когда любят мимоходом, уступками, держа на полшага и не привязываясь наверняка. Чем дольше это длилось, тем сильней человек открывался с дерьмовой своей изнанки: покажись он таким сразу, на пушечный выстрел бы не подпустила. В конце проще было сказать «мы разные», в критических случаях – «отъебись», и не распутывать клубок. С первым, с тем, с кем случилось по-серьёзному, расстались смской. Через пару дней встретила его с симпатичной русокосой девчонкой с хореографического факультета – тот смутился, так и не узнав: ни злости на него, ни ревности к ней Лена тогда не почувствовала. Через пару недель всех пятерых «ранеток» перевели на заочку; МГИК сменился утомительной круговертью репетиций, и оттого история эта быстро выцвела и покрылась пылью. Вскоре поехали в первый крошечный тур: Подольск – Серпухов – Тула. Тогда (чёрт дёрнул) Лена набрала отцу; мама была на смене и не смогла отпроситься, остальных же девчонок, возбужденных и взволнованных перед поездкой, шумно провожали у автобуса близкие. Отец взял трубку с первого раза, удивился, что номер – другой; вспомнил, как в пять лет возил Лену на автобусе в зоопарк, и вроде даже был трезв; в конце разговора шутя попросил при случае занять денег на новый телевизор, раз уж теперь они звёзды. Лена послушала и положила трубку; больше не звонила. Это давным-давно хорошо усвоено: отпускать человека проще, если не держишься за него. И целых огромных полгода она честно старалась – не держаться; но все попытки отпали ночью в студии, как сгоревшая на солнце кожа. Вчерашняя близость, то, что наделала она сама... страшно совестно, но страшно хочется – повторить. У него над ней тихая странная власть – как ни язви, ни груби, ни артачься. Всё, что у Лены есть в арсенале «за» – короткое признание в любви майским вечером на её кухне. После того раза он честно поднял белый флаг в знак капитуляции – вплоть до вчера: приняв отказ, не делал попыток сблизиться, не дарил цветов, не звал в кино, не писал романтичных записок. Вспомнить особо нечего, кроме вечерних поездок да часов в ожидании съёмок, когда они говорили о будничных вещах. Но ведь, сидя на переднем в «тигуане», она каждый раз чувствует себя – совсем маленькой и ужасно ценной, и, наверное, в этом-то всё и дело? Открывая дверь ресторанчика и завидя вдали мужской силуэт у окна, Лена торжественно обещает себе поумнеть – только через минуту, сама того не понимая, выскальзывает из распростёртых рук: уворачивается от объятий. – Давай не здесь. – А кто нам мешает? Мы ведь больше не… Лен, да что происходит? – Ничего. Вот и поговорили. Хорошо хоть, пришла, сдержала обещанное... Зачем тогда этот спектакль? За стол не садится – вот ж упрямая! прячет ладони в карманах, глядя сквозь стены в непонятное никуда. Абдулов ругает сам себя: нечего было лезть вот так сразу, да только руки и ноги больше не слушают голову, действуя препротивно и наобум. – Лен. Понимаешь, я не смог вчера сдержаться… – Я зна..., – Лена хочет перебить, но он не даёт ей закончить фразу. – …потому что ты очень много для меня значишь. Объясни нормально, чего ты опасаешься – сплетен? Того, что я… старше? Что для меня это – херня, несерьёзно? Почему боишься? Удачный ход – заставить эту дурочку возражать. Вопрос «боишься?» – за полгода он хорошо отработал этот приёмчик – работает как красная тряпка на быка: Лена сразу фыркает, закатывая глаза, пробуждаясь от дурацкого оцепенения, которое длится со вчерашней ночи и ни капли ей не идёт. – Я? Боюсь? С чего ты взял? – она раздражённо мотает головой. – После вчерашнего… ты пойми. У нас были – хорошие дружеские… дружба. А после такого мы больше не можем быть друзьями. – Ну на этот случай есть другие отношения, Лен! Что за детский сад? Если так рассуждать, то выходит, что любви между людьми вовсе не существует! Лицо Третьяковой всё ещё – независимо-упёртое, непроницаемый камень. – Слушай, давай без философии? Оставим всё как есть. Мне с тобой было очень легко, а теперь… если мы перейдем в разряд этих – других – отношений, то всё усложнится. Поменяется. – Откуда ты знаешь, что поменяется? Лен, прекрати. Я… люблю тебя, – он второй раз произносит эти слова – для неё, и от их вкуса колючими иглами по коже пробегают мурашки. – Пожалуйста. Сядь. Давай поговорим, как взрослые люди. Может быть, мы поспешили. Я готов ждать, готов дать тебе время, в конце концов… сколько потребуется. Лена вздыхает. Кладёт рюкзак на соседний стул, садится напротив. Кажется, ей неловко после вчерашнего – уводит взгляд, рассматривает собственные пальцы. Крутит в ладонях салфетку. К столику подбегает бойкая тётка в переднике с корзиной роз. – Не желаете купить цветов для вашей прекрасной спутницы? Абдулов открывает рот, но не успевает ответить – опережая его, подлетает тощий парень-администратор в очках, пытаясь выпроводить цветочницу восвояси. Тётка мигом меняет угодливый щебет на прокуренный громкий бас, громко возмущаясь с высоты своего роста: мол, в соседнюю кафешку её регулярно пускают, и она отстегивает им нехилую долю с навара. Неловко повисшая тишина наконец оглушительно лопается: оба они не выдерживают и смеются во весь голос. Становится немножко легче. – Я вчера как с катушек слетел. Глупо. Прости меня, – слова вдруг сами запросто слетают с языка. – Перестань. Я ни в чем тебя не виню, – Ленин взгляд неожиданно теплеет: вмиг прикипает и щемит в груди от этой голубизны. Обоюдно высказанная честность вдруг радует, как коснуться ладонями: словно оба они, страшно разные, одинаково глянули на мир. Столик – у стеклянной перегородки, сверху свисают толстые лапы плюща. Закатные солнечные пятна жуками ползают по тканым коврикам и красному кирпичу. Глянув в окно на уходящую тётку-цветочницу, Лена зачем-то вспоминает, как Мельниченко однажды из-за них тоже чуть не выгнали. Дело было на встрече со спонсорами после концерта в Твери. Ночь тряслись в пути, а девчонкам тогда не спалось – взбудораженные удавшимся концертом на триста человек, слонялись по автобусу; ну и выкрасили ногти во все цвета спящему Серёге. Спонсоры креатив не оценили, да и сам Серёга тоже; был фурор, извинялись еще неделю после выходки, но до сих пор страшно смешно, и даже в открытке на день рождения ему про ногти эти написали. Абдулов усмехается, подавая ей в руки чашку. – А помнишь, как тогда… в самом начале? По сценарию, уровень Лениных познаний сперва – лабать три аккорда. Сыграть такое всерьёз было особенно трудно. В сцене из первой серии Степнов надевал на неё гитару, а она по профессиональной привычке рукой лезла поправлять ремень на плече – было дико смешно и обидно, когда шесть раз подряд из-за этого кричали «Стоп». Да и до сих пор самое сложное на съёмках – не смеяться. Всё поколение настоящих взрослых актёров – гвардия неисправимых квнщиков: миллион дублей подряд девчонки просто кололись, доводя до истерики всю съёмочную площадку. Во время ранеточных «репетиций» физрук с историком вечно ржут и танцуют, как два дурака; Степнов передразнивает Ленкино бацанье на басу похожим жестом, строя рожи и показывая язык. Лерка не доигрывает партию, всхлипывая от смеха и разрывая музыку оглушительным звоном тарелки. – Я вообще могу уйти, если я тут всем мешаю! – Наташа всё носится со своей несчастной любовью к Антону, а потому психует на Аньку, закатывая глаза. – Та-а-ак! Никто никуда не расходится! Сейчас всё сделаем, – физрук подбегает к обеим спорщицам, хватая их за рукава, – дай руку, и ты – дай! Ми-рись, ми-рись и больше не дерись! – Виктор Михайлович… мы что, маленькие, что ли? – Ну нет, блин, большие! – пискляво дразнится Степнов. Аня не выдерживает и закатывается гомерическим хохотом. Ещё дубль насмарку. А когда играть музыку получалось неправдоподобно – то есть чересчур органично и хорошо – уроки шли давать осветители на пару с историком-Стефанцовым: тыкали пальцами невпопад по Женькиным клавишам и расстраивали все три гитары дилетантским дёрганьем по струнам. Впрочем, с такого девчонки и начинали пару лет тому назад – в памяти свежи их первые попытки сыграться, когда часами все было не в строчку и невпопад. И сейчас, несмотря на прошедшие полгода съёмок, с актёрским мастерством тоже – сплошные траблы. – Думаю, с нами пиздецки трудно, Виталь. Мы ведь всё время лажаем. – Знаешь, Лен, для меня это как профессиональная переаттестация. Кажется, много лет работаешь, всё умеешь – а тут тебе дают партнёра, которому двадцать. Который смотрит на тебя своими глазищами и ни хрена не понимает. И ты сразу – чистый лист: избавляешься от всего, что знал и умел. Странное чувство. – Бесит? – Да нет, что ты… С тобой это даже приятно. Сдержать улыбку не получается. – Ты – удивительная. Ты ведь спортсменка в реале, не по сценарию! Ты берёшь эту… эстафету своей энергией. С нахрапом, со злостью, с огромным зарядом. И это чувствуется через экран – пусть местами коряво и с ляпами. И через камеру прёт от твоего желания всё это делать, Лен. Если любовь – то на разрыв аорты, если ненависть – то так же. А дружба какая? Одна в кадре, а остальные четверо сидят и – переживают, блин! Такое редко встретишь в кино – это ужасно ценно, поверь мне. Болтать про разную рабочую чепуху так хорошо – совсем как раньше. Как в «тигуане» по пути домой. Спустя час они приговаривают по порции гурули; узорчатые миски на столе глянцевы и веселы. И Лену наконец – отпускает, окончательно? Кажется, больше не хочется бежать, молчать и прятаться. Пару раз ненароком трогает большую ладонь – ощутив ответное пожатие, чувствует, как остро и ласково дрожит внутри. И оттого она почти готова заключить договор о ненападении – с ним и заодно со всеми людьми, сидящими по соседству. Официантка с пухлыми губами снимает с расписного подноса еще парочку хачапури. – Ну уж нет. Я больше не съем. Лопну! – Не лопнешь. Гарантирую, это страшно вкусно! Ну не съешь – придётся за шиворот вывалить. – Интересно: кто-нибудь когда-нибудь… вываливал? – Лена обмакивает кусочек теста в яичный желток. Липкое оранжевое солнце, лопаясь, стекает по сырному небосводу. И правда, очень вкусно. – А я больше люблю – так, – он откусывает целый бок от румяной лодки и смеётся с набитым ртом.