Когда иссякнут жизненные силы,
Дыхание прервётся, сердце замолчит,
Прошу, не бойся, не грусти, любимый,
Нас в новой вечности любовь соединит.
Курсед ловит себя в моменте, когда взгляд уже намертво приклеивается к стеклу, смотря только на одну подъехавшую машину — мужчина в костюме учтиво открывает заднюю дверь и сердце глухо ударяет по лёгким, буквально выдавливая воздух наружу: женщина, с тёмным каре и солнечными очками на кончике носа, твёрдо ступает на плитку тонкими каблуками, держа в руке маленькую сумку Jacquemus. Госпожа Винтур. Следом за ней, с противоположной стороны, выходит мужчина в белой рубашке и строгом чёрном пиджаке поверх. Он берёт супругу под руку и они скрываются за козырьком, оставляя бледнеющего Курседа совсем одного. Он понимает, что их только двое — машина мягко двигается с места, отправляясь на подземную парковку — но стоит и ждёт. Ждёт, что вот-вот из-за угла выглянет уложенная макушка, с зализанными по бокам прядями, покажутся привычные кремовые брюки и эта чопорная рубашка поло. Но нет. Улица остаётся такой же пустой, как и раньше, и только бегающие репортёры разбивают её тишину. Улыбка разбивает лицо на две половины, рука срывается вниз, отпуская штору — конечно он не придёт. Как глупо было хранить даже маленькую крупицу этой мысли. Телефон начинает гудеть в кармане свободных брюк и Курсед достаёт его быстрее, чем успевает заиграть первая нота поставленной мелодии. Принимает вызов, толком не смотря кто это — сердце сейчас стучит так сильно, что его удары эхом разносятся в голове. Кровь то приливает к лицу, то стремительно стекает вниз, и кажется — он вот-вот потеряет сознание. Выстрел разочарования пронзает тело, когда на том конце он слышит не строгий лондонский акцент, а такой же простой, как и его собственный. — Где тебя носит? Только не говори, что ты ещё не в здании, я тебя умоляю. — Мур, не переживай, — Курсед потирает переносицу, пиная носком кроссовка невидимый камень. — Я уже тут, сейчас спущусь. Когда они осматривают уже готовые наряды, одетые на моделей, все присутствующие затаивают дыхание, едва не валясь с ног — последние три дня были просто адскими, настолько, что многим швеям пришлось ночевать в мастерских, чтобы успеть закончить коллекцию в срок. Привычная расслабленная суета сменилась напряжением, а воздух около Мура был настолько заряжен, что любой, кто пробегал мимо, чувствовал на себе эти мелкие молнии. Сейчас они смотрели на главного кутюрье и их сердце ёкало каждый раз, когда он хмурился, осматривая платья, костюмы, кофты... Знали бы они, что причина столь резкого решения заменить всю линейку одежды прямо перед показом — это парень с болотными глазами, по несчастливой случайности запавший Курседу в самоё потаённое место, одним лёгким движением простого карандаша перечеркнувший всё, что до этого имело такое большое значение, ловко рисуя поверх него новые линии. А Курсед, в свою очередь, так же просто стёр их — вчера, прямо на фестивале, когда казалось, огоньки фейерверков так близко. Теперь, осматривая готовую одежду, он видел в ней ничего — она стала серой, пустой, никому не нужной. Ему так точно. И Ему тоже. — Все выглядит прекрасно, — говорит Мапп, вымучено улыбаясь. Пройдёт ещё несколько часов, прежде чем он сможет выдохнуть спокойно и наконец расслабиться. — Тебе впервые не о чем переживать, — хлопает друга по плечу, слабо улыбаясь сквозь цветные шторы волос. Все, включая стоящих рядом дизайнеров, манекенщиц, других ассистентов, чертовски устали и этот тонкий шлейф вуалью лёг на их лица. — Нет, брат, — Курсед бросает на него взгляд, чувствуя, как тяжёлые веки пытаются сомкнуться друг с другом — сегодняшнюю ночь он провёл в холодном одиночестве, спрашивая у стен съёмной квартиры за что судьба с ним так жестока. — Мне впервые есть о чём переживать. И от этого я переживаю, — никогда не признается, но он чувствует себя хуёво только по одной причине — в зале осталось одно пустующее кресло, и нужный человек уже не займёт его. — Всё, если ты будешь думать об этом ещё хоть секунду, то поседеешь раньше срока, — Мапп закатывает глаза, сильнее хлопая по чужой спине, чтобы та не выглядела как знак вопроса. — Станешь некрасивым, нищим, и не одна женщина не посмотрит в твою сторону, — машет рукой, отпуская всех собравшихся людей, что мигом разбредаются по помещению, готовясь к началу показа. Он заглядывает в чужие глаза, слегка наклоняясь. — Ты проделал большую работу, осталось за малым. Только представь — ты в Токио на собственном показе, собрал полный зал гостей, которые прилетели сюда из Европы, и сейчас выйдешь и покажешь им, кто здесь хуесос бездарный. «Да я и есть хуесос бездарный, Мур, очнись! Я только и умею что всё рушить, эти руки не созданы, чтобы что-то создавать», — крутится в голове, но Курсед лишь кивает, натягивая пластиковую улыбку на лицо, чтобы друг не волновался почём зря — незачем забивать и его голову этими мыслями, они слишком ненасытны, и с радостью поглотят и чужой разум. Курсед чувствует себя ужасно, настолько, что кажется, его кости прямо сейчас лопнут внутри, сдавленные всем этим тихим отчаянием. Он может думать только о той случайности, что посмела произойти именно вчера, именно вечером, именно в тот момент, когда блядский телефон покинул его руки. Вся ничтожная жизнь целиком и полностью состоит из чёртовой вереницы случайностей: переезде в Токио — случайность; поход в клуб — случайность; встреча в клубе — случайность; сам Акума — случайность; и теперь эта случайность сама же себя и уничтожила. А самое больное — Курсед не мог ничего с этим поделать. Нельзя запланировать, изменить или поменять случайность. На то она и случайность, чтобы быть неуловимой. — Думаю, ты прав, — хлопает по плечу в ответ, слегка потягивается, чтобы наполнить застывшие мышцы кровью, и, забрав со столика программу, спешит покинуть рабочее помещение, чтобы вот-вот встретить собравшихся «гостей» и открыть этот чёртов показ. — Я всегда прав, — тихо произносит Мапп удаляющейся спине в белом пиджаке. — Просто ты меня никогда не слушаешь.---
Зал очень быстро оказывается заполнен людьми, чьей рассадкой кропотливо занимались несколько дней — приглашённые гости, дизайнеры других домов, спонсоры, историки моды, модельные агентства и конечно же журналисты — несколько мелких изданий, что привезли с собой камеры, микрофоны, готовые досконально запечатлить каждый сегодняшний шаг, и репортёры старой закалки, с одним единственным блокнотом на коленях и презрительным прищуром выцветших глаз. Они будут смотреть ещё внимательнее, чтобы выявить каждый изъян, расштопать его по ниточке и бросить на первую полосу кричащий заголовок. Персонал суетливо мелькает в разных уголках зала, убеждаясь, что всё готово, предлагая прохладительные напитки в тонких фужерах. Курсед почти перестаёт дышать, когда видит всю собравшуюся публику через маленький экран телевизора. Съеденная утром яичница, кажется, вот-вот окажется снаружи, и парню приходится зажать живот рукой, чтобы не испортить костюм. — Всё будет в порядке, — вздрагивает, тут же оборачиваясь назад, но это опять оказывается Мур, держащий в руке рабочий планшет. — До начала пять минут. Все гости уже в зале. — парень не находит нужных слов в голове, фраза «все гости» попросту затмевает их — нет, Мур, не все, и полным зал уже не будет, а всё потому, что он идиот, решивший, что звёзды падают прямо к ногам. Курсед кивает и остаётся один. Вновь. Как иронично. Изначально, коллекция была направлена исключительно на мужскую аудиторию: силуэты свободного кроя, яркая вышивка, спортивные комплекты и полу домашняя одежда, в которой можно и спать, и с пацанами за гаражи выйти не стыдно. Кричащие принты, всевозможные надписи, лица любимых аниме героев и множество свисающих лент, обрамляющих швы — и так из показа в показ, и так из месяца в месяц. Теперь же на подиум собирались выйти десятки женщин — в платьях, юбках, блузках, с чулками и подвязками, всевозможными бантами и тонкой сатиновой накидкой на плечах. Заколки, обручи, браслеты, подвески и очки в тонкой оправе — всё то, чего раньше Курсед сознательно избегал, теперь блистало в слабом свете закулисья, ожидая своего триумфального выхода. Забавно, но ведь всё это не было его — это было Его, человека, не появляющегося на публике без звеньевых цепочек, без часов или колец, от которого всегда пахнет духами и гелем для укладки, и чьи глаза даже в темноте бликовали мелкими бусинами в складках плотного шёлка. Всё это он подсмотрел у Акумы, всю одежду он создавал лишь с одной мыслью в голове — а как это сядет на него? Теперь это больше не имело никакого смысла. Курсед отворачивается от модели, которой бегло поправляют причёску, утыкаясь лицом в экран с залом — боковые вставки из чёрного кружева. Неприятная масляная улыбка трогает губы, и парень на мгновение закрывает глаза, глубоко вдыхая. Вставки из чёрного кружева. А выглядит и правда горячо. Зал практически ничем не украшен, но это придаёт показу свою особую атмосферу — расположенные на полу лампы подсвечивают подиум, что тонкой линией тянется вдоль сидений. Редкие цветные блики скользят по большим лоскутам мятой ткани, свисающей с потолка, ненавязчивая музыка льётся по полумраку, в воздухе искрится запах шампанского и сладкого винограда — организаторы сделали всё, чтобы перенести эту кучку собравшихся людей туда, в тот самый день, в район Роппонги, минуя длинную улицу и несколько увеселительных заведений. Курсед сделал всё, чтобы воссоздать тот момент заново, заново пережить его, успеть просмаковать на кончике языка как дорогое вино, схватить рукой и попытаться, хотя бы попытаться, удержать, всего на секунду — ему большего и не надо. Он так хотел заново пережить тот день, что не заметил, как сильно вжился в роль — щеку, правда, больше не щипало изнутри, но боль в этот раз была куда сильнее, и он снова остался один, посреди огромной толпы людей. Курсед слышит приветственную музыку снаружи, на экране появляется большой обратный отсчёт и он понимает — обратного пути нет. Показ открывается приветственной речью, которую парень произносит с подиума, стараясь не смотреть ни на кого в зале — видит, конечно, и крашенную макушку Кусакабе, и Джузо рядом с ним, и идеально выпрямленное каре Винтур и лысину её мужа. Видит, но не смотрит, улыбаясь чернеющей дали. Рассказывает о самой коллекции, о переезде, о Токио, о том, что вдохновился здешней уличной модой, хотя прекрасно знает, что это в корне не верно. Но журналисты записывают каждое его слово, едва поспевая за быстрой речью. Курсед уходит, наконец скрываясь за занавесью, под громкие, но пустые аплодисменты. Показ официально считается открытым. Он жмётся к стене, опираясь на неё плечами, стараясь слиться с ней и стать невидимым. Видит, как модель одна за одной скрываются в плотных вуалях занавеси, возвращаясь обратно, тут же попадая в руки персонала и стилистов. Из зала слышатся громки затворы камер, перебивающие тихие разговоры — они обсуждают, Курсед это знает, и в любой другой ситуации это вызвало бы восторг, смешанный с чистым превосходством. Но теперь это чувство горчило, заставляя поморщиться в лице, откидывая голову назад — обсуждали они, а не Он. Курсед наблюдает за тем, как наряды сменяют друг друга, демонстрируя то, что ещё недавно действовало как огниво — малейшего взгляда хватало, чтобы сознание вспыхивало, искрилось и эти звёздочки мерцали на дне тёмных глаз. Но теперь всё снова казалось серым, блёклым, словно кто-то выключил свет, уходя захлопывая дверь. Оказалось, это не коллекция зажигала звёзды на кольцах радужки — эти хрустальные бусинки просто отражались в них, как в зеркале, а горели — в тени хвойного леса, обрамлённого острыми иголочками ресниц. Красный и чёрный, чёрный и красный, а на деле — серый. За самим показом он уже не следит — знает, что Мур контролирует каждый шаг всего персонала, от того может выдохнуть, опускаясь на подоконник, оглядывая улицу за окном. Все знают свою работу, все знают своё дело и место, а у Курседа его кажется больше нет.---
В конце выходит на подиум, оказываясь в центре, пока модели очерчивают его периметр ещё раз ― люди по бокам взрываются апплодесментами, кто-то даже вскакивает, вскрикивая «Браво!». Парень кланяется, стараясь смотреть на всех и ни на кого одновременно ― Винтур не сводит с него своего взгляда, потом наклоняется, прикрывая ладонью рот и тихо говоря что-то соседу рядом — Курседу кажется, что она уже знает всё: и про клуб, и про дождь, и про фестиваль. Особенно про клуб. Особенно про фестиваль. Он не поворачивается в её сторону, боясь наверно увидеть там отвращение, какое мельком увидел в зелёных глазах, прежде чем они разбились окончательно. Сводит ладони вместе и кланяется, благодаря гостей, и уходит, трусливо прячась за массивной ширмой.---
Курсед не мог ответить себе, зачем именно пришёл сюда в это время — знал же, что и кто здесь будет, знал и то, что в списке гостей его имя не будет указано, но почему-то назвал в такси именно этот адрес, выключая телефон, на который Мапп неугомонно написывал уже пол часа. Курсед знает, что его там не ждут. Знает, но надеется. — Вас нет в списках, — гремит голос охранника на входе, разрежая туман в сознании. Надеялся, что всё таки ждали. — Да? А, — быстро моргает несколько раз, возвращаясь в реальность. И правда, на что он только надеялся. — Ну, что ж. Извините, не буду мешать. — Он есть, — Курсед вскидывает голову, до последнего не веря, что слышит именно этот голос. Но он узнает этот силуэт. Сразу. Даже если бы в помещении погас свет, он бы ни за что его не перепутал. Узнаёт по тёмным волосам, уложенным назад так, что без труда можно разглядеть лицо ― бледное, отстранённое, с впалыми щеками и косыми линиями скул, ямочкой на подбородке и горбинкой на носу. А эта идеально ровная осанка режет глаз лучше любого ножа, вместе с бёдрами, что натягивают ткань при ходьбе, показывая всем, что парень не зря проводит время на тренировочном корте. Рядом с ним нет ни его друга, ни матери, и это радует Курседа, настолько, что он спокойно выдыхает, поправляя лацканы своего пиджака. — Но сэр, его нет в официальных списках. — Есть, он приглашённый гость. Его пригласил Акума Винтур. Вечеринка больше похожа на ебаный маскарад, где все, кто ещё несколько часов назад улыбчиво жали Курседу руку, теперь перемывали его кости за спиной, зная, что самого парня здесь не будет. И лучше бы это и правда был маскарад ― маски скрыли бы лица, смотреть на которые не было ни сил, ни желания. На все лица, кроме одного — жаль, что оно больше не имеет ни сил, ни желания смотреть в его сторону. ― Не думал, что ты придёшь, ― внезапно начинает разговор Акума, и его голос с лёгкостью перекрывает все посторонние шумы. ― Я тоже, ― отвечает тут же, совсем не думая ― слова сами рвутся наружу, скользя вверх по сжатому горлу. ― Не хотел приходить в смысле. Но что-то. Почему-то, ― мысли путаются, завязываясь в узлы словно гигантский моток ниток. Жаль, что распутать их некому, а разорвать не хватает сил ― ни физических, ни духовных. ― Я понял, ― просто и коротко отвечает Акума. На его лице нет совершенно никаких эмоций: он выглядит так же, как на тех фотографиях в Instagram ― отстранённо, холодно, словно совсем из другого мира, дверь в который Курседу закрыта навсегда. ― А твоя ма-, ― запинается, не без горечи понимая, что чуть не совершил ошибку. Снова. В третий раз. Но находит в себе силы улыбнуться ― учтиво и отстранённо, едва приподнимая уголки сухих губ. ― Мадам Винтур не будет против? ― Не знаю, ― отвечает честно, оборачиваясь к толпе людей, без труда находя там нужный женский силуэт ― она стояла с бокалом просеко, тихо беседуя с кем-то из гостей. ― А зять ей, вот это самое, не нужен? ― пытается шутить, пряча жгучее напряжение за шутовским колпаком, забирая со стола уже третий бокал игристого. — Не стоит, — останавливает его Акума. Курсед не до конца понимает, что именно тот имеет ввиду, но на всякий случай замолкает, оставляя фужер нетронутым, отводя взгляд в сторону стола с закусками, около которого крутились знакомые силуэты Кусакабе и Джузо. Отбросив эту липкую неловкость, что ощутимо сковывали их обоих, Курсед пытается хотя бы немного насладиться вечером, или попросту сделать вид. Получается, наверно, не очень, но Акума тоже старается играть, отпивая с каждым глотком всё больше шампанского. От медленной ползучей музыки становится тошно. Они бесцельно ходят от стены до стены, огибая всех гостей, совсем не слушая их разговоры и смех. Они полностью увлечены своим молчанием, в котором находят больше интереса, чем в пустой болтовне очередного педанта с сопровождающей его леди. Фужеры покидают их руки около очередного официанта, и они выходят на балкон, закрывая за собой его стеклянные двери, мгновенно отрезая себя от всей шумной цветастой суеты. Курсед следует за чужой спиной почти машинально, пересекая порог, упираясь локтями о холодные перилла ― впереди и под ними город, о котором можно только мечтать. Но исполнение мечты не отключает функцию грусти и скорби, поэтому парень тихо вздыхает, чувствуя искрящее напряжение. ― Раз ты всё же пришёл, ― Акума не глядя протягивает портсигар, откуда виднеются ровные трубочки сигарет. ― Покурим? — Не знал, что ты куришь, ― вытаскивает одну, не задавая лишних вопросов про марку и сорт, прекрасно зная, что такой человек не будет перебиваться табачной пылью, поджигая кончик чужой зажигалкой. — Вообще нет, но иногда хочется. Курсед кивает, затягиваясь сигаретой — его такой ответ вполне устраивает. В горло тут же бьёт смесь из сладкой горечи, и парень на мгновение морщит лицо — кто ж знал, что господин Винтур отдаёт предпочтение marlboro с кнопкой! Дым пахнет чем-то сладким ― ванилью или вишней, и Курсед думает, что Акуме это совсем не подходит. Точнее ― такому Акуме это совсем не подходит: в брюках со стрелками, накинутом пиджаке и зачёсанными наверх волосами. Не подходит, но парень продолжает выпускать в воздух зыбкие серые колечки, и всё это кажется загадкой, которую необходимо разгадать, детской шарадой, узнать ответ на которую можно лишь в глубокой старости. Что ж, если такова цена, то Курсед готов ждать ― столько, сколько понадобиться, и ещё столько же сверху, чтоб наверняка. А зачем ― до сих пор не знает, но почему-то думает, что очень надо. Акума давится сигаретным дымом, отворачивая голову чтобы прокашляться ― Курсед пропускает тонкую улыбку на лицо ― и правда, совсем не подходит. Больше они ни о чём не говорят, просто стоят очень близко, так, что их плечи рискуют вот-вот соприкоснуться друг с другом ― ни один из них не хочет делать этот болезненный первый шаг по разбитому стеклу, но и препятствовать неизбежному тоже ― Курсед тянется рукой к небольшой урне, спрятанной под металлическими периллами, а Акума даже не отступает, когда парень случайно задевает его ладонью. Он лишь на мгновение опускает взгляд на крашенные волосы, совсем растрепавшиеся от ветра, перемешанные в кашу, и ничего не говорит, доставая и поджигая вторую сигарету. Наивный, но рабочий способ без слов сказать «останься», и Курсед остаётся, принимая чужой портсигар, щёлкая зажигалкой. Он делает шаг в сторону, медленно, но влезая в чужое личное пространство. Снова. А Акума даже не дёргается, продолжая курить и смотреть на тающий в ночи горизонт. Забавно, но сейчас город ничем не отличался ни от Нью-Йорка, ни от Лондона: такие же столбики домов, окутанные точками линиями огней ― кто знает, какие сигналы они пытаются передать своим жителям, общаясь с ними азбукой морзе каждый день, из года в год ― реки из теней огибали здания, погребая в себе спящие машины и нерасторопных людей, которые не успели покинуть улицу до темноты. Чуть сбоку видно стрелу телебашни, а за ней ― убегающая в даль река. И разве нет такого там, дома? Всё оказывается совершенно одинаковым ― что за океаном, что на другом континенте. И люди здесь тоже одинаковые ― Акума выпускает изо рта сигаретный дым мелкими кольцами, что почти мгновенно тают, исчезая в насупившейся прохладе, колющей пальцы ― с таким же заморочками в голове, проблемами и незнанием как их решить. — Как прошёл показ? — выбрасывает сигарету, не докурив её до конца, опираясь локтями о холодные перила. — Мне кажется, ты и так знаешь ответ. — Мне интересно твоё мнение, — клонит голову в бок, заглядывая в чужие глаза, и Курсед готов ударить себя в эту же секунду — снова видит эти мерцающие точки на оборках зелёного шёлка, хоть и прекрасно понимает, что он не в дурацком аниме. Но ничего не может с собой поделать, делая долгую затяжку, сбрасывая пепел в небольшую металлическую урну. — Неужели всё получилось настолько... — Плохо? — улыбается одним уголком губ, мелко качая головой. — Нет, коллекция вышла замечательной, просто, — уводит взгляд в чернильные сумерки, что липли к домам, машинам, словно огромные осьминоги, поедая их своими щупальцами. — Одежда это просто тряпка, если за ней нет эмоций, истории, чувств, — делает паузу, обхватывая твёрдый фильтр, выпуская ленту серого дыма. Сейчас самое время закрыть рот, но чужое молчание кажется интригующе внимательным, и Курсед не хочет поворачиваться, чтобы в этом убедиться. Не хочет знать, что его догадки правдивы. — Она не имеет ценности, если это не послание другим людям. — А что ты хотел сказать? — Что все они хуесосы бездарные, — тихо смеётся, потирая пальцами уставшие глаза, что наверняка покрылись сеточкой красных линий, протяжно выдыхая спёртый в лёгких воздух. — На самом деле, я хотел сказать что-то очень важное одному очень важному человеку, без которого ни одного наряда не было бы и в помине. А ещё извиниться перед ним, потому что мне так и не удалось всё объяснить, — поднимает голову, позволяя двум взглядам столкнуться друг с другом. Ночь постепенно съедает чужой силуэт, на котором так контрастно играет бликами бледная кожа и глаза, мерцающие россыпью мелких бусин. Но, по правде, его собственные бликуют не меньше — и кто из них теперь та самая глупая фарфоровая кукла? — Но извиняться перед человеком, которого нет в зале, глупо, не думаешь? — пропускает смешок, запрокидывая голову вверх — не может долго держать зрительный контакт, что-то внутри ёкает не переставая, небо давит на него молчаливым колпаком, медленно протекая тёмным китовым брюхом. — А если бы он был, что бы ты ему сказал? — тихо говорит Акума, совсем не вкладывая силы в голос. Он буквально врос в высокие перила, сжимая рукой их холодную спину, чтобы не упасть — ни вниз, ни к чужим ногам. — Что я хуесос бездарный. А он лучшее, что я встречал в этой жалкой жизни. — Даже если он душный англичанишка? Курсед оборачивается, не в силах удержать излом на сухих губах. Он смотрит на чужой профиль, почти не скрытый волосами, и ощущает то же чувство, что и вчера — лёгкое покалывание во всем теле, и страх и радость в одном, склеенном по кусочкам флаконе. — Только если он душный англичанишка. Ветер подхватывает лёгкие пряди волос, играясь с ними, забирается под одежду, проникая даже в рукава пиджаков — мир так хорошо размывается вокруг, становясь одним единым чёрным пятном, на фоне которого мелкими стежками вырисовываются два силуэта, стоящие на балконе, не в силах отвести друг от друга взгляда — казалось, если моргнуть чуть дольше, то всё рассыпется, испарится и исчезнет, навсегда пропадая из такой хрупкой памяти. Но скорее всего, если хорошо поискать, то на теле всё же будет выведены линии чужого имени — а иначе и быть не может. Иного исхода просто не существует. — Я бы хотел извиниться, — произносит тихо, стараясь не нарушить атмосферу, и сам себе удивляется, как голос при этом остаётся ровным, не дрогая ни на одной ноте. — Точнее объясниться. Вчера всё пошло совсем не по плану. — В этот раз извиниться стоит мне, — опускает голову, разводя руки в стороны, неловко пожимая плечами. — Это было так глупо, я не знаю, что на меня нашло. Когда я думаю об этом, то тут же начинаю злиться. Не знаю почему, просто это происходит. Прыскает от смеха, смотря на город, но ничего интересного там, конечно, не видно: только дома, низкие и высокие, артерии дорог, обсыпанные огоньками фонарей, и текущие по ним ряды машин. В этом районе достаточно тихо, нет гудящих клубов и других ночных заведений, пестрящих различными вывесками и пропахших спиртом ― только не естественная тишина, проникающая в организм и сдавливающая всё внутри в маленькую точку. — У меня с ней ничего не было. — Ты не должен говорить об этом. — Но я хочу, чтобы ты знал, — тянется рукой к чужому лицу — Акума от такого заметно напрягается, и Курсед замирает, не решаясь действовать дальше ― щека ещё прекрасно помнила сильный уверенный удар, а на чужих пальцах сегодня было ровно в два раза больше колец, готовых при необходимости выбить и глаз, и несколько зубов. Но парень, неожиданно, сам делает маленький шаг, и они оказываются так непозволительно близко, что без труда можно было разглядеть родинки, спрятавшиеся на носу, щеках, и даже лбу. Всё же опускает пальцы на подбородок, чуть запрокидывая чужую голову. Глаза всё так же блестят, но уже не понятно от чего — Курсед уверен, его тоже мерцают в слабом свете ночного Токио, и начинают гореть ещё сильнее, когда ловя эти умирающие звёзды, покрытые мхом. — У меня с ней ничего не было. И не будет. Со стороны зала доносится чей-то смех, который явно приближается к дверям открытого балкона — они машинально делают несколько беглых неловких шагов в сторону, скрываясь за небольшой перегородкой. Курсед тянет парня на себя, сжимая его запястье — аккуратно, почти не смыкая пальцы на нём, заставляя встать ещё ближе, так, что чужой нос буквально упирается в вздымающуюся грудь. Но тот, вроде как, непротив. — Мы как будто в аниме каком-то, — Акума прикрывает глаза, улыбаясь, (не)вольно вдыхая запах чужого парфюма. Бледные щёки мелко, но всё же начинают покрываться розоватыми пятнышками и Курсед думает, — всего на секунду! — что был бы не прочь попробовать этот пломбир с вишнёвым джемом. — А мне нравится аниме, — отвечает тихо, слыша, как двое других гостей всё же выходят на балкон чтобы перекурить. Акума запрокидывает голову вверх, смотря двумя тёмными пуговичками в рамке острых ресниц. — Романтические. — Ненавижу такое. — Ты просто не видел крутые тайтлы. — Хочешь показать их мне? — Мечтаю.---
― Отель, ― просто и прямо говорит Акума, выскальзывая из чужих рук, скрываясь за стеклянными дверьми балкона. Такая вульгарная грубость поражает Курседа, настолько, что его плечи дрогают и покрываются мурашками ― только что он заново влюбился в этот угасающий затылок с чуть помятой укладкой. Они выбегают из здания наружу, ловя первое попавшееся такси. Пункт назначения? — Любой ближайший отель; Оплата? — Картой. И если можно, то скорее. У нас очень мало времени. Курседу хочется провести руками по бёдрам, лично проверить результаты всех тренировок, сжимая пальцы на мягкой — он в этом не сомневается — коже, пусть и не лишённой тонких нитей волос. Так даже лучше. С секунду смотрит на водителя через зеркало, всё же опуская ладонь на чужую ногу, чуть выше колена, но ниже «опасной» зоны — на идеальной середине, от чего Акума только на мгновение округляет глаза, утыкаясь в окно. В зыбком, тающем отражении видна спокойная улыбка, действующая зелёным сигналом, который Курсед без труда улавливает — скользит по бедру, пальцами оглаживая его внутреннюю сторону сквозь мягкую брючную ткань, что явно была лишней — и она, и водитель, и даже плывущий мир за стеклом. Была бы их воля — никакой одежды бы не осталось на их телах, но таксист пусть и сосредоточен на дороге, но всё ещё зрячий, чтобы так просто закрыть глаза на эдакое преступление против морали. Под тяжёлый протяжный вздох Курсед убирает руку, и Акума тут же сжимает ноги вместе, сводя их в коленях. Машина плавно подъезжает к главному входу в отель. — Добрый вечер, — говорит Акума, улыбаясь и продолжая держать спину тонкой струной — Курсед в который раз поражается этому парню, что даже в такой ситуации — на дне глаз видны свербящие точки, а сам взгляд настолько замылен туманом, что его хочется протереть тряпочкой, как плохой объектив — остаётся тем самым «взрослым», с ровным тоном в недрогнувшем голосе. — Здравствуйте, чем могу Вам помочь? — отзывается девушка, удивительно хорошо говоря по-английски. — Нам нужен номер, — произносит сбивчиво, почти падая на стойку ресепшена. — На двоих. —Протягивает кредитку. Чёрную. Курсед не может сдержать улыбки. Лифт поднимался невозможно медленно, как это обычно бывает в такие моменты — Курсед нетерпеливо барабанил пальцем по собственной ноге, пытаясь не смотреть на парня рядом — тот отвернулся в ответ, вертя в ладонях две ключ-карты. Им обоим казалось, что стоит встретиться взглядами даже на секунду, как оторвать их будет невозможно — ни их, ни руки, ни губы друг от друга. И это, право, не было лишено смысла.---
Как только двери номера закрываются, атмосфера меняется по щелчку невидимых пальцев. Они даже не включают свет, карточки тут же оказываются на полу, вместе с пиджаками, что падают вниз, точно вторая кожа — все формальности оставьте тому отелю, тому вечеру и тем людям. Их обоих охватывает оно — желание. Это безумно животное, плотоядно чувство, требующее мяса, сырого, распалённого страстью мяса, желательно с кровью, с гарниром из свежих слив на шее, бёдрах, груди. Их желание — бесконтрольно искрящее электричество, а пот, выступивший на теле — хороший для него проводник. Больше никакого сопротивления. — Я хочу тебя поцеловать, — произносит Курсед тихо, без труда отыскивая в темноте чужой силуэт. — Только хочешь? — Акума делает шаг вперёд, почти утыкаясь носом в чужое плечо, вдыхая аромат чужого одеколона. — Или может уже поцелуешь? Господин Кур, — шепчет в самые губы, прислоняясь ближе, ближе, ещё ближе, так, что сердца в обоих грудинах соприкасаются, сплетаясь артериями в Гордиев узел. — Сед. Какое-то странное чувство ударяет по затылку,(нет это не инсульт) и Курсед не может понять, что именно он испытывает в данный момент — его ведёт, снова, прямо как в прошлый раз — «господин» оседает на кончике языка, проникая внутрь по кровотоку. Губы соприкасаются на жалкое мгновение, его катастрофически не хватает ни на что, но спешить они не хотят — это читается во взглядах без всякого переводчика, прямым текстом, состоящих из одного единственного слова «ещё», с маленькой припиской: «всегда будет не хватать». Целовать Акуму ― словно вкусить запретного плода, распробовав его до конца, смакуя на языке эту тягучую сладость. Словно долгожданный глоток воды в знойный день, словно зонт в сильнейший ливень ― одним словом ― спасение. Спасение с капелькой яда, ведь Курсед в нём же и тонет, захлёбываясь до боли в лёгких. Курсед позволяет себе пройтись рукой по чужим волосам — мягкие пряди скользят меж пальцев, оставляя на них запах кондиционера для укладки, словно вязкие чернила, что неряшливо капают на лист белой бумаги. Ему это нравится. Ему впервые хочется быть грязным, полностью испачканным в этой чёрной краске. — Мой отец этого точно не одобрит, — произносит Акума тихо, явно жалея, что тратит на это остатки кислорода. Прикрывает глаза, чтобы собрать воедино всё расколовшееся сознание, но это, очевидно, не получается — ладонь Курседа оказывается на подбородке, поднимая голову к себе. — Он гомофоб? — Он предприниматель Курсед хочет сказать ещё что-то, но пальцы внезапно чувствуют круглые бусины под чужой одеждой, что едва заметно проступают сквозь мягкую ткань рубашки. Первое, о чём думает — это пиздец. И желание провести по ним языком сносит его окончательно Это становится последним гвоздём, забитым в крышку гроба самообладания Курседа — парень напротив его очаровывает, настолько беззастенчиво и бесстыдно, что в миг становится нечем дышать — кожа под ладонями плавится, словно текучий воск, а глаза горят в липкой полутьме, словно зажжённые фитильки. Курсед сдаётся, это видно в его взгляде, а Акума запрокидывает голову, упираясь макушкой в стену, натягивая бледную тонкую кожу — улыбается, чувствуя сухие губы, примкнувшие к ней, упиваясь победой. Ладони скользят по шее, то и дело надавливая на неё, ― не специально, но ощутимо ― ползут выше, вплетаясь пальцами в волосы на загривке, ставшие слегка маслянистыми от геля и пота. Сжимают пряди в кулак, прижимая к себе ещё сильнее, ещё ближе, уничтожая и те жалкие миллиметры, что у них остались ― Акума утыкается носом в чужую щёку, пока обкусанные губы мажут по его лбу, медленно оказываясь всё ниже. Курсед ловит себя на мысли, что тонкой цепочки Tiffani явно не хватает для этой бледной шеи — её хочется украсить камнями, большими бусинами алых пятен, небрежно рассыпать эти хрустальные ягоды от ключицы до ключицы, а потом слизывать их языком, как мишленовский джем, смакуя даже горечь одеколона. Их щеки покраснели сильнее, чем бывает от алкоголя, дыхание сбилось, вскипающая кровь застучала в висках. Оба тяжело дышат, сотрясая воздух комнаты надломными вздохами. Ткань была тонкой, мягкой, совсем невесомой, но и её хотелось поскорее сбросить на пол, как забытый лоскут в швейной мастерской. Курсед пытается найти пуговицы на чужой рубашке, когда его бьют по ладоням — Акума буквально отскакивает на пол шага, загораживая свет из окна. Он закусывает нижнюю губу, на которой и без этого остались маленькие вмятинки — изучает, не давая подойти ближе, скользя глазами как ладонями: вверх и вниз, вниз и вверх. Курсед видит это — не может не видеть — замечает, как бледные щёки покрываются розовой пылью, как чужой кадык дёргается, натягивая кожу шеи, как тонкие пряди волос царапают расправленные плечи. Акума расстёгивает свою рубашку, пусть пальцы и не слушаются в моменте, попадая мимо пуговиц. Ткань медленно струится по плечам, ― совершенно чистым, белым, с виднеющимися сквозь кожу линиями костей ― открывая с каждым мгновением всё больше и больше. Курсед только смотрит, не в силах пошевелиться ― это действует словно гипноз, лишая собственной воли и разума ― шея, ключицы, сами плечи, твёрдая на вид грудь с двумя тёмными ореолами ― по ней хочется провести рукой, ощутить и частоту дыхания, и биение сердца, но пока нельзя ― глаза напротив хоть и горят зелёным, но совершенно точно означают красное «стоп». И Курсед соглашается с чужими правилами игры лишь сторонне наблюдая. Акума улыбается, когда рубашка полностью падает на пол. Акуме весело ― Курседу совсем нет. Он выглядит всё так же безупречно ― спорить с этим сложно: даже в клетчатых штанах, даже в строгом костюме, даже сейчас, когда одежды и не было вовсе. Сейчас он выглядит даже лучше, чем безупречно ― и с этим тоже сложно поспорить. Акума шумно втягивает воздух через нос, чувствуя, как лёгкие сжимаются внутри — всё нутро сворачивает в спираль, крутит, вертит, на закрытых веках пляшут хороводом хрустальные звёзды, смешанные с цветными пятнами, с каждым прикосновением к коже которые загораются лишь сильнее. Он сжимает пальцами чужое плечо, когда поцелуй приобретает отметку 21+ : языки сталкиваются друг с другом, хаотично бьются о кромки зубов, мажут по нёбу изнутри, чувствуя ребристую стенку. Слюна все настойчивее проникает наружу, каплями сбегая вниз по подбородку — Акума её уже не ловит, позволяя ручейкам течь дальше: по шее, вниз к груди, капать на пол. Они словно две собаки, болеющие бешенством — что ж, для общества они и правда больны, а ещё больны друг другом, поэтому звук поцелуев смешивается с биением сердца, что словно колокол стучит внутри черепной коробки. Курсед отстраняется — его лицо пылает, глаза блестят от выступивших слёз, волосы заметно взмокли, а на плече остался едва заметный след от пальцев. Акума уверен — он выглядит не лучше, шумно переводя дыхание. — Французский язык — язык любви. — Parlez-vous français? — Акума хрипло смеётся, вытирая губы тыльной стороной ладони, но лишь сильнее размазывает перемешавшуюся слюну по лицу, всего на секунду прикрывая глаза, чтобы перевести дыхание, и снова взметнуть их вверх — Курседу это нравится, он не может сказать обратного. — Bien sûr que, je parle. Avez-vous douté? — быстро принимает правила игры, произнося слова томно, отрывисто, почти не напрягая голос — только тёплый воздух скользил по чужим губам, оседая на них тонкой пленочкой. И снова их акценты сталкиваются друг с другом — идеально отточенный в академии и выученный через Duolingo. Один и тот же язык, окрашенный в разные оттенки. — Nicht für eine Sekunde. Курсед усмехается, цепляя пальцами чужой подбородок — они почти бьются зубами от растянутых улыбок, всё же смыкая губы, снова утопая в лазурной Ницце. ― Что ты делаешь? ― Акума хмурит брови, когда парень резко опускается вниз, настолько, что от удара коленями о пол слышится глухой стук, а цветные волосы огненными нитями взмывают в воздух. ― М? ― изгибает бровь, смотря на парня, что не спешит подниматься — запускает ладонь в спутанные волосы, сминая и чёрные, и красные пряди на макушке, незаметно перебегая пальцами к скуле, к подбородку, заставляя смотреть снизу вверх, не отрывая взгляда. Черт. Теперь это сводит с ума ещё больше. Курсед тянется пальцами к ширинке классических брюк, непозволительно медленно расстёгивая молнию — те свободно падают вниз на пол, позволяя подцепить пальцами широкую резинку трусов. Курсед сглатывает вязкую слюну, что заполнила весь его рот — внутри остался привкус шампанского, застрявший где-то в глотке, наверняка всё ещё дарующий заветный алкоголь изголодавшейся крови. Сейчас он бы понадобился — парень провёл ладонью по чужому бедру, скользя всё выше и выше, очерчивая пальцами выступающие наружу кости таза — стоящий и подрагивающий член перед собой он видел так отчётливо, что не мог в это поверить. Оказалось, что пиздеть намного легче, чем приступить к действию — Курсед попросту не знал, что и как нужно делать, но отступить тоже не мог. Чужие пальцы впиваются в мягкую кожу на бёдрах, оставляя после себя красные полосы, что скорее всего на утро приобретут стыдливо лиловый вид. Незаметно друг для друга, они снова начали вести двойную игру: Акума делал вид, что впервые оказался в подобной ситуации, а Курсед всеми силами пытался убедить его в обратном. Получалось у обоих скверно — но кого это в самом деле волнует сейчас. Сложно пытаться играть роль недотроги в стенах одноразового отеля. Ладонь скользит выше по мягкой коже, чувствуя, как мышцы ног невольно напрягаются ― улыбается, с силой сжимая пальцы ― лишняя ткань брюк больше не мешает исследовать тело. Прикасается губами к коже, чувствуя колкие дорожки волос и как напрягаются мышцы, заметно подрагивая — размашисто проходит языком, от колена до внутренней стороны бедра, зубами цепляя выпирающие ушки костей. Акуму плавит, дёргает, он словно находится под наркотическим опьянением, хотя уже давно не держал в руках запрещённых веществ, кроме одной, что сейчас струилась меж пальцев цветными прядями, сводя с ума своим блядским языком, что уже не чувствовал границ, расширяя территорию влажными сантиметрами. Перед ним много раз стояли на коленях — никто ещё не вылизывал его ноги. Он расставляет их чуть шире, давая больше возможностей, вслепую находя за спиной хлипкую полку — мысленно он молился, чтобы она выдержала все испытания так же мужественно, как и он сам, до белеющих костяшек сжимая её край. Ладонь робко, но всё же уверенно проходит по всей длине члена, чувствуя, насколько сильно наружу проступили набухшие венки, растягивая кожу слегка влажными пальцами. Акума дёргается, хватаясь рукой за стену, поздно понимая, что это в общем-то бесполезно — красный и чёрный цвет рябит в глазах, комната наполняется то ли дымом, то ли паром, утопая в этом удушливом тумане — забавно, всё только начинается, только наращивает обороты, а сердце уже бьётся так сильно, словно финишная лента вот-вот разорвётся на две части. Большой палец давит на уздечку, размазывая предэякулят по гладкой налитой головке, заставляя протяжно выдохнуть сквозь сомкнутые зубы. Это был первый мужской член, который Курсед держал в руке. Он никогда в своей недолгой жизни не смотрел гей-порно, даже в шутку или наспор, но откуда-то знал, что именно нужно делать и как. Всё же, есть в жизни вещи, учиться которым совершенно необязательно — обязательно попасть в нужную ситуацию, найти нужного человека, и тогда всё пойдёт как-то само, по инерции, словно в голове всегда заложен второй план. Акума старается не отводить взгляда, по крупице впитывая всё происходящее — Курсед тоже метает взгляд вверх, скользит им по вырезанному на животе прессу, по крепким рукам, что тянутся к его голове, по напряжённому лицу, с совершенно растерянным, мутным взглядом. Он касается кончиком красного языка головки, позволяя вязкой слюне стечь вниз, густо покрывая уретру, смешиваясь с предэякулятом. Прижимает горячую головку к языку, пару раза ударяя ей по нему — видел и помнил, что так делали те женщины, с которыми он спал ранее. Впервые сделал это сам, чувствуя, как тело в руках пробивает дрожью. Опускается ниже, настолько, насколько может, смыкая губы на середине, прижимая к члену язык. Номер перед глазами начинает кружиться, словно большая карусель: окна, уходящие в пол, стекают ближе, заполняя пространство ночным уличным светом, две белые кровати, небольшой столик, какая-то картина на стене ― всё пускается в медленный, потом в быстрый пляс, потом снова в медленный и быстрый, и так, пока глаза не падают вниз, попадая прямиком в чужие ― разлитые к краям зрачки очень липки, Акума тут же застревает в них, не в силах пошевелиться. Курсед делает несколько движений головой, выпускает член изо рта, позволяя головке проскользить по всему языку, вновь смыкая губы. Парень в шоке, как после такого остаётся стоять на ногах. Акума плюётся тихим «блять», прежде чем запрокинуть голову обратно к потолку ― Курсед хмыкает, посылая мелкую вибрацию ― да, он та ещё блядота. Собственный член ощутимо изнемогает, находясь в клетке из плотной ткани брюк, яйца поджимаются от напряжения, но Курсед не решается даже расстегнуть ширинку, чтобы хоть как-то ослабить давление — от подобного дискомфорта только сильнее колет в голове, в глазах рябит и коленки заметно подрагивают, практически прибитые к полу. Акума глотает бьющий по груди стон, сильно сжимая пряди меж пальцев — у Курседа в уголках глаз появляются колючие капельки, что он смахивает свободной рукой, продолжая пальцами перебирать налитые яйца. Выпускает из рта член, кончиком языка толкаясь в дырочку уретры, оставляя на головке прохладное дуновение, прежде чем провести по коже в последний раз. Курсед отстраняется, машинально глотая то, что остаётся у него во рту — не замечает горечи, словно в замедленной съёмки видя, как нить слюны обрывается, пропадая где-то в тени пола. Член шлёпает по животу, губы пылают, покрасневшие от длительного трения, на коленях скорее всего останутся синяки, а от нехватки кислорода кружится голова. Парень поднимается на ноги, слегка пошатываясь, но ловя равновесие в раскалённом воздухе. — Ты же не думал, что я дам тебе закончить, — смотрит прямо в раскрасневшееся лицо, со сбитыми волосами и плывущими туманом радужками. — Какая же ты блядина. — Кто бы говорил, — Акума улыбается одним уголком губ, опуская ладонь на член, что заметно выпирал сквозь ткань брюк. — Это всё из-за тебя Перед глазами пляшут белые мушки. Они смотрят в глаза друг другу, расплываясь в глупых улыбках, прежде чем упасть на одну из кроватей, роняя на пол аккуратно сложенные халаты. Этим постояльцам вряд ли они понадобятся. Курсед оставляет след от зубов под косой линией челюсти, поднимаясь обратно на ноги — стягивает наконец лишнюю одежду, что сковывала его тело всё это время: рубашка, штаны, галстук. Зелёные бусины глаз не без интереса наблюдали за происходящим, мерцая где-то в спальном полумраке — парень смотрел так же, как в тот день, в офисе, листая эскизы один за одним. Курседу это льстило, и он не смог сдержать ухмылки. — Calvin Klein? — Акума выгибает бровь, приподнимаясь на локтях, замечая крупный логотип на широкой резинке. — Серьёзно? — А что не так? — Ничего, мужик, — тихо посмеивается, откидываясь обратно, так, что пряди волос слегка подлетают вверх. — Ни-че-го. Акума ведёт пальцем по красным ниточкам на чужом предплечье, не очень аккуратно задевая кожу ногтем, оглаживает большую дьявольскую улыбку чуть выше локтя, добирается до пляшущих букв на шее ― Курсед кусает губы, лишь бы не засмеяться от того, с каким детским интересом парень делает это, голым лежа под ним на сбитой кровати. Акума не спрашивает ни о значении, ни о возрасте, когда они были набиты ― только касается этих чернильных завитков, думая про себя, что это очень даже красиво ― у молочной бледной кожи сразу появляется характер, подстать её обладателю, и это не может не вызвать улыбки. Курсед пробегает пальцами по плечу, давит на ключицу, соскальзывая вниз, к вздымающейся груди — обводит тёмные ореолы, не спеша проникать внутрь сферы, исследуя точёные рёбра и напряжённые кубики пресса — тренировки прошли не даром, и парень может оценить это сейчас, смотря на поджатый живот сверху вниз, чувствуя, как тело под ним плавится, душистой лужей растекаясь по простыням — если бы это было взаправду, Курсед примкнул бы губами к мокрой ткани, испил бы столько, сколько мог, а потом обмазал себя бы этим, завещая никогда более не ходить в душ. Он стал бы Жаном-Батистом Гренуем, наконец нашедшим свой идеальный парфюм. До этого Курсед спал исключительно с женщинами и без исключения только с ними, не зная даже, сколько человек прошло через его постель. Акума женщиной не был — он был самым настоящим демоном, заблудшим ёкаем, который из раза в раз лишал парня рассудка. Парень коснулся обветренными губами чужого колена — от горячего дыхания на теле оставались ожоги, которые тут же слизывались языком, что скользил выше, к бедру, к впалому животу, и обратно, доходя до щиколоток. Акума смял пальцами одеяло, запрокидывая голову к потолку, чтобы не видеть ― только чувствовать то, что с его телом творят чужие руки, губы, язык ― свои губы парень сжал в полоску, стараясь не дышать лишний раз ― каждый выдох получался натянутым, протяжным, голос так и рвался наружу, окрашенный стыдливыми красными пятнами. Акума, вообще-то, парень серьёзный и уже достаточно взрослый: мать уже берёт его на важные встречи, отец доверяет большинство бумажной работы; он учится почти на отлично, играет в теннис и посещает гольф-клуб стабильно два раза в неделю, столько же появляется на конюшне, раз в месяц выбирается на ипподром. В его жизни почти нет места празднеству, кроме Вилайна и редких посиделок в братстве. Он ― будущее своей именитой семьи. А ещё... А какое может быть ещё, когда на боках сжимаются чужие пальцы, когда они плавно, медленно стекают вниз, сминают бёдра и оглаживают колени, которые и без этого разъезжаются, покрываясь мурашками и мелкой дрожью. Курсед мажет губами по низу живота, поднимается выше, проходя шероховатым языком по бусине вставшего соска ― никакому «ещё» здесь нет и крошечки места, Акума сжимает в ладонях одеяло под собой, слегка выгибаясь в спине. Глаза сами по себе закатываются к верху, смазывая картинку, что так хотелось сохранить в памяти. Зубы оттягивают кожу около ключицы, окрашивая ту винными пятнами ― ни о каком «ещё» Акума больше не думает. Курсед делал всё хаотично, рвано ― он вылил почти половину тюбика себе на руку, так, что крупные капли упали вниз, пачкая и постельное бельё и чужие согнутые колени. Пальцы медленно скользят по пояснице, размазывая по ней излишки вылитой смазки — кожа, и без того покрытая испариной, начинает блестеть, разливается мокрыми дорожками как засушливые земли после дождя — реки выходят из берегов, капли лубриканта скатываются вниз, пробегая по ягодицам, мошонке, заставляя дрогнуть. Курсед ведёт свободной ладонью по половинке, оттягивая её от другой, открывая себе вид на колечко поджатых мышц, что то и дело сжималось и разжималось. И кто сказал, что роскошь — это чёрно-белый минимализм, огромные высотки и виллы; роскошь — это то, что парень сейчас видел своими глазами: изогнутые линии спины, поднятые вверх бёдра и рассыпанные по белой постели волосы. А ещё роскошь пахла жасминовым маслом и туалетной водой от Dior. — Блять, — срывается с губ Курседа, когда тугие мышцы поглощают палец. Акума дёргает головой, явно желающий сказать какую-нибудь колкость, но тут же падает её обратно, протяжно мыча — все три фаланги оказываются внутри. К первому пальцу присоединился второй, не без труда проникая внутрь сжатого колечка мышц, надавливая на слегка набухший бугорок предстательной железы. Улыбается — не может не улыбаться, когда видит напряжённые лопатки и ребристые скалы позвонков, выглядывающие наружу сквозь почти прозрачную кожу. Хмыкает довольно, когда слышит протяжный выдох, подаренный отельной подушке, продолжая пальцами исследовать тугое тёплое нутро, сдерживая себя чтобы не кончить — как человек он уже давно закончился, ещё там, в зале сраного диско-бара. Хотя, нет — ещё раньше, намного-намного раньше — ещё до поездки в аэропорт — вся его жизнь, эта ёбаная цепочка случайностей, вела его к этому моменту. Сейчас он был в этом уверен — это ни что иное как формула случайности, благодаря которой он оказался там, где должен был — меж чужих разведённых ног, опускаясь губами на покрасневшую ягодицу. ― Ты сука, ― голос Акумы ломается, и он безвольно падает обратно лицом в подушку, когда чужая ладонь проходит по члену, надавливая большим пальцем на головку. Вторая продолжает оглаживать мышцы входа, размазывая тёплые капли пахучей смазки, то проникая внутрь, то скользя совсем рядом. ― Ты тоже сука, ― Курсед поднимается рукой выше, перехватывая чужую грудь поперёк — там, внутри, бьётся неугомонное сердце, перекачивая алую кровь, что пылью проступает наружу. Смотрит в чужие мутные глаза с едва дрожащими ресницами — улыбается, доставая пальцы наружу, размазывая остатки лубриканта по бледной пояснице. ― Маленькая течная сука в моих руках. Произносит тихо, почти одними губами, касаясь ими плеча, шеи — Акума откидывает голову в бок, тяжело дыша. ― Так сделай что-нибудь, ― слова теряются в отрывистых вдохах, почти утопая в них. Зелёные глаза сталкиваются с карими, заставляя тело дрожать ещё сильнее. ― Со своей сукой. ― Что ты хочешь, чтобы я сделал? ― спрашивает шёпотом, задевая губами ушную раковину, не надеясь на ответ. Право, если Акума всё же ответит, то Курсед закончится как человек раз и навсегда, прямо на измятой простыни этого отеля. Шкаф, нижняя полка, мини-бар — он знал эту простейшую цепочку действий лучше, чем собственное имя. Пока парень возвращается обратно, Акума успевает перевести дыхание, раскидывая руки по кровати ― его грудь быстро вздымается, сердце шепчет что-то прямо в уши, потолок отеля, кажется, смужённо отводит от него взгляд. Шуршащий полиэтилен легко разрывается, за ним на пол летит бумажная упаковка вместе с блистером — тонкий, почти не ощущаемый латекс раскатывается по члену и Курсед не может не ухмыльнутся — японцы те ещё извращенцы, но толк в этом они определённо знают. — Ноги шире, — просит, опуская ладони на острые колени, самостоятельно разводя их в стороны. Кровь эхом стучит по вискам, всё сильнее приливая к низу — головка прижимается ко входу, который то сжимается, то расслабляется, привлекая внимание тёмных глаз — Курсед медлит, заставляя Акуму едва заметно ёрзать на сбитом одеяле. ― Блять, пожалуйста, ― произносит тихо, почти срываясь на жалостливый скулёж, заставляя Курсед взметнуть взгляд вверх. Тот улыбается, растягивая кончики припухших губ. ― Что? ― отстраняется, уводя член выше, толкаясь им прямо рядом с чужим. Не о каком проникновении не может быть и речи — он просто издевается. ― Можешь повторить, я не расслышал. Акума не отвечает ― его лицо напряжено до того, что кажется, глаза вот-вот лопнут, стекая на щёки зелёными ручьями, он то и дело кусает губы, оставляя на них следы от зубов, сжимает одеяло с такой силой, что даже костяшки белеют, рельефно проступая сквозь тонкую кожу. — Ну же, тебе стоит только попросить, — проводит ребром пальца по пылающей щеке, откидывая тонкие прядки в сторону — его дыхание ощутимо стелится по коже, настолько близко они были в эту секунду. — Воспользоваться ртом по его прямому значению. И Акума пользуется ― сминает губами чужие, забирая воздух в качестве компенсации, протяжно мыча, когда головка начинает растягивать округлые мышцы. Впивается ногтями в плечи, напрягаясь всем телом. Курсед понимает, что с этой куклой нужно быть осторожным — она слишком дорогая, ремонту не подлежит уж точно, а антиквары решатся на убийство, чтобы заполучить её. И всё же — сейчас её фарфоровые ноги огибали его бока, руки цеплялись за его плечи, а зелёные глаза смотрели только вперёд, изредка закатываясь по верхнюю кромку век. Он и подумать не мог, что всё зайдёт так далеко — даже сидя в такси он ни на что не надеялся, попросту не думал ни о чём. Но нельзя сказать, что ему это не нравится. Курсед толкается бёдрами — размашисто проходит языком по напряжённым соскам, и Акума срывается на скулёж, утапливая пальцы в разноцветной шевелюре — похуй, просто похуй на всё, последние узды приличия, что сковывали его спадают, даруя словно второе дыхание. Жаль, что и оно быстро заканчивается — колени дрожат, голос хрипит, окна запотевают, скрывая происходящее от ночной улицы. Он входит глубоко, выходит размашисто и снова вгоняет член по самые яйца, так, что кожа прилипает друг к другу, склеивается, под пение склизких шлепков; целует жадно, точно годами не притрагивался к воде, и нашёл источник прямо под зеленеющими глазами ― движется так, словно в последний раз. Хотя, это не лишено правды. От узости и удушающего жара чужого тела у него натурально кружится тяжёлая голова. Курсед честно — и в этом он в первую очередь уверяет самого себя — старается себя контролировать, чтобы всё не было слишком: слишком больно, слишком быстро, слишком нормально, обыденно, чтобы это осталось в памяти хотя бы маленьким кусочком, а не потерялось в этой бездонной чаше сознания, как только захлопнется отельная дверь. Думать об этом, однако, хочется в последнюю очередь, но почему-то не получается — он смотрит в глаза, что мигают примесью природной соли, сжимает пальцами мягкую кожу, пропитанную гелем для тела, касается губами всего, чего хочет, но мысленно он уже это всё потерял — репетиция расставания, чтобы на самом показе не было так больно. Акума, вероятно, тоже думает о чём-то схожем, когда кусает красные губы, несдержанно выгибая спину, прижимаясь грудью к чужой — но желание вещь опьяняющая, куда сильнее, чем воды Хонокалани. Курсед входит резко, быстро, так, что внутренности сотрясаются, протестно прижимаясь друг к другу ― с другой стороны его рука плавно, нежно и совсем невесомо скользила по члену, сминая головку пальцами, лениво спускаясь вниз к мошонке. Этот контраст оказывается убийственным — дрожь, красные полосы от ногтей, стоны. Курсед наклоняется, так низко, как только может, из-за чего член входит ещё глубже, замирая на несколько мгновений, чтобы парни могли соединиться губами, так отчаянно ищущими друг друга ― Курсед проглатывает всё: и слюну, и задушенный стон и срывающийся с губ Акумы мат. Ловит всё, не давая комнате поглотить эти звуки ― его разум целиком и полностью поглотил этот демон, что раскинулся под ним на простыни, а он поглотил его в ответ, двигая бёдрами, давая коже липнуть друг к другу. Это было что-то новое, доселе незнакомое ему ― словно дерево, всегда цветущее одинаково, вдруг дало плоды, окрасилось иными бутонами, приманивая к себе жужжащих пчёл. Лепестки медленно раскрывались где-то внутри, отрывались от веток и кружились в нескончаемом танце, подхватываемые надрывными потоками выдыхаемого ветра ― на секунду показалось, что вся комната заполнилась этими шёлковыми листочками, покрывая ими пол, кровать, два липких пышущих тела. В момент, когда чужие мышцы сжались вокруг члена ― специально или случайно это вовсе не важно ― по Курседу прошёлся разряд и его блики было видно в широких круглых зрачках. В тле словно задохнулась душа, покидая его на несколько секунд, чтобы оглушительно громко вернуться обратно ― с новым толчком, с новым скрипом кровати, с новым невянущим стоном. Они вновь и вновь сталкиваются губами, находят их даже с закрытыми глазами, даже в кромешном мраке номера — те уже изрядно опухли, покраснели, кое-где появились трещинки, что щипало от обилия слюны. Ткань пододеяльника липла к коже, обхватывая тела своими некогда белыми руками ― ей тоже, вероятно, хотелось стать одним целым с этим нескончаемым сгустком энергии, с этим терпким глубоким запахом и звуком. Как же полна изяществ злодейская душа судьбы — Курсед хотел затащить к себе в постель «белоснежку», а в итоге господин Винтур затащил в постель его. Разве это не способно свести с ума? Как бледная аристократическая коже медленно покрывается красными пятнами, как пересыхают искусанные губы, застывающие в немом стоне, как ломаются брови, как льются по постели растрёпанные тёмные волосы, как тускнеют и вновь загораются еловые леса глаз. Внутри — узко, горячо и влажно; Снаружи жарче не меньше. В комнате слишком душно, не спасает даже отсутствие одежды. Да и спасать, если честно, некого — бёдра шумно ударяются о ягодицы, голоса утопают, срываясь с губ. Разврат, пошлость, сырость ― на этой кровати мокрым было всё без исключения, словно из сёнэн-ай они за один том переместились в раздел хентая ― каждый из них соврёт, если скажет, что это ошибка. Ошибкой было то, что они не сделали этого раньше.---
— Ты впервые в Японии? — спрашивает Акума, передавая зажжённую сигарету в чужие руки. Он совершенно не стесняется ни собственной наготы, ни чужой; ни этой вульгарной россыпи красных пятен на теле, ни слегка осипшего голоса, ни пунцовых губ, треснутых в одном уголке. В костюме с приталеным пиджаком или в свободной футболке с очками для зрения на носу — в глазах Курседа Акума всегда оставался Акумой — с тонкими прядками, свисающими на лоб, и мутными глазами, заросшими мхом. Курсед кивает, примыкая губами к фильтру. — Видел Фудзияму? — мотает головой, выпуская наружу дым ― всё такой же сладкий, с ягодной отдушиной. — Тогда ни в коем случае не улетай отсюда, пока не увидишь. — А когда увижу? — Не захочешь возвращаться обратно. Курсед возвращает тлеющую сигарету, смотря на Акуму почти в упор: на едва дрожащие ресницы, всё ещё красные щёки, на россыпь пунцовых бусин, окутавших шею, плечи, грудь. Парень даже не пытается прикрыться полами чужого пиджака, на секунду смыкая веки, когда прохладный ночной воздух скользит по прелой коже, что быстро покрывается мурашками. В голове всё ещё пульсируют отзвуки надрывных стонов, глубокое дыхание, отвратно пошлые шлепки разгорячённой кожи, а тело всё ещё дёргается и плавится от невидимых горячих ладоней на нём — те чудятся повсюду: в ворохе взмокших волос, на спине, плечах, щеках, шее. — Я уже, ― слабо улыбается, слегка приподнимая уголки губ вверх, и целует — совсем невесомо, мимолётно, тут же отстраняясь. В поцелуе — ни намёка на мокрое продолжение, на пошлость и похоть, что ещё возможно витали в воздухе в капельках пота, но от того он сносит голову куда сильнее, ощущается острее, так, что после него губы натурально немеют, покрываясь плотным слоем мелких иголочек. Хочется примкнуть к ним снова, но оба прекрасно понимают, что на аттракционе всего один круг и закончить всё нужно именно сейчас, пока не станет слишком — слишком светло, слишком поздно, слишком больно. На тёмном балконе вновь щёлкнула зажигалка. Вверх потянулись два столбика дыма. Теперь у Курседа была возможность вернуться в прошлое — всего несколько минут, чтобы оказаться там, около барной стойки в клубе, где играла громкая музыка и разноцветные блики разбивались о стены. Там, где на танцполе прыгали в такт нотам совершенно разные люди, где красивые азиатские женщины кокетливо поглядывали в его сторону, улыбаясь и свеча длинными стройными ногами. Но внимание привлекли не они, — даже ту, с кем он провёл ночь Курсед не помнил — а парень, с чьих плеч то и дело сползала широкая тишка Valentio, на чьих ключицах были рассыпаны блёстки, и чья рука оказалась на его щеке — не при самых лучших обстоятельствах, но всё же. И сама эта ситуация казалась ему совершенно абсурдной — особенно сейчас, стоя на балконе отеля, куря чужие сигареты одну за одной, лишь бы хоть как-то продлить этот, уже растаявший, вечер. В тот день всё могло сложиться иначе: он мог не заметить его на входе, уехать с первой попавшейся азиаткой, находу ловя такси, мог напиться, так, что не вспомнил бы ничего из минувшей ночи. Вилайн мог не уйти от друга, Акума мог бы послать прилипчивого незнакомца в самом начале, сделать вид, что уходит, или в самом деле покинуть клуб. Что угодно могло произойти — их обоих могло бы вообще не быть там той ночью. Любая ерунда могла помешать всему. И сколько бы Курсед не думал, он не мог понять, что заставило их встретиться вновь, и вновь, и вновь. Наверно, именно это и называют судьбой. Однако же — Акума рядом запахивает пиджак, вздрагивая от холода. На нём всё так же нет одежды, а они всё так же продолжают стоять, дожидаясь рассвета — сегодня им придётся расстаться вновь. И никто не может сказать наверняка, встретятся ли они ещё хоть когда-нибудь. «Думал ли ты обо мне? А что подумал, когда мы только встретились? Когда это началось? Боялся ли ты этого? Насколько тяжело далось принятие и насколько страшно было заговорить об этом? Что ты думаешь делать теперь...?» ― но ни один из этих вопросов так и не был озвучен, хоть они и витали в воздухе, этим тяжёлым свинцовым облаком. Рассвет обязательно прогонит его, как и серость, что закралась в тени сомнений. Остаётся только ждать и они ждут. Покорно выкуривая сигарету за сигаретой, словно это поможет унять все страхи и переживания. Бессмысленно бороться с неизбежным. Особенно когда первые лучи трогают голубой купол неба. Сейчас, когда солнце начало лениво возвышаться над горизонтом из неровных крыш и домов, кислота расставания начала ощущаться как никогда ярко ― у обоих сморщилось лицо, а в уголках глаз блеснули кристалы слёз ― они так и не побегут по щекам, но больно кольнут что-то, что называют сердцем. ― Как думаешь, встретимся ли мы снова? ― спрашивает Курсед, когда Акума уже почти покидает балкон. Тот замирает, цепляясь ладонью на хлипкую ручку. Молчит. ― Обязательно, ― говорит, не оборачиваясь. И в этом «обязательно» нет ни капли уверенности. Их интрижка началась там, в клубе, и длилась далеко не одну ночь, как могло показаться. Она длилась все эти семь дней и теперь нашла своё завершение, прямо здесь, на балконе, с видом на ещё непроснувшийся город. Вероятно, сама их «любовь» имела возможность только из-за расставания, которое неминуемо ожидало два этих маленьких сердца. Любовью здесь, однако же, не пахнет. Пахнет жасминовым маслом для тела из Грасса, пахнет туалетной водой от Dior и духами Tom Ford, смешанными теперь в единый очень глубокий запах. Пахнет приторной вишней из ванны, горечью мускуса от сбитого одеяла и прелыми человеческими телами. Чем угодно, но не любовью. Хотя, может именно так она и пахнет — частичками табака на подушечках пальцев, взмокшими волосами на затылке и неизбежностью, собранную в кусочек отельного мыла, способного смыть и капли пота, и остатки семни, и эти пылки воспоминания.---
На утро официант, принёсший завтрак на двух персон, обнаружил в комнате только одного мужчину ― с красно-чёрными волосами, что всё ещё были влажными после душа. Тот поблагодарил персонал за работу, собрал немногочисленные вещи и, не притронувшись к еде, выехал из номера, откуда часом ранее выехал некий господин А.В. Вот-вот кончится март, а значит, что сакура уже должна засиять розовыми бутонами в парках и на площадях. Когда-то ведь именно это было его главной мечтой ― увидеть вишнёвые деревья не в аниме, а в реальности, ощутить их запах и мягкость лепестков. Бросив прощальный взгляд на окна отеля, согласившиеся сохранить этот небольшой секрет, Курсед отправил Муру смску, что жив, и завтра у них будет плотный рабочий день, засунул руки в карманы и побрёл вдоль шумной улицы прямиком к розовым шарикам. На этом, история о сыне английских аристократов и выходце из рабочей американской семьи должна подойти к концу. Их свела вместе глупая случайность, ставшая желанием, что они разделили на двоих ― желание убежать от всей этой реальности под покровом ночного шумного Токио. Их свела вместе Япония. И она же должна их разлучить. По крайней мере на какое-то время.To be continued…
― На этом всё. Спасибо, что уделили нам время. ― Всегда пожалуйста, ― Курсед улыбается, кланяясь головой по привычке. Журналистка в последний раз пробегает глазами по записанному, глухо закрывая блокнот, на обложке которого красовались три строгие буквы: «QQE». Он вышел из отеля, смотря на сереющее небо ― кажется, скоро пойдёт дождь. Придётся перенести поездку к Фудзияме ещё на несколько дней.---
― Как прошло интервью сегодня? ― Я очень сильно устал, ― отвечает Курсед, роняя замок из рук на кровать. По телу и правда ползёт слабость, в горле изрядно пересохло после долгих выдохов, а плечо всё ещё жгло, в том месте, где смыкались чужие зубы. ― И почему я не удивлён, ― Акума закатывает глаза, слегка приподнимаясь на локте ― он смотрит сверху вниз, смахивая с лица лезущие волосы. Улыбается, облизывая треснутые и опухшие губы, падая головой на чужую грудь ― слышит, как бьётся спрятанное сердце, вдыхая глубокий мускусный аромат тела. — Я никогда никого не добивался, — говорит, спустя непродолжительную паузу. Запускает пальцы в взмокшие пряди, ероша их у самых корней. Акума хмыкает, и тёплый воздух скользит прямо по выпирающим рёбрам. — Я серьёзно. Ты сам мне это позволил. — Я понял тебя, мужик. Часы на стене отбивают третий час после полуночи. Из открытого окна шла прохлада, которой так недоставало в разгорячённой комнате. Смятая и сырая постель неприятно липла к телу, но сил не было, чтобы перейти в другую спальню ― сейчас они могли только лежать, слушая ритмы их единого сердца, читая собственные имена на чужом теле. Акума разворачивается, больно утыкаясь подбородком в грудь ― Курсед может только терпеть. По правде, он всё готов простить этим зелёным шёлковым глазам. Даже собственное убийство. ― Я люблю тебя, — произносит, глотая это жгучее «всё ещё». Всё ещё. Всё ещё люблю тебя. А Акума, словно прочитавший всё по глазам, лишь улыбается, снова роняя голову в бок. — Тебе понадобилось шесть лет, чтобы это понять? — Я понял это ещё при нашей первой встрече. — Ты пытался трахнуть меня в клубе. ― И ведь получилось же, — Курсед смеётся, получая удар по плечу ― чужие пальцы начинают медленно ползти вниз, размазывая остывшие капли пота по блестящей коже. Они не часто вспоминали те дни, а если и вспоминали, то только самое хорошее ― для каждого, правда, это были совершенно разные дни, которые они хранили при себе эти долгие...долгие шесть лет. Стоя тогда на балконе, каждый из них был уверен, что это навсегда, что раставание смоет из их памяти и лица, и имена, и прикосновения друг друга. Однако, формула случайности работает всегда и безоговорочно. «― Увидимся ли мы снова? ― Обязательно». Курсед кусает губу, сжимая пальцами складку на простыни. — Ты выйдешь за меня? Акума лишь моргает несколько раз, кажется, тихо посмеиваясь. ― Моя мать этого не одобрит. ― Она тоже предприниматель? ― Она хочет внуков. Курсед смеётся ― Акума смеётся вместе с ним, пока ночь медленно уползает из их спальни вместе с горячими остатками воздуха. И кажется, что на дворе снова март 20ХХ года, им ― 19 и 21, и никакого расставания в шесть лет и не было вовсе. Всё так же легко и просто, Токио всё такой же яркий и головокружительный, как кислая конфета. Кажется, впервые за двадцать один год всё стало на свои места. Впервые за девятнадцать лет все на своём месте. Утром Курсед дарит Акуме кольцо ― тонкое, чёрное, с красным камнем в коронке, случайно угадывая с размером. А вот действительно случайно или нет, этот вопрос пусть останется за скобками выражения, рассчитанного по формуле случайности.The happy end.