---
Предпоказ тянется слишком долго, настолько, что Курсед чуть не усыпает, откинувшись головой на спинку мягкого стула. Вокруг царит какая-то суета, его постоянно дёргают, чтобы узнать мнение о той или иной одежде, отовсюду слышатся голоса, где-то рвётся ткань, где-то её тут же зашивают, подгоняя размеры под приглашённых моделей — их парень оглядывает лишь поверхностно, замечая только длинные голые ноги. Улыбается сам себе, тут же запивая улыбку принесённым латте — он настолько устал, что даже полуголые женщины — и не просто женщины, а модели! — не в силах пробудить в нём интерес. Глаза то и дело опускаются на циферблат на руке — хочется, чтобы время шло быстрее. — Ты вообще слушаешь что я говорю? — раздаётся над ухом и Курсед дёргается — мир вокруг в мгновение начинает громко жужжать, словно парень выпал из плотного пузыря обратно в суетливую реальность. Он хмурится, поворачивая голову в бок — она ему явно не нравится. — Что? — Ну конечно, — Мур всплёскивает руками, в каждой из которых держит по шляпе. — Зачем нам слушать маленького Мапа, мы же и так всё знаем лучше всех. — Вот эту, — Курсед кивает, буквально растекаясь на стуле, но что парень рядом вопросительно гнёт брови. — Шляпу. Ты же про них спрашивал? — тянется, забирая один бардовый убор, который сам же и нарисовал несколько дней назад, натягивая его себе на голову. — Знаешь, я никогда не ел бойзенову ягоду, но цвет у неё кайфовый. Как у вина, но не у вина. Мапп закатывает глаза, выдёргивая шляпу из чужих рук и уходит под тихое хихиканье, не забывая цокнуть напоследок. Когда всё наконец оказывается готово, все протяжно выдыхают, надеясь, что завтрашний показ ничего не испортит. Курсед быстро моргает несколько раз, возвращая себя в реальность ― всё случится уже завтра, кажется, он сам до конца в это не верит. Но завтра ― понятие далёкое, зачем думать о завтра сегодня, если сегодня его ждёт встреча с довольно увлекательным человеком ― улыбка разбивает лицо на две половины. — Что ж, — встаёт со своего кресла, складывая руки в замок, оглядывая всю большую команду, что собралась в холле: все, от швей до моделей буквально задерживают дыхание, выжидающе смотря на Курседа — от того, что он скажет, будет зависеть наличие у них выходного вечера. — Мы все отлично потрудились сегодня, — бросает взгляд на часы, кожаным ремешком обвивающие запястье, вскидывая брови и натянуто, излишне громко восклицая. — Чёрт! Как я мог забыть! Ай-ай-ай, — поворачивается к Муру, что лишь закатывает глаза, складывая руки на груди. — Мне нужно бежать. Надеюсь завтра всё будет так же идеально, как сегодня. — Надеюсь, сегодня тебя собьёт машина. — Только после тебя. — Не дождёшься. Курсед не знал, почему именно согласился пойти на фестиваль сегодня. Так же не знал, почему для этого понадобилось так мало времени — Акума ещё не задал вопрос, а мог и не задавать его вовсе, но Курсед уже был согласен на всё, так слепо и смиренно, что от одной даже мысли становится не по себе. Возможно что-то, живущее глубоко в сердечных тоннелях, предчувствовало эту горечь скорейшей утраты, о которой сам парень даже и не догадывался — в момент ему показалось, что так будет всегда, ему бы искренне хотелось, чтобы так всегда было: он, сидящий на офисном стуле, в окружении бумаг и остывшего кофе; Акума, стоящий рядом — он может даже ничего не говорить, просто смотреть или дышать и этого было бы достаточно. Только бы между ними была вечность, бесконечность, скованная многолетним льдом. Только бы это никогда не заканчивалось. Возможно потом Курсед придумает новый повод вновь пересечься с этим парнем, хотя бы на пару секунд, чтобы лишь на мгновение перехватить этот блеск в зелёных глазах и поймать слабую полуулыбку на бледном лице. Но пока в голове космически пусто — ничего, кроме мыслей о том, какие кроссовки подойдут к вечеру лучше, там нет. Курсед становился непробиваемо глупым, когда дело касалось подобных вещей. Но, справедливости ради, не только он.---
Курсед переступает с ноги на ногу, пропуская поток спешащих людей, застёгивая до середины накинутую сверху плюшевую кофту — всё же, на улице только конец марта и погода изредка, но треплет края одежды своими холодными пальцами. Благо, от сильного ветра спасают высокие здания, что щитами стоят на защите японской столицы — но, Курсед уверен, стоит выехать немного за пределы этого района и понадобится не только тёплая кофта, но и куртка. И желательно зонт. Он бегло осматривает окрестности, жалея, что не взял машину — сейчас бы сесть в Мустанг, включить музыку погромче и наблюдать за тем, как серые серьёзные люди, с маленькими портфельчиками, бегают от здания к зданию, успевая при этом пить кофе с зелёным логотипом и говорить по телефону. Что-что, а любовь японцев к труду Курсед никогда не поймёт — зачем волноваться и что-то делать, если можно купить пива и провести вечер лёжа в постели за просмотром аниме? Это же грёбаная столица аниме! О чём они только думают... Задерживая взгляд на очередной вывеске, где рекламируют новые снеки со вкусом кислой сливы, парень замечает два знакомых силуэта, что огибают угол здания, теряясь на секунду в толпе и тут же оказываясь рядом с длинным пешеходным переходом. Курсед не может сдержать беглой улыбки, что старательно пытается стереть с лица, но выходит не очень — щека фантомно начинает гореть, не давая забыть о том, как именно они познакомились впервые. Это даже вызывает тихий смех — кто-то мог подумать, что всё так обернётся? Точно не Курсед — в тот день он явно думал не той головой, однако, возможно, это сыграло им на руку. Акума чуть наклоняется в бок, говоря что-то Вилайну, поправляя упавшие на лицо волосы. Парень в ответ пожимает плечами — оба их лица кажутся озадаченными, но эта бледная пыль быстро смывается, стоит зелёным глазам столкнуться с карими — расстояние давно для них не помеха, даже если между ними будут сотни и тысячи световых лет они увидят друг друга — не важно где, не важно как, не важно когда. Парни быстро оказываются рядом, минуя перекрёсток. Здороваются, пожимая друг другу руки — банальная вежливость является хорошим предлогом, чтобы ощутить мягкость чужой кожи. Они смотрят друг другу в глаза непозволительно долго, пытаясь играть в телепатию, да только ни один из них этого не умеет, а ветер начинает противно завывать где-то между зданий и Вилайн, которому порядком надоело стоять на месте в этой липучей тишине, кашлянул в кулак, запрокидывая голову к небу. — Сегодня обещали дождь? «Не знаю, но я вижу перед собой солнце», — почти вырывается из горла, но Курсед вовремя одёргивает себя, пряча слегка озябшие руки в карманы свободных штанов: — Нет вроде. — Мы можем зайти куда-то перекусить, — отзывается Акума, снова становясь серьёзным и скучным. Ветер трепал не только зыбкие серые облака в небе, но и края его рубашки, кажется небрежно, но при этом так правильно накинутой на плечи, поверх такой же светлой футболки. Курсед незаметно, но удручающе вздохнул ― ему хотелось хотя бы раз увидеть этого парня без этой одежды, придающей ему плюсом двадцать лет сверху. Хотелось увидеть его в летней футболке и шортах, в растянутых штанах до пола и лонге с длинными рукавами, в домашней пижаме с очками на носу и возможно ― с банкой пузырящейся газировки, пачкой чипсов и включённым аниме на экране. Но это было слишком ― слишком многого Курсед захотел в такой ситуации, от такого человека, при таких обстоятельствах. Но если бы был шанс...пусть даже самый маленький ― он бы ни за что его не упустил. Вилайн указал короткий путь до ресторана, открывая карты в телефоне. Акума сказал, что не прочь пройтись подольше, пока в воздухе пахнет свежестью, чтобы поглазеть на витрины магазинов, вывески и рекламы, пестряще мигающие на каждом углу. Они начали спорить, прямо как тогда, на парковке, пихая друг друга руками и не скупясь на ругательства. Они синхронно посмотрели в сторону Курседа, застывшего с дурацкой улыбкой на лице ― их глаза явно ждали ответа, но он не мог его им дать ― телом он был здесь, но мыслями далеко в прошлом, сидя за рулём Мустанга, разрезающего небесные слёзы. ― А я говорил, что он недалёкий, ― шепчет Вилайн, прикрывая ладонью рот, чуть наклоняясь к другу. ― А ещё ты говорил, что легко меняешь своё мнение, ― отвечает так же тихо, подавляя в себе смешок. Светофор загорается разрешительным сигналом, и парни отправляются к ресторану, выбрав самый длинный путь из всех возможных. Облака в дали рассеиваются, пропуская тонкие девственные лучи солнца, готового вот-вот упасть за горизонт.---
Внутри небольшого ресторанчика было шумно: почти все столики оказались заняты, но персонал смог найти один свободный, в углу, где тень создавала своеобразный занавес от всего остального мира. Очень много подростков шутили, смеялись, люди в традиционных костюмах так же привлекали взгляд зашедших туристов — они тоже на фестиваль, пришли подкрепиться перед закусками. С потолка свисали красные бумажные фонарики, на стенах висели плакаты с меню — Курсед не понял ни слова оттуда, уверенно заказывая первое блюдо, на которое посмотрел — Акума предупредил его, что это очень остро, Вилайн ворчливо толкнул друга в плечо — мог бы и не говорить. Но парень всё равно взял именно эту лапшу — на мужика, чтобы впечетлить кое-кого разумеется. Когда они наконец садятся за стол, Акума с Вилайном о чём-то долго шепчутся, специально скрывая обрывки фраз в суетливой атмосфере заведения. Акума хлопает друга по плечу и тот уходит, не сказав ни слова. Куда это он? — Скоро придёт, не переживай. А Курсед и не переживает — подпирает рукой подбородок и улыбается, невольно втягивая носом запах жаренного мяса. — Здешняя еда это единственное, что реально пугает меня. — Готов поспорить, ты думал, что в Японии едят только суши, — Акума говорит тише, слегка отодвигаясь от стола, чтобы официант смог разложить заказанную еду со своего подноса. — Ты не поверишь, но я всё ещё в ахуе, — улыбается, делая то же самое, опуская руки на колени. Работник заведения кланяется, прежде чем оставить их наедине с плавающими в соусе осьминогами, тарелкой риса и ещё непойми чем. Акума начинает двигать напитки, а Курсед только и может, что смотреть на принесённые блюда, невольно кривясь в лице. — Ты уверен, что это можно есть? — Нет, нельзя, — разделяет палочки, что звонко щёлкают, раскалываясь на две. Придвигает тарелку ближе, аккуратно цепляя её за холодный край, вонзая туда бамбуковые приборы — мягкие макароны хлюпают в соусе, окутанные ароматным паром. Он выглядит настолько серьёзным, что Курседу понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что это плохо прикрытая ирония.— Ни в коем случае не прикасайся к тарелке. Им приносят ещё напитков — маленькую бутылочку саке тут же разливают по рюмкам, тихо стукаясь ими перед распитием. Мягкая холодная жидкость попадает в горло, совсем не давая горечи — по вкусу и не скажешь, что это водка, но стоит пройти нескольким минутам, а организму достаточно нагреться, как взгляд всё же начинает плавать, улыбка разбивать лицо на две половины и пальцы то и дело роняют приборы на стол. Вилайна нет подозрительно долго, и Курсед понимает, что это был просто предлог, чтобы остаться наедине. Что ж — это слишком очевидно, но не лишено своей романтики. Он цепляет свой распаренный рамен, накручивая его на палочки, позволяя лишнему соку стечь обратно в тарелку. — Что тебе нравится больше, — отводит руку чуть в сторону, смотрит на намотанные макароны, убеждаясь, что те не упадут вниз склизкими червями, и только потом переводит взгляд на Акуму, вопросительно вскинувшего брови. — Поезд или самолёт? — Не играй с едой, — закатывает глаза, качая головой. — В угол меня поставишь? — И на колени. — На коленях лучше не в углу стоять, — улыбается, ловя улыбку в ответ. Всё же подставляет ладонь под палочки, чтобы не испачкать чужую одежду, и тянется ими к Акуме, останавливаясь аккурат на уровне губ. — Там не удобно. — А ты на опыте я смотрю. — Без этого никак. Акума тихо смеётся, смотрит на распаренный рамен, думая, насколько всё это безумно. Лицо Курседа сияет улыбкой, от которой щурятся глаза, он испытывающе ждёт, чуть ли не ложась на стол грудью, убеждая парня в том, что это нечто больше, чем безумие. Это безумие в Токио. И будет непростительно такое пропустить — Акума аккуратно смыкает зубы вокруг палочек, стараясь не задеть их губами — хотя, о каких манерах может идти речь, если он уже ест с чужих рук, совершенно бесстыдно подворовывая еду из соседней тарелки. И пускай в его лежит точно такая же — у другого всегда вкуснее. — Вкусно? — спрашивает Курсед, выпрямляя спину, откидываясь обратно. Акума кивает, не найдя нужных слов — чувствует, как щёки и шею начинает щипать изнутри, и уже не понятно от чего именно — от острого перца, который здесь так любят добавлять в еду, или от того, что они буквально повторили сцену из «Леди и бродяги». Даже роли похожи, и это, наверно, смущает ещё сильнее. А Курседу слов и не нужно, ему хватает этого неуверенного кивка, и тот как ни в чём не бывало продолжает есть распаренные в мясном соусе макароны, как-то излишне долго держа палочки во рту. Хотя, может Акуме только так кажется. Все же, вторая рюмка саке была явно лишней.---
Курсед видит яркую и шумную ярмарку, и это неизбежно захватывает дух. Это первый фестиваль, который ему удалось посетить — сказать по правде, даже в детстве он не был на подобных мероприятиях, предпочитая сидеть дома во время массовых демонстраций. Как ни странно, но его семья, отличавшаяся типичным для Америки эгоцентризмом, так же типично принимала гостей на день независимости, посещала церковь на Рождество, куда мать специально пекла целый пакет своего фирменного печенья, и собирала всех родственников под одной крышей на ужин в день благодарения. Забавно, но в такой большой семье совсем не было места для среднего сына — нелюдимого, закрытого, вечно витающего в облаках и проводящего время за закрытыми дверьми комнаты. Спустя время, уже для такой большой семьи не нашлось места в кипящей юношеской жизни — о том, что Курсед стал дядей, он узнал через новостную ленту в facebook. В воздухе лентами вьётся запах сладостей и жаренного мяса, где-то звенит стекло открывающихся бутылок. Громкоголосые зазывалы кричат что-то, завлекая народ, везде щёлкают затворы камер и мигают вспышки — такая большая суматоха, неожиданно, но не раздражает глаз, а даже наоборот, цепляет его чем-то. Люди медленно текут по узким улочкам, останавливаясь то у одной лавки, то у другой, и всё это делает маленького тебя частью чего-то большого, частью чего-то значимого и важного. И так, Курсед уверен, думает каждый из присутствующих. Небольшие палатки усеяли узкую улочку, отовсюду доносился смех и музыка, мигали огоньки и лопались шарики. Густо пахло едой, самой разной — от склизкой бобовой лапши до сладких пирогов, продаваемых в небольших бумажных пакетиках. Где-то пиликали лавки с развлечениями, огромные призы завлекали снующий народ — сами японцы были перемешаны с туристами, с большими фотоаппаратами на шеях, взрослые, дети и старики на вечер стали одной неделимой массой, у которой была единственная цель — увидеть запуск фейерверков над протекающим рядом каналом, и, возможно, съесть несколько шариков сладкого рисового теста. — Ты бывал уже здесь? — спрашивает Курсед, отходя чуть в сторону, чтобы пропустить взявшихся из ниоткуда людей, но тут же оказывается рядом, догоняя парня в несколько шагов. — Здесь? — На ярмарке. Фестивале. На подобной штуке. Акума на секунду замирает, открывая, но тут же закрывая рот — в его голове всплыло одно единственное воспоминание, которым парень непременно хотел поделиться, но не знал, будет ли это правильным. Мгновение в его голове длилось вечность — мысли мешались друг с другом, сталкивались, царапая мозг изнутри, сомнение пожирало эту оголённую открытую плоть. На деле не прошло и половины минуты — Акума смотрел на Курседа, за чьей спиной несколько школьников выйграли пушистые брелоки, лопнув цветные шарики; видел лишь глаза и тонкие цветные прядки, дрожащие от прохладного ветра. Он не торопился и, кажется, ничего не ждал — просто стоял рядом, не смея идти вперёд. Акума сделал это первым, пряча руки в карманы и продолжая неспешно шагать вдоль развлекательных рядов, невольно втягивая запах жаренного масла. — Да, был уже. — И как? — Курсед плетётся за ним следом, оттесняя людей, что идут им на встречу. Кажется, он взволнован. Акума напуган не меньше. — Это было, — делает паузу, останавливаясь, от чего они неловко врезаются друг в друга, пропуская смешок, но почти не отстраняясь — их словно склеивают, заворачивая в лист морской капусты как онигири, и больше ни один человек не сможет развести их. «Чтобы не потеряться» — проносится в обоих головах и они молчаливо с этим соглашаются. Только где именно не стоит теряться не уточняется. И правда забавно. — Это было, — Акума смотрит в глаза напротив, находя там то, чего не видел кажется никогда. Улыбается и ловит улыбку в ответ — этот парень явно сводит его с ума, словно метеорит, разрушающий привычную орбиту планеты. Кажется, у него проблемы — но кого это волнует, когда вокруг мерцают всевозможные огни, пахнет вкусной едой, льётся чистая японская речь и плечо греет тепло чужого тела. Огромный небесный камень уже летит, поздно паковать чемоданы. — Это было ужасно, чел. И он без страха рассказывает всё. Всё, что помнит из того дня: и карусель с деревянными лошадьми, и ларёк сахарной ваты, и большого клоуна с красным носом, и грузного мужчину в полосатой майке, что кричал в гигантский рупор, прерывая музыку. Он — ещё совсем ребёнок, бегущий по лужам в начищенных до блеска туфлях, в клетчатой жилетке и с шариком в руке. Он бежит совершенно бесцельно, смахивая пот с блестящего лба — скоро снова пойдёт дождь, небо уже сильно хмурит свои густые облачные брови, а продавцы в палатках не снимают тонких дождевиков. Акума не помнит ничего конкретного, но всё равно рассказывает — рассказывает, взмахивая руками и щуря глаза. Рассказывает, а Курсед слушает. Может и не запоминает вовсе эту историю, упускает детали, понятия не имеет о каком именно фестивале Акума ведёт речь — зато хорошо представляет себе этого парня совсем маленьким, ребёнком, уже одетым как старик. В голове только старомодные шапки-кнопки, выглаженные брюки и деревянная трость, похожая на палочку для суши. Почему-то обычная детская одежда никак не садилась на эти плечи, а спросить Курсед так и не решился. Вероятно, у Акумы было нормальное детство, но воображение рисовало все с чб фильтром. — В итоге, начался дождь и меня посадили в машину, так и не купив яблоко. Курсед моргает несколько раз, нехотя выгоняя из головы мини Акуму с курительной трубкой в руке и смешными усами — перед ним были летящие тёмные пряди, лишённые и лака, и геля, расправленные плечи, прикрытые тонкой рубашкой и потемневшие, слегка мутные еловые глаза. — Яблоко? — улыбается неловко, на что парень лишь обречённо вздыхает. Но не злится — это уже хорошо. — Яблоко в карамели. — Хочешь яблоко? Акума посмотрел на него, очень внимательно, чуть щуря глаза, словно пытался решить сложное уравнение или прочесть что-то, на неизвестном ему языке. Зрачки медленно расползались к краю, затапливая вязким гуталином зеленеющие леса — Курсед не знал, что происходило в этот момент в чужой голове, но почему-то догадывался, что это было что-то очень важное. — Хочу, —произносит на выдохе, почти не смыкая губ. От этого слова по телу полилась горячая патока — доверие, вот то чувство, что окутало их обоих в этот момент. Акума доверил Курседу самое сокровенное, что у него, как у взрослого человека, было — детские воспоминания, пусть разрушенные плохой памятью, и уже не такие яркие, но родные и тёплые. А Курсед, сам того не понимая, предложил пережить их вновь, возродить этот угасший костёр, аккуратно и трепетно поджигая потухший фитиль. Кто знает, быть может, на фестивалях и правда творятся чудеса — парни отлипают от перил моста, отправляясь на поиски фруктов на палочке. — Держи, — Курсед протягивает яблоко, покрытое красным стеклом карамели, забирая его у торговца. — Одно маленькое яблоко для одного маленького. — Нормальное, — парень цепляет пальцами тонкую палочку, тут же вдыхая запах жжёного сахара. — Нормальное яблоко для нормального мужика. — О как, — кивает головой, мнимо соглашаясь. Акума, словно маленький слепой кот, сначала принюхивается к сладости, осматривая её со всех сторон — яблоко опасно качается, перевешивая на одну сторону, так и побуждая к укусу, и парень кусает — неумело смыкает зубы на тонкой красной корочке, что трескается паутинкой, показывая сваренный внутри фрукт. Острые резцы вгрызаются в него, словно в плоть, заставляя пенный сок струями вытекать наружу, оставляя следы на покрасневших губах и щеках. Акума отстраняется, на секунду прикрывая глаза — ветер сбил его волосы, две непослушные пряди взмыли вверх, образуя подобие рожек, прямо как у маленького черта. И правда — Курсед смеётся сам со своих мыслей, ловя вопросительный взгляд зелёных глаз —маленький демон. Карамель быстро оказывается на асфальте, красными битыми стёклышками, а само яблоко, съеденное до косточек, в мусоре. Они идут дальше, больше не скупясь на разговоры — говорят обо всём на свете, не чувствуя ни стеснения, ни усталости. Говорят о том, что было, о том, что есть сейчас и о том, что возможно будет — о кино, музыке, Курсед признается, что видел фото с теннисного корта — Акума, что подписан в Instagram. Мимо них проносится толпа школьников, почти сбивая с ног — те быстро кланяются, а парни поджимают губы, лишь бы не рассмеяться в голос. Вокруг светятся красные фонарики, пахнет едой и весельем, а они — две маленькие песчинки, ставшие частью этой огромной кучки. Сделав круг, они всё же вернулись на мост, вдыхая влажную свежесть канала под ними. Курсед задерживает взгляд на одной из лавок, прося никуда не уходить — Акума кивает, словно может покинуть праздник в одиночестве. Обратно парень приходит с небольшим конвертиком, откуда выглядывала рыбья голова, слепленная из теста. Тайяки — Акума не мог его не узнать. Курсед мялся, было видно, что он нервничает, но при этом всё равно делает, несмотря на внутренний страх ― он решил передать, пусть неловко и неумело, как умел, то чувство, которое охватило его с головой. Вот так, без слов ― говорить ему ещё пока было нечего, а Акума не смог бы сказать ничего в ответ. Вместо этого он отломил кусочек теста, разделяя «рыбку» на пополам, протягивая Курседу «хвостик». Оба улыбаются, стараясь не смотреть друг другу в глаза, одновременно кусая уличный десерт. — Почему ты решил стать дизайнером? — Потому что мать сказала, что я гожусь только пол подметать. И то с натяжкой, — некая горечь сквозит в изломе губ, пробиваясь наружу. Мысли о семье невольно навеивали то грусть, то раздражение — его племяннику скоро пять, а он так ни разу его и не видел, и даже если огонёк желания загорается над головой — кто же ему позволит вот так заявиться в отчий дом, такому позору без гроша за душой. У брата уже семья, а у него даже квартиры собственной нет — для родителей это удар в самое сердце, разочарование и дальше по списку. — Мне хотелось показать ей, что я чего-то стою. Что смогу сделать себе имя в любой индустрии. И у меня почти получилось. Только, — кусает губу, бесцельно уводя взгляд в бок. Выдыхает, не сильно ударяя ладонью по холодным периллам. — Всё оказалось немного не так, как я думал. — Это и правда сложно, — Акума поднимает голову, так же неловко и натянуто улыбаясь. — Семейные приколы и всё такое. Им достаточно просто взглянуть друг другу в глаза, чтобы понять, что это то самое общее, что объединяет их — холодность матерей приводит к чувствительности сыновей, а чувствительность неизбежно приводит к чувственности. — Я хотел кое-что спросить, — говорит Курсед раньше, чем успевает всё обдумать. Его дурманит всеобщая атмосфера, это затишье, в котором они оказались, вновь отрезая себя от остального мира. А может, во всем виновата саке. Или лёгкий запах чужого парфюма. — Что? — Ты можешь...точнее...ты был бы не против сняться для моей коллекции. Для журнала. Всего несколько снимков. — Я должен подумать, — спокойно отвечает Акума, легко улыбаясь и от сердца в миг отваливается камень, давящий на него тугой болью. В миг становится хорошо, настолько, что счастье начинает бить по груди изнутри мелкими толчками. — Да, конечно. Я подожду. Он смотрит на его профиль, и его не покидает чувство, словно он видит его впервые: лоб, нос, губы, дрогнувшие, когда тот хотел сказать что-то, но не решился, тут же смыкая их в полоску, нити волос, наконец лишённые гелей и лака ― теперь они просто падали к щекам, прыгали на ветру и слегка вились от здешней сырости. Всё такие же узкие плечи и напряжённые руки, на которые парень опирался, стоя около воды ― на запястьях выступили тонкие вены, внутри которых глухо билась кровь. Всё это Курсед словно никогда не видел, хоть и понимал, что это глупость. Но благодаря этой глупости, парень наконец понял природу того чувства, что осадком осело внутри него самого ― заблаговременный страх потери, ведь всё, о чём он мечтал ― японки, машины, Мику по телевизору ― всё останется, а то, что он даже не успел приобрести ― исчезнет навсегда. Акума уедет, и это неизбежно. А Курсед останется. И этого не изменить. — Ты правда хочешь туда попасть? — внезапно спрашивает парень, не отрываясь от ребристой глади воды под ногами. Курсед не сразу понимает о чём идёт речь, только сейчас вспоминая, что они оба далеко не обычные люди, а так хотелось хотя бы на день забыть об этом. Теперь хотелось в два раза сильнее. — Думаю, мадам Винтур будет против. — Мадам Винтур может и будет, а вот мама вряд ли. Особенно если её сын приведёт нового друга. Курсед не может ничего на это ответить, да и ответа от него никто не ждёт. Распалённые весельем, люди потихоньку начали собираться у набережной в ожидании завершающего фейерверка. Маленькие огоньки в дали освещают храм, тонкие тела деревьев, ещё не совсем покрытые розовыми цветами — сезон сакуры вот-вот подойдёт к концу, но рассмотреть её с такого расстояния было просто нереально. — Что это? — Курсед кивает на цветные пятнышки прямо под толстой гладью воды, что появились внезапно и плавным строем направлялись прямиком под горбатую спину моста. — Это, — Акума слегка нагнулся вперёд, клоня голову вниз — волосы слетели с плеч, казалось, ещё немного и они утонут в черноте густой тени. Курсед едва заметно дёрнулся, борясь с желанием одёрнуть парня назад. — Это карпы, — но тот отскакивает сам, рукой толкая чужое плечо. — Быстрее, загадывай желание! Акума с силой жмурит глаза и сжимает пальцы в замок — шепчет что-то, едва смыкая губы, а Курсед улыбается, про себя произнося одну единственную фразу: «встретить его снова. И больше никогда не терять». Пусть это и бред, и парень не верит во все эти желания, гороскопы и прочее, но почему-то хочется сказать именно это, именно сейчас, и именно так. — Что загадал? — спрашивает, окутанный совсем детским любопытством. — Да так, не важно, — Акума отмахивается, сжимая пальцами холодный металл перил. — Если сказать вслух, то не сбудется. — Тогда обещай никому не рассказывать. Курсед на это кивает, и они оба тихо посмеиваются, прямо как дети, невесомо пихая друг друга плечами. Фестиваль за их спинами набирает обороты, а тишина набережной приятно пьянит. Хочется, чтобы этот вечер никогда не заканчивался, чтобы навсегда застыл именно в этом моменте — Акума зевает, прикрывая рот тыльной стороной ладони, моргая слезящимися глазами — Курседу хочется смахнуть эти стеклянные хрусталики с чужих щёк, но он может лишь пожелать спокойной ночи, с нескрываемым удовольствием впитывая брошенное «ебанат». Брошенное «ебанат» с улыбкой. В тот момент все проблемы стали такими незначительными и такими глупыми.---
На улице совсем темнеет — на небе стали проклёвываться семена далёких светил, музыка стала плавнее, а разговоры тише — хотя, может это так только кажется. Редкий, но всё же холодный ветер опускает свои костлявые руки на оголённую кожу, заставляя Акуму сильнее запахнуть рубашку, едва заметно щёлкнув зубами — Курсед видит это боковым зрением, проглатывая внутрь себя желание накинуть на чужие плечи собственную кофту. — Холодает, я куплю кофе. Акума кивает, забирая чужой телефон себе, не без интереса разглядывая его: чёрный корпус скрыт за чехлом, фактурным на ощупь. Пароль — одни единицы, как предсказуемо, и Акума не может не закатить глаза — на заставке NFT c Рей, сидящей в машине на фоне горящего огнями ночного города. Парень лишь мелком пробегает глазами по иконкам, не собираясь в общем-то исследовать чужой телефон, когда сверху всплывает уведомление из личных чатов. Читать чужие переписки плохо, и Акума это хорошо понимает, решая заблокировать экран обратно, но пальцем — право, это была великая случайность — попадает по вновь всплывшему уведомлению, оказываясь в переписке. Первая реакция — хмурые брови и полное непонимание в голове. Вторая — возмущение, вымоченное в плохо скрытой ревности. Третья — стыд, бьющий по щекам изнутри, когда на экране начинают всплывать женские обнажённые фотографии. Тело, в разных ракурсах и степени откровенности, бликует в зрачках, а сердце делает свои последние удары, прежде чем замереть. Что это? Это что такое? Голову разом одолевают всевозможные эмоции, выливаясь на тело, что впитывает их как губка. Их много, очень много, они льются через край, стремительно прижимая безвольное тело ко дну. И...ничего. Внутри вдруг резко стало пусто, словно кто-то выбросил все накопленные за вечер эмоции, как прошлогодний хлам. Как ненужный прошлогодний хлам, сваливая его в кучу. Улыбка дрогает на губах, а мир словно перестаёт иметь звук — «я скучяю». Я скучяю. Я скучяю. Одна и та же фраза бьётся о стенки черепа, рискуя вот-вот разбить его на части, соединяясь с этими фотографиями, что сыпались одна за одной. Каждый снимок — прямой выстрел в сердце, и Акума не знал, знала ли об этом девушка по ту сторону, но она чётко и без осечек отправляла пожирающий свинец в его только ожившее тело. Желудок сжался в точку, еда медленно поползла вверх, её запах забился в носу — руки словно обожгло и пришлось приложить усилие, чтобы не бросить телефон на землю. Акума в момент замирает: улыбка, смех, цветные волосы, нити тату — всё это исчезает, покрываясь белой непрозрачной плёнкой. Злиться можно только на себя — парень быстро моргает несколько раз, прогоняя щиплющие капли с глаз — никто не давал ему гарантий, он сам придумал мир, который, как ему казалось, не отличался от реальности, а теперь он рухнул, не успев достроиться до конца. Это была его ошибка. Это была только его проблема. И Акума не нашёл решения лучше, чем бегство — трусливое и жалкое, но как казалось — спасительное. — Мне пора. — Стой, — Курсед дёргается, не успевая отойти от лавки, почти роняя только купленное кофе, когда под руку ему суют собственный телефон. — А как же, — но Акума не слушает, уходит, почти убегает с площади, не поднимая головы, мгновенно теряясь в бесконечных людях, чей поток съедает его без остатка — даже призрачного шлейфа от духов не остаётся — ничего. Снова. Он уходит от него снова. Все слова в одночасье исчезают из головы, оставляя там лишь звенящую и гудящую пустоту. Острый ком из переваренных букв застревает в горле, и то ли злость, то ли горькое отчаяние скользит по корню языка, отравляя рецепторы изнутри — Курсед хочет со всей силы бросить этот ёбаный телефон на землю, чтобы тот разбился на сотни, нет — тысячи осколков, да так, чтобы собрать было невозможно — так же, как и его обладателя, чей образ с лёгкой женской руки разлетелся в дребезги в этих замороженных нефритовых бусинах. Сердце Курседа с каждым стуком сжимается всё сильнее — он смотрит в горящий экран, быстро-быстро моргая, словно пытается согнать с себя сон, но кошмар не проходит, и не пройдёт, потому что это — реальность, в которой был ветер, дрожащие пальцы, стаканчик горячего кофе, что их обжигал, и ледяная волна отрезвляющего одиночества. Парень смотрел на обнажённое женское тело с подписью «скучяю ( » , а видел лишь сплошную черноту, что проникала внутрь, вытесняя такое хлипкое счастье. Люди вокруг начинают ликовать. Яркие огни бусами рассыпаются по густому небу, взмывая высоко вверх и озаряя натянутый космосом купол. Искусственные звёздочки бликуют в глазах, в неспокойной глади канала, отражаются в экранах чужих телефонов. Фейерверки перьями разрежают ночь, завершая городской фестиваль.---
Ещё секунда, и Курсед буквально взвоет от того роя мыслей, что бьются внутрь его головы — они впускают жала ему в череп, проникают туда, откуда выбраться уже невозможно, и гудят, гудят, гудят не давая покоя. Он с силой бросает бокал, в котором ещё плещется вино, в стену — на белом полотне вырисовываются бурые пятна — слёзы потери, а как иначе? Они стекают беглыми ручьями вниз, пока стекло, как хрустальная крошка, блестит в свете потолочной лампы — Курсед утыкается лицом в ладони, чувствуя, что задыхается без кислорода в собственной квартире. Как оказывается сложно забыть то, что даже не успел приобрести; разучиться делать то, чему ещё даже не научился. Его раздражает собственная беспомощность, настолько, что он готов задушить себя этими же грязными руками, которые когда-то вбивали чужой контакт в записную книжку. Он же может всё объяснить, может сказать, что всё не так, что Акума всё не так понял — но не может. У него нет нужного номера, а если бы и был — у него нет банального — смелости. Сама ситуация до краёв полна абсурда и не стоит и секунды, чтобы переживать из-за неё — но если мы чувствуем сверх меры, любая зацепка может стать причиной, чтобы разбиться в дребезги. Если бы Курсед был менее пьян, если бы был менее поглощён всеми чувствами, что обрушились на него, то понял бы, что реакция Акумы отнюдь не была обычной, приятельской, дружеской, а носила иной, ярко выраженный характер. Однако, парень мог лишь винить во всем себя, сыпать проклятиями на девушку, что посмела разрушить его только собравшийся пазл, и беспомощно смотреть в телефон, на экране которого всё же появилась трещина.