Орлеанская дева

Пошарпанная избушка до краёв пропиталась болезненным зловонием, половицы проваливались под ногами, по причине чего приходилось часто ходить на цыпочках босиком, даже когда не надо было снимать паутину со стайкой мух на антресолях. Намёков на то, что в этом месте живут зажиточные крестьяне, было словно кот наплакал, а все прохожие давненько не слышали запаха выпечки, если вообще помнили о скромненькой пекарне на отшибе Лотарингии. Огород, расположенный у дома, давно уже никто не навещал, разве один раз в неделю облагораживал косой, за что и так требовал благодарности. Будка пропиталась одиночеством; некому было блюсти безопасность, а из окон видны были только две старенькие свечи, для которых любой день мог быть фатальным, расплавившим до предела. Лишь ветхий сарай, да выцветшее колодце иногда подавало голос, бренча цепью ворота о днище, когда стройная девушка, стирая пот со лба под темными, почти черными волосами, набирала воды и скрипела зубами от натуги, когда доставала деревянное ведро, наполненное ледяной водой. Ее розовое, местами неопрятное, уходящее в рыжину платье с пришитыми цветастыми лоскутами обрамляло фигуру, не давая постороннему взгляду уцепиться за болезненную костлявость длительной хлебноводной диеты, а босые ноги тут же понесли хозяйку в дом, прочь от прохладной росы, осевшей на кустарниках дикой травы. Гортанный хрип превратился в извечный аккомпанемент древним стенам, а усталая молодая девушка изучила место рядом с узенькой кроваткой, постоянно источающий жар, вдоль и поперек. Она откинула темные волосы до лопаток, отжимая мокрую тряпку из разорванной наволочки, и, кладя ее на лоб больной женщине с прикрытыми маленькими глазами и субтильным овальным лицом, сжала хилую руку под прохудившимся одеялом. С булькующим кашлем больная пробудилась, сотрясаясь и постанывая, и повернула голову к «няньке», измученно улыбаясь. По желтоватому яичному тону лица, широким бледным губам и узким серым глазам с почти невидимыми ресницами женщина производила впечатление не только человека, висевшего на волоске от неминуемой смерти, но и паломницы из Китая, прочно закоренившейся в далеком уголке Франции. — Матушка, не утруждай себя, не делай лишних движений, — подала голос сиделка, на вид лет всего-то семнадцати отроду, хотя в голубых глазах и сквозил несвойственный возрасту разум. — Скоро найду работу, и заживём с тобой на перинах. — Дожить бы, а то так и помру — статуей неподвижной, — ещё один хрип, из-за которого девушка подхватила мать под спину, второй рукой удерживая холодную повязку на лбу, и переодично в одном ритме ударила в область лопаток. Вероятность дожить была крайне мала; врач, единственный, на которого хватило заработанных ливр, посетивший пациентку последний раз, вероятно, уже не менее двух месяцев назад, четко и ясно дал понять — грыжа, несовместимая с продолжительной жизнью, а прошлое юной француженки с матерью-обузой не позволяло устроиться на престижный пост в крайние сроки. — Я мою полы у месье Греттиса за сто денье, но не волнуйся, сегодня же поищу что-нибудь получше, — напропалую обещала бедная девушка. — Спасибо тебе, Маринетта, — с ещё отличимой нежностью в голосе произнесла больная женщина. — То-то со мной было, не будь рядом тебя. Только не стриги волосы больше, мне так они нравятся… Снова оглушающий кашель, сотрясающий внутренности, и китаянка слабо откинулась на подушку, переводя дыхание и выравнивая ритм бешено бьющегося сердца, пойманного в клетку болезни, а темноволосая француженка подскочила, чуть не выплескав всю водную гладь из набранного самостоятельно ведра. Улыбнувшись, как бы немо соглашаясь с ее своеобразной невинной просьбой, она погладила мать по совсем коротким волосам, еле достающим до острых плеч, но с прогрессивной точностью похожим на свои собственные, словно перед ней нерадивый ребенок. В этот раз обувшись, она убралась восвояси, намертво заперев калитку. Лежачая матушка никогда бы не узнала, что месье Греттис, в пекарне которого ее ненаглядная дочурка мыла полы, был младшим братом другого месье Греттиса, в швейном цехе которого она случайно потеряла иголку-крохотульку, неудобную для использования и выданную одной только ей, за что и была с трескучим фиаско уволена, а Греттис-старший, брюзжа слюной и мерзко улыбаясь тягучим кривозубым ртом, орал ей вслед, что длинную косу молодой девушки с радостью намотает на кулак купец в каком-нибудь проходном доме. Мать никогда не узнает, что Греттис-младший нанял ее дочь только для того, чтобы выведывать козырные рецепты успешной старой пекарни ее умершего мужа, а платит не целых сто, а всего лишь пятьдесят денье. Никогда не узнает и того, что четыре дня в неделю ее Маринетты в обязательном порядке должны быть голодными, так, всего лишь для профилактики, а многие лавочники противятся и корку хлеба ей продать, зажимая двойную цену. Мать никогда не узнает, что ее чадо каждый день слышит голоса, некоторые ехидно, по-лисьи шепчущие, а другие яростно рычащие, угрожающие в спину, словно метя перочинным ножом в курицу, два слова: «дитя убийцы». Узнает — сердце не выдержит. — Булочница просыпала муку рядом с погребом, так что бегом, чтоб одна нога там, другая здесь, — напутствовал брюнетку месье Греттис, пока та сгребала в одну кучу аккуратную тряпочку из сорочечной ткани, кладя в заштопанный карман сарафана, и пустое ведро. Выбежав из пекарни, труженница, позабыв собрать густые, слегка лохматые после работы волосы ленточкой, поспешила к колодцу, натирая пятки об сжимающую сухожилия обувь, давно ее ноге несоразмерную. Набрав полное ведро чистой воды, француженка, обхватив ободок двумя руками, направилась обратно, шипя и надувая круглые порозовевшие щеки от тяжести, взвалившейся ей на хрупкие плечи. Кругом кипела жизнь; какой-то пухлый мужик предлагал сушёную рыбу, пахнувшую тухлятиной на всю торговую улицу, а женщина с невообразимым размером лифа недалеко от него расставляла на прилавке крупные картофелины, изредка грузно передвигаясь между своим товаром. Снопы пыли поднимались, обрамляя дорогу, по которой, будто стайка голубей, сновали перегружанные лошади с телегами за крупом. Одна из них пролетела в одном кошачьем усе от девушки, отшатнувшейся в сторону в машинальной гримасе испуга. Вода тут же выплеснулась, затекая в побелевшие от песчаной липкой грязи лодочки и блестящими каплями украшая лакированные, начищенные дёгтем пулены, на которых тут же осела вся труха, превращаясь в комья грязи. Вздёрнутые носы изысканной обуви смотрели вызывающе, сердито и осуждающее, будто готовые заковать ее под гильотину и подписать приговор, зато лучезарное лицо мужчины, чуть старше самой нерасторопной девушки, неудачно свалившейся ему под ноги, источало позитив и добродушный настрой. Зелёные глаза красиво переливались изумрудом под лучом солнца, озаряющим рынок, отражая в себе прядь пшеничной, уложенной каким-то ухаживающим маслом, но не волосок к волоску, шевелюры. Простая уборщица в пекарне поминутно замечала на фигуре незнакомца признаки роскоши: то дорогостоящий фрак с мягким атласным воротником, то свисающие с бедра часы, то широкополая шляпа, которую по обыкновению носят аристократы, а довершало образ серебристое кольцо на цепочке, упокоенное в яремной впадине. Брюнетка испустила немой крик, приоткрыв рот, когда поняла, что вылила ведро воды не на абы кого. — Простите меня, простите! Я сейчас все исправлю, месье, не двигайтесь, — девушке хотелось исчезнуть, отжимая миниатюрную мокрую тряпочку, и стукнуть себя по лбу от неловкости ситуации. — Извините меня. Конечно, Вы можете двигаться, я Вам ничего не запрещаю… точнее, и не смогла бы запрещать. Месье, лучше вообще не слушайте меня! Простите! — Я бы вечность слушал ваши извинения, мадемуазель, но я очень спешу, — обворожительный незнакомец был из тех редких людей, которые умели улыбаться глазами; заискивающе, чуть заигрывающе, — по-кошачьи. Француженка прикусила язык и приступила к делу, осторожно, чтобы не допустить ни одной морщинки или деформации на нежной коже щегольских ботинок, пока ее клиент впервые не рассматривал скептически кропотливую работу, не подтрунивал или вгонял в краску, а невинно следил за движениями маленьких светлых рук, маневрированием тонких пальцев, нервным покусыванием пухлых блестящих от слюны губ, то ли от конфуза, то ли от полного вовлечения в дело, однако круглых голубых глаз она больше не поднимала, поэтому зажиточному блондину приходилось лицезреть лишь темноволосую макушку, иссиня-черную на свету, и розоватую кожу головы на проборе. — Готово! — подала голос голубоглазая девчушка, отодвигаясь от пуленов и отряхивая руки о подол серого сарафана, словно для нее они являлись наиважнейшей ценностью, способную превратиться в пепел при повторном прикосновении. — У вас талант чистить обувь, — насмешливо, но совсем не обидно прошептал мужчина, без придирки разглядывая быстро проделанную услугу. — Никто не может сделать это так искусно, как Вы. Где я смогу Вас найти? — Рядом с цветочной клумбой, старый дом, — юную француженку будто огорошили, — глаза округлились, рот приоткрылся, а ореол ресниц вспорхнул выше к бровям, — все указывало на то, что она в глубоких раздумьях, и мысли ее далеко-далеко. — Какая удача, что Вы облили мои ботинки. До встречи, юная леди, надеюсь, вы ещё не раз поразите меня своей красотой, — после этих слов незнакомец в пуленах обогнул обескураженную девушку, которая слабо улыбалась своим мыслям, и скрылся в толпе, оставляя за собой шлейф из малознакомого ядренного запаха, по всей видимости, парфюма. Девушка вернулась в пекарню с полупустым ведром, ставя его перед возмущенным месье Греттисом и заявляя ему в лицо о добровольном увольнении. Сбегая от монстра, выбравшего ее своей мишенью и выпустившего в беззащитную спину ядовитые стрелы торгашеского неистового гнева, она купила на скудные су, оставленные на черный день в кармане, сосуд дёгтя, засчитывая в алчущую бастованную неделю пятый день, приложилась, оторвала от и так изведенного на тряпки сарафана значительный кусок ткани, больше всего заштопанный, завязала волосы, со смущением вспоминая, как поглядывал на них светловолосый толстосум, который, следует должным признать, перевернул привычный бедствующим уклад жизни с ног на голову, натянула милую доброжелательную улыбку на лицо, подошла к первому усталому, чтобы не задавал лишние вопросы или распускал руки, прохожему и предложила ему почистить ботинки за пятнадцать соль.