От: Йонас Кому: неизвестно Я согласился лечить в Центре только детей.
Кем бы вы ни были, хоть Приором, хоть господом богом, мне плевать. До ребёнка вам далеко, поэтому да, я отказываю вам в лечении. Вызовите кого-нибудь другого.
От: неизвестно Кому: Йонас Я всецело доверяю мадемуазель Рид, она же абсолютно доверяет вам. Во всём Нью-Пари и за Периметром не найдётся хилера, уровень доверия к которому будет столь высок. Ваши выдающиеся способности так же не могут остаться без внимания. Обстоятельства складываются так, что вы — единственный, к кому я могу обратиться с данной просьбой. Я не смею приказывать вам или переходить на язык угроз и манипуляций. Скажу лишь: от моего здравого рассудка зависит дальнейшая судьба псиоников.От: Йонас Кому: неизвестно Какие выдающиеся способности? У меня четвёртая ступень. Всё остальное — лишь глупые слухи. Вы слухам верите, месье Мартен? Вот уж не подумал бы, что вы, славящийся острым умом, будете чужой яд за правду принимать.
За здравым рассудком надо обращаться к психиатру, месье. Я учусь на хирурга-кардиолога, не мой профиль. Могу передать ваш запрос в больницу, может, его даже рассмотрят быстрее, чем через месяц, а у меня нет на это времени. Работы много, месье ;)
От: неизвестно Кому: Йонас Всё есть яд и ничто не лишено ядовитости… Полагаю, вы и без меня знакомы с учениями Парацельса. Как обладатель острого ума имею способность анализировать информацию. Вижу ваш уровень лояльности, наблюдаю весьма характерные доносы, знакомлюсь с количеством визитов сестры в Партнёрский контроль… И вот вы хилер в ненавистном Центре. Простая арифметика. Здоровый рассудок как основная составляющая конца любого лечения. Есть много вариантов, как лишиться его посредством пагубного влияния неестественных болезней. И нет, никаких других специалистов. Никто не должен знать об этом.От: Йонас
Кому: неизвестно
В таком случае вы должны были посчитать, во сколько вам обойдётся подобная помощь. Только, увы, но вы не можете дать мне то, чего я хочу. Понятное дело, что врач, лечащий шлюх и бандитов, бесплатно не работает, но мне не нужны деньги. Вы нуждаетесь в квалифицированной помощи и сохранении тайны? Хорошо. Попросите. И я изменю свое решение.
От: неизвестно Кому: Йонас Мне нужна квалифицированная помощь и сохранение тайны. Мне нужна ваша помощь.От: Йонас
Кому: неизвестно
Неплохо для первого раза. Хотя нормальные люди ещё «пожалуйста» добавляют, но что ж, обойдусь имеющимся, от Приора Инквизиции всё-таки!
От: неизвестно Кому: Йонас Учту, что вы предпочитаете вежливость. Есть ещё что-то, о чём я должен знать перед тем, как дать вам доступ к собственному телу? Что-то мне подсказывает, что к барыгам и шлюхам у вас меньше требований.От: Йонас
Кому: неизвестно
У барыг и шлюх ко мне тоже меньше требований, месье Мартен. В остальном сочтёмся на месте.
Погасший экран телефона позволяет зажмуриться. Самый странный разговор, который у Йонаса только был. Хотя ладно, те, что с Тиной — неловкие и оборванные на полуслове — всё-таки страннее. На йоту. Тяжесть телефона в ладони кажется грузом тайны, которая теперь хранится в очередной переписке. Йонас знает, что легко может сделать скриншоты и разослать их куда надо — а ещё знает, что навредит этим Лу и её напарнику, Кею. Неплохой парнишка так-то. — Месье, вы гуглили мою болезнь? — Раздаётся над ухом. Йонас, вошедший в транс, дёргается, позабыв, что в кабинете он не один. Два больших серых глаза смотрят на него с толикой веселья и издёвки. Избалованные дети чистых. Йонас отмахивается, стряхивая ребёнка с табуретки. — А ты уроки свои не гуглишь, да? Всё с тобой нормально. Матери передай, чтоб шоколадом поменьше кормила. Всё, иди давай. Йонас отмахивается и от бешеной мамаши, пытающейся выяснить, почему за несколько тысяч её кровных денег врач не излечил дитятко от всех возможных болезней и не сделал бессмертным. Платят в Центре лучше, этого не отнять, но ему родной Термитник дороже серебряной ложки в жопе. Лу уже ждёт на парковке, выкуривая сигарету. Йонас молча подваливает, поджигая свою. Лишних слов не допускают. Лу пытается вести себя непринуждённо, и всё это скатывается в унылые разговоры о погоде и работе, поэтому Йонас заряжает ей локтем в бок и качает головой. Лучше всего она скрывается не скрываясь, а поговорить им есть о чём и помимо Мартена с его внезапными запросами и тайнами. В бумажных коробках стынет лапша навынос. Лу запрокидывает голову, разглядывая небо, усеянное звёздами. Заметно нервничает, скребя ногтями по обивке байка. Йонас не хочет грызть себя вслед за ней, но это невозможно — он знает Лу слишком долго, он прикипел к ней слишком сильно, чтобы иметь силы игнорировать её эмоции. — За себя боишься или за него? Лу резковато дёргает головой — длинная, мокрая от соуса макаронина падает с палочки обратно в коробку. — За всех понемножку. — Голову бы тебе отвинтить за такие рекомендации. — А что мне надо было сказать?! — Что тебе очень жаль и, значит, участь у него такая: сдохнуть в канаве. Фраза «ничем помочь не могу» всё ещё существует. Лу всплёскивает руками. Заводится с пол-оборота — как обычно. — Но я могу! — Не ты, — Йонас отщёлкивает скуренный бычок в мусорку и сплёвывает себе под ноги, — не ты, Лу. Лу пытается извиниться, потом объясниться — и снова извиниться. Йонас её прерывает, первым залезая на байк, и они вновь рассекают ночной воздух Термитника в полной тишине. Подъезжают к неприметному зданию на границе с Центром. Йонас ждёт, что они продолжат путь, но Лу заглушает мотор и кивает на серую дверь парадной. Приор Инквизиции в Термитнике и не по причине казни? Йонас хмыкает. Подхватывает медицинский чемоданчик, стараясь лишний раз не трясти пробирки для анализов. В лифте снимает шапку и растрёпывает волосы. Терпеть не может нервничать, но пальцы встряхивает мерзким волнением. Было бы перед кем. Квартира, в которую Йонас заходит, толкнув незакрытую дверь, выглядит прилично. Ему трудно оценить стоимость мебели и всяких безделушек на полках, но его квартира явно уступает этой. Ботинки Йонас скидывает в прихожей, на вешалку бросает куртку и поправляет синюю толстовку. В дырки на коленях задувает прохладный воздух из окна. Мартен находится в соседней комнате. Стоит так ровно, будто ему в задницу кол вогнали. Йонас не спешит здороваться. Ставит чемоданчик на стол, сдувает с глаз прядь волос и внимательно пробегается тяжёлым взглядом по чужой фигуре, разодетой в местные тряпки, едва не продавливая её в местах, где зрачки фиксируются на одну долгую секунду. Йонас кривит губы и морщит нос, поднимая брови в неискреннем удивлении — как если бы увидел Викария в ярко-розовом платье с рюшами. Причуды богатых. — Вам не идёт, — холодно, ровно припечатывает Йонас, вкрапляя в повисшую тишину отзвуки жизни. — Жалобы? — Здравствуйте, месье Бэр. Тремор конечностей. Нарушение концентрации внимания. Затруднение дыхания. Мигрирующий болевой синдром в области головы, иногда сопровождающийся зудом. Не могу сказать, имеет он психосоматический или соматический характер. Всё это выглядит преступно обычным для Йонаса: он уже много раз выезжал на дом к тем, кто не мог прийти сам. Лечил пулевые, химические и термические ожоги, разрывы половых органов, сотрясения и все другие прелести жизни в Термитнике. Плата была разной, но что ему может дать Иво Мартен? Пендаля разве что. Йонас ядовито цокает и закатывает рукава толстовки к локтям. — Сядьте. — Получается резко и грубо; Йонас поджимает губы, не сразу сумев договориться с совестью и признать, что мягкость не помешала бы. — А лучше лягте, месье. Так легче осматривать. Мартен неотрывно смотрит на Йонаса. Отходит от окна, расстёгивает пуговицы на рваной рубашке — выполняет просьбу-приказ беспрекословно. Йонас наблюдает за движущейся фигурой в ответ. Они похожи на двух хищников, следящих друг за другом, смотрящих, не переступит ли кто первый дорогу другому. Йонасу неуютно. Он передёргивает плечами, не ощущая себя в безопасности рядом с человеком, казнившим не одну дюжину людей. Преступников, скажет мир. Людей — ответит Йонас. Для него смерть — слишком жестокое наказание. Он знает цену жизни, платит её слишком часто, порой жертвуя здоровьем, и в его системе координат смертных приговоров существовать не должно. Конечно, это не помешает Йонасу оказать помощь палачу. — Трясучка в руках, концентрация и дыхание могут быть последствием головной боли. А та, в свою очередь, лишь спазм — и подходит ко многим болезням. Симптоматика слишком обширная. Йонас склоняет голову набок, продолжая смотреть на Мартена, когда его голая кожа блестит в тусклом свете люстр и неона за окном. Для Йонаса все тела — рабочий материал, не имеющий форм, изгибов и разницы в эстетике. Все человеческие тела одинаковы, когда корчатся от боли. И всё же что-то цепляет взгляд: то ли дрожь в узковатых плечах, то ли тонкий разлёт ключиц, но Йонас предпочитает отвернуться и найти себе стул. Притаскивает с кухни табуретку. Смотрит на Мартена, лёгшего на диван так же ровно, как стоял, и закрывшего глаза — количество власти и дискомфорта это не уменьшает. — Если после осмотра вы скажете, что мне стоит есть больше овощей и меньше поддаваться стрессу, я попрошу вас возместить сумму, потраченную Лу на топливо. Йонас весело приподнимая уголок губ — в любой его улыбке, обращенной не к друзьям, всё ещё слишком много яда. — Все всегда забывают про овощи и стресс. Впихивают в себя дерьмо, а потом приходят и спрашивают: «Доктор, а почему у меня сыпь на лице? А почему живот болит? А почему я сру по десять раз на дню?». — Йонас плюхается на табуретку, пододвинув её к дивану, и заносит руку над телом Мартена; мельком смотрит на его лицо, думая, что он со своей бледностью и закрытыми глазами выглядит так, будто в гроб собрался. — А всего-то надо было перед кофе огурчик заточить и насчёт мудака-бойфренда волноваться поменьше. Человеческий организм гораздо легче вывести из строя, чем вы думаете. Люди невероятно хрупкие. Голая кожа покрывается мурашками от прохладного ветра из окна. Йонас думает, что его стоило бы закрыть, но хата не его — соответственно, и правила он тут устанавливать не может. К слову придется, но вряд ли это хата Мартена: Йонас в курсе, что он обитает в здании Инквизиции, чтобы не отходить от любимой работы ни на секунду. Йонас бы ёбнулся так жить — судя по симптомам, Мартен это и сделал. Пальцы слегка вздрагивают, задевая кожу, когда Йонас себя одёргивает. Ещё он богатых чистых инквизиторов не жалел, конечно. Вытянутая ладонь медленно скользит в нескольких сантиметрах от лежащего на диване тела. Второй Йонас записывает наблюдения — ручкой в синтетический блокнот, по старинке. Замирает над сердцем, считая пульс, умножая количество ударов на минуту и приходя к выводу, что аритмия присутствует с подвидом тахикардии, и это может быть причиной затруднений в дыхании, потому что лёгкие у Мартена в порядке. Ладонь перемещается ниже, согревая кожу: с желудком тоже всё отлично, а вот состояние печени Йонасу не нравится. — Ваши жалобы могут также быть следствием алкогольного или наркотического опьянения, но вы бы, конечно, не позволили себе такое, поэтому, — Йонас делает паузу, вновь отвлекаясь на заметки; замершая над печенью ладонь, качнувшись, неосторожно прижимается к чужой коже горячим отпечатком — всего на мгновение, — я ставлю на передозировку лекарственными препаратами. Чем травитесь, месье Мартен? Йонас всё равно возьмёт кровь Мартена на анализ и узнает весь биохимический состав, включая инородные примеси, но проверить его на честность и то «исключительное доверие», о котором он говорил, интересно и необходимо. Порыв ветра качает створку окна. Йонас слегка надавливает на живот Мартена, вплавляя ладонь в горячую кожу, и вытягивает из печени токсическое отравление: в собственном боку лишь единожды колет, а под языком собирается горькая слюна. Йонас сглатывает, отнимая руку — мелочь для его ступени, чтоб она была проклята. У Лу, когда он что-нибудь из нее вытягивает, всегда расширяются зрачки и учащается пульс от эйфории. Йонас никогда не испытывал её — только чужая боль и недомогания. — Считаете, Приор не может позволить себе обдолбаться опиатами для более вдохновлённой речи на воскресной службе? — Мартен не открывает глаз; Йонас замечает, слышит, как он не очень успешно пытается вернуть себе контроль дыхания и лёгкую дрожь в голосе, знает, чем вызваны глубокие, рваные вдохи и какого размера зрачки Мартена, спрятанные под веками. Чем выше ступень, тем сильнее эйфория дробит пациентам мозг — это Йонас понял, достигнув уверенной второй. Лечение с последующей зависимостью от серотонина: благо или уродство? — Полагаю, вы сами знаете, чем я травился ранее и чем травлюсь сейчас. Надеюсь, результаты анализа платка с кровью больше нигде не фигурируют? Йонас считает, что все они на воскресных службах обдолбанные, иначе как объяснить такое рвение заливать ссаньё в уши раболепным прихожанам — но вслух ничего не говорит, лишь дёргает уголком губ, расчерчивая рот очередной ухмылкой. Образ Мартена с наркотиками и алкоголизмом не вяжется. Йонас видел слишком много людей, опустившихся на социальное дно благодаря пулемётной очереди в сгибах локтей, видел их жёлтые глаза и сухую кожу, кровоточащие раны в углах губ и гнойные нарывы по всему телу. Рабочий материал — он же храм, святыня, осквернённая химическим дерьмом, привычкой, возведённой в ранг молитвы перед скудным завтраком. Себя Йонас тоже оскверняет: в сигаретах, как известно, давно нет табака, но присутствует зависимость, тянущее жилы желание и угол для успокоения разоравшейся души. Йонас смотрит на Мартена — его тело. Ровное, гибкое, утончённое, совершенный механизм, в котором малейший забарахливший винтик вызывает волнение. Такое осквернять нельзя — только пропитывать религиозными догмами, истинной верой, божественной любовью на грани с обожанием, слезами восхищения и шёпотом отчаянной привязанности, умолять о разрешении приблизиться, о позволении коснуться. Йонас атеист. Он трогает бледную кожу так же легко, как трогает себя — в больнице, ванне, на улице и в кровати, случайно и намеренно. Без надежды, что божественное начало снизойдёт до него. С незнанием, полным невежеством в том, что свежевато-древесный запах исходит от нецелованной никем святыни, отданной ему в пакете из натуральной бумаги с одной лишь стройкой-подписью: «Доверяю». Осмотр конечностей не даёт результатов. Йонас возвращается на табуретку и двигается к лицу Мартена. Водит рукой возле шеи, опускает ладонь на голое плечо, отмечая крепость мышц — впрочем, чрезмерную, что и записывает себе в блокнот. Пальцы, подхваченные новым потоком прохладного ветра, взлетают к голове, невесомо очерчивая высокие скулы и испещренные венами виски. Йонас хмурится, пытаясь верно распознать сигналы, которые ему посылает его пси. С головой что-то и правда не так. Йонас вздыхает: горячий выдох касается чужого напряженного лица так, как не коснулись руки. — Головная боль тупая и ноющая, месье? Или больше пульсирующая? Резкая и острая? Как долго длится приступ? — Пульсирующая, но её сила, как и продолжительность приступов, без систематики: от минуты убивающей до двух часов прогулочной и расслабляющей. Йонас заносит пометки в блокнот и просит Мартена приподняться. Надевает медицинские перчатки, звонко шлёпая латексом по запястьям, и аккуратно стягивает резинку с длинных волос, рассыпая чёрные пряди по спине. Перебирает их у корней, рассматривая кожу головы. Лишаёв и сыпи не наблюдает. Пара расчёсанных мест над ушами и в затылочной части, но не более. Йонас снимает перчатку и на пробу проводит по волосам пятернёй, чуть царапая кожу головы. Проверяет реакцию. Мартен через нос выпускает из лёгких весь воздух, протяжно и медленно, не спешит заполнить их снова, но чему-то едва заметно улыбается. Если он задохнётся от переизбытка серотонина, Йонас не будет против, но откачивать его всё равно придётся ему. — Повышенную чувствительность к свету, звукам и запахам наблюдаете? Нечёткое зрение, тошноту? — Йонас садится на табуретку, снимает вторую перчатку и тянется к чемоданчику. В воздухе появляется резкий запах спирта, капающего на ватку. Йонас протирает палец Мартена и подносит к подушечке иглу, чуть сдавливая фалангу, сцеживая красные капли в пробирку. Мартен даже не морщится, только открывает глаза — и Йонас тонет в глубине зрачков, залезших на радужку, чувствуя, как в глотку заливается плотная чернота. — Повышенная чувствительность отсутствует, тошнота и нечёткость зрения только после сильных приступов. Думаю, это вполне логичная реакция организма на боль, а не симптом. Иво Мартен — головная боль Йонаса. Его тошнит, нечеткое зрение вылавливает лучики морщин в уголках прищуренных глаз, плавно течёт по тёмным венам, оплетающим длинные пальцы и по-женски узкие ладони. Йонас светочувствителен, и он отворачивается, стоит Мартену улыбнуться, низкие звуки его голоса звучат слишком громко в голове, запах дерева и только-только разрезанного на свежем воздухе апельсина душит, кончики пальцев подрагивают, пробегаясь по швам штанов. И всё это — вполне логичная реакция организма на Иво Мартена, а не симптом, только в теле никогда нет логики, в гормонах нет систематики, а в чувствах — рациональности. — Мне очень хочется сказать, что у вас начинается рассеянный склероз или Паркинсон. За это вы даже не заставите меня оплачивать Лу бензин, но, к сожалению, врачи не врут. Йонас прячет флакон в чемоданчик и приставляет вторую иглу уже к сгибу локтя. Находит вену, вводит в нее катетер и сливает тёмную кровь в пробирку побольше, складывая её к предыдущей, маркируя ровной, одинокой буквой «М» поверх оранжевой бумажки. К проколу прикладывает чистую ватку и заматывает бинтом. Теперь Мартен выглядит чутка побито, но всё так же опасно и хрупко. Смешанные чувства. Йонас поднимается на ноги, отодвигая табуретку пяткой, и прижимает пальцы к вискам Мартена, повторно сканируя его голову. Лучше бы это был рассеянный склероз. — Я сообщу вам результаты анализов, с ними диагностика будет полной, но, по предварительным данным, я бы сказал, что это тревога. От перенапряжения у вас болит голова, это спазм. Тремор, — Йонас опускает ладони по голым плечам, находит тонкие запястья и обхватывает цепким кругом, пропитывая Мартена новой волной эйфории. Его руки, вытянутые на уровень чужого лица, перестают трястись почти сразу, — тоже спазм. Затруднение дыхания происходит из-за тахикардии, а та, в свою очередь, симптом тревоги. Или тревожного расстройства, если ваше состояние длится больше пары-тройки недель. Зуд — оттуда же. Если ничего не делать, перерастёт в нервный дерматит: сыпь, волдыри, сухая кожа и разрывы — некрасиво и больно. У вас пока повышенная чувствительность кожи. Пока. Йонас отступает на шаг назад, небрежно подаёт Мартену рубашку, снятую с подлокотника, и садится на табуретку, уперев руки в колени. Сосредоточенно смотрит сквозь чужую фигуру. Потревоженные пси-способности почти не дают о себе знать, хотя раньше Йонас часто ощущал острую боль в затылке. — Тревога развивается вследствие сильного, постоянно стресса, детских травм, врожденных особенностей и шокирующих событий, свидетелем которых вы стали. Или, — Йонас останавливается лишь на секунду, пытаясь подобрать слова: у него нет знания о том, какая информация из этого мира известна Мартену, а никого подставлять он не хочет, — вы можете подцепить тревожность искусственно, как сейчас. Псионики, скрывающие свою реальную ступень от палача Мартена и Церкви, сделавшей их рабами, незафиксированные способности, незаметное воздействие на почве ненависти и ваша наверняка продолжительная, но абсолютно искусственная тревожность, внезапно пугающая настолько, что вы ищете союзников среди ненавистников. Простая арифметика, месье. Посчитаете? Йонас хищно ухмыляется, парируя очередную фразу, засевшую в голове. Эмпатиков мало кто оценивает по достоинству, но среди них есть настоящие алмазы, люди, способные извратить свои пси до неузнаваемости, выдрессировать, превратить в инструмент, оружие массового поражения. Ювелирная работа. Йонас бы даже пожал руку человеку, сотворившему это с Мартеном, если бы не был врачом. А так — слишком много сочувствия и понимания. Мартен заторможен, его грудная клетка вздымается рвано и часто, и этого не скрыть — как и хаотичный блеск в бездне глаз. Образ холодного, всегда собранного палача, властвующего над душами грешников, рассыпается перед Йонасом, падает маской к его ногам. Мартен скрывает белизну кожи под рубашкой, педантично застёгивает пуговицы с одинаковой паузой между началом и концом, наверняка находя в этом статику в отличие от внутреннего взбудораженного. Йонас знает, как ощущается эйфория — по крайней мере та, что приходит с хилерами четвёртой ступени. Почти как наркотическое опьянение, и Йонас поджимает губы, разочарованно думая, что Мартен не словил бэд-трип. — Не ищу, а нашёл, не так ли? — Он склоняет голову к плечу, не поднимается с дивана, возвращается к привычному себе с последней застёгнутой пуговицей и смотрит на Йонаса, глаза в глаза на одной плоскости — он знает, что Йонасу нахуй не сдалась его благодарность, но эгоистично хочет, чтобы Йонас знал всю силу властного «благодарю». — Мне придётся изменить несколько арифметических правил, потому что мне — извините, месье — чертовски не нравится, какой получается счёт. Медицина — почти математика с разницей лишь в том, что на кону жизнь, а не Филдсовская премия. Йонас сглатывает взметнувшийся к горлу страх, противясь перемене констант. У него есть сестра, которую необходимо защищать, друзья, которых нельзя подставлять, он сам, которым можно пожертвовать. Когда властные мира сего меняют неизвестные, выкидывая кого-то за скобки, страдают всегда простые люди. Мартен поднимается с дивана. — Признателен за ваше время, что вы так щедро мне уделили. Буду ждать результатов анализов, вашего вердикта и плату, которую я могу вам дать, — и протягивает Йонасу ладонь для рукопожатия, пуская по излому рта лёгкость улыбки. Ветер из окна путается в его длинных волосах, остатки эйфории стучат по вискам — Йонас замечает извилистую вену, прилипшую к виску, думая, что в постели он такие вылизывает, находя в ощутимом рельефе и пульсации на языке свой кайф. — Не отправлю вас на рудники, если вы откажетесь пожать руку Приору, но, будьте любезны, не стоит плевать мне под ноги. Не хочу осквернять это место. — Я не стану жать руку Приору Инквизиции, — ядовито выплёвывает Йонас, тоже поднимаясь, смотря на протянутую ладонь так, будто она возгорится, стоит ему прикоснуться. Следит за улыбкой на лице Мартена: сойдёт ли, останется вежливым послевкусием на горечи губ? — Но я пожму руку вам, Иво. Кожа на ладонях несильно отличается от той, что на животе и плечах. Йонас топит себя в мягкости и температуре, впитывает контраст прохладных кончиков пальцев, зачем-то пялится на ровную, красивую пластину ногтей. Пытается понять, предаёт ли себя, касаясь святыни. Пытается осознать, что даёт чьему-то телу имя святыни. Он не намерен корешиться с богом и его производными. Сигарета начинает дымиться ещё в прихожей. Йонас обувается и некрасиво хлопает дверью, едва успев просунуть куртку в сужающуюся щель. Пустота в голове успокаивает. Покоцаный автобус везёт Йонаса обратно в больницу. Никто не удивляется его работе по ночам. Стоило сразу догадаться, чей платок Лу притащила однажды на проверку. Йонас тогда заподозрил, что она могла влипнуть в какое-то дерьмо, но чтоб настолько? Теперь влип и он. Если кто-то из местных узнает, что он якшается с Приором, из всех крутых тусовок выпнут сразу. Доверие в злачных местах Термитника такое же хрупкое, как у Иво Мартена. Йонас на чистый бланк переписывает все жалобы и симптомы, вносит результаты анализов крови, отмечает побочные примеси, уменьшившиеся в концентрации после очистки печени, сравнивает показания с предыдущими, сохранившимися после анализа платка, и хмыкает. Теперь, когда печень Мартена работает в штатном режиме, так херово быть не должно: старый яд удалён, а новые препараты не так сильно разрушают природный фильтр. Впрочем, Йонас подозревает, что регулярное обследование и своевременная очистка дали бы больше плодов, чем единоразовая помощь. Совокупность симптомов заставляет Йонаса вывести в графе диагноза две строчки: «Экзогенная тревога» и «Токсическое отравление (печень)». Узкая бумажка с анализами крови показывает нормальную ферментацию печени. Йонас заполняет поле с «лечением» так, как привык: вместо кучи таблеток и антибиотиков с капельницами там короткое «воздействие хилера». Йонас говорил это Лу и едва сдержался от того, чтобы не повторить Мартену в лицо то, что он идиот. Травиться той хренью так долго и часто — надо ещё додуматься. В его возрасте печень уже не так хорошо справляется с регулярными токсинами — судя по всему, наследственность там хорошая, иначе это вылилось бы в скорую, если не в неотложку. Больше Йонас ничего не пишет — и не думает. Анализы прячет вместе с анамнезом и больничной диагностикой туда, где их никто не найдёт. Принимает у себя очередную шлюху, залечивает ей разорванную вагину и пару синяков на лице без ощутимого вреда для собственного здоровья, смотрит с холодным прищуром на дежурную улыбку. — Хочешь? — Тебя? Дама взбрыкивает так, будто Йонас сказал, что у неё обвисли сиськи. — Я не такой уж и хуёвый вариант, ясно? У меня нет налички, всё Баксу отдала. — Я не это имел в виду. — Йонас закуривает, отключая сигналку, стягивает перчатки и сбрасывает с плеч халат как вторую, отмершую кожу. — Могла бы вообще не быть вариантом, если б ноги перед идиотами не раздвигала. Йонас подходит к кушетке. Дама раздвигает длинные, загорелые ноги и улыбается слишком хищно, слишком хитро. Её тело — не храм, но в безбожности есть своя божественность. Йонас — полный идиот. — Так что, возьмёшь оплату натурой, Йося? Пепел падает в мусорку вслед за наполненным презервативом. Йонас слизывает испарину над губой и думает, что вообще может попросить у того, кто имеет почти всё. Йонасу своего достаточно: желать ему нечего, а из того, что хочется, Мартену не выбрать, иначе в следующий раз в обезьяннике они окажутся носом к носу. Работа в Центре осложняет все дела в Термитнике. К Йонасу теперь присматриваются как к белой вороне. По-прежнему доверяют, потому что знают, на что он способен, но уже не так, как раньше. В хилеров часто влюбляются — эйфория действует на людей гипнотически, оказываемая помощь тешит самолюбие, тепло кажется сладостным, необходимым. Йонас выкидывает цветы из кабинета, едва прочитав сальную записку, не ест конфеты, опасаясь заправленного в них яда, отказывается от предложений выпить кофе, но рассматривает те, где в качестве совместного времяпровождения выступает секс. Дети в центральной больнице идут ровным потоком, каждый со своим недугом, шлюхи и бандиты Термитника платят Йонасу кто чем горазд, а операции, до которых его допускают на обучении, становятся всё сложнее и интереснее. Простая способность в излечивании болезней может стать чем-то большим, если ты сам — что-то более грандиозное, чем типичный хилер с нетвёрдой четвёртой ступенью. Тренировка хилеров всегда проходит на других людях — а, значит, и на себе. Если Йонас может вытянуть глубокое пулевое и не истечь кровью, то может справиться и с оторвавшимся тромбом. А если может вытянуть приобретённый порок сердца, не остановив собственное, то должен уметь излечивать и врождённый, чтобы младенцы со сморщенными лицами и глазами-пуговками не дохли как мухи сразу после рождения. И это — уже что-то божественное. Покушение на святыню, на сам замысел божий, на геном. — Как прошло? Лу забирает изо рта Йонаса сигарету без спроса. Он не возражает. Безразлично пожимает плечами, прислонившись задницей к её мотоциклу. — Нормально. — Нормально? Ты же его ненавидишь. — Думаешь, не могу обуздать эмоции? Не дети же. Лу выдыхает дым колечками. Понтуется — Йонас так и не научился похожему трюку. — Просто хочу знать, как всё прошло. Иво не особо разговорчив, да и я не то чтобы имею право спрашивать о подробностях в лоб. — Нормально, — повторяет Йонас. Холодный воздух заползает ему под куртку и лёгкую, полупрозрачную рубашку. — Просканировал, взял кровь, сказал диагноз. Про Церковь не затирал. — Удивительно. Тебя хлебом не корми — дай на уши присесть. — Слушай, Лу, давай так: да, я не переношу Мартена и всю Церковь вместе с Инквизицией и твоим ебливым Корпусом, но задушил бы я его собственноручно? Нет. Хочу я его смерти? Тоже нет. — Йонас стряхивает пепел себе под ноги, отводит руку, качая головой; формирует отношение, пытается не предать себя и собственные атеистические постулаты. — Засадил бы я их всех за решетку? Да. Приходил бы я в тюрьму, если б поступил запрос о лечении? Тоже да. Я врач, Лу. Здесь нет места личной неприязни. Я должен быть беспристрастным, и даже если кровью будет истекать сраный Викарий, я, конечно, в душе погиеню, но отвернуться не смогу. Потому что если врач один раз пройдёт мимо — пройдёт и второй, и третий. Стать безразличным к чужим жизням для нас равняется профессиональной смерти. Лу кивает, докуривая в молчании. Рассказывает о ситуации в серпентарии Термитника — грядущий раздел власти между местными бандами ничего хорошего не сулит. Йонас достает телефон и печатает короткое «анализы готовы» на несохранённый номер. Ответа не поступает, зато через пару дней Лу вновь заявляется на порог больницы, — уже в Термитнике — и Йонасу кажется, что в этой статике есть что-то мерзотно-божественное. Двенадцать апостолов (на самом деле тринадцать, нельзя вычёркивать лучшего, любимого, даже если он ненавистен), десять заповедей, семь дней на создание мира (смерть бога — тоже фундамент), триединство сына, отца и святого духа и два паломничества Лу к Йонасу (на третье он должен будет отдать жизнь?). Религия как концепт и попытка объяснить то, что не поддается физике бытия, существовала всегда. Даже закоренелые атеисты упоминают имя господа всуе, когда собственными руками творят грехи. Обожествляют грязь, возводят дерьмо в ранг икон. Йонас вместо одного из тысячи имён Создателя использует полюбившееся, отскакивающее от зубов и кончика языка «Сучий хуй!». Смотрит на Лу озлобленно, будто это она виновата в его новых проблемах. По сути — виновата, но Йонас никогда в жизни не позволит себе обвинить её в чём-то. Ранить. — Нет! Нет, Лу. — Йон, никто не узнает! Я проведу тебя так, что… — Нет, я сказал, ясно?! И так подставляюсь, работая на Центр, согласившись помочь. — Указательный палец упирается в стеклянную столешницу. Был бы Йонас телекинетиком, от мира камня на камне не осталось бы. — Это не просто «неприязнь», Лу. Я не просто «лечу» бандитов и шлюх. Каждая тайна имеет свои последствия, и если определённый контингент залатанных уёбков узнает, что я ошивался рядом с Инквизицией, меня прирежут во сне! Лу кривит красивый рот. Йонас разжимает кулаки, отворачивается, выдыхает горячий воздух из раздутых лёгких. Был бы он телекинетиком, и вся эта чёртова панелька схлопнулась бы картоном под ноги зловонному Термитнику. — Йонас, он Приор. — Хоть господь бог. — Мне придётся объясняться за тебя. Я обещала, что проблем не будет. — У него есть мой номер. Перенаправь. Пусть доёбывается напрямую. Лу выглядит так, будто сейчас заплачет. Йонас ни в одном из вариантов этого сумбурного, резкого диалога не хочет видеть её расстройство. Знает, что характер у него отвратный. Знает, что упёртый как баран, что порой с ним очень тяжело, что лучше одному, чем так. И всё же возмущение сильнее. Желание выкинуть запретный плод нахер за врата райского сада сильнее, чем страх перед божественной карой. — Йонас, вдруг что-то серьёзное? Он ведь не просто так… — Я нужен ему. Он мне нет. Значит, будем играть по моим правилам. — Йонас ставит точку, припечатывая воздух ладонью к столешнице. Лу замолкает, сдаваясь. Они так могут долго, но с годами оба взрослеют и умнеют, теряя необходимость в многочасовых спорах на повышенных тонах. — Курить пойдёшь? Горький дым царапает горло. В круглосуточном ларьке нормальных сигарет не было, а Йонасу было лень искать другой магазин. Яд, текущий по его гортани в пищевод, растворяется в крови. Под кожей зудит беспокойство. Его лишают базового чувства безопасности, заставляют подставляться ещё сильнее, будто проверяют на гибкость — как глубоко и изящно Йонас Бэр сможет прогнуться в своём стремлении остаться на прежнем месте и не попасть башкой в удавку. Сама помощь Иво Мартену — уже первородный грех. Шаг на его территорию — окончательная сдача позиций. Йонасу хочется свернуться в раковину и не высовываться из неё, пока всё это не закончится. Йонасу хочется вырвать красивый кадык и возглавить беснующееся в неоновой блевотине сопротивление, но это будет самой быстрой войной в мире, потому что следом за тем, как Иво Мартен перестанет дышать, Йонас вырвет кадык себе. Он обещает, что прокатится с Лу до райского сада и змия не сегодня, а завтра, в приказанное время. Говорит, что сегодня в восемь у него неотложные дела, и петляет разрисованными подворотнями до длинной, раздолбанной трассы с гуляющими по обочине цыпочками и клеящимися к ним мачо. Воняет резким, дешёвым одеколоном. Йонас такой терпеть не может — отходит, отворачивается, закуривает, кивая на тёмно-красный байк. — Ставка тридцатник. Если выиграешь, увеличишь вдвое плюс половина зрительского. Рослый, широкий мужик натирает Йонасу байк до зеркального блеска. Пачка денег исчезает в единственном чистом от машинного масла кармане. Совестливый червяк жрёт Йонасу мозг — если врач один раз пройдёт мимо нуждающегося в помощи человека, то сделает это и дважды, и трижды. Йонас не проходит — не проходит же? Просто отсрочивает шаги. Даёт себе время подумать, открывает перекрытый кислород, убирает из мыслей надоедливую мантру простой молитвы. Манипулировать нуждой херово, если это не обоюдно. Потому что если обоюдно — то херово вдвойне. Смерть для хилеров понятие размытое. Никто не признается, но на грани между жизнью и смертью есть секунда чистого кайфа. На грани между непониманием и страхом, когда мозг только-только осознаёт увечья и ещё не думает, насколько они летальны, есть кайф. Йонас несётся по трассе, объезжая остальных участников, не обращает внимания на гудки и попытки выебнуться. В том, чтобы наблюдать, как твоё тело отчаянно удерживает тебя на грани жизни, не давая провалиться в смерть, гоняет горячую кровь по венам, питая остатки адреналином, есть невероятный кайф. Йонас убивает себя регулярно — тяжёлыми случаями, выкуренной за день пачкой сигарет, чрезмерно большой скоростью на ярком спидометре. Ни один божественный сад, ни один рай и блаженное ничто не примет его в свои объятия. Не примет и ад. Хилеры просто умирают, исчезают, истлевают телесно, не пожив духовно — как все закоренелые атеисты. Чужие горячие ладони на теле выжигают клеймо Иуды. Йонас подставляется, целует сам, рычит на укусы, сжимая тонкие щиколотки до красных отпечатков пальцев на коже. Бледной как полотно. Совпадение. Йонас пришёл первым на трассе, но в постели он уступает первенство извивающемуся под ним парню и по глубокому изгибу поясницы наблюдает, как мог бы прогнуться сам. На самом деле Йонаса не прирежут за связь с Приором Инквизиции. Она очевидна для всех — её реализация после насильного перевода в Центр была лишь вопросом времени. Был бы Йонас телекинетиком — прирезали бы. Только он умеет исцелять, а людям отчаянно хочется рая на земле. Йонас не разбалтывает секреты, это знают все. Йонас ненавидит Церковь, Викария и Иво Мартена — это тоже заочно знают все. Про переписку с неизвестным номером, которую он на ближайшие два дня засовывает в архив, не знает никто. Лу спокойно принимает второй по счёту отказ. Знает, что спорить бесполезно — и всё равно спорит, пока везёт Йонаса к Инквизиции в третью ночь. Бог любит троицу? Йонас чертовски занятой молодой человек — лист прошедших через его хилерские ладони детей за последние сутки это подтвердит. Мартен изначально выбрал хорошее время, потому что теперь Йонас уставший, а измученные за день пси напоминают о себе пульсацией в затылке. Его маленько укачивает на байке Лу, но в работе на пределе своих возможностей тоже есть кайф. В вызове самому себе, в растущей по мере приближения к Инквизиции злобе, в сжатых зубах и капле ненависти к себе — определенно есть кайф. Йонас идиот. Лу ведёт его какими-то окольными путями и тайными коридорами, дважды благодарит за то, что он всё-таки согласился поступиться принципами и приехать в филиал главного серпентария нынешней веры. Йонас не наблюдает в углах камер, пока молча идёт следом. Собственную гордость ему придётся проглотить так же, как всё, что скажет Мартен. Йонас всегда сплёвывает. Лу выталкивает его из коридора и закрывает потайную дверь — серая стена въезжает обратно в проём так, будто его здесь и не было. Йонас осматривается. Едва сдерживается от того, чтобы не присвистнуть. Вот где их налоги и бесплатные три часа отработок каждый месяц. Слишком много золота слепит глаза. Сердце Йонаса не вписывается в золотое сечение, а душу он давно продал в обмен на трезвость ума и статику рук. Чёрные глаза при ближайшем рассмотрении похожи на две бездны в мини-версии для коллекции, под которую обычно выделяют отдельную комнату. Йонас чувствует себя лишним, глупым, маленьким. Разинутая пасть Центра отвергает его, пришитый нерв рвётся в прежнем месте, лопаясь с оглушительным звуком. Сегодня при Йонасе нет чемоданчика и руки деть некуда. Он не чувствует себя виноватым. На губы сама собой выползает крохотная ухмылка — поступившись своими принципами, Йонас наблюдает слом чужих: насколько сильна нужда Мартена в опьяняющем серотонине, как много отказов поместится в ровную линию его рта, сколько у них осталось времени и кто им владеет. — Ваши анализы, — будничный тон слогов режет тишину. Лу пыталась переодеть Йонаса для лучшей конспирации, и в чёрном строгом свитере под горло и брюках нет подходящих карманов, зато они есть в абсолютно термитнической куртке с неоновыми нашивками, неприличными пинами и потёртостями, накинутой поверх. Йонас протягивает свернутый вдвое больничный лист Мартену, готовый положить его на стол, если согласие срать в одном поле окажется отозванным (Йонасу надо поменьше язвить на нервяке, а Мартену — соглашаться на сомнительные приключения по переписке; Йонас никогда уже не вытащит её из архива). Нервы один за другим продолжают лопаться. Если укусить кормящую руку, можно остаться голодным на всю следующую неделю, но что будет, если сомкнуть зубы на божественной длани? И что, если собственные пальцы терзает тот же острый укус — делает ли это обычную руку святой, а зубы — отчаянно нуждающимися? — Вам идёт. Йонас разбивается, разламывается где-то здесь, рвёт выдох натрое — бог любит троицу, сучий бог, ты, блядь, любишь троицу? — и чувствует себя ничтожным прямо перед вознесением. Мартен забирает у него из рук результаты анализов, даже не смотрит, кладёт на столешницу, не отрывая религиозного мрака, чернушной мути от нарастающего раздражения в синеве Йонаса. — Вы нужны мне, я вам — нет. В моих же интересах играть на ваших условиях. Бумаги исчезают в чужих руках очередным «да», очередным «ты можешь отказать мне, и я смолчу», вновь дробящим рёбра «нужен, ты мне нужен, и я готов признать это вслух». Йонас хмурится. Опускает глаза на собственные штаны, оглядывает тело, будто видит впервые, будто смотрит чужими глазами — что ты видишь такое во мне, чего не вижу я? За что готов просить, звать, ждать, терпеть и смотреть с вежливой лаской в ответ на холод режущего горло айсберга. Йонас закатывает глаза и цокает, отворачиваясь, не принимая зеркальный комплимент — ему решительно похуй, можно ли вести себя так с Приором, он здесь на правах хилера, на правах последней надежды и смертного бога. Йонас атеист. Он отрицает сам себя и всё то, что колет сердце и заставляет поджать губы. — Чё, у меня телефон уже на прослушке? Быстро вы. Только вам не понравится. — Кривая ухмылка иррациональным флиртом по рту, по уставшему лицу и круглым зрачкам, расширившимся до прорезей, готовых поглотить любую ласку, извратить, выдрочить и выкинуть, потрёпанную, неподошедшую, незаслуженную. — Вам нужно письменное подтверждение, что у меня в планах отсутствует желание навредить вам и вашей репутации? Устное? — Мартен сжимает едва вернувшуюся дрожь в кулак, заводит руки за спину, стоит ровно напротив, смотрит сквозь тяжесть лёгких ресниц, — длинных, красивых, в постели Йонас касается таких подушечкой пальца — и дышит, дышит, дышит. — Официальное, увы, невозможно по независящим от меня причинам. — Мне нужно, чтобы вы от меня отъебались, месье. Забыли навсегда и больше никогда не звали. Очевидно, что это невозможно, раз даже после нарушенного приказа вы не бежите выписывать мне билет на виселицу. Мартен молча принимает весь яд, каждый уголок злой ухмылки, и подставляет вторую щёку. Знает, как рождаются боги. Ныряет в зрачки Йонаса, качает себя на грани с битой крошкой сапфира. Мягко улыбается. — Невозможно, — кивает, не меняя лица и не отрывая взгляда; осколки чистого льда некрасиво сыпятся на пол. — Доверие — это всё что у меня остаётся. Йонас дёргает плечами — разноцветная, кислотно-яркая, специально порванная на бицепсах куртка падает с них, летит на диван с легкой, небрежной руки. Нужда в хилерах перманентна — к этому легко привыкнуть, это быстро перестаёт чесать раздутое эго. До первого пулевого и ножевого, как говорит Дирк, старший коллега Йонаса. Нужда Мартена будит в Йонасе давно умершее — искреннее желание помочь даже ценой всего себя. Злость и неприязнь, плещущиеся в тяжёлом, неприятном, ядовитом сердце, будят необходимость оттянуть желаемое, продавить нужду, посмотреть, как глубоко войдёт игла, прежде чем красивый рот изогнётся в крике. В какой момент нерв лопнет и как сильно придётся прогнуться? — Я должен вернуться к препарату. В конце месяца я снова попаду под влияние псионика. — Взглядом по скулам, скрытой воротником шее, пальцам, прячущим своего бога в карманах куртки. Снова к глазам. Иво улыбается мягко и открыто, опиоидная улыбка не касается глаз. — Думаю, в этот раз он пойдёт на всё, чтобы меня убить. Иуда предал Иисуса Христа за тридцать сребреников. Йонас сдал бы Мартена бесплатно и ещё доплатил за мгновенное повешение. Если бы мог. Он не может, слишком много констант — и принципы, и совесть, и врачебный долг, но если бы мог, взял бы в руки автомат и расстрелял бы их всех нахуй. Йонас шагает ближе, не спрашивая кладёт руку Мартену на лоб, прохладными пальцами по рельефному от вен виску, взглядом чуть снизу вверх, просвечивая нутро, в очередной раз убеждаясь — не может. Йонас просыпается и выбирает дерьмо, выбирает помощь, выбирает служить только самому себе, отрицать всё божественное и верить в людей. Чёрные глаза красиво блестят — Йонас бы поверил в них охотнее, чем в Коран, Будду или многорукую Кали. — Ваша показушная лояльность ко мне совсем не значит, что я стану рассыпаться перед вами в благодарностях. Лу не угробьте — я теперь знаю, как до вас добраться. — В новой ухмылке угрозы больше, чем во всех «я не пытаюсь вам угрожать», затерявшихся в архиве переписки. Йонас хмурится. Качает головой, чувствуя у Мартена сильный недосып, — осуждает почти по-родительски. — Почему не отдыхаете, месье? Хотите сдохнуть послезавтра? Я не против, но как же ваши наполеоновские планы без вас? Да и Лу расстроится. — Благополучие мадемуазель Рид для меня безотлагательно, — Мартен смаргивает с ресниц словленную заботу, и Йонас чувствует отпечаток его взгляда на себе: на ладонях, ступнях и груди, почти слышит разрозненный ход греховных мыслей, недостойных, противозаконных, религиозно осуждаемых — ненависть вызывает восхищение лишь в том случае, если ответом ей служит любовь, служит обожание, если ответом является готовность служить, высекая в атеисте бога, улыбаясь злобе в холодных глазах. — Послезавтра сдохнуть никак нельзя, у меня важная встреча, не могу порадовать общественность столь резко. Можно выторговать у дьявола ещё немного времени, месье? Йонас надавливает чуть сильнее — подсаживает на цветные таблетки с милыми мордашками на обёртке, вживляет эйфорию прямиком в мозг, не даёт отвернуться, гипнотизирует холодом глаз. Мартен не жмурится, но всё равно исчезает из реальности, когда под виски залетает ядерная, взрывается нежным трепетом Шторма — он пускает её сквозь черепную ураном огненного света по шее, растягивает пространством меж каждым из позвонков на вечность божественных экстазов. Бог сияет в сосудах и скалится святостью сатанинского света пульсацией в чернушных глазах. Чуть прогибается в шейных, выпускает с губ длинно и жарко, блуждает по вздоху. Находит себя — и снова, и снова, и. Повышенный серотонин вытягивает на себя усталость и недосып, Мартен снова вспоминает, что значит сосуществование в балансе с собою. Йонас принимает горячий выдох скулами и отвечает таким же, наблюдает, как расширяются чужие зрачки, с потаённым под кожей удовольствием, жадностью всех смертных богов — и чувствует, как пульсирует в собственной черепушке. Прикосновение нарушается дрожью, скатываясь по щеке к углу челюсти и рассыпаясь под мочкой уха. Йонас оседает на диван, промахивается — и садится на ковёр, скрывая опущенную голову нетвёрдой ладонью. Между пулевым и трёхдневным недосыпом после рабочей смены всегда выбирай пулевое — так и запишем. Минусы божественности в том, что за свои грехи можно только умереть. Тело не принимает собственный дар, не излечивается, но лечит других, не сращивает разорванную кожу и не сбрасывает усталость, но с готовностью тянет чужое. Светлые пряди в пыли Термитника стянуты на макушке крупным кулаком. Йонас поднимает голову — охмелевшим от боли взглядом скользит по стройным, длиннющим ногам, вечно завернутым в чёрные брюки. Усмехается. Достаёт пачку сигарет. — Вы идиот, — если бы Йонас умел, белый дым, улетающий к потолку, сложился бы в семь букв и один пробел. Телу жарко, в горле застревает ком тошноты, под веками неприятно пульсирует, а реальность кажется выдуманной сказкой, в которой один такой же идиот умер за чужие, блядь, грехи (будто ему своих было мало, ёбаный святоша). Йонас зевает, ткнувшись лицом в колено. — Это не вопрос, просто не знаю, как смягчить, чтобы не задеть вашу чувствительную приорскую душу. Знаете, кто вас доёбывает, и всё равно прётесь туда? Очевидно, не можете просто казнить его. Травите себя. Что, неужели Приор Инквизиции не так всевластен, как болтают? Для крайних актов жестокости нужна высокая степень эмпатии — чтобы причинить человеку боль, нужно точно знать, что вот это действие болезненно. Кто бы ни пытался прикончить Мартена, он точно знает определение религии — и открывает его всему миру. Йонас зажимает сигарету губами, прочёсывает волосы пятернёй — так же, как Мартену в прошлой вселенной — и кривит рот. Поднимает взгляд к занесенной над шеей гильотине, щурится так, будто в глаза бьёт солнце, будто ему тепло, будто дохнуть распятым на кресте в каком-то из миллиарда вариантов может быть прикольно. — Вода у вас есть или вы золото пьёте? — Яд вместо просьбы, рык вместо ласкового шёпота, озлобленная вспышка синего из-под сведенных бровей и дрожащие ладони, в которых нежности больше, чем в поцелуе матери, которые скажут о правде лучше, чем сможет гнилой язык. Йонас строит стены, ненавидит, чтобы не любить, злится, чтобы не сочувствовать, сжимает кулаки, чтобы не тянуться потрогать — уже без эйфории, но с остаточным серотониновым желанием. — Мне неудобно встречаться здесь. Палевно. Опасно. Лишние проблемы. Вы вредите не вредя. Хотите помощи — будете приезжать ко мне, после одиннадцати. Можете без предупреждения, но будете виноваты сами и под дверью. Когда там ваша роковая встреча? — В последнее воскресенье месяца. Мартен отрывает себя от пола, от эйфорической дозы и уходит молиться. Возвращается со стаканом воды и пепельницей — такую можно продать на ебей за несколько десятков тысяч, такой можно размозжить черепушку одним ударом. Ставит всё перед Йонасом на кофейный столик. В чёрной бездне мерцает хаос. Йонас разминает плечи, слизывая сухость с губ. Переползает в кресло, тянет край свитера, обнажая тело — горячую, натянутую чужой усталостью кожу, помятую белую майку, давнишнюю татуировку, выцветшие шрамы и исписанную бордовыми пятнами шею. Опять зевает, случайно прихлопнув ладонью нос. В ушах звенит, и в этом есть свой кайф. В Мартене, больше не выглядящим как ходячий труп, есть невероятный кайф. Йонасу, при всей его ядовитости, удивительно сильно нравится добро. — Соизмеряйте дозы, месье Мартен. Не думаю, что мне нужно объяснять, как херово бывает, когда отказывает печень — сразу говорю, что я не хочу тянуть цирроз или рак, но на могиле вашей нотации с удовольствием зачитаю. — Йонас устало, беспорядочно трогает лицо, раздумывая: гладит лоб, растирает переносицу и стучит по губам. Вздыхает, находя лицо Мартена глазами, фиксируясь. — Если этот некто смог поселить в вас тревогу, сможет и паническую атаку, а там недалеко и до суицидальных мыслей. Такого рода эмпатии необязательно использовать руки, чтобы убить. Можете представить, как пагубно тянуть подобное? Металлическая цепь на запястье звякает, когда Йонас меняет позу, собирая ноги под себя. Недостаток отдыха оказывает на мозг не только седативное, но и просто разрушительное воздействие: синапсы между заёбанными нейронами схлопываются так же легко, как натянутые нервы. Йонас подпирает ладонью подбородок, закуривая вновь. Ничего хорошего в травле засыпающего тела, но думается так лучше. Игнорируется лучше. Тяжёлый взгляд, вылизывающий тело, цепляющийся за шрамы, парящий в пространстве между засосами и скатывающийся по обнажённой коже, раздражает почти так же, как заводит. — Лу должна увести вас до того, как всё ёбнется. Если Кей сможет хотя бы на пару минут перебить заданный эмоциональный фон, вы уже спасены. — Мир идёт наперекосяк, когда Иуда вступается за Иисуса Христа, когда Дьявол жмёт руку Архангелу Михаилу, когда ненависть отходит в сторону, растворяясь в желании спасти. — Я нужен вам там или после? Мне нельзя показываться в вашей компании, но я могу быть рядом. Поблизости. Не за спасибо, конечно, хотя вы и просить-то не особо умеете. Мартен выглядит виновато — или Йонасу только хочется, чтобы он так выглядел, чтобы прижался спиной к кресту и истёк кровью за сказку, за чёртову выдумку, которую поддерживает, карающими руками которой является. — При всём уважении к вашему профессионализму, месье, и личному пониманию правильности, как жить эту жизнь, я должен попросить: выспитесь перед нашей следующей встречей. Кожаные кресла, как и диваны — мрак полнейший. Трахаться на них неудобно и порой больно. Йонас поднимается, опираясь на подлокотники, сдувает с лица лохматость и нависает над бумажками с результатами анализов — одному ему понятные цифры, расшифровка библейского на инквизиторский язык. Столешница, в которую Йонас упирается ладонями, дорогая — наверняка как его месячная зарплата. На такой трахаться прикольно — удобно. — Я выпишу вам рецепты на таблетки, Лу купит. Поддержим бедную печень. Мозги придется тянуть. Как вы себя чувствуете? Тревожило что-то в последние дни? — Ваше отсутствие. Много работы? — Нет, у меня был выходной. Не счёл нужным приходить. Нервничали? Злились? Йонас криво ухмыляется, будто может использовать язык во благо собственного эго, будто может отвечать ядом на заботу, смотреть в чёрные глаза с расширенными зрачками и показывать чуть больше, чем другим — приоткрывать грудину, отводить распиленные кости и говорить: «вот тут — должно быть пусто, и я зол, потому что теперь там что-то ворочается из-за тебя, а я привык к пустоте». Йонас качает головой, отворачиваясь от очередной улыбки на дне уголка губ. — Буду признателен, если вы себя не угробите. — Цепкий взгляд останавливается у Йонаса на ладони, дырявит меж натянутых сухожилий, зализывает неаккуратные раны. Мартен подходит ближе, забирает у Йонаса сигарету молча, без спросу, — и он не против? — осаживается на столешницу, медленно затягивается. Если святой курит, дым должен быть божественным? Мартен зажимает узкими, бледными губами фильтр и отводит за ухо упавшую на глаза прядь. — Вы не назвали цену за первый вызов, а уже говорите о последующем. Я ни о чём не просил вас, но вы уже готовы оказать помощь, — сбивает пепел, режет себя осколками айсберга, докуривает длинной затяжкой. — Вам когда-нибудь говорили, что вы божественно добры, месье? Мартен должен торговаться за время с Единым, хочет сказать Йонас. Почему ты выбираешь своим покровителем бездушного черта, если в тебе столько божественного, хочет спросить Йонас. Грязь не может очищать, но может запятнать так, что единственное чистое место будет сиять и выделяться. Иво Мартен торгуется с Дьяволом, потому что в рай его бы не пустили — палачи нужны лишь в аду, а раю необходимы воинственные, беспристрастные ангелы (и, оказывается, что это одно и то же, что белый цвет — ещё не признак добра, а в чёрном можно найти то, что казалось несбыточным и невероятным, незаслуженным). Йонас жмурится, пытаясь смочить сухие белки глаз влагой слез, вспоминает свой график на этот месяц, думает, что должен быть свободен по воскресеньям, но если не будет, то что-нибудь придумает. Ненавидит саму необходимость что-то придумывать. Ненавидит Иво Мартена со всей его властью, покорностью, строгостью взгляда и мягкостью мимолётных улыбок. Пьёт принесённую воду, испивает дар из ненавистных ладоней, молчаливо целует каждую, потому что говорить не умеет, но если б умел, это звучало бы как молитва. Звон сребреников не оттягивает карман, жажда больше не мучает нутро, но тело горит — тихой смертью, желанием, намерением откусить, просьбой поцеловать, мимолётной нуждой в эйфорическом прикосновении. Йонас отворачивается. — Я знаю, зачем я здесь. Никто не зовёт хилеров на чашку чая, но мы можем поиграть в игру «уговори меня, если сможешь», раз у вас дохера времени. И вы неправы, месье: ценой за первый вызов была ваша просьба. Я люблю, когда меня просят. — Йонас отдаёт сигарету так, будто хочет делиться, будто в том, чтобы разделить дешёвый яд с Приором Инквизиции, есть свой кайф. Знал бы, что это произойдёт, дошёл бы всё-таки до ларька за сигами подороже. Сам себя одёргивает спустя секунду — ещё чего, много чести, пусть травится (даже если отрава эта в итоге окажется в Йонасе). Ладонь узкая — слишком узкая. Йонас смотрит на это изящество и находит его отвратительным, находит его богомерзким, как все иконы, как все храмы, как всех богов; находит себя в желании коснуться, накрыть своей, сравнить, чтобы потом криво ухмыльнуться. В холоде айсберга есть тепло: Титаник тонет, бережно поглаженный льдом, растаявшим от него. Если это доверие, Йонас не хочет доверять. — А за эту и последующие встречи чек придёт вам позже. Услугой, ответной помощью, ещё чем-то. Придумаю. Проблема божественного света в том, что его хочется ощущать на себе, до него необходимо тянуться и есть огромная жажда его поглощать. Йонас закоренелый, абсолютно категоричный атеист — он тянется к черноте, падающей с плеч, так, будто она светится. Протирает прядь между пальцами, наматывает конец на фалангу и слегка оттягивает. Они мягкие — как он и думал (ты помнил). Зачем он вообще думал об этих волосах? (об этом свете?) В такой же черноте зрачков, на которую Йонас случайно натыкается, вздёрнув подбородок, куда случайно падает, застигнутый врасплох, откуда хочет сбежать, потому что оставаться страшно, потому что привыкание идет в режиме реального времени, а блеск становится не просто доверительным, а красивым, Йонас видит собственную кончину — и отдёргивает руку. И неприязненно кривит губы. И отворачивается. — И не впутывайте меня в свои религиозные догмы. Терпеть эту муть не могу. Ничего божественного в доброте нет. Её может постичь каждый. Я просто делаю свою работу. Йонас смотрит на вдавленный в стекло пепельницы окурок рядом с ещё несколькими такими же, думает — как близко находится то, что должно быть на расстоянии вечной пропасти. Свежеватый запах дерева и апельсина притуплен концом дня, терпкостью усталой испарины, но Йонас всё равно вдыхает, потому что он отворачивается, но не отходит. У бедра — бедро. На столешнице больше, чем две руки, и она достаточно удобная, чтобы выдержать четыре. Он придумает что-то — что ты собрался придумывать, идиот? Его на этой столешнице? Таким грешникам отрубают руки, язык и выкалывают глаза, чтобы они больше не могли осквернять образ святыни грязью мыслей (оно бесконтрольно). Мартен молчит, и в его молчании собран весь неуют мира, все ужимки, сомнения и опасения. Йонас не может читать мысли, но может почувствовать биение чужого сердца, подвинув свой мизинец к чужому, — или его отсутствие. Мартен поджимает губы в ровную, режущую линию. — Приор Инквизиции — второе лицо Церкви, месье. Йонас думает, почему именно сейчас, под яблоней с одним-единственным яблоком и ласковым шёпотом в ушах, им нужно вспоминать о самопровозглашённом боге. В черноте зрачков ответа не находится — но Йонас знает, что всё перед ним. Если Иуда не может убить мучащего его черта, значит, это не чёрт — это Дьявол. А Йонас без понятия, как убить Дьявола — он атеист. Если тревога была от Дьявола, то Йонас не знает, как с ней справляться. Если последнее воскресенье месяца это аудиенция с Сатаной в облике Бога — Йонас не знает, чем может помочь. Не хочет вступать в такие игры, рисковать так сильно, жертвовать собой и всеми, кто потенциально станет мишенью. У него есть сестра, которую надо защищать. У него есть друзья, которых нельзя подставить. Подвести к эшафоту. Йонас сглатывает кислую слюну, ведёт голыми плечами, пытаясь сбросить крупные мурашки, отходит на шаг назад, и у бедра больше нет бедра. У одного сердца больше нет другого, они не бьются в унисон и никогда не бились, это лишь последствия эйфории, наркотический трип, Йонас просто устал и влип в дерьмо по самые уши. Как давно Лу в нём? А Кей? Знают ли они, что пытаются убить бога, и бог этот — не Единый? Знают, как много пиздежа в этом мире, что всё держится на соплях, что свои давят своих же, что Викарий — тот самый эмпатик, и они ничего против такой силы не сделают? — Тогда вы обречены. И эгоистично тянете за собой всех, кого знаете, лишь бы не дохнуть в одиночку. — Йонас шипит, плюётся ядом, пятится, защищая всех, кто стоит у него за спиной, от угрозы — Иво Мартена и курирующего его, поддельного бога. Осознаёт, что за его же спиной — Иво Мартен, и защита должна быть безусловной, как любовь, как хилерская помощь, как поцелуй Иуды, солоноватый из-за слёз. — Может, помолитесь? Извинитесь за свои грехи — у вас же это так работает. И всё снова будет как прежде: никакой войны, только послушная жестокость, как вы и привыкли. Она же у вас в крови, откуда проблема? Пиздец. Пальцы теряются в светлых прядях. Лохматость — его кредо. Йонас чувствует, как танцует на грани, и благодаря Мартену эта грань стала тонкой линией раскалённого железа. Поджечь ещё одну сигарету будет смертоубийством. Йонас хочет залезть в раковину и не отсвечивать. Хочет убить себя, если этой жертвы окажется достаточно, чтобы истлел Викарий. Миллион сценариев мелькает в голове, каждый хлеще другого, но Йонас привык жертвовать собой, он делает это лучше всего. Отдавать безвозмездно — единственный понятный для него паттерн. Он живёт так всю жизнь, и в этом нет ничего божественного, это ёбаная хуета, но у хилеров одна участь. У Йонаса достаточно высокая ступень, чтобы вынести ещё несколько недосыпов, пулевых и ножевых с токсическими отравлениями, но у Йонаса слишком слабое сердце, чтобы смотреть, как люди, которых он любит, умирают. — И чё вы собираетесь делать? Воевать с эмпатиком? С Викарием? Почему я должен хотеть в этом участвовать, а? У Мартена горят щёки, но он не смеет отворачиваться. Принимает в себя ненависть из глаз цвета Христа, цвета истины и смирения, оттенка целомудрия и благочестия, тона гармонии и бессмертия своей дьявольской, уродливой и мерзкой тьмой. Глотает не сплёвывая. Не движется — его хаос в зрачках и статике тела, у Йонаса — в движениях тела и статике зрачков. Вытягивает из пачки Йонаса ещё одну сигарету, поджигает — ровно, размеренно, расчётливо. Йонаса трясёт. Если он терпеть не может религиозные догмы, сможет ли принять, как перед ним стоят на коленях? — Понимаю вашу нелюбовь к религиозным догмам, но прошу, послушайте одну забавную доштормовую байку, — Мартен сбивает пепел, не отрывая взгляда, и Йонас знает, что может отвернуться в любой момент, но под чёрной сетчаткой он будет статичен: Мартен не может не смотреть на него, когда пускает с губ свою исповедь, когда сквозь него наблюдает свою же кончину. — Эгоистичный отец, любящий власть и единство мнения, за желание быть свободными и иметь собственную точку зрения, наказал детей своих вечными муками и сказал: без кровопролития нет прощения, но через пролитие крови обеспечено искупление. Дети могли слегка подправить репутацию в глазах отца-нарцисса путём жертвоприношения животных, но это было временной акцией — лишь предзнаменование жертвы совершенной. Казни ради Единого, смерти псиоников с руки себеподобного. Рот Мартена ломается — гнётся в ухмылке, сигарета в пальцах идёт лёгкой дрожью: он заедает исповедание дерьмовой отравой. Сходит с ума перед концом света и собой, и Собой, и одним ненавидящим его хилером. — Потом отец отправляет к грешным — вечно страдающим — детям своего лучшего сына, чтобы в конце своей непродолжительной жизни, наполненной разнообразным поучением своих учеников и творением чудес, основанных на вере в веру, исполнить волю отца: стать окончательной и совершенной жертвой за грехи человеческие. — Снова чужая затяжка, танцем зрачков по линии челюсти, погружением в святую воду, выныриванием на бледной плоскости меж багровостью синяков и укусов. — Потом там была какая-то сектантская муть, что обещание даётся только через веру в сына и только тем, кто верит, и никому не нужно об этом хвалиться, но, месье, я не буду против, если вы в профиле для знакомств напишите: Иво Мартен умер за мои грехи. В дыме из этого рта нет ничего святого. Йонасу кажется, что он в сюрреалистической картине, гротескной постановке по библейским мотивам, случайно зашёл на сцену вместо того, чтобы задушиться в оркестровой яме с выжженным на сетчатке образом Иисуса Христа. Йонасу кажется, что взгляд Мартена его не просто раздевает, — не как он женщин и мужчин, к которым в сиюминутности мгновения возникает вожделение — а обнажает, снимает кожу кусочек за кусочком, чтобы найти душу, найти отклик и что-то божественное, что-то, что будет привычно — но у Йонаса ничего этого нет. У него есть недовольство в углах губ, шрамы по всему телу и кольнувшее сердце, вдруг нарушившее этим вековое молчание. Век — секунда. Йонас сентиментален. Ему жалко детей, жалко животных и плачущих людей. Ему жалко неработающее сердце и угасающий на операционном столе мозг. Ему жалко душу человека, возомнившего, будто сакральный смысл бытия кроется в грехах, окропивших чёрную бездну, и фатальном предназначении, определённым судьбой. Но судьбы не существует. Бога тоже. Есть только Йонас, Иво Мартен — Иво, на «о» выдох слишком нежно ласкает искусанные болью губы, оскверненные неверием уста — и плохие выборы. Херовые, но оттого лишь более человеческие. — Не надо мне пересказывать Библию, месье Мартен, я читал. И Коран, и много чего ещё. Только по итогу человеческая жизнь чего-то стоит, когда есть, кому за неё бороться, а вы сдаёте свою так, будто она не стоит ни копейки, и как только вы добровольно кладёте её на алтарь, жертва становится бессмысленной. — Йонас качается ближе, подобно маятнику, запущенному рукой бога, но обратно не отталкивается, остаётся там, где грязь смешивается с божественным, где злоба перерастает в ядовитое волнение, где дыхание становится единым, а воздух — благословением дьявола. — Иисус был самовлюбленным нарциссичным идиотом, если думал, что своей жертвой сможет окупить все грехи других. Если думал, что после его смерти люди будут беспрестанно ему молиться и уважать за банальный суицид. Если думал, что является лучшим сыном. Он был таким же, как его отец. И в этом — враньё всего мира. Весь мир — чёртово вранье, и какая тогда ценность у доверия, если оно пропитано окружающими парáми лжи? Мартен склоняет голову, не глядя забивает новый окурок в пепельницу. Квартиру выветривать потом будет ещё долго. Не спешит подниматься со столешницы — Йонас хмурится всё сильнее, религиозная чушь сбивает последнюю мысль о ладонях на стекле и капле пота с виска. Мартен упирает руки позади себя и откидывает голову, пускает волосы мягкой россыпью, открывает лицо потолку, забирает себя, оттягивает от лица Йонаса (он должен подохнуть на кресте, а не в скате его плеча). — Моя мать была псионичкой. Хилеркой. Она умерла, когда человек, которого я считал отцом, избил меня слишком сильно для её слабой и неумелой ступени, — Мартен закрывает глаза, отрезает себя от любой возможности связаться с дьяволом, утонувшем на дне синих глаз, соединиться с демонами, вылизывающими дыханием Йонаса стены. — А вы, месье, ни в коем случае не должны в этом участвовать. Йонас хмыкает, зная, что на потолке нет ничего, нет бога или ответа, только белый цвет — а белый теперь символ смерти, но в изогнутой шее и углу кадыка есть что-то большее, чем просто тело, есть человеческая слабость и дрожь под лопатками, есть долгий взгляд, измазанный жадностью, и чёткое понимание: ты должен жить ради спасения всех, а не одной-единственной глотки, добровольно сунутой в петлю. Йонас неприязненно цокает и отворачивается — занесённая собственной рукою плеть бьёт по голой спине, и боль приносит освобождение, в отчаянии и желании есть свой кайф, кровью текущий по ровному позвоночнику. А линия челюсти и ниспадающие с рая чёрные истины всё так же красивы, даже если их не мажет взглядом цвета греха, цвета неверия и богохульства. — Ваша мать была смертницей. И она это знала — мы все знаем. Но мы также надеемся, что наша жертва не будет напрасной, потому что если бы была возможность, никто бы не жертвовал жизнью. Но вам, месье Приор, конечно, не понять этого, — Йонас возносит руку к богу и упирает ему в грудь палец, и отрицает его, и хочет схватить за грудки, чтобы встряхнуть, чтобы напомнить, что богов нет, а твоя божественность — результат человеческих молитв, которые ты собираешься проебать, возомнив себя хлебом в вине. — Вы инквизитор, а у инквизиторов есть только понятие преступления и наказания. Куда уж там до ценности жизни, а? Проще сломать что-то, чем думать, как собрать это по мельчайшим кусочкам, днями и ночами. Только ваша мать отдала вам эту жизнь, эту ценность, и теперь вы должны прожить её. Перед собственной. Иначе это не имеет никакого ёбаного смысла. Йонас хочет спросить, зачем тогда его позвали — явно ведь не похвастаться хоромами. Зачем пси показывает ему весь анамнез Мартена, зачем просвечивает каждую мелочь, пульсирующую болью, нуждающуюся в прикосновении. Это привычка, рефлекс, как у собак Павлова, как у всех хилеров, привыкших, что в них люди в первую очередь видят не жопу или сиськи, не интересную личность и душу, а спасение. Йонас не Христос, ходящий по воде, он не умеет превращать её в вино или выдувать из сигаретного дыма кольца, Йонас — заплатка на порванной куртке, любимой, той, которую не хочется выбрасывать из-за тысячи воспоминаний. Йонас чуть больше, чем псионик, и чуть меньше, чем чистый, но он не понимает, кем считает его Иво Мартен. За кого, блядь, держит. В холоде айсберга, об который бьётся Титаник, нет ничего святого, но во тьме, куда он падает, разломанный на части, есть больше божественности, чем в боге, и Боге, и даже Господе. Йонас кривит губы, не замечая, что грудная клетка вздымается резко и хаотично, смотрит с ненавистью, смотрит с отвращением, с болью и отчаянием, с надеждой и готовностью: ударить, прикоснуться, отринуть и поцеловать. И на секунду — больше, чем на миг, но меньше, чем на вечность — он видит в отражении чёрных глаз себя. И ему становится тепло. — Я и не собираюсь. Головы не лечу, говорил уже. А вам явно нужна помощь. — Йонас отступает, и это трудно, когда сначала нужно отвести от иконы в углу взгляд, когда нужно встать с колен и закрыть её тюлем, чтобы никто не узнал, сколько бранных слов было сказано в её адрес, чтобы никто не заметил, как тёмен взгляд, скользящий по золоту изгибов и черноте одежд. — Бывайте. И не вздумайте впутывать в это Лу, слышите? Не вздумайте. Йонас подбирает свитер, подбирает куртку и свои колени, свою гордость, свои желания, разбросанные по комнате, и уходит так же, как пришёл. Оставляет пачку сигарет, вспоминает слишком поздно и думает, что хер с ней, не последняя, да и не самая лучшая. Дербанит новую, закуривает на свежем воздухе, привалившись к столбу, чтоб не качало, почти не думает, слизывая с губ вишню фильтра. Приторная хуйня. Ложь похожая. То, что кочевряжится под рёбрами, на вкус кислее неспелых яблок. Йонас морщится, кусая, пытается разгадать эмоцию, распробовать ощущение, но в отрицании есть самая большая свобода — и самое настоящее послушание. Йонас вручает Лу три рецепта и рассказывает, где и как купить по ним таблетки. Шаза вновь помогает — по-своему, и Йонас замечает долгий взгляд на своей заднице, но предпочитает делать вид, что он слепой. На Шазу у него не стоит, как и на порно, и на вылеченных шлюх, и вообще на что-либо хоть немного возбуждающее. Напряжение копится где-то под ребрами, в крови и на кончиках пальцев — Йонас избивает стеклянный шкафчик и кушетку в собственном кабинете, а потом избивают его в одной из тысячи подворотен, и, казалось бы, этого достаточно, чтобы успокоиться, чтобы чётко понять, что нельзя лезть не в своё дело и лечить тех шлюх, которых лечить запрещают, но у Йонаса рефлекс, как у собаки Павлова, Йонасу похуй на какие-то там запреты, он так и говорит: «Мне похуй на тебя и твою шайку, божок-недоносок» и получает за это в нос, и проливает кровь, потому что эгоистичному богу-нарциссу нужна совершенная жертва, а в мире нет никого более святого, чем человек, вступающийся за человека. — Не дёргайся. Лу смачивает ватку антисептиком, прикладывает к лицу Йонаса, и это почти не больно, её руки — божество в его безбожном мире, снисхождение эгоиста, дар нарцисса. Йонас слабо улыбается, щурясь от солнца в окне, слепящего глаза, — или от её солнца, в конце времен это станет одним и тем же. — Нет бы хоть раз заткнуться… — Да пошли они. — Пока идёшь только ты. И на хуй, и в жопу, и во все места для лохов педальных. — Врачи не дерутся. Лу насмешливо хмыкает и вдавливает Йонасу спиртовую ватку так, что он болезненно мычит. — Я вижу, — кивает на сбитые костяшки. Йонас пожимает плечами. — А я из Термитника. — Не все тут отбитые на голову. — Ты исключение. Йонас превозносит Лу так же, как верующий — икону, как разукрашенная обезьяна — новорождённого львёнка, как младенец — кормящую его мать. Когда она уходит, на прощание прижавшись щекой к его плечу, Йонас думает, что её волосы чуть жестче, её кожа шершавее, её глаза гораздо светлее и холоднее, её губы розовее, а их изгиб не предвещает религиозных баек. Йонас находит дрожь в руках странной — стрёмной — и топит её в сигаретном дыме. Пишет Лу, вскользь интересуясь. Из вежливости. Звонят ему тоже из вежливости и чего-то ещё, что Йонас пока не разгадывает, но улавливает зашевелившимися на загривке волосками. — Месье Бэр, вам нужно подтвердить ступень в ближайшую неделю. — Я недавно подтверждал. — Конечно, месье, но у нас есть информация, что вы куда способнее четвертой ступени. Сокрытие реальных пси карается законом, вы в курсе? — У нас это у кого, простите? Женщина в динамике шуршит приговором для Йонаса, молчаливой кончиной — не той, которая таится в черноте мягких волос, настоящей. Йонас не боится — не за себя, но за тех, кого должен защищать, кто стоит у него за спиной. — У канцелярии Викария, месье Бэр.