Атеистические крайности и божьи балансы

      Одно он понимает сразу: я должен молчать, чтобы выжить. Я обязан стать покорным. Он приходит к пеленальному центру и смотрит своей чернью на их белизну, говорит слишком рассудительно для своего малого возраста: мадемуазель, я потерялся, поможете отыскать мне новый дом?       Хилеры забирают на себя увечья и смерть, не справляются с ней, перетягивают слишком много. Никто не будет разбираться в смерти шлюхи, чьё изувеченное тело находят в грязном углу Термитника, никто не знает, что хранится в её наследственном факторе.       Первое, что он слышит от приёмных родителей, плохо маскирующих лёгкость отвращения за тяжестью напускной заботы: забудь, что было раньше, теперь тебя ждёт новая счастливая жизнь. Иво хлопает ресницами дважды, смотрит на них с отлично сделанной стеснительностью во взгляде и говорит, тут же потупив глаза в пол: хорошо, месье, как скажете, мадемуазель. Новообретённые мама и папа, имеющие много денег, но не имеющие возможности зачать собственного ребёнка, выдыхают с облегчением (одно дело услышать «этот мальчик самый послушный из всей группы» от директрисы, желающей пристроить хоть кого-то из, другое — увидеть воочию, убедиться в отсутствии лжи во благо, сожрать враньё под соусом чистой истины). Иво смотрит в окно автомобиля не глядя и думает: как можно забыть мать, которая забрала на себя твою смерть, как можно забыть ад в глазах отца, который он принёс на землю.       По бумагам, когда у тебя очень много денег и связей, — забытие происходит быстро и просто. В детстве это слегка удивляет, с возрастом он этим сильно пользуется: без камер, сопровождений, и вы забыли, что вы меня здесь видели (сейчас, по истечении времени, понимает опрометчивость, размышляет бессонной ночью, как много они могут вспомнить, как просто окажется посчитать один плюс один и умножить это дважды). Он стоит перед своим биологическим отцом ещё не Приором, но уже идеальным результатом проекта своих приёмных родителей, смотрит на его постаревшее истощённое тело, снова сталкивается с гнилью правовой системы: все закрывают глаза, когда отец избивает своего ребёнка и выбрасывает тело его матери на улицу, зато нестабильного тут же сажают в тюрьму за ограбление чистого. Иво смотрит на него сквозь мутное стекло, спрашивает: почему. Отец ждёт этого вопроса и заходится отрепетированным кашляющим смехом: эта повёрнутая пси-шлюха испортила мне жизнь, а ты, выблядок, вообще не имел права рождаться.       Отец сгнил в тюрьме без божьей помощи: Иво не мог позволить себе ещё больше влезть в его судьбу.       Он помнит мамины сказки о мальчике, умершим за все грехи человеческие и воскресшим после. Он помнит, как она нежно гладила его по затянувшейся голове и говорила: не стоит брать на себя больше грехов, чем даны тебе богом.       возьми их все забери каждый из стань богом прощающим за       Он помнит эйфорию от её взгляда, он помнит наслаждение от его пальцев. Имеющий власть забывает, что у людей существуют собственные рамки, границы и страх перед тем, кто может полностью уничтожить их жизнь.       Когда вспоминает — пытается поставить себя на место Йонаса Бэра. Ставит подпись, подтверждая справедливость выбранного инквизитором наказания, думает: я бы сделал связь с Приором своим преимуществом. Хилер, согласившийся работать в Центре и взять в пациенты Иво Мартена, но всё так же продолжающий лечить барыг и торговцев оружием, показывающий лояльность к Термитнику, выбирающий дерьмо вместо серебряных ложек. Кивает, соглашается со сметой, выделенной на строительство нового храма, снова думает о Йонасе Бэре: да, это похоже на идеальную предвыборную кампанию.       Он помнит мамины сказки о мальчике, которому построили три дворца, который тридцать лет жил ни в чём не нуждающимся принцем, но четыре зрелища — нищий старик, больной человек, разлагающийся труп и отшельник — навсегда изменили его. Мальчик захотел найти путь для постижения причин страданий. Мальчик нашёл его в себе. Он помнит, как она вытирала его неподвластные контролю слёзы и говорила: не стоит отказываться от риса и думать, что аскеза — это твой вечный универсальный путь.       Баланс и контрасты. Как много Всего содержится в абсолютном Ничто. Повторяй себе снова: ты сам выбираешь окрас собственной правды, но тебе придётся родиться через Адама, тебе придётся воскреснуть через Христа, какого-блядского-хуя, каков смысл в создании Выбора, если он всё равно эфемерен, если я всё равно должен жить, должен забыть навсегда и должен помнить вечно. Он не был в той квартире с семи лет (эта квартира была в нём все его жизни). Если Бог создал людей по подобию своему, значит, нам всем прощены наши грехи по факту отсутствия в них греховного начала ввиду абсолютной святости Создателя.       Если Бог создал людей по подобию своему, значит, он полный уёбок.       Йонас Бэр говорит ему об отце и матери, а Иво думает: Марк Жонсьер предпочитает кулаки и больше не сбивать костяшки, прятать их под тонкой кожей, оставлять кровь других на обтянутых чужой — никакой синтетики — шкурой пальцах; Иво всегда выбирает пощёчины, чтобы хлёстко и звонко, чтобы не меняться в лице и не разгонять амплитуду тела, чтобы поднять — и оставить (и собрать подушечкой большого выступившую кровь с лопнувшей губы, но это — не там и не с теми). Йонас Бэр говорит ему о ценности жизни, а Иво думает: где в тебе начало и где твой конец, как мне слизать с тебя кровь, выступившую от моего удара (как мне сцедить с тебя яд, выступивший после меня и мгновений со мною, растворить своей конфессией святость твоего неверия). Йонас Бэр вскидывает палец, вскидывает взгляд, взбрасывает на Иво злость и отвращение, отрицает его веру, бьёт атеизмом по священному отражению событий библейской истории. Йонас Бэр забирает с собой себя и то последнее, что держало Иво на поверхности — Йонас забирает его надежду, и что-то внутри закрывается вместе с закрывшейся за ним дверью.       Иво крутит тонкостью пальцев неподожжённую, забытую, оставленную сигарету, Иво крутит в голове последний разговор с отцом, пускает под кожу мысль: может, я всё придумал. Он подкуривает снова: горло дерёт, спущенный поводок открывает окно скрытой греховности вместе с запахнутой дверью, залетает в лёгкие тяжестью дыма, и выходит с губ горечью сладости восходящей точки Реформации, — революции, безначалия, превращения, преображения — и кисло растекается по нёбу каллиграфией, подсмотренной в чуждости писем:       будь грешником и греши много; но ещё больше верь в христа и наслаждайся христом, который побеждает грех, смерть и мирскую суету. до тех пор, пока мы живём в этом мире, мы должны грешить; земная жизнь — не убежище для праведности       Когда Иво Мартен стоит на коленях, он тоже выбирает пощёчины. Когда Иво Мартен смотрит снизу вверх, он предпочитает быть Богом.       Мартин Лютер отказывается отрекаться от своего учения, отправляется из церкви прямо нахуй по прямому указанию папы, раскуривает с Иво сигарету и режет нововерхнемецкими фрикативами: понимаешь, проблема в следующем — если бы я мог понять умом и логикой, мыслью и разумом, каким образом Бог, проявляющий так много жестокости, может быть справедливым и милосердным, — я бы не нуждался в вере. Мартин Лютер дрочит на Библию — sola scriptura, sola gratia, sola fide — единством источника богооткровенных знаний, отрицает священное предание, сыпет пеплом по ковру, говорит: ты должен кончить с убеждённостью в милосердии Бога, спасающего столь немногих, наказывающих столь многих, обрёкшего нас на неизбежное проклятие, ловящего свой кайф от мук грешников, заслуживающего не любви, а ненависти.       Иво Мартен стряхивает с пальцев пепел, сбрасывает с плеч монашеский обет, презирает лютеранство больше, чем своё безразличие к привычным иконам. Иво Мартен бьёт Мартина Лютера ладонью наотмашь, Иво Мартен подставляет себе под ладонь свою щёку: скажи, пожалуйста, ты был там, за гранью? ответь, будь любезен, ты знаешь различия веры? Иво Мартен забирает с края рта Мартина Лютера каплю крови: ты не святой, которого озарило, ты не преодолел эгоизм и предрассудки своего образования — ты всего лишь объясняешь целую вселенную категориями иудейского и римского права.       Ты можешь дослужиться до рая — но тебе нужно вернуться к Основе (дым под потолком припечатывает чистотой учения: вечная жизнь находится в знании божества, а не в вере во что-либо меньшее, чем божество, Иво оставляет окурок в пепельнице и поднимается, сгоняя с себя остатки дыхания Йонаса Бэра).       Нахуй жертвенность божьих сынов: ты должен позволить Богу быть Богом в тебе.       Следующим утром он вызывает к себе Кея Стоуна и Лу Рид, говорит, глядя поверх неё, избегая взгляда на икону (и не вздумайте впутывать в это лу слышите не вздумайте):       — Вы должны оставить все свои мыслительные процессы относительно вещей, которые вас не касаются. Моих вещей, мадемуазель Рид, — не перемещает глаз, хотя очень хочется заглянуть в её душу, лениво рассматривает стену, держит в статике пальцы и бога. — Это приказ — и я не желаю слышать ваше мнение на этот счёт. Рид, на сегодня свободны.       Оставь смерть смертнику, Лу. Оставь бога богу (изнутри поднимается мерзким и грязным: тогда тебе нужно позвать кого-то другого). Чувствует её сердце у себя в глотке. Не смотрит. Не смотрит. Возвращается к лежащим на столе бумагам, обрывает возведённой ладонью, не даёт ей сказать своё Слово. Иво говорит Кею остаться с ним в кабинете и пробовать внедрение эмоции: без напряжения, без надежды, без веры, просто для того, чтобы он был на виду и не думал, чтобы они с Лу снова не начали копать там, где не просят.       Иво привык, что у него связаны чувства, но он совсем не готов к связанным запястьям: на улицах города поднимается градус недовольства, Викарий ждёт от него ещё одной жертвы на свой алтарь — раз ты не можешь выяснить, кто изменил голограммы, ткни в любого псионика и мы отрубим ему руки (раз ты проголосовал против закона, будь добр, принеси своё подаяние). Иво рассуждает, разгоняя дрожь пальцев ещё одной чашкой кофе: это может быть очередной подставой, может, включивший голограммы послан Церковью, может, всё для того, чтобы в очередной раз усилить градус ненависти всех, ко всем, друг между другом — все люди братья, конечно, но одни братья лучше других, другие достойны жить в страхе, а третьих, самых божественных в этом мире без Единого бога, мы сделаем рабами и заставим ненавидеть сильнее (сделаем всё, чтобы они оказались от Основы как можно дальше, и глубже, и стали грязнее). Все данные с камер в радиусе километра до точки ресета системы и внедрения вируса за полчаса до и после потёрты. Неожиданность века.       Не чувствует никаких изменений в эмоциях и отпускает Кея за час до конца смены. Иво остаётся в одиночестве (и под прицелом) и думает: нужны списки псиоников Нью-Пари с высокой лояльностью, которые в прошлом были незначительно осуждены за нарушение правил информационной безопасности — вплоть до тех, кто пиратил музыку и фильмы. Высокая лояльность как гарант, что они будут до последнего отрицать — это только на руку. Сопутствующий ущерб, ничего личного: так преданы Церкви — станьте её жертвенным агнцем. Иво тянется к кнопке вызова Даниэль, но система срабатывает первой:       — Месье Мартен… — Гектор говорит с секретарского места, Иво вдыхает воздух чуть глубже. — Извините, что отвлекаю, но, полагаю, вы захотите присутствовать при задержании.       Иво отключает систему вызова. Выдыхает ровно. Поднимается, выходит из кабинета. Когда долго играешь на высоком уровне сложности без каких-либо сохранений, существует возможность посыпаться и всё потерять — в один момент (мгновение Иво наступило за день до первого подозрения Викария, после которого он начал слишком активно трогать его). Ганс Гюлер пускает по Иво кривую насмешку, продолжает:       — …привело к перегрузке системы и распространению символов, послуживших надругательством над авторитетом Церкви. Мадемуазель Вейсс, вас арестовывают в связи с обвинениями в попытке государственного переворота. По законам нынешнего времени…       Иво смотрит на Даниэль, она смотрит на Иво с тихим «прости» во взгляде, с громким «но я ничего не понимаю». Он не меняется в лице, переводит взгляд на стоящего за спиной бойцов Марка. Почему ты здесь, почему одного инквизитора недостаточно, неужели ты здесь на правах друга. Марк подходит ближе, говорит тихо, чтобы не мешать приговору:       — Анонимная наводка, месье. Мы получили письмо, в котором было всё о её прошлом: хакерство, скрытая поддержка псиоников…       Ты или твоя жена или Викарий или кто. Иво Мартен не кивает, моргает с запрограммированной частотой, дышит без изменений. Даниэль уводят, он смотрит ей вслед с аккуратно выстроенным безразличием, запрятанным между зрачков. Сопутствующий ущерб. Марк мягко кладёт пальцы на локоть Иво, Иво сдерживается, чтобы не отдёрнуть руку. Не было в прошлом Даниэль никакой поддержки псиоников. Ты или твоя жена или Викарий или       Иво опускает взгляд на его девственные костяшки.       — Иво, думаю, ты понимаешь, что это значит… — всё-таки на правах друга; Иво незаметно стряхивает с пальцев отвращение. — Это лишь вопрос времени, когда…       — Достаточно, месье Жонсьер. Когда Корпус выделит мне нового секретаря?       Иво так сильно желал защитить своих псиоников, что забыл о своих людях. Опять проёбом баланса. Запястья не связаны — выкручены, перекручены, прижаты к спине, сложены, сломаны, сломлены. Он кивает Марку, возвращается в свой кабинет. Божье блядство и блядская божественность. Медленно возвращается за стол. Хочется курить, но Иво обрывает себя от желания — не здесь. Он не успевает начать раскручивать колесо мыслей, как Лу врывается в кабинет, и Иво хочет сказать: прошу, пожалуйста, не сейчас, давай обойдёмся без этого, но в её глазах что-то большее, чем простое желание сказать ему, какой он мудак и урод. Зажимает дрожь ногтями. Он молча отключает видеонаблюдение и позволяет себе тяжело опустить плечи. Смотрит на Лу.       — Крэп, месье, я понимаю, что это вне вашей юрисдикции, и вообще вы не должны, и Йонас меня убьёт, но…       Иво поднимается резко: подходит к ней, мягко приобнимает за плечи и подводит к креслу.       — Давайте сбавим градус, мадемуазель Лу.       Она набирает полную грудь и выдыхает долго, со свистом. Иво сжимает её локоть (я здесь на правах друга, я не могу проебать ещё и тебя, пожалуйста, хватит), смотрит с учтивостью и лаской. Лу непривычно, это заметно, но он не пускает по глазам яд и отраву.       — Йонас. Викарий вызывает его на подтверждение пси. К себе, Иво! Он не может! У него шлюхи, барыги, торговцы оружием и… — Она обрывает себя, не вставив ни буквы, теряет вспышку так же быстро, как её подцепила.       — И я, — кивает, мягко поглаживает её локоть, не отпускает.       Разница между хорошим и плохим человеком заключается не в том, что один хочет творить добро, а другой — нет, а в том, что один подчиняется живущему внутри его Богу, а другой сопротивляется ему — и уже заражен злом. Он не может допустить, чтобы атеист находился рядом с фальшивым богом.       ты не можешь пребывать в покое, поскольку живешь в постоянно действующей бренной и вечной природе; и если ты не работаешь на добро, то присутствующее в природе зло увлекает тебя за собой       Есть иконы, которые он обожает. Он не может позволить, чтобы эйфория Йонаса Бэра коснулась дьявола в маске Единого. Изнутри поднимается мерзким и грязным: ты хочешь, чтобы он был только твой?       — Лу, можно мне сигарету?       Когда Бог делал человека, он творил своё творческое, своё вечно сущее, присущее ему дело — он творил свою душу. Дыхание теряется в зажатом горле, он пропадает в крепком кулаке, гибнет у своей первоосновы. Божество Бога состоит в том, что он должен действовать в душе. Иво сильнее натягивает шнур, замыкает глотку, размыкает руку за секунду до поставки любви во вселенную, за мгновение до собственной жертвы за свои же грехи, пущенной на алтарь из Ничто. Его дело наша любовь, и любовь эта — Бог. В ней Бог любит себя самого — Иво отпускает натянутое, выдыхает резко, давит в солнечном огненное, жаркое пекло, — и свою природу, и сущность свою, — возвращает пальцы к основанию, зажимает, бесовским безучастием смотрит, как наливается и пульсирует сущее, — и Своё божество. Любовью же, которой Бог любит себя, он любит свои создания, не как создания он любит их, а как Бога. Иво с новым остервенением толкается в кулак, замыкает себя на своих глазах в отражении зеркала, зажимает зажатые зубы ещё сильнее, поджимает поджатые губы ещё крепче, смотрит, не дышит, не дышит, смотрит. С отрадой, которой Бог услаждается Самим собой, он услаждается всем миром. Иво не моргает, вздувшаяся вена распарывает лоб и пространство и вселенную и десяток из вечностей, дрочит с безразличным остервенением и фанатичным бездушием, перед глазами ползёт мутное, он душит себя, не дышит собой, не дышит, не дышит, смотрит…       О щедрый Бог, как хорошо мне будет, если моя любовь принесёт Тебе плоды! Иво кончает на отсутствии выдоха, в немоте разжимает сжатые, сжатую, сжатое, накрывает комнату мраком своих зрачков, отдаёт свою любовь богу. Проповедник касается плеча Иво, выражает сострадание — как долго вы грели змею на груди, месье, как долго вы не сдавали её в наши руки — и смотрит внимательно, и Иво ищет в его взгляде что-то, и Иво видит, как змея съедает яблоко, Адама, Бога и не трогает Еву, и Иво спускает с губ: главное, что преступница понесла наказание; проповедник качает головой, запускает в глаза режущее сочувствие, Иво выдерживает длинный и тёмный, отворачивается лишь после того, как от него отводят глаза первым. Дрожь возвращается в пальцы ещё до того, как из организма выходит успокоительное, и Иво думает: блядство.       Сделай себе узел из страданий твоего Господа и Бога, и пусть всегда он пребудет меж рёбер твоих. Иво снова затягивает узел на шее, грубо и медленно ведёт ногтями от рёбер к паху, отгоняет из-под открытых век высеченный образ смертницы. Взгляни на Его добродетели, рассмотри их, увидь, как усердно он думал о твоём спасении во всех Своих делах. Иво не закрывает глаза, рассматривает себя, четыре алых по белому, перетянутое до синевы по длинной и бледной, вспоминает: у них такие похожие глаза, но такой разный оттенок; в глазах Лу — серебро или платина, алебастр или трещины на мраморе, чистота эдельвейсов на высоте; взгляд Йонаса режет горло острой сапфировой крошкой и ты задыхаешься, и ты глотаешь не кашляя. У Даниэль такой тёплый взгляд — смотрела ли грешная в своей безгрешности на кого-то с таким же медовым светом?       Иво откидывается на спинку кресла и шире раздвигает ноги. Он называет наши грехи Своими грехами, а Свои дела нашими делами, ибо Он исправил наши грехи, как будто бы Он Сам их сделал, и мы имеем награду за Его дела, как будто бы мы их сделали, господи, блядь, боже мой. Иво у зеркала вплотную, Иво проваливается в чёртово зазеркалье, Иво становится отражением себя самого и забывает, кто он есть, кем он был, кем он должен стать. Иво давит выдроченное, в кровь искусывает покусанное, затягивает на себе поводок тугой висельной петлёй, эшафотным узлом, затянутой на камнях Монфокона верёвкой. Отражение в зеркале перестаёт быть Иво Мартеном: оно смотрит на него бесконечными, беспредельными, бессмертными зрачками сквозь бешенство Господа Бога. Приора. Инквизитора. Палача. Он не посылает нам ничего такого, чего бы сперва Сам не сделал или не выстрадал. Иво Мартен ненавидит эгоистов, нарциссов, отцов-уёбков и Себя. Он отпускает, чтобы вдохнуть адское пекло лёгкими, он замыкает, чтобы снова гореть.       Поэтому мы должны питать большую любовь к страданию, ибо Бог ничего иного и не делал, пока был на земле.       Иво кончается снова — и не возносится, и не перерождается, и не становится вечным в своём ничего и ничто. Размыкает слишком плотный ошейник с потерянной иступленностью и хватает ртом воздух ожесточенным наказанием. Закрывает глаза, не смотрит, дышит. Не видит, но ощущает: по рёбрам бежит тёплое. Иво думает: нахуй. Горло пульсирует тянущей болью, и он не видит, но ощущает, как кожа расцветает размашистым. Иво думает: нахуй. Пробует подняться с места через пять минут или через четверть века, с первого раза выходит дрожью и нестабильностью, Иво ничего не думает. Доходит до стола через божье усилие, берёт телефон, пишет через свой скрытый на его несохранённый: я буду у вас через час двадцать. Идее искупительного страдания слишком часто придаётся примитивный коммерческий смысл. Иво идёт в душ и думает: проверка подлинности наводки и попытка в аргументацию алиби дала им — ему — время для поисков похожей, но это могло быть по-разному растолковано Викарием. Из плюсов: Даниэль в безопасности, квартира мёртвого прошлого за последний месяц используется слишком часто для трупа. Из минусов: началась игра на истребление, у Викария на груди греется армия змей, которая выпивает Ев аперитивом и не закусывает, у Иво ни одного козыря и слишком много синяков по шее. Он скрывает синеву высоким горлом свитера, пока Он не заберёт их Своими пальцами.       Спрашивает у Лу, стоящей на площадке, такой красивой, но такой скорбящей:       — Каково это, мадемуазель: идти сотрудницей в личную охрану Приора, но вместо этого работать на развозке?       Лу тушит окурок, смотрит на него, находит в вопросе больше вопрошаемого, отдаёт шлем медленнее положенного, говорит превыше сказанного:       — Я люблю быстро ездить.       Иво кивает и залезает на байк.

***

      Вместе с даром приходит проклятье. Божья длань тянется к Йонасу, несуществующий рот растягивается в добродушной улыбке — а затем его голова отлетает, в ушах звенит болью пощёчина, перед глазами чернеет от обилия белого. Капля крови красным орарём тянется по иссохшему телу. Бог жесток и безжалостен, эгоистичен и самолюбив. Бог фальшив, но он никогда не позволит остальным узнать об этом — слепая вера закончится выколотыми глазами.       Сегодня тобой интересуется канцелярия Викария, а завтра Инквизиция — ещё утром ты выкуриваешь приторную сигарету после тарелки каши, а вечером синеешь от удавки на горле. Йонас растирает шею, поджигает вторую. Дохнуть на рассвете сил не входит в его планы на ближайшее будущее.       Лу пишет вдвое чаще, волнуется. Йонас спокойно отвечает, что тестирование не будет проходить на Викарии, что они не должны даже пересечься, что он не собирается разносить Корпус, Инквизицию и Церковь, лепить на стены революционные лозунги и скандировать собственную смерть. Отвечает, что он умнее, чем Лу думает. Йонас берёт отгул на первую половину дня и едет в Центр, не переставая курить. В кармане куртки спрятан блистер транквилизаторов и новая, нераспакованная пачка сигарет. Такси довозит Йонаса до лазарета при Корпусе и, прежде чем вылезти из машины, он прячет капсулу себе под язык. Выдыхает. Встряхивает плечами. Готовится ссать местному богу в уши.       Йонас отдаёт свой паспорт, и девушка на ресепшене вносит его данные в базу. Рядом стоит инквизитор — недвижимой статуей, копьём Михаила. Йонас не сглатывает — его нутро извивается дьявольским змием под блестящим остриём, хохочет, ухмыляясь, зная, что на его холодном, чешуйчатом теле сегодня не останется ни одной царапины.       На кушетках лежат люди. Йонас не различает лиц, не видит разницы в телах. Ладони теплеют, сканируя совершенные в своём несовершенстве биомеханизмы. Пулевые, ножевые, ожоги от взрывов — и куча хронических, подкожных, подрёберных, которые Йонас не должен видеть с третьей ступенью. Инквизитор наблюдает за тем, как движутся его руки по голой коже пациентов (видит ли он в них божество, готов ли заплатить жизнью за культ бога в смертном даре?), молчит, фиксируя правду глазами, но истина шире, чем трёхмерный мир, только Йонас в это не верит, а инквизитор не удостоверивается — и в этом вся проблема ебучих верунов, им плевать на логику, они готовы ежедневно совершать ритуалы, не имеющие никакого смысла, лишь бы совесть не грызла за приведённые в исполнение казни. Йонас вжимает ладонь парню в бок, вытягивая глубокое пулевое: делает это медленнее, чем обычно, контролирует скорость срастания тканей, латает раскрошенную подвздошную кость, чувствуя, как боль загорается в собственном боку, жмурится, тяжело выдыхая, и на середине пути к вратам божьим, к истине и вере, встаёт с расцарапанных камнями колен, задирает голову к небу и ухмыляется. И раскусывает капсулу. И течёт изо рта красным орарём, исполосованным ложью, капая на кристально чистые, белые простыни.       Инквизитор удовлетворённо хмыкает — копьё упирается в пол рядом с ботинком, которым он наступил на не одно горло, которым пнул не одну голову.       — Это всё что я могу, месье инквизитор.       Капли крови слетают с губ Йонаса ложью в истине, небытием в блаженном существовании. Нужно быть достаточно умным, чтобы сцедить с себя божество в пробирку, закупорить в капсулу и улыбнуться фальшивому богу в лицо, продемонстрировав свою правду, свои правила. Если Йонаса хотят — будут хотеть на его условиях.       — Благодарю за содействие, месье Бэр. Я сообщу в канцелярию о том, что вы успешно подтвердили третью ступень. Вот, держите салфетку.       Йонас вытирает лживый рот, пропитывая подаяние палача каплями истины, жертвенной кровью, предопределением, в которое никто не верит, пока оно не произойдёт. Выходит на улицу, закуривает и подставляет лицо солнцу, поднимает его к богу и ухмыляется.       Я обманул тебя сегодня, обману и завтра, ты думаешь, что самый умный, отлично, тогда что ты скажешь, когда останешься без веры?       Йонас поднимает лицо к потолку, жмурится и несдержанно, рвано выдыхает, впиваясь пальцами в мягкость округлой задницы. Под ним извивается грех, — грязно и мокро — стонет так громко, что у Йонаса закладывает уши, подставляется, жадно насаживаясь, и плачет от измотанности, от вибрации, привязанной к члену, от переизбытка, гиперчувствительности, очередного оргазма, детских травм, обошедшего его стороной бога, недостатка любви в детстве. Йонас смотрит на текущий по красивому лицу макияж, наматывает на кулак чёрные волосы, рывком подтягивает к себе, заглядывая в мутные глаза, в пульсирующую душу, в нутро, горящее в пожаре, слышит мольбы, обращённые к его божеству, думает: удовлетворится ли Викарий его ложью, будет ли достаточно очередной жертвы на самом грязном алтаре, как много времени у него есть прежде, чем удавка завлекающе качнётся на виселице, сооружённой специально для него — нежными, по-женски узкими ладонями. Йонас сжимает пальцы на охрипшем горле, толкается глубже, сильнее, ожесточённее: рваные фрикции царапинами занесённого над спиной копья, и Йонас прогибается, рыча, Йонас изливается в смертный грех, думая о божественном, Йонас выдрачивает себя до последней капли — подаянием не тому богу, которого обманул, но тому, которого хотел бы прямо здесь, на этом сраном алтаре.       Когда один нервяк проходит, Лу прилетает с новым. Йонас сразу замечает в её глазах ужас замученного беспокойства, боль загнанности в угол, мольбу о прощении — потому что она себя не простит никогда. Йонас зло щурится, смотрит на её руки, думая, что мог бы сцеловать с них все дырки от гвоздей в другой вселенной, мог бы спасти от любой судьбы ценой всего, что у него есть, мог бы самолично выстроить алтарь и сложить на него размазанную ударом кувалды голову. В висках словно бьют молоточки.       — Это бесчеловечно.       — Я знаю. А наказывать невиновную не бесчеловечно?!       — Палка о двух концах.       — Йонас…       — Обе невиновны, почему думаешь, что кто-то чуть более невиновен, чем другой? Только потому что она нужна Мартену?!       Лу всплёскивает руками, раздражённо цокает и садится на корточки. Обнимает голову руками, сжимается до точки в пространстве. Йонас не двигается: смотрит на неё сверху вниз, скрещивает руки, ограждается, остаётся в позиции карающего, хотя единственное, чего ему хочется — это сесть рядом и обнять её, прижать к себе, забрать любую боль.       — Здорово вы придумали: закрытая казнь, подменное лицо, всё шито-крыто. Потому что чистая заслуживает жизни больше, потому что ты её знаешь и сочувствуешь, потому что считаешь, что можно выбирать, кому жить, а кому умереть? — Йонас ядовито усмехается, заламывает рот в боли от ощущения чего-то инородного в месте, где раньше всё было привычно, где раньше было сердце Лу. — Превращаешься в бога. Уже веришь в себя? Молишься по утрам?       — Замолчи, Йонас!       — Билет на казнь взяла? На такие мероприятия нынче приглашают лишь избранных, поцелованных Единым. Тех, кто продал ему душу и думает, что вознесётся, исполняя волю. Как тебе, нравится решать, кто достоин, а кто нет?       — Йонас!       — Я помню тебя другой. Где та девочка, защищавшая слабых, выкормившая бездомных котят из пипетки, боровшаяся за справедливость?       Лу вскакивает на ноги, подлетает к Йонасу и роняет капли божественного — горячие, солёные — ему на ладони. Задыхается от предопределения, от яда, залитого в глотку, не сплёвывает, разжижая гортань и желудок. Йонас ломается. Отворачивается, поджимая губы, кусает себя за щёку, сдерживая ответные слёзы.       — Я всё та же. Посмотри на меня, Йонас, это я. Посмотри.       Йонас смотрит — видит в серых глазах слишком много боли и отчаяния, чтобы отвернуться. У него достаточно сильная ступень, чтобы наёбывать бога, но у него слишком слабое сердце, чтобы бросать в беде людей, которых он любит. Даже если они, сука, ни черта не правы.       И Йонас отдаёт часть своего сердца. И Йонас идёт по связям, позволяя Шазе затолкать ему слюну в рот солёными пальцами, позволяя королю местной группировки прицениться к его заднице, позволяя другим проткнуть его вену и подписать его кровью контракт о сотрудничестве, чтобы по итогу получить то, что искал: женщина — девушка, одинокая, чумазая, с котом и копейками в кармане, подметающая домишку на окраине Лаграс. Псионичка. Невероятно похожая. Йонас скидывает Лу адрес и краткую сводку данных, сплёвывает едва начавшую растворяться таблетку экстази под стену ревущему электро клубу, полощет рот, вымывая дрянь из зубных щелей, и поднимает лицо к небу, и посылает бога на хуй.       Холодный ветер бьёт порывом в лицо, но Йонас не накидывает капюшон толстовки на лохматую голову. Чуть щурится, стискивая зубы, и ненавидит себя. За то, что вписался в эту херню, за то, что дал поставить себя перед выбором и сделал его, за то, что не жалеет. Йонас бы выбрал Лу и второй раз, и третий, и в этом выборе скапливается вся его ненависть к себе — друзья оказываются важнее, чем незнакомая девчонка, один человек оказывается важнее другого для врача, и это крах одного из тысячи постулатов, из миллиона принципов. Но в конце концов Йонас тоже человек — и совесть жрёт его ровно до момента, когда он представляет, что на виселице могла быть Лу. Всё ещё впереди — так твердит ему интуиция. Между Мартеном и Лу я выберу себя — отвечает Йонас и вновь закуривает.       Шепотки о казни секретарши Приора доходят и до Термитника. Йонас не слушает, у него своих проблем по горло. Тут вылечи, там перевяжи, тут подсоби, там замолчи. Йонас равнодушно смотрит на члена одной из многочисленных преступных группировок, латает ему плечо ниткой с иголкой, зная, что вчера ночью он завалил двух других бандитов из южной группировки без всякого сожаления. Бизнес, деньги и власть — всё, что правит этим миром. Йонас смотрит на жёлтый цветок, пробивающийся из трещины в сером асфальте, и думает, что миром правит жизнь и любовь. Капает воду из бутылки в эту трещину и думает, что в мире достаточно сострадания и добра, чтобы не сойти с ума. Йонас ненавидит жёлтый цвет, но виноват ли в этом цветок? Каждый заслуживает спасения — об этом говорил Иисус Христос, этого придерживается Йонас, отрицая бога.       У детей Единого, в отличие от него самого, есть пагубные привычки. Йонас не согласен с этим отличием. Пагубной привычкой ебучего христа было прощать всё и всем. Всепринятие убивает. Сначала ты позволяешь иуде остаться рядом, даже зная о его грехе, а после оказываешься вздёрнутым на кресте, впитав в себя поцелуй и привычку. Йонас смотрит на Мадлен. Мадлен смотрит на Йонаса. Потёкший макияж рассказывает ему о бурной ночи — и заставляет вспоминать очередное трахнутое совпадение. Каждый знает, зачем они здесь — и что скажут на любое возражение.       — Я твою руку лечил на прошлой неделе.       — Я неуклюжа. Если ты понимаешь, о чём я.       Йонас хищно ухмыляется.       — О, я более чем понимаю, о чём ты.       — Тогда давай. Пожалуйста, Йонас. Ты мне очень нужен.       Мадлен не улавливает подвоха. Вальяжно садится на кушетку, сбрасывает красную рубашку — рюши скользят по тёмным, налившимся соскам. Йонас обводит взглядом её грудь и живот, не меняясь в лице. Подходит вплотную, становится меж разведённых ног, наклоняется, чтобы прикусить сосок и обвести ареолу языком. Мадлен тяжело выдыхает.       — Тебе бы быть поизбирательнее с любовниками, родная. — Йонас сжимает её грудь в ладони, наблюдая, как Мадлен прогибается в спине ещё сильнее. Солоноватость её кожи остаётся у Йонаса на языке. Он бесцеремонно опускает руку к её бедру, залезает под юбку, отодвигает трусы и проводит по горячим губам пальцами — там уже мокро и липко. Мадлен вздрагивает и потирается о его ладонь. — И с теми, у кого ты просишь помощи.       Йонас хватает её за здоровую руку и стряхивает с кушетки. Тащит на рентген. Мадлен упирается, пытается кричать, но Йонас затыкает ей рот крупной ладонью и шепчет, что если она заорёт — может больше не возвращаться. Сломанную руку на стойку Мадлен кладёт уже зарёванная. Йонас закрепляет на ней тяжёлый фартук и уходит делать снимок. Возвращается с просвеченной костью и раздражением на лице. Ведёт в процедурную, снимает самодельную шину и накладывает полноценный гипс. Мадлен что-то шепчет, — зло и просяще — внезапно замахивается и бьёт Йонасу крепкую, резкую пощёчину. След от её пальцев краснеет и пульсирует болью поверх свежего синяка под глазом. Йонас лишь цокает, сжимая и разжимая кулаки, напоминает себе первопричину, расставляет ограничения. Возвращается к ровной техничности. Мадлен зависима — от эйфории, которую даёт Йонас, а торчков всегда было трудно приструнить, особенно в эпицентре ломки.       — И больше не вздумай ломать себе руки, ясно? Я не бесконечный ресурс. Дурь в твоей башке лечить не стану. — Йонас закрепляет гипс и отходит помыть руки от раствора. — Только по крайней нужде. Поняла меня?       Мадлен показывает ему средний палец и улетучивается из процедурной. Йонас — не реабилитационный центр, и для зависимых у него есть только одно решение: не дать себя.       Телефон пиликает смской, и Йонас понимает: дать придётся. Он уходит курить на балкон и выключает у телефона звук, пытаясь сбросить растущую злость, но это бесполезно, абсолютно бессмысленно. Любая мысль, крутящаяся вокруг Иво Мартена, кипятит кровь в его венах. Такое количество власти, помноженной на безнаказанность, помноженной на раскаяние, приправленной долгом и своим пониманием о «надо» и «правильно». Какого хера они все решили, будто могут выбирать, кому жить, а кому нет? Какого хера они все возомнили себя чёртовыми богами? Единый разрешает многобожие и идолопоклонство? Мартен наверняка дрочит сам на себя перед зеркалом, чёртов самовлюблённый эгоист. Йонас сплёвывает горечь изо рта и выкидывает из головы эту мысль, не давая ей осесть и прорасти тупым, иррациональным возбуждением.       Мартен входит в квартиру Йонаса как к себе домой. Ровный, собранный, с чёрными глазами, чёрными волосами и чёрной душой. Йонас не выходит его встречать: позволяет потеряться в неловкости и углах. Узкие ладони слегка дрожат. Йонас не кидается сканировать его, лишь кривит губы, привычно складывая руки на груди. Думает, как много ещё ему придётся отдать этому богу, чтобы жертвы прекратились.       — Хотите от меня помощи после того, что сотворили? — Холодный тон режет уши, но Йонас не меняется: ни в голосе, ни в лице. — Или пришли похвастаться тем, что обвели Викария вокруг пальца?       Йонас отступает на шаг назад, обходит стол, цепляя пепельницу, не закуривает, но сигареты на столешницу выкладывает. Под ладонями пульсирует злость, Йонас сглатывает кислую ненависть и жмурится. «Йонас, он Приор». Хоть господь бог, Лу, а он чёртов господь бог, и Йонас бы прошёл мимо, Йонас идёт мимо и хочет не останавливаться.       — Я не одобряю ваши методы, вы в курсе? Пытаетесь воевать на стороне псиоников, но когда дело доходит до выбора — спасаете чистую. Когда дойдёт до Лу — отдадите её Викарию, чтобы сбить след, выиграть время? Отдадите меня? Он уже хочет. — Йонас сжимает кулак до побелевших костяшек, рывком подходит к Мартену и продавливает ему пальцем грудину, не страшась ледяного взгляда сверху вниз, не боясь виселицы, качающейся у него за спиной. Йонасу нечего бояться — он с рождения смертник. — Вы без понятия, что значит носить клеймо. Без понятия, что значит отдавать жизнь за чистого, быть тем, кого всегда пускают в расход. Вас выбрали. Ради вас пожертвовали. Сколько ещё таких жертв у вас на совести? Как много крови на ваших руках, а?       Перст бога имеет пагубную привычку, переходящую в руки из сердца. Синие глаза заплывают маревом ненависти и личной боли, Йонас порывисто взмахивает рукой и хватает Мартена за чисто выбритый подбородок, крепко держит челюсть, ранится об острые углы. Виселица за его спиной раскачивается активнее. Воздух свистит в промежутках между плетением и у Йонаса в ушах. Свистит, гудит, окропляет божественным в своём безбожии. Иво Мартен — не Мадлен, и его хочется приложить головой об стол, чтобы вправить мозги. Его хочется сожрать, обгладать до последней косточки и выблевать в ближайшую мусорку. Йонас резко, длинно выдыхает, обдавая губы Мартена горячим воздухом — свои желания лучше держать в узде.       — Можете повесить меня за это, плевать. Вы чёртов лжец! Все вы, чистые, абсолютно одинаковы: вам плевать на нас, разница лишь в том, кто поудобнее устроится. Вы выбрали тактику дружбы и думаете, что никто не догадается, что на самом деле вы…. — Волна горячечной злости проходится по чужому телу случайно, неосознанно, привычно, — ты чёртова собака Павлова — и Йонас сбивается с дыхания, чувствуя, как под ладонью жжётся и пульсирует его врачебный долг, нужда, немая просьба, глупость, взращенная на почве аскезы, и смотрит Мартену в глаза, теряясь в затапливающей его черноте. Выдыхает. Отнимает руку; ладонь соскальзывает с челюсти и падает на ровную, вздымающуюся грудь в межрёберье. Соотношение гормонов твердит Йонасу об одном. — Вы… что вы с собой сделали?       Чернота в глазах напротив взрывается неожиданной страстью, вполне ожидаемой — к насилию. Мартен хватает его за руку, крепко сжимает запястье, отрывает ладонь от своей груди и заламывает Йонасу плечо. Нагибает, прижимаясь сзади ледяной статуей, больно ударяет лицом об стол, — так, что стеклянная пепельница подпрыгивает — едва не вышибая мозги. Бойся своих желаний — так говорят мудрые люди? Йонасу бы впору испугаться, но он только сильнее злится, когда боль проходится кривой линией по залому руки. Хороший захват — качественный, техничный, отработанный годами. Однажды инквизитор — всегда палач. Йонас дёргается до последнего, не желая принимать, что старый рыбак давно засунул его в металлическое ведро, и шум моря — это шум крови в ушах, почему ты так пульсируешь, почему так отзываешься на смерть, чёртово тело? Йонасу нравится резко и грубо. Йонас ненавидит Иво Мартена. Жар, расползающийся по всей правой половине лица, вдавленной в стол, непохож на тот, что обжигает бёдра. Йонас не думает — продолжает дёргаться, рваться из ведра наружу, рычать маты и часто, загнанно дышать, пока ладонь не ложится ему на горло. Пока рыбак не отрубает своей рыбёшке голову, облегчая последние секунды её непродолжительной жизни. Йонас зажмуривается, и под веками схлопывается пустота, схлопывается отсутствие в отрицании, он сглатывает и чувствует, как кадык тяжело опускается, заторможенный крепкими пальцами. В этом нет ничего святого. В Иво Мартене слишком много пороков, чтобы его душа попала в рай, но Йонас взмолится на пике отрицания, и этого окажется достаточно, чтобы стать святым в глазах одного бога.       — Жертва павшей была великой, месье, — говорит он безучастно и ровно, надавливает пальцами под челюстью. — Она познала то, что могла никогда не познать: Бога. Оставшаяся жить сыграет свою роль в грядущем, дабы в обществе будущего никому не приходилось выбирать, дабы люди будущего не плевали на себя и друг на друга. Не стоит учить меня своим правилам жизни, Йонас Бэр, доподлинно не зная, каким следую я.       Он разжимает пальцы. Отходит на полшага назад, стряхивает с запястий дрожь, бросает её мелкими каплями на пол. Не смотрит на Йонаса, вытаскивает из его пачки сигарету и прикуривает, зажмуриваясь.       — Я сделал с собой то, что должен был, — Мартен глубоко затягивается и на длинном выдохе дыма не открывает глаза. — Вы поможете с последствиями моего долга?       Грубость укрощает злость. Всеведущность бога укрощает человеческое высокомерие. Йонас закатывает глаза, не вслушиваясь особо в эту религиозную чушь — в ушах всё ещё слишком громко пульсирует ничто, выросшее из высшего отрицания всего, и Йонас собирается отрицать до последнего, пока не придёт время принятия, и тогда он возьмёт в руки плеть и хлестнёт себя по спине, отринув бытие, запретив сущее. Горячее тело, холодные мысли. Сила, возведённая в абсолют. Власть, подкреплённая праведностью. Йонас чувствует, как изо рта тонкой струйкой течёт кровь, — порвал губу или прокусил щёку? — Йонас знает, почему под животом так тянет. И злится сильнее. И поглощает сам себя в этой злости. Когда всевездесущее и божественное возвращается к началу, Йонас поднимается со стола, нервно тряхнув головой, и облизывается. Стол не прожигает ядом — на нём не вырастают цветы. Был бы бог в человеке, позволил бы себе так пропадать? Бессмысленно, кусками на мусорку. Йонасу слишком тяжело даётся божественное, чтобы растрачивать его на дьяволов. Чем выше цели, тем низменнее способы их достижения. В черноте глаз плещется миллион отговорок, божья длань гладит сама себя по голове и жалеет. В Йонасе мало жалости и много долга. Много невысказанного, задушенного, отрицаемого, желаемого. Много боли, слишком много — своей и чужой. Бог единственный, кто способен делать справедливый выбор между двумя своими детьми — это делает его богом, возносит над смертными, наделяет авторитетом, отсутствием сомнений в Воле. Когда один человек позволяет себе сомневаться, этим можно пренебречь. Когда сомневается святой, у бога нет шансов отвернуться. Безразличие трещит по контуру тонких губ и черноте глаз, когда на шее у тебя синяки от самодельной петли. Ты приходишь к святому, ставишь его на колени, ругая за сомнения в собственном совершенстве, а потом возвращаешься к слабости и обнажаешь себя, и говоришь: мне нужна помощь, ибо я не справляюсь, но не вздумай указывать на это вслух, покуда живёшь под моим началом. Если Иво Мартен умрёт за грехи Йонаса, бог отвергнет такую жертву, посчитав оскорблением.       Инквизиторы не испытывают вину за свершённое правосудие. Люди не вешают других людей, лишь бы спасти тех, кто был осуждён. Но ты повесил.       ибо грешен я господи и в тысячи путей твоих не найду верного но найду свой и когда ты обратишься ко мне я скажу — иди на хуй, господи       Йонас выдыхает, склоняет голову набок, рассматривая сигарету в узких ладонях: зависимости есть и у бога, а Йонас чувствует любые подобные кожей, и когда в горле скапливается ком кислоты, формируясь во что-то грандиозное, больное и давящее, Йонас не спешит сглатывать, позволяя ему прожечь глотку и сложиться в буквы, десяток горьких завитков. Йонас поджимает губы и чувствует разочарование. Йонас смотрит на чужие руки и чувствует обиду. В дрожи по этим пальцам слишком много святого, в Иво Мартене слишком много Йонаса, и всё это пропало зря. У жизни больше нет вины ценой продолжения. Одна продолжает существовать за счёт другой, Иво Мартен продолжает функционировать за счёт Йонаса Бэра. И это зависимость. И Йонас знает, как использовать пагубную привычку богов в свою пользу.       Дверь отрезает его от черноты в глазах. Йонас выкручивает кран, регулирует воду до еле тёплой и подставляет руки. Смывает чужие прикосновения, смывает бога и свою дрожь. В зеркале слишком много красного. Йонасу больше нравится синий — полосы макияжа смазались кровью, часть цвета отпечаталась на столешнице вместе с подписью о совершённом праведном насилии. Йонас наклоняется, подставляет лицо под воду и умывается. Промакивает тряпкой гематому на скуле, смотрится в зеркало по второму кругу — ничего приятного. С щеки ползёт прозрачная капля. Йонас устал, и в его боли бог не найдёт ничего похожего на божественность. В его даре нет любви и всепрощения, это чёртово проклятье, пагубная привычка, врачебный долг, даже если не хочется, даже если это разрушает принципы. У Йонаса они шаткие — Йонас держится за раковину, чтобы не шататься, и низко склоняет голову, позволяя прозрачным каплям падать, ударяясь о белую керамику. Инквизиторы не жалеют о своей справедливости. Не душат себя ночами, как душили петлёй преступников днём. Люди спят спокойно — им не о чем жалеть, они не палачи. Жалеет ли о чём-то бог? Может ли он сам усомниться в себе и не разрушить возвысивший его авторитет? Йонас не имеет права выбирать между людьми: его долг спасти каждого, цена одна — он сам, телом и душой. Йонас не должен, но он выбирает, и если вопрос в любви, он выберет её.       о господи неужели любовь твоя тоже эгоистична неужели ты любил люцифера так сильно что создал ад и проклял миллионы душ только ради него неужели господи неужели я так похож на тебя       Полочка над раковиной разлетается крупными осколками. Йонас стряхивает кулак, резко выдыхая, засовывает кровоточащие костяшки под воду, смывает кровь, смывает ненависть, смывает себя и идёт смывать Себя. Под кожей зудит грех. Под животом остывает неправильное тепло. Йонас распахивает дверь в ванную, шмыгает носом и возвращает руку к божественному — оттягивает ворот чужого свитера, кладёт ладонь поверх гематомы и вытягивает её, прижимает пальцы второй руки к виску, нащупывает тревогу и вытягивает её, и ударяет Мартену по рецепторам эйфорией одновременно, резко и много, и долго, и смотри на меня своими широкими зрачками, понимай, кого поставил на колени, запоминай, чью кровь пролил, не думай, что сигарета чем-то отличается от моих пальцев, я докажу тебе обратное, я докажу тебе, что верёвку на шее нужно было затянуть покрепче, потому что твой бог ждёт тебя, жаждет тебя, а ты остаёшься со мной, ты предаёшь его и выбираешь меня, и это не жертва, и я не хочу тебя жаждать.       Йонас отнимает руки. Отворачивается. Откашливается. Щурится от боли и проглатывает её — привычную и понятную. Прячет обиду в жёлтых крапинках поверх синих глаз. Смотрит ровно и пусто.       — Уходите. Я не желаю вас больше видеть.       В отражении черноты глаз Йонас видит себя и, подхватив пачку с сигаретами, уходит на балкон. В отражении черноты неба Йонас видит Себя и разочаровывается. В Приоре Инквизиции, в Нью-Пари и Церкви, в карающей системе и медицине, в Иво Мартене и Йонасе Бэре. В отражении себя Йонас видит выбор, который совершил, и боль, которую перетерпел. Его сердце, сотканное из жёлтых цветков, затапливает тёмно-синей ночью, холодит влажным воздухом, хлещет эгоистичной любовью к тем избранным, кому позволено остаться между двух никогда не отдыхающих желудочков. Просить помощи, совершая насилие, унижать, ставя на колени, смотреть из-под длинных ресниц своими бескрайними чёрными и оставаться неприкасаемым, быть уникальным, иметь больше, чем нужно, быть меньшим, чем требуется. Йонас откидывается на спинку плетёного кресла и закрывает глаза.       В конце вселенной все обиды — это невысказанная боль. В конце пути боль — лишь часть становления, формирования и развития. Молочные зубы выпадают, и это больно. Позвоночник вытягивается быстрее мышц, и это больно. Первый вдох болезнен, а последний сладок — и бессмыслен в своём окончании, ибо для тех, чей вздох не оканчивается с твоим, потеря будет невыносимой. Отец бьёт тебя по телу и голове, и это больно, но ещё это непонятно и обидно. За что? Почему ты, боже, так жесток ко мне? Неужели со мной нельзя лучше, бережнее? Ибо если я твой любимый ангел, какого сучьего хуя ты низвергаешь меня в ад, стегнув тысячью кнутов?       Йонас дымит в небо. Успокаивает себя снаружи и надеется, что яд отравит его изнутри. Когда конвульсии пройдут, внутреннее упокоится тоже. В этом есть смысл, очень извращённый, но есть, а кайфа нет. В ненависти к себе нет никакого чёртового кайфа — это просто боль, завёрнутая в обиду, это отчаяние и растерянность, завёрнутые в злость. Я не знаю, что делать с тобой, поэтому делаю то, что умею — бью. В наказании ты найдёшь свою вину и раскаяние. Но я нахожу только обиду. Значит, ты ищешь неверно, ты чувствуешь не так, как задумано. Пути господни неисповедимы, ты не можешь сомневаться, только идти и подставлять щёку, но я сомневаюсь, господи, я сомневаюсь, что в твоём ударе есть хоть капля любви, даже если она утверждает обратное.       он тебя любит он просто не умеет нет мам он меня не любит он чёртов уёбок и я больше не верю в него       В конце пути боль — лишь часть становления и формирования, и ты понимаешь: без неё было бы лучше. Без неё не было бы дрожи по рукам, тревоги по рёбрам, чужого голоса в твоём несдержанном крике, чужого цвета в твоих злых глазах. Хлопка входной двери не следует. Йонас слышит, как льётся вода в стакан из крана на кухне. Прислушивается к жадным глоткам, глубоко затягиваясь. Дверь на балкон бесшумно открывается, тень прошмыгивает в тьму, не забирая ни капли света. Йонас выдыхает, поднимая лицо к небу, позволяя луне очертить острые скулы и ровную линию губ серебристым светом. Он не любит меня, но приходит объясниться. Оправдаться, извиниться между строк о своей великой жертве, и уже выходит так, что в тонне боли есть капля любви, что в капле любви — тонна боли.       — Если мне суждено принести себя в жертву и не воскреснуть — я желаю быть последней смертной казнью, — тихо, загробно звучит из тёмного угла. Мартен стоит возле балконного окна, Йонас чувствует его цепкий, жёсткий, острый взгляд затылком. — Если я перестану следовать правилам игры, месье, если я не спасу имеющих значение в скором будущем, если я не приму тяжесть выбора и не исполню его — у меня не будет возможности изменить нынешнюю ситуацию.       Одежда тихо шуршит. Мартен снимает резинку, пуская волосы по плечам, возвращается к статике небытия — Йонас краем глаза следит за его тенью на полу балкона.       — И вы ошибаетесь в своих предположениях. Пожалуй, это вам тоже неприятно слышать, но я не отдам ни вас, ни вашу подругу, — Йонас может поклясться, что он слышит биение чужого сердца, но слышать его не хочет. — В заключении триединства неприятного: спасибо за вашу помощь, месье. Буду платить вам доверием и благодарностью до тех пор, пока вы не назовёте иную цену.       Йонас долго молчит. Позволяет тишине стать неловкой, шуршанию возобновиться, мысли об уходе возникнуть и утвердиться. Всё это не имеет смысла, если твой язык не синхронизирован с мозгом. Если вместо «я боюсь за тебя» ты говоришь «я не хочу тебя видеть», а потом выкуриваешь лёгкие и жалеешь себя. В жалости нет смысла, если это повторяется из года в год, из поколения в поколение. Йонас знает, как много из себя он отрицает — и не собирается прекращать. Она больше не убеждает его в том, что капля любви прилетала на кожу вместе с жжением, и это освобождает. Это позволяет сцедить свой яд и найти в нём поломанную молекулярную формулу любви.       — Если вы умрёте, месье, я буду ненавидеть, — Йонас смотрит в небо и говорит это богу, он смотрит этому ублюдку в глаза и говорит: если ты не сумел позаботиться о своём ребёнке, это сделаю я, и если ты не сумел полюбить его так, как он того заслуживает, его буду любить я, и ты поймёшь, как жалок, и ты увидишь, как бессмыслен, — себя до конца дней.       Холодный воздух лижет голые стопы. Йонас оскаливается богу в лицо, отворачивается от него, определяет его ублюдком, низвергает авторитет сомнениями святого, самого чистого и самого греховного. Поворачивается к Мартену. Поднимается из кресла. Останавливается возле тьмы, смотрит на черту и переступает её, и проваливается в ничто, и находит там всё. Обхватывает холодными пальцами горячее запястье, залезает под манжету свитера, взглядом под рёбра, смотрит и видит, и показывает — себя, не Себя, а всё, что есть хрупкое, что есть смертное и поломанное, легко ранимое и глупое, кровоточащее и светящееся. Мягкой подушечкой по сухожилию, в ямку на сердцевине, вверх по подъёму большого и наружу к вспухшим венам. Смотри на меня своими расширенными зрачками, понимай, кого поставил на колени, запоминай, чью кровь пролил, не думай, что сигарета чем-то отличается от моих пальцев, я докажу тебе обратное, я докажу тебе, что необязательно затягивать верёвку на шее, что с тобой нужно бережнее, потому что твой бог ждёт тебя, жаждет тебя, а ты остаёшься со мной, ты предаёшь его и выбираешь меня, и это не жертва, а желание, и я жажду тебя.       Но, если хочешь, я сам затяну верёвку на твоей шее и буду дразнить твоей кончиной ебучего бога.       — И, если вы принесёте себя в жертву, месье, я буду самым херовым врачом. А я хороший врач. И вы знаете это, верно?       Йонас отрицает господа бога и всех, кто толкает людей на мысль, будто там, после смерти, есть ещё одна жизнь. Йонас знает — после смерти нет ничего, кроме пустоты, в смерти много боли и горя, ничего святого, ничего приятного. Как много чужого в черноте этих глаз? Йонас задирает подбородок, рассматривает сужающиеся зрачки и не хочет, чтобы они сужались. Йонас бесцеремонно выдёргивает свитер из пояса штанов, залезает рукой под одежду — холодным по горячему, наблюдай контраст, балансируй в крайностях, пока я впитываю твою дрожь, пока я пьянею от твоих зрачков, зашедших на радужку, — и касается теплотой расцарапанных рёбер, и я могу царапать тебя бережнее, и я могу принести тебе боль, которую ты сглотнёшь, а не сплюнешь.       — Вам нужно менять правила игры здесь и сейчас, потому что все люди важны, потому что если вы казните себя, не будет никого, кто сможет сдержать его. Вы не можете отдать меня ему, месье, вы не имеете права отдавать меня, вы не хотите. Не отдавайте. — Йонас ступает во тьму и остаётся там, остаётся рядом, в выборе без выбора, в холоде по жару, шаг вперёд — два вдоха, один задыхающийся, опаляющий лёгкие, второй рваный и короткий, украденный с чужих губ, и ладонь, переложенная на грудь, в сердцевину, поближе к щели между двумя желудочками, и у меня нет души, но я могу держать тебя в сердце. Пальцами по прижатой к груди ладони, вниз по кисти к косточке на запястье, не отводя взгляд, темнея мыслями, растворяясь в темноте, заедая тишиной без неловкости. — Держите крепче.       Обида — лишь невысказанная боль, неотрефлексированное отчаяние и волнение. Тяжёлое, неуместное, болезненно-холодное. В конце всего сущего рождается понимание о правильности. Последствия помогают не совершить новых ошибок, в религиозных обрядах можно найти веру лучшую, чем в бога, и когда он окажется отринутым, когда будет барахтаться в куче мусора или гнить в тюрьме, он будет думать, что сделал не так — или умрёт идиотом. Йонас не убирает руку из-под свитера. Перемещает пальцы выше, накрывает сосок и грудную мышцу, вытягивает очередные полосы, пропитывает эйфорией. Спускается обратно — рукой, не взглядом. Обхватывает бок. Берёт за талию. Сжимает крепче, чем кулак перед ударом, бережнее, чем стебелёк цветка. Рывком пододвигает к себе — или делает ещё один шаг. При смешении синего с чёрным всегда получается чёрный. Йонаса затапливает грехами, и он слизывает сладкую каплю любви с разбитой губы, размазывая металлический привкус по языку. При смешении холода с теплом по коже бегут мурашки и жар.       — Моя цена — вы. — Шёпотом в божье ухо, и пусть он слушает, и пусть он знает, как его сына любят, и пусть он осознаёт свою ничтожность в глазах высеченного из ребра, такие красивые ровные рёбра — пальцы пересчитывают их все, Йонас говорит: спасибо за это, боже, Йонас говорит: а теперь иди на хуй, господи. — Не отдавайте себя богу. Отдайте мне.       Йонас ожидает, что Мартен оттолкнёт его. Грубо спросит, что он себе позволяет, чинно напомнит, кто перед ним и как следует обращаться с такими лицами. Йонас знает как — бережно, но можно вплести грубость в мягкие касания, можно царапнуть кожу после аккуратного залечивания предыдущих царапин. Йонас ожидает повешения — готовит горло, сглатывает, немигающе смотрит в черноту чужих глаз. Чернота смотрит в ответ — и говорит с ним. Жалуется, молится, молит и убеждает. Уговаривает, убивает словом, раскладывает по операционному столу хлёсткими буквами, раскладывает на кровати тяжёлым дыханием.       Иво Мартен смотрит на него своими расширенными, и Йонас чувствует ответные прикосновения на пояснице, идущие выше, гладящие каждый из позвонков, останавливающиеся на шее. Пальцы с шеи залезают в волосы: ногтями по коже головы, зажимают пятернёй и оттягивают от уха, чтобы снова взглядом, и его зрачки ковыряют зеницы Мартена, так близко, что во мглу чёрных залетает тяжесть синих, чернозём встречается с небосводом, небесное выворачивает земное, выкапывает свежую могилу, в которую Мартен готов лечь живым, оставить там свою новую смерть из костей и кожи, отдать в руки Йонаса петлю со своей шеи. Ладонь прилипает к острым, горячим рёбрам — гормоны повышаются, кровь разгоняется, желудочки учащённо пульсируют, отстукивая Йонасу послание на азбуке Морзе. SOS сменяется на спаси и сохрани, сменяется на храни тебя Единый, сменяется на не помогай мне я тону и мне нравится продолжай топить меня продолжай и держи крепче. Йонас тихо рычит, когда неожиданное натяжение в волосах скатывается вполне ожидаемым жаром к паху. Мартен смещает пальцы, придерживает сзади четырьмя, большим заглаживает прямую рта, подушечкой по нижней. Йонас не телепат, но в блестящей черноте читается одно: грех не может быть столь духовным, столь трепетным и всеобъемлющим.       — Слово врача — закон, месье, — Мартен смотрит ему на губы, Йонас нащупывает пульс под горячей белой кожей. — Моё сердце не отличается образцовой идеальностью, но кардиохирургам и не нужны совершенные образцы, верно?       Йонас переживает сковывающую тело дрожь, глубоко вдыхает и размыкает губы, чувствуя солоноватость на языке. Горячие руки, горячий взгляд — как холодны его мысли? Спутанность сознания, привычная всем, кто попадает под воздействие хилера, просматривается в глазах, мелькает в широких зрачках, Йонас думает: я должен быть бескорыстным, Йонас знает: они не стали бы трахаться со мной, не дави на них долг оплаты.       — Я не хочу отдавать ему вас, — Мартен давит пальцем на нижнюю губу Йонаса, открывает одному себе его нижний ряд зубов, проскальзывает в обнажившееся пространство всем своим сущим. Повторяет твёрдым шёпотом, ведёт пальцем глубже, заглаживая язык, надавливает, открывает рот шире; смотрит, смотрит, смотрит, выскабливая из Йонаса душу. — Но я хочу, чтобы вы отдались мне. И я желаю принять вас, месье, всё ваше сущее — всем моим абсолютным.       Ладонь с поясницы исчезает на мгновение лишь для того, чтобы залезть под одежду. Йонас мысленно усмехается: и где то чёртово религиозное безразличие, с которым ты пришёл сюда? Иво Мартен перед ним и под ним теряет броню, предохранители лопаются с громким, оглушающим звуком и сыпятся стеклом им под ноги. Йонас переступает на месте, ставит голую ступню рядом с ногой Мартена, поджимает пальцы, стоит руке скользнуть по позвоночнику, смотрит в глаза инквизитору, находит в отблеске радужки палача, отыскивает на дне зрачков Иво. Этого не должно было произойти, бог не писал их историю так, пути господни исповедуются неверно, и в подтверждение этому Единый низвергает на всю землю наказание. Йонас жмётся ближе, чувствуя, как холодный дождь отскакивает каплями от пола, толкает Иво к стеклу за его спиной, жмурится, закрывая рот, смыкая губы, стискивая зубы на йоту той силы, которая вложена в человеческую челюсть. Открывает обратно, широко, призывно, сцеживает желание из тёмного взгляда внутри собственного рта, слизывает капли языком — и широко, мокро лижет палец Иво. Под рукой загнанно бьётся чужое сердце, отстукивая предсмертный ритм по рёбрам, и Йонас вновь усмехается: кто бы мог подумать, что Приор Инквизиции такой романтик? С точки зрения кардиохирургии, все сердца уникальны, оттого совершенны. С точки зрения Йонаса Бэра, это слишком большая цена. Тела достаточно — сердца многовато, а в душу Йонас не верит, но она оказывается у него в руках, светлая, истекающая золотом и пульсирующая подобно сердцу. Йонас вписывает её в золотое сечение — идеальная. И это проблема.       Иво Мартен переворачивает палец во рту Йонаса, поддевая верхний ряд зубов. Убирает, мажет по скуле слюной. Смотрит так, будто перестаёт существовать, зависнув в пустотах между его ресницами. Иво обхватывает шею Йонаса крепче, подтягивает и подтягивается ближе, приподнимает и опускается так, чтобы губы в губы и жаром по:       — И я желаю отдаться.       Приор Инквизиции не может сглатывать грех так послушно. В праведнике не должно быть столько желания к греху. Йонас смотрит Иво в глаза, Йонас заглядывает ему вовнутрь, прежде чем смотреть становится неудобно, прежде чем Иво Мартен не надламывает его железный принцип. Языком по языку. Они не записаны в истории человечества вместе, бог не задумывал встречу силы и свободы, пути господни вполне исповедимы и понятны: дождь хлещет по части открытого балкона, Йонас вздрагивает — от холодной капли за шиворотом, от языка Иво на своём, мокро и горячо, выжигающим желанием, и почему оно вообще существует, почему…       у тех кто к тебе обращается нет выбора но выбор есть у тебя игла одноконечная если ты не вставишь в ушко красную нитку они не привяжутся ты давишь слишком сильно кожа протыкается и лопается кровью не желанием но долгом       Йонас атеист. Он не верит, но что-то в нём хочет верить. Глаза не закрываются, но пшеничные ресницы дрожат. Рука, замершая в воздухе, качается в нерешительности, пальцы сжимаются в удивлении, кожа мурашится ахуем. Йонас открывает рот и позволяет языку Иво скользить внутри, Йонас разводит распиленные кости грудины и испуганно спрашивает: куда ты лезешь? Разве он не видит, что это билет в один конец? Разве он не понимает, что это — начало бесконечности, в которой Йонас не хочет теряться?       С зависимостями трудно бороться, когда одна из них имеет человеческий облик и божественные руки. С языка стекает слюна и капает ядом — привычно, понятно, в границах комфорта, бессознательным по сознанию. Йонас разрывает поцелуй раньше, чем кончается воздух, раньше, чем кончается он сам и создаётся вселенная, позже, чем возникает первый стежок. Бесит. Ножниц нет, но можно вгрызться зубами.       — Вы, кажется, спутали. — Йонас отворачивается, но не отходит, выводит руки вперёд, но не убирает их, и в полумерах нет толка, если цель — убить. — Я не целуюсь, когда это просто секс. Тем более с такими, как вы. С инквизиторами.       Чужое желание бьёт его наотмашь. Опечаленная боль в черноте глаз вспарывает лёгкие. Непонимание вылезает первее отчаяния. Йонас вытирает рот ладонью, кривится, возвращая глазам хищный, безжизненный блеск. Вновь смотрит на Иво. Глядит, заглядывает, засматривается, видит — в обнажении души слишком много смысла. Йонас считает, что символизм переоценён.       — Я, блядь, не целуюсь.       В тонких запястьях нет ничего святого. Крошево предохранителей колет ступни. Йонас хватает Иво, толкает своим телом к балконному окну, поднимает его руки над головой и прибивает к стеклу. На белой коже мгновенно появляются красные следы от грубых пальцев. На сердцевине ладоней разрастается дырка от гвоздей. Йонас возвращается туда, откуда его оттащили, возвращается с новым желанием, с больным энтузиазмом и злостью, конвертируемой из всего. В обилии неосознанного легко потеряться. В многочисленном неопознанном, лезущим изо всех синапсов, треплющим нервы, Йонас теряется и вскидывается. И задирает голову Иво. И вгрызается ему в шею.       и наблюдай господи как я ломаю твоего сына и лицезрей как податлив он перед грехом под твоей святостью и понимай что ты бессилен перед тем что мог бы низвергнуть в ад       Глубокие следы полукругом темнеют по коже. Под языком бьётся в конвульсиях крупная вена, сладко капая Йонасу в рот. В жестокости нет смысла, но слом того немногого, что у него осталось из «своего», больно бьёт по миропониманию. Ева надкусывает яблоко с желанием и жаждой — Йонас искусывает изящную шею, оттягивая ворот свитера, со злобой и остервенением. Тяжелое, рваное дыхание над ухом становится ему наградой. Дождь заливает пол, бетон холодит пальцы ног; Йонас вжимает совершенное творение бога в стекло как дешёвую шлюху, переступает с ноги на ногу, избегая мокрого холода, притирается бедром и жмурится. Иво Мартен послушно держит руки поднятыми, беспрекословно задирает голову, когда Йонас вгрызается ему в шею — и без покорности пускает с губ первый, неожиданный и тихий звук, не подходящий под определение выдоха, балансирующий на грани со стоном. Их встреча не была прописана в библии или ветхом завете, их жажда наказывается хлещущим по спине дождём: Йонас рычит на каждый удар плети, Йонас не собирается верить, Йонас атеист и в отрицании — его принцип.       — Я вас ненавижу, — на выдохе, тяжёлым и горячим по уху, ребром языка по укусу, новым, не менее глубоким, по предыдущему, возводя боль в абсолют, стирая понятие нежности, разбирая кости грудины, спиливая корни нервов и вжимаясь собой в твердеющее от извращённой бережности. — Слышите? Я вас… ненавижу. Блядь.       Иво жмурится, загоняет ногти под кожу ладоней, сильнее запрокидывает голову, открывает больше шеи. Йонас чувствует его дрожь своим телом — жаркий шёпот из ненависти в вырезанные зубами дыры вынуждает его податься вперёд ещё больше. Иво давит рвущийся от второго «ненавижу» стон зажатыми зубами, заталкивает его себе в глотку, и у Йонаса окончательно срывает тормоза.       Коллективная вина — херня собачья, и Йонас заталкивает Иво в квартиру. Подальше от дождя, подальше от ревнивого взора его бога, вместо рефлексии пытающегося вернуть непослушного сына под своё начало. Йонас несогласен — сын очень послушен. Торшер падает, задетый чьим-то локтем, и тухнет, громко коснувшись пола. Йонас слушает исповедь между шумными вдохами и тяжелыми выдохами, разглядывает затерявшиеся буквы в дрожи длинных ресниц, ловит слова пальцами под рёбрами, ощутимыми прикосновениями по коже, цокает и задирает свитер, обнажая божество, уязвляя инквизитора, нивелируя палача. Жестом приказывает держать его у плеч, и Иво беззаветно исполняет, сжимая складки свитера длинными и подрагивающими. Йонас теснит своё божественное к стене, трогает чужое смертное резковато, но технично, без особых ласк, но бережно. Не думает, но хочется. Позволяет опереться, перевести дух, поднять голову к потолку, увидеть сквозь высотку своего бога — и обхватывает подбородок пальцами, крепко и безапелляционно, возвращая к себе, жадно сцеживая все капли внимания, каждую из вселенных в блеске мириад из чёрных глаз. Движется дальше, щипает, выкручивая, толкает бедром, зло щурится и вплавляет ладонь в плоский живот, и царапает выступающие рёбра, и перескакивает через пряжку дорогого ремня, и находит Его в нём, сжимая, и позволяет увидеть бога в Себе. Иво задыхается. Домашние штаны Йонаса стекают по бёдрам ровно на четверть. В нём нет стеснения, но есть много злости и обиды, безысходности и желания. Приор Инквизиции ему не по зубам, но Йонас всё равно кусает его. Приор Инквизиции — не его уровень, но Йонас всё равно звенит бляшкой ремня, сдёргивая брюки вместе с бельём. Дорого и красиво — будет залито спермой. Ничего святого, но Иво Мартен должен был знать, к кому обращается за помощью. Должен был держать свои принципы так же крепко, как он стоит на ногах. Пытается. Йонас усмехается, смахивая чужую дрожь с бедра. Шлёпает по коже — крупная, бледно-красная головка шлёпает по низу живота, мажет каплей по чёрной дорожке коротких волосков. Йонас наблюдает, чуть отойдя. Иво держит лицо, но его выдают абсолютно чёрные глаза и дрожащие коленки. Мокрый язык мажет по тонким розовым губам. Тишина давит лёгкой, почти дразнящей неловкостью.       — За любовь мою меня обвиняют, но я предаюсь молитве. Ненависть возбуждает раздоры, но любовь покрывает все грехи, — сбитым молебным дыханием и неотрывным греховным взглядом, желанием найти в воздухе руку Йонаса. — Но в вас нет того, что нужно покрывать, месье.       Йонас выжидает. Позволяет холодному воздуху с незакрытого балкона обдуть разгорячённое тело. Сжирает взглядом, синей бурей, штормом, пережёвывает и блюёт в мусорку. И жрёт заново — сам себя за пятки. Снимает колпачок с бутылька, надавливает на дозатор, вытягивает руку и позволяет прозрачным, тягучим каплям стечь с пальцев на обрезанный член под пристальным взглядом. Эта чернота разъедает его естество, но Йонас не отстраняется: жадно сцеживает это желание, смешивает с обидой, приправляет болью и злобой, украшает ненавистью и разламывается на любви. Смотрит долго и мрачно. Дышать становится душно. Дозатор капает ему в ладонь снова, подтянутый живот вызывает отчётливое желание его вылизать, Йонас шагает ближе и обхватывает ладонью твёрдую пульсацию, смазывает капли о головку и сжимается кольцом пальцев под ней, скользит к основанию, оттягивая крайнюю плоть, не отрывая взгляда от одухотворённого лица, не моргая впитывает все немые молитвы. Сжимает чуть крепче и размазывает липкость по всей длине, и дразнит головку шлепком пальца по мокрой щели, заставляя Иво дёрнуться и ещё сильнее вжаться в стену в попытке найти благословение в потолке и закатанных глазах. Отстраняет бога от Иво Мартена и приближает своё божественное к нему. Подходит так, что плоть касается плоти, вдавливает ладонь во вздымающуюся грудь, находит под костями предложенное сердце и забирает. Обхватывает ладонью оба члена и поднимает лик к сыну божьему. Мокро дрочит ему и высекает одно безбожие за другим, кладёт руку на горло, отбирает воздух и демонстрирует свою святость в дьявольском блеске глаз. Залечивает свои укусы, вживляя эйфорию подкожно, в синапсы между нейронами, и целует. Языком по языку.       и господи пожалуйста не дай ему умереть       Иво теряет себя в непонимании и желании, Йонас слышит, как шумно он выдыхает, ощущает горячее дыхание на искусанных губах. Иво жмурится, стонет Йонасу в рот, весь дрожит и позволяет себе теряться в агонии удовольствия у Йонаса в руках. Накреняется вбок — Йонас крепче сжимает его шею, держит за горло, не давая упасть, и прижимает к стене как к кресту, вбивая гвозди в ладони языком и ядовитой слюной. По спине лёгкой болью ползут короткие острые ногти. Испарина, текущая по пояснице, остаётся на дрожащих пальцах. Новый стон пульсирует у него в висках вместо крови, пока чужая рука взлетает обратно по спине к загривку и взмокшим светлым волосам. Йонас чувствует, как ладонь мокнет от обилия смазки, и, разорвав поцелуй, говорит:       — Заткнитесь с этой религиозной хернёй.       Йонас ожесточённо, размашисто опускает кулак на члены, сжимая зубы от ощущения чужих вен на своей коже, от соприкосновения головки с чужой, горячей и упругой, от оглушительно-громких хлюпающих звуков, и говорит:       — Знаю.       Знаю, что во мне нет греха, знаю, что отсутствие греха не покрывается любовью, я знаю, господи, что меня нельзя любить, но можно наказывать, можно показывать через меня верный путь другим и брать из меня то, что нужно другим. Хилер — лекарь, спасатель, лицо безвозмездности, вкус надежды, запах смерти. Я знаю, боже, что ты здесь только потому, что у тебя слишком много совести и мало союзников, все двенадцать апостолов отвернулись от тебя или они просто бессильны, и ты пришёл просить, пришёл умолять и терпеть колючие поцелуи тринадцатого, зная, что они принесут тебе необходимое блаженство. Я знаю, сука, знаю, что в грехе находится обожание и привязанность, но неужели моя святость не достойна чего-то, кроме сухого религиозного воспевания? Неужели поцелуи прихожан так и будут меркнуть на грязном стекле, не коснувшись святыни?       но ты сам установил стекло       Я сам, господи, я знаю, боже. Я не хочу осколков во рту, но я так хочу тепло их губ где-нибудь поближе к сердцу. Его губы теплом по сердцу. Трогая душу, нащупывая полость, в которой она должна находиться. Йонас отрицает языком по чужому, Йонас ловит каждый тяжёлый вздох и неожиданно громкий стон ртом, губами, душой и сердцем. И, господи, неужели это чёртово стекло — моя вечная клетка? У изнанки иконы гниёт деревянная подложка, год сменяется годом, умножаясь в одиночестве, в отчётливом понимании своей греховности в абсолютной святости. И, господи, возможно, не стоит меня так наказывать, ибо в помощи людям есть слишком много души и мало возмездности и, господи, как мне убрать стекло и не рассечь себе рот?       никак       И, господи, почему ты так красив? Неужели ты можешь целовать меня сквозь стекло?       могу. но в поцелуе много жалости и сожаления, много вопросов и ни одного ответа, в поцелуе не найти любовь, и ты обречён на вечное безгрешие, потому что мы с судьбой не в ладах. хочешь извинений?       Хочу послать тебя на хуй.       Йонас чувствует пульсацию чужого сердца под ладонью, слышит своё в ушах, когда изящные пальцы с по-женски узкими ладонями оттягивают его волосы. Иво уводит запястье Йонаса с двойного возбуждения и облизывается. Чувствительная кожа отзывается мгновенно, член, лишённый рук, предательски вздрагивает, прилипая к животу. Иво неожиданно находит точку опоры в дрожащих коленях, и чёрные глаза сверкают прежней властью. Он делает шаг вперёд, заставляя Йонаса шагнуть назад, сжимает волосы крепче, получая в ответ грубый рык, обхватывает мокрую поясницу и меняет их местами. Теперь Иво вжимает Йонаса в нагретую стену собственным телом, выставляет ладони по обе стороны от его широких плеч, лбом ко лбу, сбитым, рваным дыханием по лицу, рывком бёдер, чтобы членом по члену, но уже без рук. Сдвигает нос к виску Йонаса, ведёт ниже, на скуле открывает рот и широко лижет до самой шеи. Снова рывком. Головка мажет головку, смещает, проходится по стволу. Иво мягко прихватывает зубами чужой укус на шее Йонаса. Зализывает его языком. Всасывает одними губами. Лижет чистоту кожи рядом, заставляя Йонаса неосознанно выгнуться и задрожать, но возвращается обратно: ставит засос поверх засоса какой-то шлюхи, выдыхает с шумным удовлетворением. Чёртов собственник. Это было ожидаемо, но Йонас всё равно ловит себя на мысли, что хочет одновременно дать Иво по яйцам и позорно спустить от этого жеста. Он чуть отстраняется, смотрит сверху вниз, растеряно и словно вопрошающе. Йонас отворачивается, не желая объясняться перед этой чернушной растерянностью, он хочет послать бога на хуй и посылает, а бог не уходит, бог говорит ему: я вижу следы чужих верований на тебе, я чую их грязь на твоей святыне, я справедлив, но жаден, и тебе это нравится. Именно поэтому ты ломаешься, и я не нахожу в твоём сломе ничего предосудительного. Йонас вытягивает шею, находит руками чужие плечи, сжимает и чувствует себя маленьким, чувствует себя загнанным в угол, поражённым, уязвлённым, чувствует себя бессмысленным и нужным, и важным, и одним-единственным, возбуждённым обрушенной на него властью палача. В углах комнаты сгущается распухшее эго, Йонас облизывает припухшие от поцелуев губы, не стесняясь своего стона, отвечая на рывок нетерпеливым рывком, членом по члену, оставить белёсый след, сравнить его с прозрачной смазкой и усмехнуться, чтобы самодовольный звук раскрошился в новом стоне из запрокинутой головы. И, господи, я знаю, что меня нельзя любить, но, может, ты одолжишь мне хотя бы один человеческий грех, чтобы почувствовать, каково это, потому что его чернь, лижущая мне рёбра, пугающе похожа на то, будто я самый отвязный грешник на земле.       когда иисус всходил на эшафот, его святость была облеплена чужими грехами, и как только глаза его закатились от боли, люди уверовали и полюбили, но до тех пор он не знал любви и был слеп, покуда тринадцатый апостол видел в отражении его святости свой грех и любил его до вознесения, и жаждал его до воскрешения, и поцеловал его, раскрошив стекло. открой рот, йонас, или закрой его навечно       Сам заткнись.       Иво перекидывает поднятый свитер через голову, почему-то не снимая его, — какое нежное послушание кроется в этой жёсткой власти — и склоняет голову набок, позволяя длинным волосам мазнуть по груди и твёрдому соску. Йонас смотрит на него так же жадно, перекатывает в синих глазах черноту, замечая, как Иво отзеркаливает его с синевой в чёрных. Уголки тонких губ ползут вверх. Йонас понимает, что, как бы он ни старался, как бы ни барахтался и ни душил, Иво всегда останется в выигрыше.       — Я хочу сожрать вашу ненависть, месье, — он смотрит на Йонаса с тёмным желанием и довольством, и в глазах нет прежней печали от пощёчины; невероятно, как один поцелуй грешника может обрадовать грязное божество. — Не откажете в удовольствии инквизитору?       — Что вы…       Воздух залезает в рот эфемерными пальцами и застревает в гортани. Иво опускается на колени, не прерывая зрительного, не лишая себя синих глаз, не позволяя им оторваться от собственных. Без спешки, но и без медлительности, выверенным движением, тяжёлым желанием. Смотрит. Заводит руки за спину, замыкает пальцы одной кольцом на запястье другой. Мягко прикладывается губами к бедру Йонаса, притирается к члену щекой, оставляет по своей коже смазку, смотрит из-под подрагивающих. Дышит. Так спокойно и уверенно, что Йонас теряет себя в разломе распиленных рёбер и черноте двух пустот. Слегка поворачивает голову, чтобы пройтись с одной стороны губами от основания до обнажённой, крупной, сочащейся головки, ненароком задеть её языком и тут же вывести губы с неё до основания по другую сторону. Заметно сглатывает. Смотрит. Его мрак заглатывает темнотой Йонаса. Иво чуть приподнимает себя на коленях, чтобы дотянуться до основания вздёрнутого возбуждением члена сверху и провести мокро и медленно до самого конца. Задержаться губами у щели. Иво цепляется глазами за глаза и медленно открывает рот, не отстраняясь. Обхватывает головку, смотрит, смотрит, не выпускает очередной стон, бесконтрольно ведёт бёдрами — спущенные штаны наверняка неудобно впиваются в бёдра, перевёрнутый свитер немного сковывает, но Иво, похоже, нравится, Иво обхватывает широко и мягко. Пару раз ведёт головой туда и обратно, не спускается ниже головки, зализывает щель языком, кругом ведёт по венчику. Взглядом говорит: всю вашу ненависть, месье, отдайте мне её своим членом, позвольте почувствовать в сжатых вашим кулаком волосах. В усердии не ослабевайте; духом пламенейте; Господу служите. Иво хватает носом воздух. И глубоко опускается на член Йонаса ртом.       И это похоже на ебучий сюр, но горячая волна колет низ живота слишком явно. Йонас замолкает, не дышит, только смотрит и внимает. Чем меньше удовольствия и удобства, тем меньше вероятность привязаться. Чем дольше Иво Мартен стоит на коленях, тем хуже у Йонаса с отображением реальности. Пальцы перебирают густую поволоку желания в воздухе. Йонас рвано выдыхает. Хмурится. Сглатывает, заметив руки за спиной. Удивлённо приподнимает брови в ответ на ласковую притирку щекой к бедру. Думает. Чертыхается. Слишком часто моргает, пытаясь смахнуть образ из-под век. Иво Мартен не исчезает. Порозовевшие губы смыкаются на головке, обхватывают, посасывают — Йонас рвёт новый вдох натрое и прикусывает костяшку. Теряет злой запал, потерянно прилепляет мокрую ладонь к стене, оставляя след на серой краске. Смотрит не отрываясь. И, господи, если после кнута ты, как самый образцовый папаша, хочешь подсунуть мне пряник, лучше иди на хуй.       это не пряник. я вообще не знаю, как он здесь оказался. слушай, я…       Заткнись, боже.       Йонас царапает стену, запрокидывая голову, и теряется в моменте. Смотрит в потолок, находит в отражении раздутого эго призрачный запал, думает: в убийстве одного человека вместо другого нет нихуя святого и пока все твои речи — лишь лапша на уши верунов. Йонас закалён в отрицании, сверху на темечко давит обида от сломленных принципов, похеренного спокойствия, выстраиваемого так долго, так кропотливо, в висках пульсирует злость, под пальцами собирается ненависть, подушечки покалывает желание, разбиваясь об осознание его неправильности, разламываясь на куски от понимания, что всё это — результат цены и платы, помощи и небезвозмездности.       в твоей святости нет ничего правильного, ты не пророк и не мессия, ты не иисус христос, и никто не целует твою святыню, ты чёртов дилер, барыга жизненно необходимым, а такие возводятся только в ранг хуил, а не святых, а хуилы дохнут в собственной блевоте и соплях, а не получают поцелуи, и…       Да заткнись ты, ёбаный бог.       Йонас взрыкивает и путается пальцами в чёрных прядях. Сжимает. Оттягивает, заставляя выпустить член изо рта и откинуть голову почти в параллель потолку. Чуть не спускает от того, как Иво Мартен предлагает ему себя. В черноте глаз нет ничего святого, широкие зрачки — в подтверждение прошедшей оплаты и качества оказанной услуги. Йонас кривит губы, раздражённо дёргает челюстью и плюёт Иво в рот. Слюна крупной каплей растекается по языку — Йонас размазывает её членом, толкается в рот, загоняя своё днк под гланды, упирается головкой в щёку, наблюдая, как преображается лицо Иво Мартена с членом во рту. В ненависти нет пощады. Йонас не пытается быть ласковым, но остаётся бережным, не старается начинать медленно, но не нарушает темп жизни, заданный богом в нём же. Чёрные волосы натягиваются, стекая по его кулаку волнистыми прядями. Йонас давит на затылок — член входит до конца, губы смыкаются у основания, мокро-давящиеся звуки заставляют всё нутро возбуждённо дёрнуться, головку — мазнуть по горлу. Йонас отбирает дыхание Иво, Иво отбирает собственную свободу добровольно, передаёт в руки хилера контроль, зная, что тот ненавидит эту власть, понимая, что он может с ней сделать — и наслаждаясь. Йонас оттягивает голову Иво от себя, наблюдает за слюной, текущей по подбородку, тянущейся блядской ниточкой от мокрой щели до искусанных губ. Шлёпает по ним головкой, стирая белёсые капли с уголков. Во рту у Иво горячо, в горле — узко, в голове — Йонас бы хотел знать, что у него в голове, о чём он, блядь, думает, заглатывая его член, позволяя трахать себя в рот грубо и ритмично, задыхаясь на этом члене, перебирая коленями перед Йонасом — мальчишкой из грязного Термитника, хилером, открыто посылающим власть на хер, человеком, его ненавидящим. Ненависть Иво Мартен глотает умело и послушно, с жадностью настоящего бога. Йонас думает, как много смертных, грешных, скучных святынь побывали в этом божестве. Йонас натягивает его ртом на свой член, прижимает носом к лобку, слушает, как он задыхается, давится, видит, как он дёргает руками за спиной, но не выводит их, видит натяжение в волосах и липнущий к животу член, и думает: я ничем от них не отличаюсь. И это хорошо, это не должно стать проблемой. Только Иво Мартен — одна сплошная проблема Йонаса. Его плечи горят остаточными прикосновениями, его строгая власть тлеет у Йонаса под пальцами. Йонас вытаскивает член из его рта с мокрым, громким звуком, толкается обратно, и так ещё раз, и ещё, пока с губ не слетает тяжёлый стон, пока вспененная слюна не начинает стекать по подбородку в лужу к натёкшему между коленей предэякуляту. Йонас усмехается. Запрокидывает его голову, сжимает мягкие волосы в кулаке, заглядывает в поплывшие глаза, находя там слишком много удовольствия и нехимозное благоговение, отбрасывает любые озарения в сторону и щурится:       — Вам нравится так, да? — Подальше от члена, взглядом по вздрогнувшему чужому, ухмылкой в уголках, бесами по бликам в синих глазах. — Хотите ещё? Хотите. И никто не знает.       Йонас разглаживает кожу на изящной — залеченной — шее, касается кадыка и проводит головкой по щеке, повторяя предыдущий влажный след. Приподнимается на носках, давая коснуться ртом яиц, качается обратно к стене, не прижимаясь, но находя опору. Йонас, он Приор. Да хоть господь бог. В божестве, так мокро и грязно насаживающемся на его член, слишком много святого. Йонас забирает грех на себя, и он липнет, но не касается через стекло. Поцелуй самого преданного прихожанина раздробит ему рот стеклом, и Йонас боится, Йонас не хочет, Йонас знает, что ему не положено, но нет ничего страшного в том, чтобы желать несбыточного. Йонас толкается Иво в рот, смотрит, как головка натягивает горло, видит, как дрожит эта святость: всем телом, красивыми рёбрами и длинными мягкими волосами, узкими ладонями и плоским животом с пирсой в пупке, — откуда? — судорогой по бёдрам и качающимся у живота членом. Йонас хищно улыбается. Смешок разлетается по комнате так же громко, как стоны Иво. Голая ступня зависает над твёрдым членом — Йонас отстраняет Иво от лобка, слыша неудовлетворённый звук, похожий на стон, опускает его голову, даёт увидеть намерение, почувствовать потерянный контроль и прóпасть в положениях, придушенную гордость, прижатую к полу власть — и мягко опускается на головку. Скользит до основания. Обтирается ребром о вспухшие вены. И, наконец, придавливает член к полу. Иво свистяще выдыхает, дёргаясь от ступни на члене, елозит коленями по полу, смотрит жалобно, с тенью божественного страдания на лице. В таком виде он ещё более красив, чем в похоронном и с отпечатком безразличия палача между бровей. Блядство, не понадобилось даже бутылки, чтобы признать его ёбаным совершенством. Йонас дёргает Иво за волосы и трахает в рот, гладит пальцами головку, шлёпает ступнёй по члену и толкается в горло, запрокидывает голову лишь на секунду, не прося у бога дыхания, но находя его в вере в себя — и смотрит Иво в глаза, наблюдает его распятие, вбивает гвозди в ладони, вбивается членом в рот, сбивается с ритма и тяжело, гулко дышит, скусывает стоны с губ, держась второй рукой за плечо, думает: блядь, какое же красивое плечо, думает: блядь, ебал я этот рот. И ебёт. И кончает. И не даёт отстраниться, когда горячая сперма течёт Иво в горло, когда влажные звуки возобновляются, когда он давится и оставляет такую же горячую и липкую лужу у Йонаса под ступнёй. Вот и кончилась Инквизиция. Йонас усмехается себе под нос, пытаясь найти рваные куски дыхания в черноте глаз. Это — апогей его ненависти, вершина злости, эверест раздражения. Член выскальзывает изо рта, перенапряжённая рука встряхивается судорогой, волосы рассыпаются по плечам, дорогие штаны с бельём — в слюне и сперме.       И, господи, неужели отсутствие грехов это не то, к чему стремится человечество?       человечество создавалось по образу и подобию моему, и грехи их — мои грехи, но покуда ты безгреховен, у любви нет сил просочиться сквозь стекло, и ты навечно — хилер, врач, лекарь, безвозмездное возмездие, помощь, надежда и смерть, но ни разу не любовь, ты не грех, но и не святыня, ты не тот, кого будут любить, но тот, кому станут поклоняться, когда придёт время       Йонас встряхивает головой и падает на подрубленных коленях, и припадает губами к святыне без стекла, к лику божьему, к сыну, которого тот никогда не любил, чтобы найти в поцелуе то, что было ему запрещено, то, чего он никогда не увидит, кем никогда не будет, но то, чего так отчаянно желает душа, не вписывающаяся ни в одно сечение.       У Иво горьковато-сладкий рот и горячий язык. Мягкая кожа и острая челюсть. Нежность в ямке за ухом и твёрдость в высеченном из мрамора подбородке. Йонас слизывает свой вкус вместе с его слюной, Йонас ищет любой грех, способный прилипнуть к нему настолько, чтобы разломить стекло святыни без крошева во рту, но Иво пахнет обожествлением и слепой верой, Иво пахнет неправильным выбором и чем-то древесно-свежим. Йонас жмурится. Рычит ему в губы, чувствуя, с какой жадностью и готовностью он отвечает на поцелуй. Выдыхает резкое:       — Воспользуйтесь ванной и уходите. Я не желаю вас больше видеть. — Святость блестит спермой на полу, поцелуями по шее, залеченными укусами на ключицах. Надломленным шёпотом добавляет: — Пожалуйста.       И роняет голову. И встаёт, переступая через эту святость, словно через раздербаненный тощими собаками мусор, и не находит в углах комнаты никакого эго, но замечает холод с балкона и позволяет ему обдуть себя, и позволяет богу сделать то, что делают все боги — наказать.       И, господи, мне похуй, достоин ли я любви по твоему мнению, если ты даже не смог полюбить сына своего так, как он того заслуживает: бережно, краснотой ровных стежков.       но ведь не смог и ты. найдёшь ножницы сам или мне помочь?       Иди на хуй, боже.       Глухой хлопок сначала настигает дверь в ванную, а затем и входную. Йонас остаётся один, слыша, как по углам прячутся отголоски собственной лжи. Тряпкой вытирает все капли. Полоскает себя в душе, пытаясь заклеить раны на лице маленькими пластырями. Разглядывает в зеркале новые засосы поверх старых и думает: пиздец. Думает: блядь, я хочу ещё.       Громкая музыка бьёт по ушам. Йонас опрокидывает в себя второй стакан, морщится от спиртового привкуса, поджигает сигарету и выдыхает в потолок. Шаза долго, абсолютно недвусмысленно смотрит на него. Йонас мотает головой, отвечая короткое «занят» на недлинное «как сегодня?». Шаза приводит мужика. Шрам на глазу, кожанка, говнодавы и порванные штаны — всё по стандарту. Вдвое шире Йонаса, а он немаленький. Мужик растягивается в кресле, смотрит ровно. Йонас травит лёгкие дымом, молча приподнимает бровь, обозначая вопрос.       — Мне сказали, ты сможешь помочь.       Йонас неопределённо кивает. Взмахивает ладонью, мол, продолжай. Мужик сконфужено упирает ладони в колени.       — Дело деликатное.       — Ко мне с другими не обращаются.       Мужик рассказывает, что его друга подстрелили и сильно поцарапали сутками ранее. Йонас молчит, вынуждая выдавать подробности. Подстрелили не в бандитской потасовке, а бойцы Корпуса — за убийство инквизитора. Йонас терпеть не может лечить наёмников.       — Если просекут — меня с вами положат.       — Не просекут. Он за городом. За мной хвоста нет.       Йонас тушит бычок в дешёвой пепельнице, чертыхается.       — Бля, Инквизицию хуй скинешь. Проебался однажды — найдут. Смерть лишь вопрос времени. Хуйня это всё.       Мужик поднимается вслед за Йонасом, перекрывает дорогу к выходу из випки, выглядит злым и умоляющим, спустя минуту молчания просит вслух:       — Я заплачу. Много. Сколько попросишь. Если найдут, я подставлюсь за тебя, закрою от пули, чё угодно. Слушай, он подохнет без тебя. Мне сказали, ты можешь вытянуть и не скопытиться. Только ты.       Йонас ядовито усмехается.       — Не только.       — Двое других на Центр хуярят. Чё, думаешь, будут убийц лечить?       — Да блядь!       Когда Йонас думает о рисках, он не чувствует ничего. Адреналин привычно бежит по венам вместе с кровью, но этого слишком мало, чтобы удовлетвориться. Поимка будет значить смерть для него и проверку для близких, но они чисты — он единственный Иуда среди любовников Христа. Бог больше не говорит с ним — и хорошо. Ебал Йонас эту хуйню из своей башки выскабливать. Он вообще много что ебал. Приходится прикусить щёку и проглотить металлический привкус, чтобы прогнать продолжение ебанутой мысли. Всё, что было до оргазма, там и остаётся. Атеистическое вылезает рациональным, вполне логичным: «А поцелуй после?». Йонас прикусывает вторую щёку и смаргивает выступившие слёзы.       — Тут на двести пятьдесят кусков. Не меньше. — Йонас заканчивает осмотр, убирает божью длань, сжимает в кулак, выстраивая чёткий план последовательности предстоящей смерти. — Глубокое пулевое, придется сращивать сосуды и нервы. Слишком близко к сердцу.       — А нога?       — Гипсом обойдётесь.       — Нам бежать надо. Прям щас.       — А мне, блядь, как ходить?       Бога нет на небе. Почему люди вообще решили, что он должен сидеть в облачках и присматривать за ними круглосуточно, как какой-нибудь ебанутый родитель? Бог есть там, где существует добро и безвозмездность, где обитает зло и эгоизм. Бог — воплощение всего хорошего, что есть в мире, помноженного на дерьмо. Бог в каждом из нас. Йонас думает о том, как много бога в нём в процентном соотношении к херне, пока держит ладонь на пулевом и тянет, стиснув зубы. Надо было закинуться обезболом, а теперь приходится терпеть, как терпел Иисус — или любой другой идиот-мазохист, любящий обнажаться на публику. Под кофтой становится мокро и липко. Йонас коротко смотрит на чужой поцелуй облегчения, чувствуя слишком много. Киллеры-любовники — вот она, современная романтика. Хромает к выходу из покосившейся недостроенной высотки, занятой какими-то бомжами, качается на нетвёрдых ногах, приваливается к перилам и сплёвывает кровь изо рта. Отхаркивает обед вместе с алкоголем, игнорирует боль над сердцем и, сплюнув горечь рвоты, идёт к машине. В саморазрушении нет никакого кайфа, но так — и только так — можно заставить мозг не думать. Когда болит тело, о многом не подумаешь. Йонас возвращается в больницу, отдаёт часть налички умелому корешу-коллеге и подставляет бренное человеческое под чужую эйфорию. Кровь останавливается. Зрачки расширяются. Небо плачет неверием. Йонас кутается в куртку и бежит домой. Проваливается в пустоту, устало морщась. По углам прячутся воспоминания: чужие стоны, чернушные глаза, выскабливающие отсутствие души, запретное удовольствие без осознания, отрицание на отрицании, приправленное нуждой. Желанием. Йонас включает свет и смотрит на острые углы. Бьётся ногой о край кровати, чуть не сносит чёртов торшер, долго стоит перед включённым краном на кухне, слушая, как вода течёт в кружку на дне раковины, и так каждый вечер, каждую ночь, неделю за неделей. Йонас берёт ночную смену вслед за дневной, а на следующий день отсыпается почти половину суток и снова встаёт с кровати в пустоту, резонирующую с выемкой в его груди — повыше сердца, пошире лёгких. Ничего там нельзя было соскрести, но ощущается, будто чего-то не хватает.       «Волшебного пендаля, блядь», — думает Йонас и бьётся затылком о стену, выбивая изо рта дым.       «Как же ты меня заебал, Йонас Бэр», — думает он, и чернота в углах с ним соглашается. Наблюдает за какой-то блондинкой, выгибающейся на кровати, — Йонас даже имени её не помнит, — слушает стоны и вскрики, молча ухмыляясь. Йонас показывает ей средний палец и кончает, уткнувшись мокрым лбом девчонке в плечо. Не такое красивое, как…       иди на хуй, йонас бэр.       — Допустим.       Лу вскидывается.       — Допустим?! Йонас, блядь.       — Что?       — Как это вообще вышло?       — Чё за тон? Будто я его заставил. — Йонас сплёвывает горечь сигареты в кусты и затягивается вновь. — Он вообще сам полез.       Лу зло смеётся и садится рядом на поребрик, перестав мельтешить перед глазами.       — Ты когда пиздишь, всегда глаза к небу поднимаешь. Думаешь, боженька тебе поможет? Нихуя. Он тебя не любит.       — Тебя больно обожает.       Лу вздыхает. Трёт переносицу, откидывается на столб, перехватывая сигарету у Йонаса из пальцев. Одна на двоих. Он кривит губы, смахивая из головы шипящие взрывом мысли синапсы.       — И как… прошло?       — Тебе рассказать, как он сосал мой х…       — Нет, нет, Йонас, нет! Единый… Я имела в виду… Бля, прости. Я просто в ахуе.       Йонас понимающе кивает. Поворачивается к Лу, смотрит на неё дольше, чем положено друзьям, касается тёплой ладони, сжимает в своей. Устало усмехается.       — Да похуй, забей. Это просто секс. Не хочу об этом больше.       Лу приваливается к нему плечом, жмётся ближе, укрываясь от сильного порыва ветра. Погода меняется, холод с каждым днём становится всё более промозглым. Йонас утыкается носом Лу в макушку, невесомо целует.       — Я думала, ты ненавидишь Инквизицию и Мартена.       «Я тоже так думал», — проносится молчаливой правдой.       — Ненавижу, — отвечает Йонас. И поднимает глаза к небу.       Слухи о поправках в недавний закон быстро становятся опасениями. Йонас чувствует, как нервы натягиваются, как под сердцем кипит несогласие. Выжидает. В пекло не кидается — знает, что за ним наблюдают, соотносит потери с тем, что может принести ему марш за свободу: кроме успокоенного эго плюсов мало. Улицы заполняются недовольными псиониками, пытающимися остановить церковную мясорубку. Из Центра их разгоняют активнее, по Термитнику летают журналистские дроны, снимают протесты для кривых статеек. Когда в ответ на дебош звучат первые выстрелы, Йонас знает, где находится его сердце — и душа. Рядом с людьми, в вере в них, с ними и по ним. Он снимает халат и выскакивает на улицу, как и другие врачи: растаскивает раненных по углам, тянет что может, промывает, бинтует, прячет от пустого дула автомата, заглядывающего за угол. В черноте, обрамлённой холодом, Йонас видит свой приговор. Смерть — лишь вопрос времени и человека. Когда жизнь всего одна, приходится выбирать, за кого её отдать. В последнее время у Йонаса слишком много кандидатов, но ни в одном из них он не видит себя.       Интернет бурлит обозлёнными псиониками. Йонас срывает со столба бумажку, обдавая её дымом, читает лаконичное: «Мы не рабы. Они нас опасаются — заставим бояться. 1.09.ХХ, площадь Буаселье». Йонас присматривается к бумажке, замечает, что какие-то буквы пропечатаны чётче, чем другие. Распознаёт название сайта в местной Сети. Догадывается, что место и время будут совсем другими. Скидывает фотку Лу и просит быть осторожной.       Раньше, чем новые поправки оказываются приняты абсолютным большинством, Йонасу приходит письмо с работы. Чистые ублюдки уже пытаются отхапать себе как можно больше его времени, пока оно бесплатно. Три часа в месяц были не так ужасны, как четыре в неделю. За четыре часа работы при хорошем чёсе Йонас может заработать на неделю спокойной жизни без каких-либо финансовых запретов. На языке собирается кислая горечь, и Йонас топчет сигарету, сжимая кулак. Эти сраные четыре часа в неделю надо вместить в плотный график и не сдохнуть. Он лелеет мысль о единственном выходном в неделю, как самое лучшее, что есть в его жизни, и это нехорошо. Йонас знает, как быстро можно выгореть, если жить от воскресенья до воскресенья. Йонас врач — и выгорать ему противопоказано. Наставник, наблюдая, как Йонас сшивает вену рядом с бьющимся сердцем молодой девчушки, говорит, что готов подвинуть обучение так, чтобы ему было удобно работать и жить эту жизнь. Йонас благодарно кивает, не отвлекаясь от монитора с ходом операции. Несколькими часами позже он смотрит на себя в зеркало, морщась от обилия синего вокруг. Чёрные углы красиво переливаются синевой больницы. Йонас вздыхает. Оттягивает ворот футболки, рассматривает пожелтевшие засосы. Синяки на лице рассасываются тем же цветом — чуть быстрее благодаря мазям. Никто не станет вытягивать гематомы, когда это лицо, но Йонас и не просит. Пусть будут напоминанием о безвозмездности. Как засосы — об обратном. Бог есть добро и зло, дар и эгоизм. Йонас склоняет голову набок — тень ласково касается его щеки, цепляется за нос, перетекая на большую часть лица. Баланс в крайностях.       Принятый закон о бесплатной работе на чистых толкает загнанных в угол псиоников к грани. Йонас и так въёбывает в больнице Центра, теперь разница лишь в количестве бесплатных часов. Для многих, тихо работающих в Термитнике, жизнь изменится кардинально. Как далеко зайдёт Церковь, прежде чем чернь вроде Йонаса поднимется из сранья и блевоты, чтобы сжечь её дотла? Йонас ходит по миру и чувствует нарастающее напряжение. Ждёт, когда пузырь надуется достаточно, чтобы лопнуть кровью и болью. Планирует список тех, за кого пожертвует жизнью. На пятом имени становится страшно и дико. Чернота из углов аккуратно подползает к нему и целует в макушку. Говорит: я стану последней смертной казнью. Йонас подтягивает колени к груди, осев на пол, и качает головой, отмахиваясь. Не станешь. Никто не станет.       кроме меня.       Вибрация телефона застаёт Йонаса на том же месте. Лу не просто взволнована, она в ужасе. Йонас слышит громкие бредовые причитания на фоне, закатывает глаза к богу и мысленно посылает его на хуй. Он совсем забыл, что сегодня последнее воскресенье месяца. Смерть настигла палача по расписанию, как и должна была, так с чего бы сочувствовать?       — Что по симптомам?       — Жар. Его трясёт, он бредит.       — Чё болтает?       — Что-то про бога, предназначение и… мать? Бля, про жертвы какие-то и куча религиозной хуйни, я не разбираю.       — Ага, понятно. Ну я головы не лечу, как и говорил, так что….       — Йонас, пожалуйста, — Лу шуршит чем-то, едва разборчиво говорит мимо динамика то ли Иво, то ли Кею, вздыхает, сглатывая дрожь в голосе. — Я не знаю, к кому обратиться. Бля, мне кажется, что он умирает. Ещё чуть-чуть, и пена изо рта пойдёт. Йон, нас убьют следом.       — Не умирает он, успокойся. — Йонас поднимается с пола, покидает туалет, расставаясь с тьмой в углах, направляется к её источнику, переключаясь на наушники и вызывая такси. — Ладно. Попробуйте оттащить его в душ. Окатите холодненькой. Скоро буду, дверь не забудь мне открыть.       По окну машины бьют увесистые капли. Йонас выстукивает ритм песни из плейлиста по колену, пытаясь скрыть тревогу. Главное — самому не сойти с ума. Если он ёбнется, то мало кому сможет помочь. Откуда-то из недр груди поднимается злость. Сверху спускается общечеловеческое сочувствие. Тени, сгустившиеся по углам машины, благодарно льнут к рукам Йонаса, ласково потираясь о божество, несущееся к их хозяину.