Легенда о Жнеце

— 2002 год —

Он ненастоящий. Фальшивка. Картинка. Образ, выдернутый из недр её сознания. И не более. Агнес планировала повторять себе это каждую секунду, чтобы не допустить паники, которая запросто просочится в прорехи между этим «ненастоящий, ненастоящий, ненастоящий»… — Что такое? Не рада меня видеть? Голос ввинчивался в голову заострёнными щепами: не кольями даже, не гвоздями, не сталью — чем-то въедливым, гадко застревающим и расходящимся пульсацией боли. Её взгляд метался по комнате. Смотреть куда угодно, но не на него. Шаг от двери — чтобы увеличить себе пространство. Куда-то податься, чтобы не быть зажатой в угол. Комната, прежде кажущаяся немаленькой, словно сжалась, и фигура перед Агнес занимала всё пространство, примагничивая внимание безраздельно. Ей удалось его хотя бы обойти, чтобы за спиной была половина комнаты, а не одна только дверь. А он направился к ней. Снова её загоняя. Развязный, свободный шаг — и напряжение пронзило её очередным током по нервам. Боггарты бесплотны, напомнила она себе. Бесплотны. Он к ней не прикоснется. — Неужели не обнимешь любимого племянника? — вопреки этому, поинтересовался он. — Прошлое наше объятие было таким трогательным. Убийственно трогательным, я бы сказал. Мерлин, что это?.. Боггарты ещё и язвят? Нет, он просто пародировал, в точности дублировал то, каким Агнес помнит… его. И от этого ещё более жутко. Боггарт копошился в её голове так легко и незаметно, выискивал все, что возможно, все детали, чтобы воспроизвести идентично, и никакая окклюменция не поможет. — Ты ненастоящий, — прошептала она, сама не сразу осознав, что сказала это вслух, пока он не подхватил: — Конечно, ненастоящий. Меня здесь нет. — Почему он… соглашается?.. — И выгляжу я сейчас совсем не так. Не успела Агнес вдуматься в его слова, как он стал видоизменяться. Платиновые волосы стали слезать комьями, а серая, но гладкая кожа — темнеть, заливаться пятнами, размокать, морщиться складками, как будто норовя сползти с разбухающего тела одним слоем. Ужас распахнул ей шире глаза. В его же глазницах — глазницах стремительно разлагающегося трупа — стали проглядываться личинки, и только тогда мозг дал сигнал телу хотя бы просто отвернуться. Комната качнулась, помутилась. Тошнота собралась в горле комом. Но просто повернуться спиной не помогло. Её взгляд тут же врезался в новую фигуру в комнате, еще один образ помимо того, что остался за ней. Агнес сначала даже не поняла. Парень перед ней — с тем же цветом волос и тем же цветом глаз, что у неё, но моложе на шесть лет её нынешней. Будто в приветствие ей, он улыбнулся одним уголком губ, и на скуле проступила ямка. Агнес видела эту улыбку тысячи раз. На колдографии. — Эван? — вырвалось у неё на выдохе оттого, как сильно сжалось сердце, пока глаза вцепились неверяще в родное лицо. Но он-то что?.. Зачем… Боггарт — не дементор, ему не сдались светлые воспоминания. Какой здесь может быть страх? Агнес не боялась его, не боялась его встретить и не боялась посмотреть ему в глаза. — Надо же, какой взрослой ты стала… — прошелся он по ней изучающим взглядом, словно всё взаправду, словно они правда были только на время разлучены. И наконец — встретились. Её от того, чтобы броситься к нему, останавливала крохотная крупица рассудка. Понимание, что это не он. Но так похож. Не тусклый, не плоская картина. Живой, перед ней, и говорил с ней… Агнес не была уверена, что голос Эвана был таким, но, по крайней мере, так она его всегда представляла. Всю жизнь. Сжимая так часто в пальцах колдографию, воссоздавая братский образ перед глазами… — …И какой же гнилью. Этого стоило ожидать. Стоило, и Агнес была к этому почти готова, и всё равно резануло. Челюсть сжалась. — Единственный плюс ранней кончины — я хотя бы не застал, кем ты выросла. Он выдавал это со все той же улыбкой, которая грела душу на колдографии и от которой брала жуть сейчас. Засунул руки в карманы брюк, отчего идеально выглаженный пиджак сложился складками. — Не застал, во что ты превратилась. Прозвучало уже не его голосом, или не только его, а каким-то раздвоенным эхом, плетеным дымом голосов — его и Драко. Агнес дернула головой, отгоняя этот ужасный противоестественный звук, клубящийся прямо под черепной коробкой. — На самом деле, ранняя кончина Эвана — настоящая ирония, — прозвучал внезапно третий голос, и Агнес метнула в растерянности взгляд к нему. Отец привычно обрезал край сигары небольшой серебряной гильотиной, на дочь даже не смотрел. Отсеченный краешек пергамента упал вниз, но не достиг пола — просто исчез, растворился, добавляя картине сущей нереальности. Как сон, где любой бред кажется нормой. — Забрать у меня подающего столько надежд сына, наследника рода… — продолжал он таким знакомым ей, глубоким голосом, обугливая табак в сигаре пламенем с кончика его палочки. Наконец, поджег, зажал зубами, раскуривая. Выдохнул дым. Преувеличенный в объемах, растекающийся сигарным миражем по всей комнате. — И оставить… вот это. Рукой с зажатой в пальцах сигарой он пренебрежительно указал на Агнес, и она отвела взгляд в каком-то костедробящем бессилии. Хотелось кричать. Согнуться и обнять себя руками. Агнес не шевелилась. Не моргала даже. Просто ломалась наживую, ломалась и не могла ничего сделать. Не хватало сил даже зажать уши руками. Все равно ведь услышит: — У твоего брата было столько амбиций. А ты, Агнесса? — От имени пробило каскадом мурашек. — Ты ничего не привнесла, — произнес он с такой пресной, а не острой нотой разочарования, как будто уже давно с этим смирился. — Только проблемы… разруху… и дорожку трупов. — И снова — размноженный голос, пронзающий своей утроенной силой комнату, подобно грому: — Всё вокруг тебя умирает. Её начинало потряхивать. Агнес загребла воздуха, но не издала ни звука. Поначалу. Сомкнула обратно губы, нервно их облизала. Мотнула головой и все же произнесла: — Ты убивал тоже, — ответила она, забываясь — забывая, что это всего лишь боггарт. — И Эван… Как маленькая девочка, мерящаяся провинностями со старшим братом. — Хватит пальцев одной руки, — прозвучал вдруг за спиной голос Эвана, наклонившегося позади к её уху, и Агнес содрогнулась, — чтобы сосчитать, сколько пострадало от меня. А тебе? Агнес повернулась к нему лицом, умирая от одной только мысли, что Эван, её брат, стоит на расстоянии вытянутой руки от неё. Воспринять бы это подарком судьбы, если бы не то, что он говорил. Отвечал за неё: — Нам станет здесь весьма тесно, если попробовать собрать их всех в этой комнате. Нет, это… не так. Это абсурдное преувеличение. Стоило подумать об этом, как в нескольких ярдах от неё прорезалась в воздухе новая фигура, невысокая. И безликая. Вместо лица — развод, как если бы по незасохшей краске провели кистью, потому что Агнес даже не помнила. Ни имен, ни лиц. А рядом ещё одна. Вторая фигура, третья… десятая. Эван за спиной уже исчез, зато появлялись на его месте другие. Комната стремительно заполнялась людьми, со скоростью хлещущей через пробоину воды, и Агнес озиралась, крутилась на месте, выхватывая паническим взглядом тех, кто окружал её со всех сторон: маглы, грязнокровки, чистокровки, сплошными рядами. Кто с лицами, кто без, и куда больше… без. Агнес двинулась к редкому просвету между ними, чтобы как-то из этого кольца вырваться, спрятаться хоть в уголке — не успела. Перед ней резко вырос преградой Теренс Хиггс, заставляя резко остановиться. Даже пусть она знала, что она прошла бы сквозь. Бесплотны, все они, но Агнес все равно вздрогнула, и сменила направление в сторону, и… Джемма Фарли, изуродованная черными полосами проклятья. Ещё одна попытка увильнуть. Вправо. Дочь Селвинов, ставшая её жертвой в Хогвартсе осенью. Ровно как и запомнилась — семнадцатилетняя девочка в школьной форме, с аккуратной светлой косичкой. И перерезанным горлом. В отчаянии попятившись от неё, Агнес наступила босой ногой на подол своего же платья. Комната опрокинулась. Удар об пол отбил ей спину и на секунду забрал зрение. Картинка оттого переменилась тут же, резко, как щелчок переключателем. Толпа исчезла. Остался Драко — в нескольких ярдах от неё, сразу приподнявшейся на локтях. — Ты ведь могла бы всего этого избежать. Не убивать меня. Силуэт расплылся, смазался по краям, преобразовавшись в другого. Мгновение — и перед ней уже не Драко. Вновь старший брат. Что добавил следом: — Не убивать вообще. Эван шагнул к ней, и Агнес поползла спиной по полу назад, только бы дальше, отстраниться, выдержать спасительную дистанцию. Раненая ладонь воспротивилась, напоминая о себе. По его очертаниям проходила рябь — и вот он снова обращался в Драко. И обратно. Боггарт менял обличье, как будто не мог определиться, с каким лицом слова прозвучат ужаснее, и делал это так легко, плавно, без пауз, буквально за миллисекунду — Эван начинал вальяжный шаг, Драко его заканчивал, Эван начинал: — Если бы ты только додумалась… — Драко продолжал: — …взбунтоваться… — …раньше. Закончили в оба голоса. Каждый раз, когда они говорили в унисон, — как удар плетью. По ребрам, по плечам — судорожным желанием исчезнуть. Не слышать. Зафиксировался после этого облик Эвана, чтобы выдать целую тираду: — Я был готов пойти против Лорда, чтобы забрать тебя из Британии, — напомнил он. — Наш отец был готов понести наказание за предательство, только чтобы переправить тебя в безопасное место. Наш племянник буквально умер за тех, кто ему даже не родня. А тебе понадобилось… сколько? Девять лет? — Меньше… — Чтобы наконец одуматься. Он демонстративным упреком прицокнул языком. Его губы затем расплылись снова в этой кошмарной ослепительной улыбке, которая всего за мгновение изменилась ухмылкой Драко, уже подошедшего к ней так близко, что возвышался над ней, уставшей ползти, целой зловещей башней. Говорил, смотря сверху вниз: — Выглядит, будто тебя очень даже устраивало твое положение. — Это не так, — пыталась она ответить твердо. — Да? Ты вполне увлекательно проводила время с тем, кто сгубил всех нас, — опять голос растроился, ударяя рокотом по слуху. — Считаешь, твой отец запил бы так, если бы не лицезрел, как его дочь сближается на его глазах с так хорошо знакомым ему темным магом? Драко решил опуститься перед ней на корточки, но пока опускался — преобразовался обратно в Эвана, и вблизи от неё оказалось уже братское лицо — и братский голос: — Нашему отцу было всего семьдесят четыре. Для волшебников — пустяк. Ты довела его до могилы. Ещё одна рябь, ещё одно преображение: снова — Драко, смакующий змеиным ядом слова: — Ты и твой ненаглядный. Агнес закачала головой, не соглашаясь. Была согласна, может быть, да, подсознательно, но не соглашалась. — Странно, что ты после смерти своего отца не пустилась тут же во все тяжкие. После моей ты не очень-то долго держала траур… Мерлин, нет. Нет, пожалуйста. Уже было очевидно, что он скажет, очевидно и всё равно жалило так, что кровоточила язвами грудная клетка от каждого слова: — Не прошло и полугода после моего убийства, как ты уже раздвинула ноги перед главным виновником той трагедии. Её пробрала крупная дрожь. Столько раз Агнес слышала сплетни из уст кого угодно, столько раз, что уже должен был выработаться иммунитет. Но сейчас не так. Из его уст, слышать подобную грязь из уст человека, на которого и смотреть больно просто, черт возьми, до невозможности. И не сплетни. На этот раз. Правду. — А что самое интересное… — протянул Драко, добивая. — Это ещё и была полностью твоя инициатива.

— 1998 год —

Темный Лорд выбрал наиболее символичное время года, чтобы предстать наконец перед обществом. Как осень сдирает с природы всё живое, лишая округу красок и оставляя серой, пустой, мертвой, так и британские острова методично тонули в погибели. К тому дню, как произошел переворот, со смерти Драко прошло немногим больше пары месяцев: Агнес чересчур застряла в той глухой прострации, чтобы оценить по достоинству весь масштаб событий. Фокус смещался беспорядочно, и её внимание выцепляло не картину целиком, а какие-то куски — как барахлящий колдоаппарат, бесконтрольно приближающий изображение то в одном, то в другой углу рамки. Том Реддл прямо среди Атриума в Министерстве Магии — сочетание несочетаемого, что-то совсем дикое и непривычное, а потому не могло не впечататься в память. Впечаталось. Но, как бы Агнес ни старалась, не вспомнила бы, какую именно речь он выдал перед волшебниками. Вернее, она могла заново прочесть её, скрупулезно записываемую журналистами, в газетах. Не хотела. Газеты сами по себе тоже запоминались, так много их было. Корреспонденция набиралась аккуратной высокой стопкой не еженедельно — ежедневно. Большинство издательств позакрывали, зато «Пророк» штамповал один выпуск за другим. В нужных тонах освещал каждое событие, каждый изданный декрет, каждую казнь предателей магии. Так оно называлось. Уже не предатели крови, потому что это уже слишком узкое, окрашенное не в тот оттенок понятие. Темный Лорд выступал «за защиту магического населения и развитие магической науки при сохранении магических традиций». А потому всякий, кто выражал свое несогласие, признавался угрозой самой сущности магии, могущество которой надлежит преумножать, а не губить примесями магловской блажи. Лица бедных волшебников, сокрушенных осознанием, как долго они оставались слепы, в упор не видя влияние Темного Лорда на Министерство годами, тоже было одним из немногого, что отчетливо выцепляло её покорёженное внимание. Пустые глаза, пустые бунты, заканчивающиеся одним и тем же — конвоем в лаборатории или же сразу на импровизированный эшафот, где либо их вздергивали магией, как на виселице, либо сносили головы. Эльфы едва ли успевали отчищать плитку от кровавых разводов, когда полы щедро омывались кровью вновь. Попытки подделать генеалогическое древо, постоянные доносы друг на друга, мародерство и протесты, от которых страдали даже чистокровные владельцы собственности — маги грызли друг другу глотки. Что не очень-то похоже на «защиту магического мира», однако кого это уже волновало… Для элиты же настала золотая эра. Для тех, чья родословная не запятнана, для тех, кто все эти годы оказывал поддержку Темному Лорду. Его обещания были исполнены, и многие семьи хлебнули сполна роскоши, особо яркой на фоне той грязи, в которой теперь барахтались низы, состоящие из грязнокровок и «предателей магии», — той, в которой приходилось выживать. Мероприятие в специально обустроенном под званые вечера здании слепило изысками и лоском и было уже вторым за ноябрь — Темный Лорд баловал. Устраивал приемы, чтобы подкрепить видимость благополучия, лучшей новой жизни для общества, поддерживать довольство чистокровных и выслужившихся полукровных семей всем обретенным положением. Агнес присутствовала каждый раз и каждый раз ей было неуютно. Напрямую взаимодействовать с Лордом, когда вокруг так много людей — это уже не те привычные собрания, исчисляемые максимум десятком людей, — она не решалась, а больше практически ни с кем и не контактировала. Отец был сейчас где-то здесь с Ноттом и Селвином, а Том так и вовсе был беспрестанно окружен людьми, очевидно. Как будто всю жизнь разгуливал по раутам, а не провел последние пять лет все равно что взаперти её поместья. Вел беседы, притягивал к себе гостей, лебезящих перед ним, заискивающих, стелющихся так открыто… Агнес смотрела на это всё со стороны и ожидала, когда же они в ноги ему попадают, чтобы ботинки до блеска вылизать. Гребаные лицемеры. Тряслись под одним лишь взглядом красных глаз, но вымучивали из себя такие тошнотворные улыбки, что у неё самой сводило скулы от одного только вида. — Какая печальная картина… — прозвучал вдруг голос за спиной, и Агнес, мгновенно распознав его владельца, не стала даже поворачиваться. Отпила немного от своего бокала с шампанским. — Что, миледи, тоскуете по временам, когда были в центре его внимания? — Крауч, сгинь. — Ц, — укоряюще цокнул он языком. — И ни капли благодарности за старание разбавить чье-то одиночество. Свое одиночество он хотел разбавить, Агнес не сомневалась. Ему здесь должно было быть откровенно уныло. Он не из любителей светских бесед, но даже если и был бы — его все равно сторонились. Даже далеко не все Пожиратели Смерти знали о том, что Барти Крауч всё это время был не в Азкабане, а другие были наслышаны, может быть, сами же свидетельствовали его непредсказуемому садистскому нраву, поэтому тоже не стремились навязывать ему свое общество. Что уж говорить о гражданских. Агнес его не боялась. Глупо бояться того, кому сама же только весной пыталась вправить плечо под ядреный поток его брани, потому что её силы не хватало сделать это с первого раза, а более крепких кандидатур для этого рядом не нашлось. И это лишь одно из многих увлекательных воспоминаний с рейдов, где им приходилось по воле службы прикрывать или латать друг друга. Все же посмотрев на него, она обнаружила его в удивительно непривычном облике — в брюках, и в рубашке, и в жилетке даже… Практически элегантный вид, если бы не отсутствие галстука, расстегнутые пуговицы у воротника и подзакатанные рукава рубашки, гордо демонстрирующие часть вытатуированной змеи на предплечье. Агнес на такое всё ещё не решалась, да и не захотела бы. Её черное платье — палитра оттенков её гардероба с событий лета слегка сменила свой спектр, — частично открывало ноги свободной юбкой до колена, однако строго закрывало руки. Никаких Меток на всеобщее обозрение. Никогда. Агнес невзначай поинтересовалась, развивая всё же навязанный диалог: — Признайся, тебя на подобные мероприятия Империусом затаскивают? — Нет, оптимистической верой в лучшее. — Агнес вопросительно приподняла брови, и Крауч, немного к ней наклонившись, будто заговорщически, пояснил: — Уповаю на то, что однажды у нашего Лорда закончится терпение выносить эти тоскливые лица и вечер скрасится массовым убийством. А сейчас ему массовых убийств мало. Если так, всегда можно прогуляться до Министерства или лабораторий — за дозой ярких впечатлений. Справедливости ради, Агнес не отказалась бы посмотреть на убийства конкретно этих людей. Не жалких в своих беспомощности маглов и не волшебников, задавленных теми, кто сильнее. А тех, кто без особых усилий остался в выигрыше, попивал теперь дорогой алкоголь и обменивался приторными любезностями с такими же приторными лицами. Их крики могли бы быть усладой для слуха. Двуличие. Сплошное двуличие с её стороны, ведь Агнес ничем не лучше их. Такая же лицемерка. Даже шампанское в её руках отдавало такой неуместной сладостью, что хотелось пойти и соскоблить этот вкус с языка чистящими чарами. Крауч будто прочитал её мысли. — Тебе не кажется, что этот праздник уныния сделало бы терпимее что-нибудь крепче пузыристой бурды? — Мне да, но не тем, кто придумывал правила светского этикета. Не подобает воспитанной девушке пить мужские напитки. Ей и на шампанское налегать негоже, максимум — пригубливать, однако едва ли кто-нибудь следит, какой по счету бокал она уже так пригубливает. Свои слова она хотела подкрепить очередным глотком невыносимо-сахарного питья. Ко рту поднести не успела — Крауч перехватил её бокал, забирая из рук. Её немое возмущение в виде насупленных бровей проигнорировал, поставил недопитый бокал на серебряный поднос, летающий по воздуху на уровне пояса. Вместо узкого высокого бокала с шампанским у Крауча появилось два низких бокала, горящих изнутри жидким янтарем. Один из которых он протянул ей. Агнес скептически изогнула бровь. — Так уж беспокоишься, что эти о тебе подумают? — он наклонил голову, указывая на безупречно одетых, как будто маринованных в духах гостей. Здесь были и Пожиратели Смерти, и немало, однако большая часть — это те, для кого последние пять лет война была лишь на страницах газет, притом искаженная, причесанная где только можно. Далекий отголосок чьих-то смертей, и не более того. Агнес вообще не понимала, почему её всё ещё заботило чье-либо мнение в принципе. Уже всё должно было опустеть и потерять смысл. Осталось как рефлекс. Но не все рефлексы безусловны. Огневиски она приняла, очень стараясь совладать с желанием врезать Краучу за его довольную усмешку. Но когда он наклонил свой бокал, чтобы чокнуться с ней — не разупрямилась. Стекло тихо стукнулось о стекло, и Агнес сделала пару глотков, отдающих ореховыми нотками. Слизистую жгло, но, на удивление, это показалось отдушиной по сравнению с уже раздражающими пузырьками шампанского, лопающимися на языке. Кажется, она начинала втягиваться, и это плохо — после всех-то нотаций, высказываемых отцу. Лишь бы алкоголизм не передавался по наследству… Так они и распивали на пару огненное пойло, что, в общем-то, со стороны могло бы казаться забавным: Краучу тридцать шесть, а он проводил время в компании той, что более чем на дюжину лет младше. Не Агнес об этом говорить и не ей судить. Её наиболее частый круг общения — семидесятидвухлетний подвыпивающий отец, местный новоявленный узурпатор… и, видимо, вот. Во всяком случае, рядом с Краучем она не чувствовала себя чудовищем, как чувствовала себя рядом буквально со всеми снобами, которые строили свое будущее на горах из чужих костей, при этом не пролив собственноручно ни капли крови. Это в принципе всегда тяжело, выбираться в люди. К тем, кто живет — или жил эти годы — своей обычной жизнью, той жизнью, где не нужно выживать и убивать своих близких, например. Крауч знал, каково это. Только вот Краучу совершенно безразлично. Иногда она задавалась вопросом, был ли он таким безумцем всегда или его — юного и, не исключено, обделенного отцовским вниманием — заманило в пожирательские сети желание кому-то что-то доказать, а поступок Крауча-старшего вкупе с Азкабаном уже раскрошили ему психику окончательно… но на задушевные разговоры с ним она точно не готова. Ей было достаточно, что он не презирал её за чрезмерную приближенность к Темному Лорду, не унижал и не приставал как к девушке, только острил, подначивал и, бывало, в своей язвительной манере попрекал за моменты слабости на поле боя. Ему даже удалось её пару раз рассмешить, хотя она уже стала думать, что разучилась не то что смеяться — улыбаться в принципе. Губы ещё с лета отвыкли складываться в улыбку. Юмор у Крауча кошмарный, чернушный, но то ли дело в виски, то ли в её крахе моральных ценностей — ей действительно стало на этом мероприятии значительно терпимее, чем было. Тем не менее количество выпитого алкоголя постепенно давало о себе знать, хрусталь и золото интерьера начинали резать глаза, сплываясь в одну блестящую кашу, а пол под каблуками становился всё более и более шатким, как палуба корабля. Свежий воздух бы ей не помешал. А ещё, может быть, немного тишины. Поэтому Крауча она решила покинуть, на что он только отшутился: — Смотри, если по пути свалишься кому-нибудь под ноги, такую мелкотню могут и не заметить. Затопчут. «Мелкотне» было двадцать три года, но ощущение складывалось, что Крауч видел в ней всё ту же восемнадцатилетнюю зануду, которую когда-то пришлось нести на руках. Пожалуй, в росте с того времени у неё действительно не сильно прибавило. До второго этажа и коридора, что выходил на безлюдный просторный балкон, она добралась без происшествий. Холодный предзимний воздух практически сразу выстудил из головы большую долю спиртного, и на смену ему вернулись мысли. Худшая часть одиночества. Любая попытка делать вид, будто ничего не произошло и не происходит, как это было сейчас, имеет краткосрочное действие, и затем неизбежно накатывало снова. Тяжелый пакостный осадок из-за чувства, что она не имеет права на это всё — работать дальше, служить дальше, жить дальше. Пить, смеяться, обмениваться колкостями. Больше трех месяцев прошло со смерти Драко, но Агнес не могла представить, что однажды станет по-настоящему легче, а не этими мучительными периодами поднятия духа и его спада. Вся осень пролетела таким вот серым пятном. Из-за того, что Агнес пропустила — присутствуя исключительно физически, но уж точно не морально — сам переломный момент становления диктатуры, ей так ужасно дико было осознавать, что это грань уже пересечена… Что они не на пороге туманного будущего, не вот-вот выиграют войну, а уже. Агнес уже в этом новом мире, которого так не хотел Драко. Где-то там, за ночным горизонтом, гниют в камерах грязнокровки, а может по-животному воют, скулят от зверских опытов в лабораториях. Прощаются с жизнью, оплакивают близких и себя. Мечтают, чтобы мучения поскорее закончились, но это ведь только начало. Нет, идти на балкон трезветь определенно было ошибкой. Изрядно промерзнув на открытом воздухе, Агнес отлипла от стены, к которой прислонялась, и направилась обратно внутрь с целью возместить всё выветренное из её организма в двойном объеме. Может быть, она напьется до отключки, отец заберет её в поместье, весь следующий день в таком случае погрязнет в похмелье, и таким образом — минус сутки невыносимого существования разом. Это пугало, насколько же всё-таки Агнес начинала понимать своего отца. Пол уже не норовил выскользнуть из-под каблуков, пока Агнес брела по пустым коридорам второго этажа, и тем не менее приятно-легкая дымка опьянения всё ещё оставалась. Атмосфера здесь, вдали от людей, практически умиротворяющая. Свечи в настенных канделябрах раскрашивали темные стены неярким теплым светом, а музыка с первого этажа глушила далекий шум голосов и посуды. Звучала только негромким чарующим отзвуком струнных инструментов. Агнес надеялась никого не встретить вплоть до лестницы на первый этаж, однако не сложилось. Увидела впереди кого-то, проходящего по коридору, расположенному перпендикулярно от неё. Этот кто-то мог бы пройти мимо, но, должно быть, тоже выцепил движение краем внимания на периферии зрения. Остановился, смотря на неё. Надо же. — Решили все же совершить побег с празднества, милорд? — поинтересовалась она, не ускоряя и не замедляя свой шаг — как брела неспешно по коридору, так и продолжала. Том же сменил прежний маршрут, завернул в этот же коридор, направляясь к ней навстречу, как будто… её и искал? Нет, вряд ли. Агнес не собиралась льстить себе. Ей уже начинало казаться, что поговорить с ним наедине у неё выдастся возможность где-нибудь в следующем году. Сегодня они даже не пересекались до этого момента. Вчера, кажется, тоже. Живя в одном доме. Агнес понимала, почему так, но на контрасте с тем, что было раньше, когда он наполнял её дни своим присутствием до краев, ей было просто… странно. Лишаться вот так весомого пласта своего существования. Только благодаря нему она и пережила тот период летом: чем бы он ни был занят, она могла прийти к нему и отвлечь мысли, даже если он просто делился новостями с политического поприща, это всё равно помогало. Агнес заделывала в своей груди дыру им же. Осознавала, что он же эту дыру и проделал, но также осознавала, что в той же мере, как он разломил её, он закалял её — без него этот её хрупкий, еле-еле восстанавливающийся стержень просто сломается опять, как прутик. Всё в её жизни строилось на нём. Всё в ней строилось им. А теперь она элементарно далеко не всегда находила его в стенах особняка, и это выбивало её из колеи. Агнес терялась. Боялась того, что с ней будет, если вдруг после всего этого Том просто сдвинет её куда-то на последний план в своем насыщенном диктаторском графике. Особенно когда переселится в свою новую резиденцию, которая была уже на крайних этапах обустройки. — Как и ты, судя по всему? — вернул он ей вопрос. — Мне нужно было на воздух, — оправдала Агнес свой побег. — Светское общество навевает головную боль. — Светское общество или виски? Кольнуло. Не стыдом, а щепоткой непонимания. Он, выходит… наблюдал за ней? Успевал посматривать на неё во всём этом душном цирке. Все-таки. Или… — Бартемиус сказал, что тебе стало плохо, — сообщил Том, и Агнес не знала, подтверждает это её домысел или опровергает: разведывал ли он у Крауча целенаправленно, увидев её отсутствие, или тот сдал её сам. В любом случае: — Он преувеличил. — Будь осторожнее. У меня подозрение, что он спаивает тебя, потому что мечтает увидеть, как ты устроишь пьяный дебош. Агнес тоже рассматривала этот вариант. Губы все же сложили улыбку, слабую, будто мышцы скул по-прежнему не до конца вспомнили, каково это. — Может быть, мне и стоит, — повела Агнес плечами, когда между ними осталась всего пара шагов расстояния. — Если иначе не завладеть твоим вниманием. Слова срывались так легко, сами, вскрытые оставшимся процентом опьяненности, и забеспокоиться бы за подобную свою фривольность… Его это даже не покоробило, он ненавязчиво взял её руку, заставив сердце замереть — то ли от неожиданности, то ли от самого касания. С намеком на усмешку констатировал: — В таком случае, полагаю, дебош уже не понадобится, — и поднес её руку к себе, чтобы коснуться губами костяшек. Сердце, до этого притихнувшее, забило мелкой быстрой дробью в груди. Обстановка вечера располагала к таким жестам, верно. Но это ведь Лорд, её Лорд и её повелитель. Ныне правитель Магической Великобритании, и от него последнего ждешь, чтобы он… Наверное, в том и объяснение. Кровь заливала рекой Великобританию, а потому у Тома хорошее настроение. Может быть, самонадеянно было судить, но Агнес вовсе чудились в Томе какие-то еле уловимые перемены с момента перелома в обществе. Незадолго до победы он наоборот пугающе закрылся, стал ещё мрачнее, холоднее во взглядах и резче в словах, чем мог бы отталкивать, не будь Агнес уже так безнадежно больна и зависима от общения с ним. Но осенью всё переменилось. Власть ему однозначно к лицу. Эта власть была у него и прежде, но скрываемая в четырех стенах, запертая печатями тайн, рассеянная незаметной паутиной по обществу. А сейчас — абсолютная. Открытая и раскрепощающая его самого. Это чувствовалось. И это смущало. Порой. Агнес отвела взгляд, не выдержавшая зрительного контакта, и опустила руку. — Разве ты не вернешься сейчас к гостям? Не думаю, что они продержатся даже пять минут без возможности обхаживать своего Лорда. — Как-нибудь переживут. Для чего?.. Чтобы он уделил наконец ей время? Не было похоже, чтобы ему было нужно поговорить с ней о чем-то конкретном — иначе уже сказал бы, — а следовательно… просто побыть с ней. И как ей вообще можно вникнуть наконец мысль, что Том — тот Том, с кем она жила пять лет, тот Том, что становился ближе ей кого бы то ни было, — отныне властвует над целым магическим обществом, когда всё вот так? В зале ещё можно было представить. В зале она смотрела на него со стороны, и он представлялся ей недосягаемым. Той могущественной и таинственной фигурой, о которой без устали пишут в газетах. Агнес стояла там, внизу, и пыталась скрепить эти два образа, вспомнить о том, что этот же человек касался её волос, успокаивал, позволял подремать у него на коленях, когда-то совсем давно ещё и целовал её. Не получалось. Он искусно менял лицо и манеру держаться в зависимости от окружения, практически до неузнаваемости. А при ней — наедине — всё тот же Том Реддл, которого знала она. Бесконечно к ней близкий… и бесконечно далекий. — Кажется, будто ты хочешь о чем-то спросить, — вежливо заметил он, когда тишина затянулась, а её взгляд на его лице задержался дольше, чем было бы в рамках приличий. У неё много вопросов, это правда. Агнес не уверена, что смогла бы сформулировать хоть один. Только… — Можно к тебе прикоснуться? Этот даже и не формулировался, не имел предпосылок, просто сорвался чем-то чужеродным и на неё не похожим. Если он осадит её, это будет справедливо. Том не осадил и не посмеялся над ней. Лишь еле уловимое, практически незаметное движение бровей выдало его удивление. Агнес сама удивлена. Честно, удивлена и не имела ни малейшего представления, зачем… Доказать себе, что она ещё что-то значит? Компенсировать этим для себя те дни, в которые он пропадал из-за дел? Или просто… хотелось? Ей хотелось до зуда в кончиках пальцев. Не сейчас — всегда. Уже давным-давно, может быть, едва ли не с самого начала их необъяснимого совместного времяпровождения. Очертить точеные линии его лица — скулы, брови, высокий лоб, — притронуться к темным локонам. Ей доводилось ведь всего раз — всего-навсего коснуться его. Там, на диване. Два года назад. И тогда её гложило, что она столько себе позволяет с человеком, который разрушил её жизнь. Уж сейчас за одну только мысль стоило бы сломать себе руку. Агнес сделала крохотный шаг к нему. Разрешения она не дождалась, но и запрета тоже: он просто наблюдал, как будто был заинтригован тем, что она станет делать. Ничего предосудительного. И ничего разумного. Слегка отстраненная, как будто не здесь находящаяся, полная не очень свойственной ей эксцентричности, она осторожно подняла руку к его лицу. Кончиками пальцев тронула его скулу. Том не убрал её от себя. Не сводил с неё взгляда, от которого сердцебиение уже не терзало мелким быстрым стуком, а молотило колоколом. Набатом, призывающим отступить. Его черты были ещё пленительнее обычного. Дело в завораживающих тенях, ложащихся на его лицо от канделябров, возможно. Или во всё том же его могуществе, открывающем новые грани? Или в количестве ею выпитого? Её внимание напополам распиливалось на глаза и губы. Глаза, таящие пугающую глубину — кровавое пекло вокруг бездонных черных зрачков. Губы… ей не всегда верилось, что когда-то она их целовала. Не пухлые, как иногда бывает у таких смазливых лиц, но и не слишком тонкие. Аккуратно очерченный контур. Всё его лицо — пропорционально выверенные росчерки линий. Как же сильно это лицо нуждалось в изъянах. Шрамах. Таких лиц существовать не должно, это неестественно. Агнес так сильно увязла в прострации, что упустила момент, когда уже к нему приблизилась. Чересчур. А он — склонился, потому что её пальцы уже соскользнули со скулы, и с челюсти, и лежали каким-то образом на задней стороне шеи. Не надавливая, и тем не менее он все равно… наклонил голову достаточно, чтобы она могла дотянуться. Если осмелится. Агнес не знала, только всё так и смотрела, колебалась, и этими колебаниями поднимался и опускался её взгляд. Глаза — губы — глаза. И снова губы. К которым она всё же прильнула. К мягким, вопреки мраморной безупречности, и достаточно теплым, вопреки его схожести с ледяной скульптурой. Ничего общего с теми случаями, что были когда-то. Никакая не страсть, не желание сбить с толку или причинить боль, не само по себе желание целовать его даже, а скорее… Пойти на поводу у внутренних демонов. Сделать что угодно неправильное. Одни её грехи всегда вытесняли другие, это уже закономерность. На пятом убийстве Агнес едва ли вспоминала о первом. Сидя когда-то на реддловских коленях, едва ли вспоминала о самом первом их поцелуе. А и то, и другое некогда представлялось ей катастрофой, о которой она должна помнить каждую минуту своей жизни. Может быть, если она совершит достаточно чудовищных поступков, со временем летнее деяние утеряет свою остроту. Масштаб аморальности рано или поздно просто перекроет тенью всё, что имело значение раньше. Поэтому… целовала. Убийцу, тирана, главное чудовище своей жизни. Но он ей не ответил. Практически. Несколько движений губами — как снисходительность. Подачка ей. Вежливость, чтобы не отстранять её от себя сразу. Его рука, на удивление, даже легла ей на талию, обжигая касанием сквозь платье: не оттолкнуть, но и не притянуть к себе. Агнес не понимала. Том отстранился всё же, через пару мгновений, однако всего на дюйм и только от губ — не от лица и не от неё. Не выпрямился. Его дыхание всё ещё её касалось. — Ты пьяна, — напомнил он, и в этом тоне не было ничего: ни одного оттенка, за который можно было бы зацепиться, чтобы с точностью определить, что именно в этом напоминании должно вызывать беспокойство. Агнес выдала наиболее правдоподобный, по её мнению, вариант: — Это значит, что я тебе сейчас неприятна? — Это значит, что ты сейчас не в себе. Разве… У неё не заплетался язык и почти не заплетались между собой мысли. Наоборот, обрели пугающую невесомость, не тянули грузом вниз и не душили. Разве что тепло и расслабленность шли верными спутниками опьянения, но оно и в плюс — в ином случае она уже была бы вся закована в напряжение. Не исключено, что дрожала бы. А так она только немного тяжело дышала, сбив дыхание даже от этого короткого, почти целомудренного поцелуя. Грудная клетка мерно вздымалась и опускалась. Кроме этого же Агнес оставалась совершенно — даже неестественно — спокойной. Уверенной. — Недостаточно, чтобы не давать отчет своим действиям, — заверила она. Агнес пожалеет о случившемся не больше, чем жалела в предыдущие разы, когда была абсолютно трезва. Совсем иначе обстоит дело с тем, нужно ли это ему. Он не давал ей поводов считать, что да, и непонятно, что она вообще устраивала… что о себе возомнила. В одной руке он всё это время держал палочку, другой же, ещё секунду назад покоящейся на её талии, поймал её подбородок, запрокидывая сильнее голову. Агнес и так не прятала взгляд, но теперь точно не оставалось выбора. Что он выискивал? Отблеск алкоголя? Сомнения? Блеф? Её посетила смешная мысль, что Том смотрел на неё так задумчиво и так мучительно с каким-то вердиктом медлил, будто взвешивал не обычную целесообразность такой близости, а что-нибудь весомее. Долгоиграющее. Губить её или нет. Например. Если так, он опоздал уже на полдесятка лет. Тени стали сгущаться, и на секунду Агнес показалось, что это у неё темнеет в глазах. Но уже через секунду стало совершенно ясно. Гасли свечи в канделябрах. Гасли от его магии, а это могло значить одно, и потянуло в животе странным неподобающим предвкушением, стоило представить, что будет, когда коридор окончательно зальет тьма. Осознавая это, она не сдержалась, чуть приподняла уголок губ — в ухмылке, легкой, но до того словно бы плутовской, какую она от себя бы не ожидала точно. Но едва ли чего-то стыдилась. Коридор достаточно широкий, расстояния до любой из стен немало: они вдвоем стояли среди свободного пространства. Агнес сделала плавный шаг спиной, ступая к ближайшей. Том это движение отзеркалил, одновременно с ней делая такой же размеренный шаг вперед. Ещё шаг. Его — к ней, её — к стене. Так изумительно неспешно, будто в какой-то бессмысленной игре. Бессмысленной, но будоражащей едва не до головокружения. И все же с каждым шагом медлительность иссякала, таяла: Агнес отступала быстрее, и быстрее, и быстрее — пока не налетела на стену спиной. Внезапный тупик выбил из легких воздух. Оттого приоткрылись губы, и когда Том — уже без промедлений — обрушил на неё его поцелуй, такой, как он предпочитал, ни о какой целомудренности больше не шло речи. Смешалось их дыхание тут же. Её вздох — его выдох, жаром обдавший её рот. Его язык сразу обвел её губы, проник между ними, уже так одуряюще развязно, но ещё недостаточно глубоко — только дразнил скользящим движением, прежде чем покинул её рот и прихватил её нижнюю губу, которую секунду просто целовал, втягивая, посасывая так сладостно сильно, что прежде блеклое томление под ребрами стало предательски быстро вскипать. И закрепил укусом. Жжение от секундной боли заставило жарко выдохнуть, и Том снова вторгся языком внутрь. Если бы не было предыдущих случаев, Агнес ни за что бы не поверила, что Том Реддл, её Лорд, может так кого-то целовать. Быть так порочен. Неизменно сдержанный, холодный, невозможно педантичный и ко всему бесстрастный, сейчас пошло переплетался языком с её собственным, вылизывал её рот так горячо, что у неё подкашивались колени. Вся кровь в её теле утекла куда-то вниз. Агнес не могла с собой ничего поделать: в голову лезли мысли, как бы всё было, как бы он себя вёл, если бы всё зашло дальше. А он практически не касался её. Отделял от коридора высокой фигурой, будто закрывающей от всего, но не прижимался к ней. Не трогал её никак, не считая рта и не считая руки, придерживающей её лицо, чтобы надавить большим пальцем на подбородок и заставить раскрыть губы шире, когда она пыталась ухватить хоть секунду, чтобы отдышаться. Он не давал. Был требователен, без жалости выпивал её душу до дна. И все равно ей этого было мало. Ей хотелось, чтобы все остатки мыслей снесло к чертям, чтобы до раздрая, чтобы до изнеможения и беспамятства. Чтобы раскрошило так, что не соберешь. По кускам будет себя склеивать, но оно будет того стоить, ей просто нужно… её руки скользнули по его плечам, по жесткой черной материи. Пальцы вслепую нашли его пуговицы где-то ниже ворота. — Агнесса, — низкой хрипотцой в её губы. Упреком, который не остановил. Одна из серебряных пуговиц выскользнула из петли. Том перехватил обе её руки за запястья, припечатывая к стене над её головой. Оторвался от её рта и, возвышаясь над ней, заглянул в её глаза, которые, по ощущениям, горели не меньше истерзанных губ. Может быть, бесстыдно, непристойно горели, но лучше так, чем та бесцветная мертвенность, что встречала её в отражениях зеркал и холодила внутренности месяцами. Его дыхание сбито совсем немного — совсем ничего в сравнении с ней, — но губы приоткрыты, и Агнес смотрела на них, как завороженная. Не будь её руки скованы железной хваткой, не совладала бы с искушением провести пальцами, тронуть идеальную линию рта. И почему она обошлась одной только скулой, когда он минутами ранее допустил… Из-за этой скованности ещё острее стало желание его касаться вообще. Нырнуть руками хотя бы под самый верхний слой одежды, провести рукой по худому торсу хотя бы сквозь ткань — без ткани и представлять не смела, — почувствовать сердцебиение и убедиться, что он обычный живой человек. Она ведь к его телу не притрагивается, он для неё сродни фантомному образу, нависшему над ней злому року, всегда поблизости, но никогда не по-настоящему. Её максимум в их рутине — взять за локоть при трансгрессии. За столько-то лет жизни бок о бок. — Ты ведь покинешь скоро поместье, — прошептала она, борясь с затрудненностью дыхания. — И мы больше не… Фраза сорвалась, недосказанная, потому что Агнес сама не имела представления, что планировала сказать. Больше не будут рядом друг с другом перманентно. Больше не будут засиживаться поздними вечерами, иногда так пьяняще располагающими к тому, чтобы забыться, но всегда ни на шаг не отступающими от вышколенного этикета. Потому что Агнес была уверена, что ей это не нужно. Потому что не была уверена, нужно ли это ему. Потому что ей не хватило бы смелости. Сотни упущенных ею возможностей, но не сейчас. Сейчас она предпочла бы взять от момента всё, закрыв глаза на все аргументы против. Том отпустил одно её запястье и освободившейся рукой подхватил прядь её волос у лица. Сердце, уже кажущееся расплавленным куском металла, вновь застыло. От этой неопределенности — непонимания, отливающего напряжением. Пусть Агнес спровоцировала всю эту сцену, но по сути от неё уже ничего не зависело — пригвожденная к стене, сдерживаемая его рукой… Агнес сомкнула плотнее губы, стараясь этим выровнять дыхание, когда Том снова наклонился. К ней, но не к её рту. Не поцеловал её. Её длинный темный локон наматывался на его палец, на грани того, чтобы натянуться незначительной болью в корнях, в то время как его дыхание касалось её кожи с другой стороны лица. Сперва скулы, затем челюсти — и к чувствительному месту ровно под ухом. Вел этот путь кончиком носа по её коже, и что-то такое интимное было в этом невесомом касании, как будто Том наслаждался ей. Агнес едва не дрожала. И распалась на кусочки, когда услышала негромкое, бархатное, почти мурлычащее: — Переезжай со мной. Впала в оцепенение, растерянным взглядом уставившись куда-то в темноту. Как будто ослышалась: — Что? — голос прозвучал слабо, на большее её не хватило. Мысли рассыпались мелкой галькой по черепной коробке, и Агнес не могла ухватиться ни за одну. Тихо вздохнула: связности мыслей совсем не поспособствовали губы Тома, прильнувшие к коже немногим ниже мочки. — Ты не обязана оставаться в поместье. — Шепотом, жарким дыханием прямо в ухо, прежде чем прихватил мочку, пробегаясь по ней горячим языком, и Агнес едва не растеклась по стене от наплыва кипящей неги, собравшейся внизу живота. — Можешь сама выбирать, с кем жить. «Жить»… Жить с ним? Уже не в её особняке. Там он был гостем её отца, а если она?.. будет его гостьей… В его резиденции. Быть там исключительно вдвоем. Агнес не была уверена, осознает ли он, насколько это противоречит целому своду светских правил. Или же, может, осознает, но ему так сильно плевать. Ещё час назад в ней процветало чувство, что вскоре ему станет плевать на неё, а по итогу… Он не хотел лишаться их внерабочего времяпровождения? Не хотел лишаться её? Этот вопрос требовал больше времени для обдумывания и лучшей обстановки. Её мозг физически не мог работать, пока Том, спустившись от её мочки, уже ласкал её шею, чертил невидимую линию приоткрытыми губами и бегло проходился языком по коже. Агнес плавилась от душащего её, нарастающего всё больше возбуждения, а он всё ещё даже не прикоснулся к её телу ничем, кроме рта, хотя она изнывала. Уже перейти бы эту невыносимую черту, броситься во мрак с головой, а он как назло удерживал их именно на этой шаткой грани. Чтобы в любой момент прекратить? Или просто сам того не желал? — Том… — нашла она в себе силы позвать его сухими губами. Он отстранился от её шеи, и она, уже частично привыкшая к темноте, смогла заглянуть в его глаза, отчаянно ища… да. Именно это. Зрачки затапливали радужку черным практически полностью — обжигающий взгляд, от которого кровь в жилах забурлила ещё больше. Темный и тягучий, как деготь. Тот же, что и два года назад, когда она сидела на его коленях и точно знала, что он хочет её, она отчетливо этот взгляд помнила, он такой же, может быть, хлеще. Горячее. Но в чем дело?.. Почему он не?.. Агнес немного приблизилась, губами к губам, но не касаясь. Исключительно прошептать: — Прикоснись ко мне… Кто бы подумал, что она будет склонять к греху его. Он сам — грех во плоти, кладезь всевозможных пороков. Сколько угодно мог играть в Бога, который стоит выше человеческих слабостей, но не меньше был буквально их воплощением: воплощением большинства смертных грехов. И Агнес свидетель, Похоть уж точно была одним из них. Его пальцы скользнули беглой лаской по её шее. Мурашки тут же дали о себе знать, вторя его касаниям, особенно когда он невесомо погладил хрупкий выступ ключиц — как созидатель, изучающий каждую деталь скульптуры. Агнес затаила дыхание, стоило ему, перевернув ладонь, уже не подушечками, а костяшками пальцев повести ещё ниже. Ниже и ниже по её тяжело вздымающейся грудной клетке. Томительно-медленно: издевался или, может, давал время одуматься. — Ты уверена, что не станешь после сожалеть? Том наклонил голову немного вбок, словно спрашивал не из желания предостеречь, а из праздного любопытства. Или не «словно». Агнес ничего уже не понимала. Но смотрела ему прямо в глаза, не прячась и не тушуясь, даже когда его пальцы уже достигли изгиба её груди. Он не стал задерживать нарочно руку. Ему было достаточно того, как Агнес еле ощутимо дрогнула под непривычно интимным касанием, и затем миновал чувствительную область, спустившись к ребрам. Именно с той стороны, где скрывался под платьем шрам. — И давно тебя волнуют мои сожаления? — спросила она, храбрясь. Твердо и надменно. Практически. Она могла обмануться той его игрой в благодетеля, тем его «подумай, нужно ли» два года назад, но не после этого лета. «Ты достаточно знаешь, какой я человек», — вспомнилось зачем-то вдогонку, из все той же далекой сцены абсурда. Агнес и тогда знала, что он монстр, в этом году убедилась снова. Однако готова была даться в руки этому монстру не думая, и пусть зло забирает её в свои загребущие лапы. Ей искупление всё равно уже не светит. Том хмыкнул в ответ на её вопрос, хотя она ожидала, что её тон мог бы показаться ему непозволительным. Он же лишь втиснул ботинок между её туфель, вынуждая немного расставить ноги — Агнес повиновалась беспрекословно, игнорируя то, как ещё больше пересохло во рту, — а в его руке оказалась палочка, которую он направил в ту сторону коридора, откуда он сам появился, казалось, вечность назад. Пространство заволокло мягким действием глушащих чар: сторонние звуки всё ещё до них доносились, пела где-то вдалеке скрипка, однако покинуть коридор ни один звук теперь не мог. На глушащих Том не остановился, судя по дальнейшему завораживающему движению кончика его древка — может быть, какое-нибудь отводящее заклинание. Если поцелуи могла скрыть и обычная густая темень, то всё, что последует дальше, требовало… бо́льших мер? Пока он убирал палочку обратно, вторая его рука легла ей на бедро поверх ткани. Агнес уже от этого касания едва не разомлела — всё воспринималось сверх меры обострённо. Сердце сходило с ума бешеным пульсом где-то в глотке. Сминая ткань, Том подбирал складками юбку платья выше, чтобы оголить кожу, в темноте кажущуюся молочно-белой. Сама невинность во плоти. Агнес отказывалась смотреть на себя, смотреть вниз, смотрела ему куда-то в грудь, не до конца веря, что это правда происходит. В крови уже, кажется, ни капли огневиски — всё выветрилось. Выжглось возбуждением и адреналином, щекочущим иголками сосуды изнутри. Пусть увидеть их и не смогут, все равно мысль, что где-то там внизу всё ещё люди… гости… не подозревающие, что их Лорд сейчас… Его ладонь скользнула на обнаженное бедро, и обычная прохлада пальцев ошпарила кожу огнем. Легкая дрожь волнения пронеслась волной вниз по позвоночнику. Агнес нервно сглотнула, прислоняясь затылком к стене. Приоткрыла губы, невольно обозначая уже сбившееся и уже шумное дыхание, когда от внешней стороны бедра его рука направилась ко внутренней. Его взгляд вместе с тем спускался то к её губам, то возвращался к глазам, считывая малейшую реакцию. Агнес и сама не знала, на чем сосредоточиться. На этом ли его взгляде, выворачивающем грудную клетку, или на ощущении его ладони, медленно-медленно ведущей вверх. Напряжение распалялось больше, и больше, и больше — и вспыхнуло, когда его пальцы наконец тронули её. Еле уловимо, сперва, затем — сильнее. Чувственнее. Костяшкой пальца по белью, размеренно, вдоль. Вверх и вниз. Агнес едва не заскулила, непроизвольно сжалась бы, если бы не его нога, все еще стоящая между её туфель, не дающая свести бедра и куда-то деться от этого сладко-раскаленного чувства. — Мне стоит признаться… — Его голос вкрадчив и пугающе спокоен, в то время у неё от одного только томительного поглаживания уже отнимался ум. Еле удавалось вслушаться: — Это стало для меня открытием… пару лет назад, благодаря тебе… — Фантазия мигом нарисовала, о чем он мог говорить. Ту самую картину, от которой Агнес невольно стиснула всё же бедра, зажимая его руку сильнее. — Что контроль над чужим удовольствием может быть куда упоительнее собственного. Всё-таки опьянение и правда сошло на нет, потому что впервые за всю эту распутную сцену пришло смущение. Кровь прилила к щекам — и от его действий, и от его слов, продолжающих: — Иногда требуется всё моё самообладание, чтобы удержаться от искушения повторить ту выходку, но уже закончив начатое. Его пальцы подцепили край белья и скользнули под ткань, соприкасаясь с горячей обнаженной кожей, настолько чувствительной, точно воспламенились разом все нервные окончания. Грудная клетка выдала ещё один судорожный вздох. Агнес тут же закусила губу, стараясь быть тише — не из пустого страха, что услышат, а из неожиданно проснувшегося упрямства. После «контроля над чужим удовольствием»… не хотела так легко удовлетворять эту его неожиданную потребность в его контроле над ней. Над её ощущениями, над её эмоциями. Столько слёз пролито из-за него, столько кошмаров пережито во снах и наяву, а теперь ему в коллекцию пойдут ещё и… её стоны?.. Агнес знала, что сдастся, сломается, но ещё держалась, стараясь дышать ровно, пока он гладил её подушечками пальцев под тканью белья, уже сейчас доводя до легкой дрожи в ногах. Удовольствие разливалось густой теплой патокой всё дальше, отдавая уже не только в низ живота, но и в бедра, и куда-то в поясницу: практически целиком топило тело в лаве нарастающего упоения. В затуманенное желанием сознание вместе с тем всё же пробирались кое-как услышанные слова. Что-то про «самообладание» и про… «повторить». Ту выходку. Он думал о той выходке. Вспоминал. Агнес казалось, что он смял и выбросил её из памяти сразу же, но он… — Ты… — её голос чуть сорвался. — Представлял?.. Её с ним. Их, заканчивающих… начатое. На том проклятом диване. Два года он ни намеком не отсылал к случившемуся, не позволял себе прикосновений к ней бо́льших, чем обезличенные и лишенные любого романтического подтекста. У неё создавалось твердое убеждение, что за пределами таких вот абсурдных сцен близости, каждый раз служащих только издевательством персонально над ней, он и мысли об этом не допускает. По тому, как он вел себя с ней, он должен был быть либо безукоризненным джентльменом, уважающим выставленные ею границы, либо всего-навсего полностью к ней равнодушным как к девушке. Снова наклонившись максимально близко к её лицу, он заявил, как будто прочел ход всех её суждений: — Я могу казаться безразличным ко многому… но я не слепец, Агнесса. — Изгиб его губ таил в себе что-то, щекочущее нервы, но Агнес не могла разобрать, что. — Умею ценить прекрасное рядом с собой. И только она, отвлекшись на его слова, начала привыкать к абсолютно дикому ощущению его руки меж её бедёр, как он плавно ввел палец внутрь и низ живота охватила горячая, сладко-тянущая истома. Агнес невольно распахнула шире губы, хватая воздух в полудюйме от его рта — растянувшегося в колкой, теперь уже откровенно бесстыдной ухмылке. Как же он наслаждался. Чтобы его разодрали за это в Аду бесы, как он наслаждался… Её реакцией, упивался каждой эмоций, она чувствовала это в его жестоком, почти голодном взгляде, которым он так внимательно следил за ней, не отводя глаз, в то время его палец проникал глубже, медленно, размеренно гладя изнутри, отправляя по телу волны непривычно яркого наслаждения. Отдельно ей кровь подогревала — кипятила — мысль, кто перед ней. Кто всё это с ней делает. Сколько преступлений на его руках, в которых она плавилась, сколько страданий он причинил лично ей. Агнес не выдержала. Не понимая, что делать и куда деться от избытка двойственных чувств, подалась к его губам, цепляя зубами нижнюю, с силой кусая. Он тут же ответил на это подобие поцелуя, болезненное, жуткое, ответил таким же натиском и такими же укусами, до того вдруг осатанелый, что он, кажется, мог бы и в мясо её губы истерзать, а потом как ни в чем не бывало слизать кровь. У неё не удавалось полностью сосредоточиться только на поцелуе или только на… Мерлин. Впиваясь в её рот и одновременно растягивая тесный жар внутри неё, он добавил ещё один палец к первому. Языком собрал её хриплый стон, прозвучавший ему в губы. Её пальцы вцепились в его руку, не то бездумно отстранить в переизбытке чувств, не то желая ещё. Сильнее. Глубже. Рассудок застилала мучительно-приятная, непроглядная пелена. Голова пуста, осталось лишь безвольное выгибающееся тело и потребность. Необходимость — в нем. Её бедра сами подались навстречу в безотчетном желании усилить ощущения. А Том мучил её. Двинул пальцами наружу. Но в тот же момент, как она решила, что он намерен убрать руку вовсе, проник снова, на этот раз ещё и коснувшись снаружи большим пальцем средоточия нервных окончаний. У неё подогнулись ноги. Агнес не справлялась со своим же телом. Разорвала поцелуй, откидывая голову назад, проезжаясь затылком по стене. Том подхватил её второй рукой под бедро, сперва просто придерживая, но вскоре переместил ближе к колену, отводя назад, за него, заставляя обхватить его тело. Вернул затем для опоры ладонь к её бедру, больно сжимая, впиваясь ногтями в нежную кожу и пробуждая ворох мурашек. Агнес стояла теперь на полу одной только ногой, на самом носке туфли, и пришлось схватиться за его плечи руками, отчего практически весь её вес был на нем, не считая стены, давящей в затылок и лопатки. Агнес этого толком и не чувствовала. Сосредоточилась на движении его пальцев, сперва осторожных, будто только пробующих, проверяющих её на реакцию, а затем находящих нужный, потрясающий ритм, посылающий по всему телу импульсы горячего наслаждения. Прикрыла глаза, ловя в темноте опущенных век всполохи пятен, настолько это было хорошо. Настолько, что нужно было выплеснуть хоть как-то, и ресницы уже слипались от собирающейся на них влаги, но дальше слезы не шли, не стекали по щекам, запекались под веками. Уши закладывало от шума собственного дыхания — тяжелого, прерывистого, через раз граничащего с тихими постанываниями, и хоть она из последних крох гордости пыталась сдерживаться, этот звук все равно казался ей неприличнее любых самых громких стонов. На более откровенный стон она всё же сорвалась. Когда он, уже успевший вернуться к исследованию её шеи губами, оставил вдруг крепкий укус на ключице, от которого пробило дрожью. — Том. Вырвалось вполголоса — вполстона — то ли от самого ощущения, то ли от самого факта, потому что всегда, всегда ему нужно причинить ей боль. Напомнить ей, что он такое. Змея, не человек. Жестокое инфернальное создание, которому она сейчас самозабвенно отдавалась и даже этот момент не поубавил плещущегося через край возбуждения. Напротив. Агнес практически ужаснулась внезапному своему желанию — желанию, чтобы он сцепил зубы на её коже сильнее. Болезненнее. Том это ощутил, вероятно. По тому, как она прижалась ещё крепче, изгибая спину ещё больше, отчего его пальцы проникли ещё глубже, и, Мерлин… она умирала, кажется, это всё просто не могло быть правдой, так неправильно, и так правильно, и так ужасно, и до безумия восхитительно… А Том наградил её не ещё одним укусом — усмешкой, опалившей сгиб шеи. Плевать. На его кошмарную заносчивость, на развратность её же действий, на цинизм и безнравие, на место, где всё это происходило. Плевать, пока внутри неё увеличивали темп его пальцы, те же изящные пальцы, на которые она, подумать только, так часто засматривалась, когда он крутил в них палочку, или перо, или её пряди… Плевать, пока он подводил её прямиком к пропасти, за которой ждала до зубовного скрежета желанная разрядка натянувшихся предельно нервов. У него самого дыхание отяжелело, как бы он ни усмехался, Агнес чувствовала это кожей, чувствовала руками, которыми держалась за его плечи, приподнимающиеся от углубившихся вдохов-выдохов, чувствовала всем телом: он желал её. Но упомянутый им же контроль над её удовольствием… ставил выше?.. Под ребрами тягуче заныло от размытой мысли, что может случиться после. Всё ведь не закончится на ней, а значит?.. Зайдут ещё дальше? Сейчас — неважно, всё было неважно до тех пор, пока долгожданная грань маячила совсем рядом, уже превращаясь в пытку, и сводило нестерпимо сладостным напряжением низ живота, и мысли концентрировались на том только, чтобы… ещё только… Её как окатило вдруг ледяной водой. И всё разом схлынуло, погасло, оборвалось. Оборвалось, потому что Агнес крупно вздрогнула, услышав. Голоса. И ладно бы голоса в голове. Нет, настоящие. Живые, очень далекие и в то же время вторгнувшиеся в растопленный жаром разум гвоздем. Ржавым, премерзким, заставляющим вернуться мыслями в темный коридор. Агнес распахнула глаза, и в них читалась, наверное, такая растерянность — если не сказать испуг, — что рука Тома прекратила изводить её незамедлительно. Сперва просто пальцы в ней замерли, не двигаясь, но оставляя немыслимое ощущение заполненности, которое не до конца доходило до возвращающегося рассудка. Затем покинули её тело вовсе, аккуратно оправили ткань белья. А сам он, если бы она не дернулась, не думал… прекращать?.. Их бы всё равно не увидели. Не услышали, не узнали бы о том, что они здесь. Сомневаться в надежности его чар не приходилось. Волшебники в соседнем коридоре не дошли бы даже близко до поворота сюда, и тем не менее их голоса… Всё не замолкали. Агнес не могла. Не смогла бы продолжать, просто игнорируя чье-то присутствие совсем рядом. Том уже это отчетливо понимал, отпустил её бедро, и она поставила ногу к другой, чувствуя предательскую слабость в коленях. Эта потеря головокружительных ощущений, не закончившихся ничем, была практически болезненна. И не менее болезненна сама атмосфера. Этот отвратительный резкий контраст. Её как за гланды вытащили из горячего блаженного мирка в колючую ледяную реальность. Нервы, выкрученные на максимум, просто медленно-медленно остывали, пока Агнес вслушивалась в неразберимую болтовню гостей и сгорала от накрывающего её стыда. Знала, что сюда никто не свернет, но все равно стушевалась, как будто сжалась, хотела стать меньше, едва не пряталась за широким разворотом чужих плеч, уткнувшись оробелым взглядом ему куда-то в грудь. На него самого же глаза не поднимала. А он смотрел на неё. Макушкой она чувствовала его взгляд. Будто норовящий вскрыть ей черепную коробку, чтобы понять, что у неё в голове, и тем не менее он ничего не говорил. Больше её не касался, но и не отходил. Всё так и зависло хлипко на непонятной черте. Никакого хмеля у неё в крови и уже никакого возбуждения — ничего, что могло бы притупить стыд. Момент чистой эйфории, без примесей, был упущен, и Агнес приходила всё больше в себя, а это неизбежно подразумевало опустошение. Потерянность и острую неприязнь к себе, которую она надеялась испытать лишь утром, когда проснется и вспомнит, что натворила, но никак не так скоро. Тишина коридора давила на неё свинцом, и ни чьи-то чертовы разговоры, ни далекий отзвук скрипки на первом этаже не помогали её разбавить. Наконец, голоса стихли — как и ожидалось, миновали, не испытывая никакого желания завернуть в коридор, засвидетельствовавший очередное её грехопадение. Теперь только решить, как вести себя. Куда всё-таки склонить чашу весов в этом ненормальном подвешенном положении. Был вариант… продолжить. Невероятно соблазнительный вариант, чтобы отсрочить включение мозга. Ни она, ни тем более Том не получили никакого облегчения, так что им ничего не мешало теперь, когда возбуждение, требовавшее здесь и сейчас, поугасло, уже не идти у вожделения на поводу, а поступить благоразумнее и найти более уединенное место. Как взрослые люди. Не как подростки, прячущиеся по углам. Ей пришла вдруг на ум картина того, что было бы, не будь на коридоре чар. Если бы их увидели всё-таки. Если бы слухи подтвердились такой вульгарной, скандальной сценой. Под кожей заскрипело гадкое чувство грязи. Вспомнилось его «можешь переехать со мной», которое тоже расплодит сплетни со скоростью ветра. Агнес не готова была открыто идти против устоев общества, в котором росла, даже если оно уже давно так сильно ей претит. — Я думаю, я хочу домой, — несмело сообщила она, боясь его реакции. Тихо и всё ещё тупя глаза куда-то в сторону. Где-то под внешней коркой этого заявления крылся иной, более значимый подтекст — ответ на его предложение оставить поместье. Но Агнес и сама ещё не была уверена, ещё определенно предстоит всё основательно осмыслить. А пока?.. У неё было стойкое ощущение, будто он может… разозлиться. Агнес устроила такой цирк. Салазар, такое ужасное представление. Потратила его время и сама же всё прекратила, боясь непонятно чего. Какое ей дело до чужого осуждения?.. Никто бы и не узнал… Не отвечая сразу, Том поправил ткань её платья на плече, съехавшую в процессе сошедшего на нет безумия, и она от этого жеста едва не задрожала, как лист пергамента, не представляя, чего от него ожидать. — Я прикажу, чтобы тебя проводили до поместья, — сказал он спокойно, и в голове — ни намека на ту хриплость, что была в его шепоте совсем недавно. Он так легко взял себя в руки… В его глаза заглянуть она все еще не решилась. — Я в состоянии дойти сама, — негромко возразила она вместо этого и отступила чуть в сторону, чтобы не оставаться между ним и стеной. Но пусть пьяна Агнес уже не была ни капли, её ноги, перенапряженные из-за недавней сладкой муки, всё-таки её подвели. Агнес едва не споткнулась от первого же шага. За талию её тут же придержала его рука, уже без малейшего намека на интимность — обычный жест помощи, чтобы не упала. Тогда уже Агнес осмелилась все-таки посмотреть ему в глаза. Многозначительно смотрящие на неё сверху-вниз. Судя по всему, вопрос о том, одна она доберется до дома или в сопровождении кого-нибудь из его слуг, даже не стоял. И черт там разберет, забота это с его стороны или бесконечный его контроль.

— 2003 год —

Боггарт испил из неё всё. Все силы и всю душу, хуже дементоров. Он не замолкал, не исчезал, не давал ей передышек, продолжая жалить, кромсать, раздирать на кусочки бесконечным запасом реплик. Агнес надеялась, что со временем он утолит свой голод, напитается её страхами, как клещ, и уползет куда-нибудь в тень, но он оказался бездонным. А Агнес оказалась неисчерпаемым источником пищи. Часы смешались в одну кашу, Агнес уже забилась в самый угол комнаты, прямо на полу, обнимала колени руками и даже не поднимала голову, чтобы взглянуть и понять по свету, закончилась ли ночь, а если да, то какая по счету. У неё было чувство, будто минули целые дни, но тогда бы её терзала нехватка еды, воды, сна. Может быть, она и терзала. Агнес просто не понимала. Ничего уже не разбирала. Это было сродни пыткам в плену, абсолютная дезориентация, но там тело хотя бы великодушно отключалось. Здесь же разум просто заперт в клетке без возможности спрятаться. Боггарт продолжал перетасовывать на фоне голоса её родственников. Никогда не Реддла — и будь у неё больше сил, она бы даже позлорадствовала. Боггарт, видимо, не использовал этот образ, потому что худший страх, связанный с ним, уже случился — Реддл уже всё знает. Больше её ничего не пугало. Уже даже постепенно, до невозможности медленно начинала привыкать. Ко всему безумию. Увязать в себе, отключаясь от реальности. А затем прозвучал его голос. Леской прошивающий кожу, цепляющий и заставляющий поднять голову, сродни полой марионетке. Сперва она даже не разобрала, что он сказал. Сперва вовсе не поверила. Но её взгляд наткнулся на него, присевшегся рядом с ней на корточки. Грубые ботинки, потертые штаны, ремень, растянутая кофта, закатанная до локтей, открывающая шрамы от ожогов и веснушки на крепких руках. Агнес не смогла поднять свой без того неподъемный взгляд ещё выше. И так уже знала, кто это. — Знаешь, — сказал не Уизли, но так ужасно на него похожий, — что самое паршивое в моей смерти? Да сколько можно? У неё вырвался не то смешок, не то всхлип. Агнес замотала головой, стремясь отпрянуть от него, вжаться в стену за спиной, не дающую отползти дальше. Даже вникнуть и осмыслить времени не было, как в неё уже летело одно за другим: — Нелепость, какой бессмысленной она была, — рассуждал он. — Я думал, оно стоит того. Ты стоишь того. Твои тайны. Но и месяца не прошло, Розье, ты уже облажалась. И ради чего это всё было? Нет-нет-нет, он бы так не сказал. Не сказал бы? Пожалуйста. Агнес юркнула в сторону по полу, выползая на четвереньках из угла, из ловушки, огибая невыносимо реалистичный призрак Уизли. — Что ещё занятнее, — продолжал он, пока она поднималась на ноги, качнувшись. — Убив меня, ты опять саданула по моей семье. Мало было твоему немернику забрать у моих родителей трех детей, ты решила сослужить ему хорошую службу и помочь в истреблении остальных? — Хватит! Этот её восклик хлестнул по её же ушам, когда она развернулась, не выдержав. Уизли был уже совсем рядом с ней — был бы человеком, так быстро бы не переместился, но это не человек, не Уизли, и её крики на него не подействуют, и все равно Агнес ничего не могла с собой поделать. Сколько это ещё будет длиться? Для чего все эти речи, для чего? Агнес ненавидит себя. Ненавидит! Признаёт это, готова признать вслух, признать все свои грехи, хоть до хрипоты может исповедываться, но что это даст? Боггарт тем и питается. Её страхом, что это никогда не закончится. Что ей всё выслушивать, и выслушивать… и выслушивать: — Но, в общем-то, справедливости ради, меня хотя бы оплакивают. Столько близких, и все, конечно, скорбят. Что насчет тебя? — Он состроил деланно-сострадательную гримасу, которую нарушила вскоре усмешка, как будто он просто не сдержался: — Ты так старалась стать кем-то кроме личной дворняги ублюдка, а в итоге… сидеть тебе у него на привязи, пока не утомишь. И ни одной живой душе до тебя дела нет… Уизли шагнул к ней, Агнес отступила, нетвердо, поломано, как будто была на грани того, чтобы свалиться обратно на пол, прямо на колени, от бессилия. — На самом деле, и не было, — добавил он, призадумавшись. — Уже давно. Ты же понимаешь, что мне нужны были от тебя только безделушки твоего Лорда? — Хватит… — повторила она почти беззвучно, уже откровенно умоляя его взглядом. — Серьезно, не думала же ты, что к тебе можно относиться по-человечески искренне? Раздался его смех, от которого тисками сдавило сердце: такой же смех, как когда они сидели вдвоем на её кухне. — Тебя и в люди-то нельзя выпускать… Если бы случилось чудо и ты сломала бы весь этот ублюдский режим, честное слово, я был бы первым, кто отправил бы тебя на закуску дементорам. Край рвущегося по швам рассудка улавливал, что это всё плоды её же домыслов. Это всё не правда, это игры её разума, и всё. И всё. Но слышать это. Вслух. От него. От всех, кто имел для неё значение. Видеть их лица без конца. Быть запертой с покойниками, смерть каждого из которых в той или иной мере её уничтожила. Ноги повели её в ванную комнату. Агнес считала, что это не поможет, а может, просто не додумалась прежде, разодранная умом на части, но хотя бы… Попытаться. Запереться. Ворвалась в ванную, хлопнула дверью. Тут же на два шага в сторону от неё. И смотрела тревожно на эту дверь, как будто та могла в любую секунду взорваться. Вслушивалась… Ничего. Ничего не происходило. Ручка не проворачивалась, да и непонятно, могла ли. Непонятно, где границы у способностей боггарта. Что, всё было так просто?.. Не могло ведь быть. Агнес не могла все это время страдать из-за своей же глупости, не догадавшись банально от боггарта спрятаться. С другой стороны, её так выбили из колеи. Так быстро загнали в угол. Ей было не до борьбы и не до побегов. Сейчас же наконец была возможность выдохнуть, но она не верила — как затравленный зверек, не сводила немигающего взгляда с двери, ожидая подвоха, ожидая угрозы. Не зря. Из щели под дверью стала затекать в ванную густая дымка, похожая на ту бесформенную субстанцию, из которой вылепилась тогда в комнате фигура Драко. Черный туман полз внутрь, всё больше, и Агнес отшатнулась. Сердце опять пустилось в бег. Когда это закончится? Салазар, пожалуйста… Она готовилась морально, старалась приготовиться к тому, что эта субстанция вытянется вновь в человеческую фигуру, а может в нескольких, может, её опять окружат мертвецы с родными лицами… Нет. Дымка расползлась почему-то по стене, перебираясь по ней кривой паутиной черных нитей. Агнес нахмурилась. А боггарт, пока ещё в виде черной сущности, добрался тенью до зеркала над раковиной, проникая за посеребренную рамку, куда-то прямо за стекло. Словно спрятался там, но Агнес на такой расклад надеяться не смела. Зеркальная поверхность на миг стала полностью черной, как если бы исчезло освещение, хотя всё ещё горели в люстре свечи. Когда же запертый в раму мрак рассеялся, Агнес крупно вздрогнула. Из отражения на неё смотрели не её, не серые глаза, а черные, с тяжелыми веками. Исхудалое женское лицо в обрамлении тучи темных кудрей. Но что… почему? Это глупость. Это бессмысленно. Нечего тут бояться. Беллатриса мертва, и Агнес её смерть нисколько не трогала. Агнес непонимающе сделала шаг к зеркалу. Беллатриса в отражении тоже приблизилась. Агнес замерла. И Беллатриса замерла тоже. Милостивый Мерлин. Нет… Не веря, отказываясь верить в то, на чем боггарт решил сыграть, Агнес подошла ещё ближе, навстречу чужому — своему — отражению. Протянула испачканную засохшей кровью руку к зеркальной глади, и Беллатриса — тоже, чистую, но с длинными кривыми ногтями на костлявых пальцах. Глупость. Глупость. Агнес не похожа на неё. Совсем. Не похожа. Не такая безумная сука, не такая повернутая на Лорде, не… — Агнес, не ври себе. Голос Драко, хотя Драко в ванной комнате не было. — Ты им одержима. Её взгляд всё ещё был прикован к черным глазам кузины, но боковым зрением она видела, что что-то в ванной меняется. Цвет стен?.. Сами стены. Агнес скосила глаза лишь совсем немного, и этого было достаточно, чтобы увидеть, как на стенах проявляются газетные вырезки, колдографии, записки. О крестражах, о Темном Лорде, всё — о Томе Реддле. Такие же, что в её тайном кабинете за стеллажом. Вся ванная комната превращалась в какое-то искаженное подобие её мастерской, обустроенной для его уничтожения. Посвященной ему. Алтарь его величия, которое она так старалась пошатнуть. Агнес вернула внимание к зеркалу, и Беллатриса уже не просто смотрела, отзеркаливая её растерянность: её губы искривила ломаная линия. Кузина скалилась на неё, оголяя гнилые зубы. Агнес и сама чувствовала напряжение в скулах. Улыбалась? Тоже? Грудную клетку раздирало то ли желание рассмеяться во весь голос, то ли… Это произошло быстро, смазанно, Агнес даже не успела осознать и себя остановить. Наблюдала будто со стороны, из-под густой пленки. Не помнила, когда успела согнуть пальцы в кулак и когда размахнулась. Включилась, только почувствовав боль в костяшках. И ту — всё ещё притупленную. Эмоций словно было так много, что мозг сбавил ощущения тела. Агнес не чувствовала боли ни от уже застарелой раны на ладони, ни от нового удара по зеркалу. Трещины разошлись по стеклу, искривляя отражение — уже не Беллатрисы, а её собственное. Трещины?.. Стекло… разбилось? А защитные чары, которые на окнах… их… нет? Не было на зеркале? Всё это время? Несуразица. Чтобы он не предвидел, что ей придет в голову сделать? Уже неважно. Всё неважно. У неё как будто не было никакого контроля над своим телом — всё так же отчужденно она наблюдала за тем, как пальцы, уже начинающие деревенеть, снова согнулись. Чтобы снова ударить. Происходящее дробилось в сознании на куски, на вспышки сознательности, перед глазами то темнело, то прояснялось — удар, чернота, удар, чернота, удар… и кляксы крови на стекле. Слепая боль в костяшках. Агнес била, пока от зеркала не посыпались осколки прямо в раковину. Мелкие, и больше, и самый… Крупный. Агнес смотрела на самый крупный осколок зеркала, медленно опустив вниз руку, изрезанную ударами о битое стекло. Костяшки жгло, но всё ещё так странно далеко и слабо… Агнес только чувствовала, как стекает с них по пальцам теплая кровь. Этими же окровавленными пальцами она подцепила — не с первого раза, — осколок, чувствующийся в немеющих фалангах чужеродно. Боггарт исчез, затих, трусливо замолк — осознавал, разумная тварь, что ещё немного, ещё один толчок к пропасти, и он лишится такого лакомого источника страхов. А потому затаился где-то и больше не лез. Агнес и не нужно было никакого толчка. В её пальцах сейчас было освобождение. Избавление от самой себя. Свобода, о которой она уже не мечтала. Конец всему. Возвращение к семье. И ей остается только молиться, чтобы они встретили её не так, как изобразил боггарт. Ей было страшно, она не станет лгать себе, вся душа содрогалась пониманием, что сейчас произойдет. И чего больше никогда не будет. Ни восходов, ни закатов, ни боли, ни проблесков света. Ничего не станет. Агнес не выберется отсюда, не посетит другие страны, не увидит драконов ещё хоть раз. В любом случае. Что останется здесь, что покинет. Скинет наконец шкуру невыносимого существования. Не было даже нужды в пустых колебаниях, Агнес давно уже прекрасно понимала, чем это всё закончится. Угол осколка прижался к левому запястью. На неё глядела с него Метка, и её кольнула тревога, не почувствует ли Он. Но Агнес спалила предплечье Беллатрисы к чертям, и ничего. Ничего не было. Если нет намерения его призвать — магия не откликнется, а у Агнес этого намерения не было точно. Кусок зеркало вдавился в синеву вен на тонкой коже. Агнес не дала себе времени одуматься. Сразу глубоко и сразу — дальше. Кожа распарывалась запросто, расходилась, как масло под раскаленным ножом. Острие резало на две части ненавистную пасть змеи, и у Агнес даже дрогнули уголки губ в усмешке. Как же давно она об этом мечтала. Изуродовать ненавистное клеймо. Боли по-прежнему не было, может быть, совсем-совсем далекая, тупая, бессмысленная. Какой уже смысл, когда все чувства покидали сосуды, стекая по бледной руке темно-красным цветом. Разрез был уже достаточно длинным, чтобы Агнес переложила осколок в пальцы левой, разрезанной руки. Онемевшие, не сгибающиеся. Но все равно кое-как зажавшие между фалангами осколок, чтобы поднести его ко второму предплечью. В ушах шумело, полупрозрачная темная пелена невесомо укутывала пространство. Агнес не сразу различила, как за спиной появилась стена — отошла к ней, может быть, пока была сосредоточена на руке. Всё как сильнейшая степень опьянения. Никакого отчета в своих действиях. Густой туман. Вогнать лезвие во вторую руку оказалось сложнее. Первая не слушалась. И все-таки насколько-то осколок вошел, протянул искореженную линию… Её колени подогнулись, и Агнес сползла по стенке на пол. Кусок зеркала выпал из пальцев, оставив на правом предплечье рану вдвое менее глубокую и вдвое более короткую, чем на другом. Ослабевшей рукой она попыталась подобрать осколок, но только уронила непослушную конечность в небольшую лужу собственной крови, уже насобиравшейся на мраморной плитке. Хотя бы так. Всё равно даже с этими надрезами ей осталось недолго. Агнес чувствовала. Накатывала чернота, тяжелели веки, и Агнес не стала сопротивляться искушению их закрыть. Склонила голову, которую начинала давить ободом тупая боль: мозг сходил с ума без кислорода, который несла бы ему кровь, вместо этого вытекающая на пол ванной комнаты. Какой печальный финал, после всех стараний и страданий закончить вот так. Сокрушенной. Не справившейся. В его обители. Это должно было закончиться давным-давно, ещё в Хогвартсе, когда его же и встретила. Её приключение в сплошном мраке немного затянулось. Сколько можно давать ей отсрочки? Тело уже совсем не ощущалось. Силы иссякали. Жизнь иссякала, а сердце за неё боролось, будь оно неладно. Мелко-мелко било в груди, не желая останавливаться. Уже ведь так близко. Ещё немного. Упоительная, долгожданная… чернота. Принимала в свои ледяные объятия заблудшую душу. Бережно укрывающее чувство покоя что-то потревожило. Чужое. Не вписывающееся во все прочие ощущения, но неопределимое. Агнес поначалу не различила. Мозг отказывался давать нужные импульсы, оповещать её о чем-то, оставлял в полузабытье. Ей потребовалось приложить усилие, чтобы зачем-то обратно пробраться через этот кокон. Просто чтобы понять. Что-то приподняло её руку, и счесть бы, что это вот так старая добрая Смерть снизошла наконец до неё, чтобы вот-вот забрать, увести бережно к семье… но последовал в этой же руке мерзкий, жгучий зуд. До одури знакомое чувство. Чувство соединения кожи на месте раны. Сшивание разреза. Осознав, что происходит, Агнес попыталась дернуться, но, кажется, не пошевелилась ни на дюйм: была заперта в собственном теле, по её же вине ослабевшем и ни на что не годном. Вскоре зуд одолел и вторую руку, горячим швом вдоль предплечья. Больше не разрезанного. Мерлин… нет. Нет, пожалуйста, нет. Сердцебиение всполошилось, из-за паники сознательность стала возвращаться куда стремительнее, Агнес уже лучше ощущала тело. Ощущала пальцы, приподнявшие её свинцовую голову за подбородок. Горлышко какого-то сосуда, приставленного к губам. Агнес их не разомкнула. — Агнесса, — тон ровный, и всё же сила, тяжесть, угроза отдалась бесконтрольным желанием послушаться. Чересчур блеклым. Голос доносился как из-за слоя ваты: — Ты знаешь, что я все равно волью тебе это в горло. Не трать силы на упрямство. Безысходность снова стягивала удавкой глотку. Он прав. У Агнес уже ничего не вышло — и не выйдет, очередной проигрыш, гребаный провал, когда спасение было так близко. Сопротивление уже не окажет ей услуги. Ей пришлось разжать зубы, пустить вязкую жидкость, которая затопила вкусом горького зелья язык и потекла в горло. Агнес глотала через силу. Каждый глоток — как щебень, проталкивающийся вниз через глотку. Тело было явно не на её стороне после её выходки. — Вот так, — мягко произнес Реддл, поглаживая пальцем линию её подбородка, пока она послушно пила. — Умница. Иди к черту. Жжение в ранах вскоре перешло в жжение прямо глубоко в сосудах: восполнялась утерянная кровь. Конечности полыхали знакомой болью восстановления. Жизнь постепенно к ней возвращалась, но у неё не было никакого желания открывать глаза. Не видеть бы больше его лицо вообще, не оказываться бы снова в этой проклятой ванной… Реддл не мог предоставить ей первое, зато угодил в другом. Агнес почувствовала его руки — одну под согнувшимися коленями, другую под оголенной из-за выреза спине. Почувствовала его плечо, к которому безвольно прислонилась виском. Он взял её на руки, беспомощную, совсем хрупкую, забрал из лужи её крови. Направился к двери. Только вот гостевую спальню Агнес хотела лицезреть не больше ванной комнаты. Были бы у неё силы пошевелить губами и издать звук, попросила бы выкинуть её хоть в коридор, но не здесь. Не в обители кошмаров, из которой только-только выбралась. Может быть, она хотя бы выключится мгновенно, когда он опустит её на постель. Почему-то этого не происходило. Время для неё было подернуто туманом, но трудно было не разобрать, что до её постели шагов требовалось куда меньше. А он всё шел. Нес её. Куда?.. Её за время этого пути уже практически одолело беспамятство — его шаги практически убаюкивали, — но исчезло, стоило перемениться её положению. Уже не на его руках. Уже опустил аккуратно куда-то. Дикость, но определила она, где очутилась, по еле уловимому запаху постельного белья. По какой-то особенной мягкости перин под ней. Агнес здесь уже была. Однозначно. Его спальня?.. Лица коснулись прохладные пальцы, оглаживая скулу, и Агнес — сама не своя — чуть повернула голову, не избегая, а подставляясь под касание. Как тогда, во Франции. В плену у мятежников. Когда его нежность казалась исцелением. Единственный в этом марафоне кошмаров настоящий. Материальный. Живой. Тихо скрипнула постель: не убирая руку с её щеки, Реддл наклонился к ней, и Агнес почувствовала сухие губы, прижавшиеся к её лбу, и от этого касания — вопреки всему — стало в груди так неправильно и чудовищно тепло. Ей захотелось зарыдать. На рыдания она была не способна, поэтому из-под закрытых век пролилась одна-единственная холодная слеза: медленно покатилась вниз по виску, исчезая в прядях, раскиданных по подушке. Сознание вместе с тем начинало сдаваться — мерно погружалось в забытье. Но перед этим мелькнула в этой трясинной гуще темноты размытая мысль. Пусть Агнес не хотелось уподобляться своим же жертвам, не хотела вписывать себя к ним в ряд… в следующий раз, как что-нибудь острое окажется в её руке, Агнес не допустит той же нелепой ошибки. Будет резать сразу горло, чтобы наверняка.