Seekrankheit (Морская болезнь)

По ночам моя любовь считает мёртвых воробьёв И живых уродин Розы ранят, розы любят вроде Но розы вянут, розы падают на Гроб Господень И ты не тронь Что к рукам, то не к лицу И моя свобода любит цепи, цепи на шее и поцелуи Их топчут на полу, один вопрос: «Они когда и как приняли грехи?» За что все розы попадают в ад? Что ты или кто сама? было два вопроса Но у каждой розы своя Виа Долороса Что ты или кто сама? было два вопроса Но у каждой розы своя Виа Долороса

      После разговора с Аланом Хао понял, что на самом деле означает «Dead inside». Он как будто умер, хотя… Если он умер, почему тогда так больно вырываются рыдания из груди, сотрясая нутро мелкой дрожью? Почему так отчаянно хочется закричать на всю улицу, обдолбаться самой убойной дурью и палёным алкоголем в хлам? Почему так отчаянно хочется вскрыться с брызгами крови и обжигающей, протяжной болью, чтобы исправить эту ошибку в матрице вселенной и жизни. Ошибку, по которой он существует в его просранной реальности. Разве только посмешить богов или любую высшую херню, по самодурству которой Хао находит наслаждение и отпущение собственных грехов... В больном упоении избивает жёсткую холодную стену какого-то здания в подворотне и в сотый раз счёсывает в кровь кулаки до дрожи в руках, которые пытаются не выронить сигарету раз за разом поднося её к губам, чтобы сделать судорожную затяжку, такую глубокую, что сигарета с одного раза истлела почти до самого фильтра. И снова горький дым тает во рту, оставляя свой вкус на искусанных губах. И снова неконтролируемые слёзы, которыми Хао захлёбывается уже, блять, сраную пятую минуту. И снова соль слёз мешается с горечью дыма. Но пора успокаиваться и возвращаться домой, ведь дома его ждёт мама под присмотром такого доброго друга Мохаммеда. Асаноха была последним и самым трудным пунктом прощания молодого человека с Иокогамой. Хао старался дышать глубоко и медленно, чтобы угомонить дрожь рыданий, которая била изнутри. Как результат — у Хао слегка закружилась голова, но удалось успокоиться хоть как-то. Главное — не думать больше об Алане, но всё же не давала покоя одна-единственная мысль: почему американец сжал кулаки, словно ему было больно и тяжело говорить те жестокие слова? Может, он вовсе не хотел? Может, у него не было выбора? Может, на него надавили Зан Чин и Блюбелл, может, угрожали ему? Может-может-может-может… От этих чёртовых «может» уже тошнило. Тошнило от грязи его жизни и того, на какое дно она [жизнь] опустилась. Блять, да что с ним вообще происходит?.. Ноет в сраной подворотне, потому что его бросил едва знакомый парень?.. Нет, пора уже взять себя в руки, перестать искать причины и пытаться оправдать Алана! Но Хао смог изменить поток мыслей, лишь вспомнив о маме. Чёрт… Асаноха… Перед уходом необходимо рассказать ей правду, потому что это будет правильно и потому что Хао сможет умереть спокойно лишь в том случае, если у него не останется сожалений. С этой мыслью молодой человек покинул клуб, двигаясь в сторону дома.       А идти предстоит по грязи, разрухе и заброшенности, которыми отдавали окружающие неприглядные в серости своей, виды. Пейзажи до боли знакомого Котобуки немного успокаивали, так гармонично резонируя с внутренней покинутостью Хао. И вот уже во мраке вырисовываются слепые очертания его дома. Взбежать по покоцанным и разбитым ступеням, прорываясь сквозь смрад и темноту вверх к облезлой и ободранной двери их с мамой квартирки. От быстрого бега вверх сердце закололо, а дыхание сбилось, и вот каждый вдох отдаётся пронзительной болью в груди. Хао перевёл дух перед дверью. По крайней мере, этот забег помог успокоить разбивающую изнутри истерику. Собравшись с силами, молодой человек вошёл в квартиру и прислушался, и… Снова тишина сдавила голову. И снова паника начинала захватывать сознание. Нет… Неужели он опоздал?.. Хао готов был разрыдаться прямо на месте, примостившись на голом бетонном полу. Хотелось свернуться калачиком и тихонько заскулить, точно брошенный щенок, хотя по сути, он и так уже был брошенным щенком. Аматэрасу нет. Алана нет. Мамы нет. А кто вообще есть?..       — Не шуми… — шикнул до боли знакомый и родной голос с арабским акцентом, — твоя матушка отдыхает, не мешай и не шуми.       — Слава богам!.. Мага, я… я уже подумал, что… — облегчённо выдохнул Хао.       — Молчи. Я понял. Не накликай беду, она и так облюбовала ваш дом, — шикнул вновь араб, добавляя уже мягче и спокойнее, — ну, как прошёл разговор? Попрощался со своим патлатым мудилой?.. — но Хао услышал болезненное «он трахнул тебя напоследок?..» Японец сделал вдох, чувствуя, как снова накрывает неотвратимой волной чего-то страшного и фатального. Додзи предпочёл ответить молчанием. Но, когда чувства несколько успокоились, и до молодого человека дошёл смысл вопроса Табарси, в голове будто кто-то спустил курок. Всё нутро упало замертво от этого выстрела в упор.       — Что?.. Что ты сказал, Мага?.. — заторможенно и, определённо не в себе, переспросил Додзи. Нет, но… но почему именно так?..       — Ты снова упоротый, что ли, Хао?.. Сраный волосатик всё-таки дал тебе дозу, или, блять, в рот? Ублюдок патлатый… — строго и враждебно выдохнул араб. Ещё один headshot в Хао.       — Но… но я же никогда не… не говорил, какой длины волосы у Алана… — медленно проговорил Додзи. Ну конечно, американец ведь говорил про двух чурок… Ещё тогда в Хао шелохнулось, впрочем, несильно, страшное подозрение. Повисло тяжёлое гнетущее молчание. Никто не считал нужным нарушать его, но у Хао теперь оставался лишь один вопрос…       — Зачем, Мага?.. — Додзи не желал верить в свою жуткую, сковывающую нутро оцепенением, догадку, и сознание упорно отказывалось принимать её, снова и снова поднимая этот сраный вопрос. Но, с другой стороны, думать о том, что Алан бросил его из-за угроз араба — гораздо легче и безболезненнее.       — Потому что ты мне как брат. Потому что я не мог и дальше наблюдать за твоим падением в эту грязь наркоты, траханья в очко, и убойных нарко-трипов. Пойми, Хао, я не хочу, чтобы ты сдох, как псина в какой-нибудь засраной подворотне, ловя очередной, последний, приход. Потому что это всё тебя убивало. Потому что Алан тебя убивал, разрушал изнутри. Он тешил тобой своё эго. Ты ему не был нужен. Я только помог тебе понять это, так почему же теперь стал для тебя врагом, Хао? Ведь я… я только хотел спасти тебя, ради твоего же блага, ради тебя и ради Асанохи… Послушай, Хао, я всегда желал тебе только счастья, но в наркотиках его нет, нет и в противоестественных половых связях… После ухода Аматэрасу тебе… Тебе пришлось нелегко, я знаю… Ты просто запутался, но я помогу разобраться, брат… — с гулкой печалью в хриплом сдавленном голосе тихо проговорил Мохаммед.       — Заткнись, Мага. Ты… ты ничего не знаешь… Ради моего же блага? Да это полная херня! Ты делал это только ради себя, потому что тебе, тебе, а не Алану нужно тешить своё сраное эго. Ты терроризируешь младшую сестру, тиранишь братьев. Да ты чёртов псих, Мага!.. Бедная Лейла, ты её так запугал, что она едва ли не на шею кидается малознакомым парням, вроде меня от страха… А знаешь, Мага, если тебя так беспокоит моя ориентация, я мог бы попробовать ухаживать за малышкой Лейлой… Сколько ей? Шестнадцать? — Хао не отошёл от потрясения от вскрывшейся правды, молодой человек хотел лишь избавиться от боли собственных переживаний, пугая араба.       — Ты… ты не посмеешь и пальцем её тронуть, ублюдок… — тихо прорычал араб, и его бездонный взгляд карих, почти чёрных, глаз-обрывков арабской ночи, ещё сильнее потемнел, становясь практически непроницаемо-чёрным. И лишь вспыхнувшие огоньки неуравновешенного пламени напоминали о том, что эти страшные глаза принадлежат человеку.       — Брось, Мага, она у тебя такая тихая и скромная, что меня это только сильнее дразнит. Очень хочу услышать, как она будет стонать, если вообще умеет… Но даже если нет, — ничего страшного, потому что я научу. Хах... Мага, я, конечно, не стану трогать твою сестру, но имей в виду, что никакой дружбы после твоего предательства, — и срать я хотел, что тебя побудило на него, — между нами быть не может. А сейчас я расскажу маме обо всём, и ты можешь уёбывать из этой квартиры. Желательно на хуй и навсегда. Просто забудь дорогу сюда, за матушкой присмотрит Йоко-сан, — озлобленно прорычал Додзи.       — Хао… Ты… ты сейчас серьёзно? Серьёзно хочешь разорвать все дружеские узы, всё, что нас связывало ради этого едва знакомого куска говна?.. Одумайся, Хао, ты будешь жалеть об этом! А, подожди, я понял, — ты под наркотой… Не понимаешь, что говоришь… — шокировано пролепетал Табарси, ошалело смотря на японца.       — Хрен ты угадал, Мохаммед. Я полностью осознаю всю ситуацию, к своему сожалению. Просто… Просто из-за твоих, блять, благих намерений, я ревел, как сука, раз за разом проигрывая в поединке со стенами. Ещё и дозу мне теперь никто не даст, так что я даже, сука, не смогу забыть этот всратый день по твоей милости… И в сухом остатке ни Алана, ни стервы Аматэрасу, ни дозы, ни Лейлы, блять, у меня нет… Что у меня вообще есть, а? Ни-ху-я, блять… Так и сдохнуть не жалко, хе-хе… Спасибо, блять, сейчас кончу от кайфа… Всё, уходи, Мага. Надеюсь, мы никогда больше не увидимся в этой жизни, а сейчас мне нужно рассказать обо всём маме, — с болью раненого зверя в упавшем голосе и отстранённом взгляде выдохнул Додзи.       — О чём — обо всём?.. О своей ориентации и о Панде? О перепалке с Магной? О расставании с Аматэрасу? О чём ты хочешь рассказать, идиот? Её убьют твои откровения...— растерялся Табарси.       — А тебе не поебать, Мага? Зачем ты продолжаешь играть это сраное представление? — тяжело и с упрёком спросил Хао, всматриваясь в уставшее и опечаленное, но тем не менее, красивое, лицо друга, — потому что не хочу, чтобы у меня оставались сожаления, из-за которых я стану сраным ёканом или мононокэ       — Потому что ты мне как брат, неблагодарный идиот, конечно, но брат, сколько раз можно повторять?.. — мрачно ответил Мохаммед.       — Завали уже, блять! Затрахал с этой ложью! Ебал таких братьев, как ты! — не выдержал Хао. Голос предательски надломился и сорвался. На глазах появились, уже в сотый раз за этот ублюдочный день, слёзы.       — Я же сказал: не шуми… Асноха-сан проснулась от твоих воплей… Иди к ней и разговаривай. Не понимаю, почему тебя вдруг пробило на честность… Но мне нет дела до того, что ты ей скажешь, только не убей её своими словами… — тихо и спокойно, ровно проговорил араб.       Хао осторожно прокрался в комнату мамы и бесшумно подошёл к скрипучему дивану, на котором спала, точнее, уже не спала, худая и усталая даже после отдыха женщина.       — Хао… Я тебя так редко вижу, сыночек… — Асаноха слабо и как-то рассеянно улыбнулась сыну, на которого смотрела невидящим сквозным взглядом, добавляя после небольшой паузы, — подойди же ко мне, Хао…       Молодой человек покорно приблизился к матери, осторожно склоняясь над ней. Последний месяц с его невзгодами и скандалами с хозяйкой, несмотря на старания Хао сгладить реальность для мамы, всё же заметно истощили женщину эмоционально и физически: Асаноха напоминала жуткий труп, в котором ещё каким-то чудесным образом ещё теплилась тающая на глазах жизнь.       — Прости, мама… Прости меня… Я… я так тебя люблю… — молодой человек наклонился, чтобы оставить на впалой щеке мамы ещё один, невесомый и тающий тёплой и ласковой сыновьей любовью, поцелуй, продолжая, — ты выспалась? Вот будешь теперь мучаться ночью…       — Твои волосы пахнут горьким дымом… Ты куришь, Хао? — опечаленно и тихо спросила женщина.       Молодой человек сделал шумный вдох. Вот здесь и начинается самое сложное.       — Уже пять лет, но… но на самом деле, это не самая неожиданная и тяжёлая новость обо мне, мама… Недавно я узнал, что меня привлекают сексуально не девушки, а парни… Я… я пошёл на работу в клуб «Красная Панда», что недавно открылся у нас в Котобуки. Я… я просто был в отчаянии, ведь хозяйка нас выгоняла, идти нам оставалось только на улицу, а… а тебе нельзя на улицу… Я повстречал в этом клубе одного парня, Алана… Алан, он… он тоже там работал… И он оказался геем… Ну и всё так закрутилось… Мы почти переспали, а я… а я, кажется, привязался так, как ни к кому раньше… Я изменил Аматэрасу. Рассказал ей об этом, и она… она меня бросила. Но, знаешь, мама, я не жалею ни о чём, потому что так я понял, что не люблю её. Так, что после разговора с ней пошёл к Алану, чтобы забыться… Алан дал мне наркотики, и… — от Хао не укрылось, какой сожалеющей болью коротко дёрнулось лицо мамы при упоминании наркотиков, но, выдержав паузу, продолжил, — …и я подсел на наркотики и на него… Кажется, я влюбился ещё сильнее, или это эйфория на меня так обманчиво действовала, не знаю… Но сейчас всё в прошлом. Алан бросил меня, а я… а я не могу никак перестать себя жалеть… Наверное, ты чувствуешь омерзение и разочарование от услышанного, да?.. Мама, знаю, я очень слабый человек, но я никогда и не претендовал на то, чтобы казаться сильным… А сейчас я пытаюсь посильнее закусить себе губу, чтобы болью отрезвить своё сознание. Я очень устал, мама. Меня покинули все: Аматэрасу, потом Алан, и, наконец, Мага… Но есть и хорошее: я устроился на службу, и буду зарабатывать достаточно, чтобы все наши скитания окончились… Мы… мы найдём хороших врачей, чтобы тебя вылечили… Купим тебе домик у моря с персиковым садом, как ты всегда мечтала, помнишь?.. И… и я буду приезжать к тебе по праздникам на пирог с персиками, — молодой человек коротко улыбнулся через силу, но слёзы, сдавившие горло, мешали говорить. Как бы он ни одёргивал себя, как бы ни лгал себе, что жизнь его ничего не стоит, и распрощаться с ней — это счастье, освобождение, а не мука, слёзы всё же предательски и непрошено полились из карих глаз. Теперь последний рывок, и самый, самый тяжёлый и жестокий шаг перед тем, как отправиться на верную смерть…       — Мама… На этой службе… Я на ней… Могу умереть… Поэтому сейчас я рассказываю тебе это всё… Мама, я хочу, чтобы ты знала, каким погрязшим в пороках и наркотиках человеком был твой сын… За тобой, наверное, присмотрит Мохаммед, но я с ним поссорился, поэтому попрошу ещё Йоко-сан… Мама, прости меня. Я тебя разочаровал, я знаю. Жить, оказывается, не так уж просто… Я пойму, если ты откажешься от меня и не пожелаешь связывать себя нашим родством после… после моей… после того, как я умру… Мама, я… я тебя очень люблю. Прости меня и засыпай, уже поздно, а я утомил тебя… Спокойной ночи, отдыхай, — Хао в последний раз поцеловал Асаноху и отстранился от дивана, но матушка мягко удержала сына за руку, чтобы проговорить:       — Сынок… Счастье любой матери состоит в счастье её ребёнка, и совсем не важно, какой ориентации дитя, ведь любовь есть любовь, независимо от того, между кем она зародилась… Если одна девушка хочет оберегать другую; если молодой юноша чувствует себя счастливым, видя улыбку другого — это есть любовь, самое чистое и безгрешное чувство. Мне совсем не важно, кого ты любишь, сыночек, совсем не важно, главное, — чтобы ты был счастлив, ведь, в конечном итоге, когда смерть как закономерное завершение жизни, стучится в твой дом, всё становится равным и не важным. Я умру, ты умрёшь, все люди умирают, из-за этого не нужно печалиться, ведь когда-нибудь ты отыщешь человека, в котором обретёшь истинное счастье, такое же обесценивающее всё, как и смерть. Помни об этом, и не печалься, когда меня не станет, сынок… Теперь отдыхай, я тоже тебя очень люблю, Хао. Пообещай мне улыбаться так часто, словно ты самый счастливый человек на свете, даже когда несчастнее тебя нет. Улыбнись мне, Хао…