Seekrankheit (Морская болезнь)

      Вспомнить всё: Тао Ен выгнал сына из дома и из семьи, узнав, что Рен — гомосексуалист. С подачи Дзюн молодого человека забрал к себе пожить какое-то время Хару. Тамамура явно не равнодушен к суровому сожителю, и неожиданно в момент совместной прогулки предложил встречаться. Шокированный китаец ответил мягким отказом. Тем временем Тао Ен запрещает дочери и жене произносить имя Рена или оказывать ему поддержку, заявляя о своём намерении отправить бывшего сына в ближайший рейс с торговой компании своего партнёра по бизнесу — Оямады Мансуми, и уже через несколько дней…       — Неплохо, — хмыкнул Рен, бросив беглый скучающий взгляд на холст, что Хару притараканил из комнаты, в которой работал безвылазно последние пару суток. Конечно, китаец ответил не от чистого сердца. То, а точнее, как, изобразил художник, никак нельзя было оценить как такое поверхностное и примитивное «неплохо». Это было не «неплохо» ни разу, — это было как минимум великолепно!.. Строгий, но несколько водянистый из-за акварели, золотой взгляд человека на картине казался плачущим и оттого слегка печальным и слишком мягким. Рен не был никогда мягким или плачущим.       — Я могу переделать… — тихо отозвался Хару.       Рен почувствовал лёгкое раздражение. Тц… Бесхребетная мямля… А отсосать можешь?.. Нет, лучше этого не говорить, а то согласится ещё… Он же не отбитый на всю голову… Должна быть у него хоть капля самоуважения…       Рен оставил слова Тамамуры без ответа, не считая нужным комментировать очередную раздражающую странность сожителя. Вместо этого Тао бросил равнодушное «Я курить», покидая гостиную, чтобы выйти на балкон.       — Можно с тобой? — осторожно пискнул хозяин квартиры.       Рен снова не ответил и молча проследовал на балкон, надеясь, что у Хару хватит мозгов посчитать его молчание согласием. Молодые люди вышли в сырую осеннюю безрадостность на балконе. Недавно прошёл дождь — на перила не облокотишься, — на железках созревшими гроздьями примостились дождевые капли. Но китаец не счёл это помехой своему комфорту и всё же опёрся спиной и голыми локтями, вызвав тихий стон Тамамуры.       — Заболеешь… — чуть слышно простонал «кудряшка».       — Вылечишь, — скучающе пожал плечами китаец.       — Угу… — загрустил Хару, вспомнив недавний разговор, в котором получил отказ. На бледные щёки вернулся стыдливый и неловкий жар, в горле укрепился и загустел ком. От Рена не укрылась мрачность художника, и китаец, затянувшись в последний раз, подошёл к парикмахеру и вложил ему в губы сигарету.       — После затяжки нужно выдыхать и отпускать из лёгких дым. Это токсины, они тебя отравляют. Не держи в себе долго, — спокойно проговорил Рен в ответ на непонимающий взгляд Хару.       — Расскажи мне про свою семью, пожалуйста, — попросил Тамамура, выдыхая набранный в лёгкие сизый дым, который резко выделялся белесым облачком на фоне тёмного вечернего неба.       — У меня больше нет семьи. Моя семья отказалась от меня. Не о чем рассказывать, — бесцветно выдохнул Тао, отпуская во влажный воздух горький грязно-серое облачко сигаретного марева.       — Но была ведь… Пожалуйста, Рен. Я хочу узнать тебя лучше, чем сейчас… Ты мне нравишься. Меня тянет к тебе не только физически, но и духовно-эмоционально… Мы ведь в чём-то похожи, разве нет? Разве ты не неуверен в себе? Разве не одинок? Разве тебе не страшно?.. — печально-неуверенно и тихо выдохнул Хару, поднимая взгляд на упорно-немое и скучное чёрное небо. Звёзд нет. Единственные огоньки — искры с сигарет, которые они с китайцем стряхивают в прожорливый тёмный океан с балкона. Смотреть на то, как завораживающе тлеет во мраке никому не нужная сигарета, Хару мог бы вечно, тем более, что Рен задумчиво сделал пару затяжек и тоже погрузился в молчание, так, что первым звуком, который вырвался из плена тонких губ китайца, стало шипение — Рен так задумался, что не заметил, как выкурил сигарету до фильтра и обжёг пальцы.       — Мой отец… — медленно и густо-тяжело начал Тао, окончательно вырвавшись из плена вязкой задумчивости, — Мой отец никогда не был для нас с Дзюн папой, никогда не играл с нами… не ласкал, не целовал, даже не обнимал, потому что «нежности для слабаков». Он никогда не ставил нас на первое место, ведь там для него репутация и работа. И это бы ещё ничего, проблема в другом… Проблема в его равнодушии, оно по-настоящему заразительно и отравляет изнутри. Я не умею любить. Мне неизвестно, как можно поставить кого-то выше себя, ставить чьи-то прихоти выше своих… И это очень… Очень грустно и холодно… Жалко. Я не ненавижу Тао Ена. Он не заслуживает от меня ни любви, ни ненависти. Дзюн сказала, что, по словам отца я умер для него. Он для меня не рождался.       Исповедь китайца прервал звонок в дверь. Хару даже не сразу понял, что это было, ведь никто не навещал его обычно. Может, дверью ошиблись?.. Парикмахер напрягся. Нехорошо это. Сердце крутит тяжёлое дурное предчувствие.       — Кого-то ждёшь?.. — Рен словно мысли читал, или просто чувствовал смятение Хару.       — Нет, ко мне нечасто заходят гости… В последний раз была… — Хару резко осёкся, запоздало сообразив, что при Рене не стоит упоминать о гостье, которая его посещала в последний и, вообще-то, едва ли не единственный раз.       — …Дзюн, — закончил Рен.       Хару осторожно, словно в тумане, кивнул. Китаец напрягся. Едва ли и сейчас это его сестрица решила навестить друга сердца… И оказался прав, потому что…        Кто бы ни явился проведать Тамамуру, открыть нужно, и молодой человек покинул балкон, затаиваясь и чуть дыша, прокрался к двери, и…       — Рен, тут… — испуганно выдохнул Хару, когда открыл дверь и замер в ступоре, осмотрев невидящим взглядом нежданного посетителя. Золотые глаза гораздо меньше и злее, колятся, не такие, как у Рена, они более враждебные и суровые, чужие.       — Я приехал забрать сына.       — Здрав… — пришибленно пролепетал Хару непослушным языком, но его бесцеремонно перебили:       — Не стой как истукан. Где Рен? Мы должны быть на месте через час, — холодно прорычал Ен, окинув Хару грузным давящим к земле брезгливым взглядом холодных и колких золотых глаз, так, будто Хару был мерзким дождевым червяком, противно извивающимся в каком-то странном танце под заклятием «Круциатуса».       — Рен, он… Я… я не знаю… — растерянно выпалил молодой человек, потеряв голову от страха.       — Да ты что? Уверен, я смогу его найти, — усмехнулся Ен, беспардонно проходя в чужую квартиру, не обращая ровно никакого внимания на Хару и его попытки воспрепятствовать себе [то есть воспрепятствовать Ену]       — Постойте, куда Вы?!.. Рен!.. — Хару кинулся за Еном, бессильно кидаясь ему на плечи со спины в наивной попытке если не остановить, то хотя бы задержать наглого и настырного, совершенно беспардонного гостя.       — Отцепись уже, неугомонная шавка, — раздражённо выдохнул мужчина, без особенного труда скидывая с себя Хару. Молодой человек рухнул на спину и испустил болезненный выдох, больше напоминавший слабый жалобный скулящий стон.       Рен, услышав настораживающую возню и голоса в квартире, сделал последнюю затяжку и покинул балкон, чтобы обозреть самую неприятную из всех возможных действительностей: в квартире Тамамуры стоял, окидывая брезгливым взглядом обстановку гостиной, отец. Его холодный взор свалился на сброшенного с горы плеч, молодого человека.       — Ренни… Собирайся, сынок… Не стоит злоупотреблять гостеприимством твоего очаровательного друга… — пропел Ен с елейной улыбкой.       — Я не сын тебе. Потому что, я, а не ты, так решил. Ты недостоин называться моим отцом. Я вообще хуй знает, кто ты. Нет, правда, кто ты?.. Мне нужно помочь Хару, поэтому не мешай и уходи. Твой сын умер и не воскреснет, — прорычал Рен с ледяной враждебностью.       — Больше не смешно, Рен. Пошутили и будет. Собирай вещи, мы спешим.       — А никто не шутит. Ты выгнал меня из дома и из семьи. Убил своего сына для себя.       — Я даю тебе последний шанс, Ренни. Не будь глупцом. Я тебя не так воспитывал…       — Что? Воспитывал? Что именно ты называешь воспитанием, Ен? Избиения? Домашние аресты? Что? Ты не воспитывал меня. Пока ты работал, этим занималась Дзюн. Мне не нужно твоё прощение, и я никуда не поеду с тобой, — холодно усмехнулся юный китаец.       — Ты пожалеешь об этом потом, Рен. Сейчас или никогда, другого шанса не будет. Идёшь со мной, или предпочтёшь встретить свою подружку в публичном доме, куда он отправится, если сделаешь неправильный выбор? Она у тебя такая нежная… Смотри-ка, уже синяки проступают… Что же с ней будет?.. — нехорошо оскалился Ен, прожигая сына упорным выжидающим взглядом.       — Ну же, Ренни… Ты знаешь, я никогда не бросаю слов на ветер. Сомневаюсь, что ты хочешь убедиться в твёрдости моих намерений… Этот щенок ведь сирота, верно?.. — не унимался Ен, сверля Хару хищным взглядом, не предвещающим ничего хорошего для молодого человека.       — Блять… Какой же ты ублюдок… Ненавижу тебя, Ен… — прорычал Рен, подлетая к Хару. Тамамура, бессильно прикрыв глаза, лежал навзничь и прислушивался к боли, которой стонали рёбра и позвоночник. Спину саднило. Видимо, содрал, когда поцеловался с полом… Больно… Но ничего серьёзного, кажется…       — Как ты? Встать можешь?.. — как можно мягче спросил Рен с превеликим сожалением в голосе.       — Когда ты стал такой нюней, Ренни?.. Папа разочарован тобой… — огорчённо покачал головой Ен.       — Папа может пойти в пизду, прихватив своё разочарование… — прорычал Рен с холодом в ровном тоне.       — Значит, всё-таки хочешь посмотреть на то, как этот мальчик будет умолять о помощи в публичном доме? Жестоко… Вот теперь я узнаю своего сына, — заметил Ен.       — Нет. Не трогай его, он ни в чём не виноват, — проговорил Тао-младший.       — Он не виноват? А кто тогда? Всегда есть виноватый, Ренни… Кто-то точно виноват, и этого человека нужно наказать, чтобы его ошибка не повторилась, ты же знаешь это, сынок… Итак, кто виноват в том, что происходит сейчас?.. Давай, судьба этого клопа в твоих руках, нужно только сказать правильные слова…       — Я… виноват я, отец… — сдавленно проскрипел молодой человек, опуская голову и ненавидя себя за то, что впутал в свои проблемы Хару и за то, что потерял контроль над ситуацией.       — Молодец, сынок… Я верил, что ты не до конца запутался. А теперь пойдём скорее в машину, Мансуми ждёт нас, — облегчённо выдохнул Ен.       — Запомни: я не твой сын. Никогда не прощу тебя, Ен. Ты не станешь для меня отцом. Если с Хару что-то случится и я об этом узнаю, уволюсь из команды в ту же секунду, — глухо прорычал Рен таким тоном, что у любого нормального человека застыла бы кровь в жилах. Только вот в семье Тао нормальных не было.       — Думаешь, ты в том положении, чтобы торговаться, Ренни?.. Я ведь могу и тебя вдогонку с подружкой продать любому борделю, если так переживаешь за неё… Не смеши меня. Что ты можешь в твоём-то жалком положении?.. — усмехнулся Ен, смеривая сына презрительным взглядом. А Рен… А Рен ничего не мог. Как обычно. Тао Ен легко играл чужими жизнями. Грёбаный садист с камнем вместо сердца. Он готов родного сына продать. Хотя… Рен сам решил, что Ен больше ему не отец. И потому Тао-младший угрюмо молчал, ведь ему нечего сказать, как обычно.       — Вот так, умничка. Лучше молчи, и сейчас, и когда поступишь в команду. Я не хочу, чтобы о твоём отклонении узнали другие люди за пределами нашей семьи, это создаёт совершенно лишний компромат и в конечном итоге скажется на бизнесе, понимаешь это, не так ли?.. Конечно, понимаешь, и будешь всеми силами изображать самого ярого гомофоба из всех, правда?.. Для пущей правдоподобности мы даже внесём пару правок в твои хоэарактеристики с прошлых команд, — Ен ласково потрепал сына по гладкой щеке, отчего тот дёрнулся, но Ена это не смутило, и он невозмутимо продолжил с елейной улыбкой, — …Хороший мальчик… — довольно протянул Ен.