музыкант

— Тише, сладкий, не дергайся… — Томный, глубокий шепот целиком обволакивает плавящийся разум блондина, с чьих уст то и дело слетают сладостные звуки, чуть приглушенные мягкой подушкой, которую Гоголь отчаянно прижимает дрожащими пальцами к своему побагровшему лицу в попытке хоть немного сохранить самообладание, крупицы которого еле-еле собираются в кучу и вновь исчезают, лишь стоит почувствовать движение внутри, заставляющее мир пред его влажными глазами поплыть и погрузится в густой белый туман наслаждения. Все тело словно вовсе не принадлежит ему: оно все изломанно извивается, крупно дрожит и млеет под изящными, но такими сильными руками, которые медленно и томительно ласкают его, вместе с тем, с силой нажимая на выразительно изогнутую поясницу, заставляя Колю сильнее прижаться к чужим бедрам, на которых все еще были деловые брюки, и прогнуться чуть ли не до хруста позвонков, самостоятельно насаживаясь на длинные музыкальные пальцы, обтянутые тонкими латексными перчатками, дарующими совсем новые и необычные ощущения. В голове нет ни одной здравой мысли, а из горла рвутся только жалобные, надрывные стоны, так великолепно ласкающие искушенный слух Достоевского, с наслаждением наблюдающего за своим возлюбленным, чье тело превратилось в прекрасный музыкальный инструмент, так чувственнно отзывающимся на каждое, даже самое легкое движение пальцев. Фёдор безжалостно мучает, намеренно тянет и медлит, заставляет Гоголя отвечать на его развратные слова, слыша, как высокий, но уже хрипловатый голос партнера с каждой секундой все больше срывается, а дыхание становится настолько рваным и быстрым, что даже кажется, что блондин вот-вот задохнется в собственных стонах и совсем неразборчивых словах, вторящих одно только «быстрее». Ловкие пальцы входят в него медленно, равномерно и настолько отточенно, что Коля хныкает, еле-еле балансируя на грани реальности. А ведь в него входят всего лишь на две фаланги и не глубже, так и не позволяя сразу испытать весь спектр наслаждения, мучая прикосновениям к самым чувствительным точкам, от которых блондина буквально ломает от слишком приятных движений. Но этого мало, так мало… — Любовь моя, умоляй меня, если хочешь получить желанное. Я никуда не тороплюсь и, поверь, мы можем продолжить именно в таком темпе весь вечер. — В его глубоком голосе явно проскальзывают дразнящие нотки, особенно, когда он специально вводит пальцы чуть глубже, нажимая кончиками прямиком на простату, чтобы партнер буквально закричал, уже чуть ли не рыдая в надежде получить большего. Фёдор желает слышать его голос, хоть и прекрасно знает, что возлюбленный плавится в бесконечной истоме наслаждения, совсем не отдавая себе отчет, лишь цепляясь побелевшими от напряжения пальцами о многострадальную подушку, будто пытаясь разорвать наволочку на ней к чертям, задыхаясь в очередном жалостливом скулеже, в котором еле-еле можно разобрать имя возлюбленного, звучащее, как настоящая молитва. — Хотя, знаешь, это будет слишком просто для тебя. Я хочу видеть твое личико. — Холодные пальцы чувствуются в белоснежных волосах и резко с силой сжимают шелковистые пряди на макушке, заставляя Гоголя оторваться от подушки, повернув голову вбок, и посмотреть абсолютно невидящим взглядом прямиком на Фёдора, на чьем аристократическом лице читалось наслаждение, а уголки губ образовывали невероятно обоятельную ухмылку, от которой блондин напрочь забыл, как дышать. — О, выглядишь сейчас великолепно, Коленька. Ты когда-нибудь думал, что будешь рыдать от того, насколько тебе хорошо, от моих пальцев внутри? — Жадные аметистовые глаза смотрят на перевозбужденного, молящего Гоголя, чей вид был просто прекрасен для Достоевского, который буквально не мог оторвать взгляд от возлюбленного: от его заплаканных помутневших разноцветных глаз, в уголках которых виднелись крупные слезинки, медленно стекающие по пунцовым бархатистым щекам и падающие на криво изогнутые пухлые губы, украшенных мелкими следами от укусов и слишком сильно впившихся зубов, когда он старательно пытался хоть немного заглушить сладострастные стоны. Гоголь задыхается. Кажется, словно воздуха в легких вовсе нет и их наполняет жгучее раскаленное железо, которое заставляет грудную клетку судорожно сжиматься, лишь бы получить хоть глоток желанного кислорода и остудить жар внутри, нарастающий с каждой секундой этой невероятно горячей пытки. И никак не помогает хоть немного прийти в себя и отдышаться этот невероятно жадный взгляд потемневших от возбуждения глаз партнера, который скользит по его покрасневшему лицу, выгнутой спине и без какой-либо застенчивости опускается ниже, рассматривая округлые ягодицы, на которых виднеются еле заметные следы от сильных пальцев. Коля уже совсем не соображает, плавясь в чужих ласковых руках, как восковая свеча, и единственное, что он понимает, так это то, что Достоевский – настоящий змей искуситель: он мастерски играет, словно на дорогой виолончели, с телом и разумом блондина, заставляя его метаться на грани безумия и смотреть столь плененным и одновременно влюбленным взглядом на своего партнера, который понимает, что тот, кажется, от возбуждения даже не помнит свое имя, не всегда откликаясь на него, будто и правда впадает в транс от всепоглощающего наслаждения. Это все — сплошное безумие. — Я не слышу твоих просьб, мое прекрасное солнце… Ты ведь желаешь ощутить мои пальцы внутри? Желаешь, чтобы я двигался быстрее и вводил их глубже? Ну же… Просто скажи. — Приторно-сладко тянет Достоевский, мягко перебирая белоснежные локоны, которые были немного влажными от испарины, выступившей по всему телу перевозбужденного Коли. Терпения Фёдору не отнимать, в отличии от его партнера, который уже буквально изнемогает от желания, что видно невооруженным взглядом. Но дать все и сразу это совсем не интересно, правда? Так что, он готов ждать развратных слов своего возлюбленного хоть всю ночь, просто любуясь его прекрасным видом и снисходительно улыбаясь, когда Гоголь вновь всхлипнет и попытается потереться пахом о чужое бедро, в надежде получить большее удовольствие, которое и так пронизывает каждую клетку его тела. — Ну же, душа моя, не нужно молчать. Позволь мне услышать твой чудесный голос. — Фёдор чуть ли не мурчит, закатывая рукава белоснежной рубашки, затем крепко сжимая кончик растрепанной косы блондина, начиная медленно наматывать ее на кулак, намеренно сильнее оттягивая ее, чтобы узреть, как при судорожном томном вздохе губы избранника начинают легонько подрагивать, а сам он еще больше изгибается, оголяя дрожащую при каждом глотке зацелованную тонкую шею. — Может, мне стоит сделать так, раз ты не хочешь чего-то иного? — Достоевский ухмыляется, полностью выводя пальцы из податливого тела, слыша, как возлюбленный чуть ли не рыдает от того, что его безжалостно лишили такой приятной ласки, без которой он словно вовсе не может жить, нуждаясь в ней, как в кислороде. Он отчаянно дергает бедрами, в надежде вновь насадится на пальцы и громко хнычет, когда вместо проникновения получает звонкий шлепок по упругой ягодице и еще один… еще… Они медленные, мерные и даже не совсем болезненные, ведь эффект создает как раз звук ударов ладони по коже, от которого Гоголь сорванно стонет, одним неаккуратным движением сбрасывая подушку на пол, даже не замечая этого, ведь, Боже, это настолько неважно, особенно, когда Достоевский делает с ним такие невероятные вещи. — Дос-кун, пожалуйста… Войди в меня, умоляю… Я не могу… — Гоголя ломает. Он скулит, беспомощно цепляясь пальцами за ткань простыни и молит, просит, из-под дрожащих ресниц вглядываясь жалобными глазами в лицо черноволосого, который лишь довольно ухмыляется, оглаживая немного покрасневшую ягодицу перед тем, как вновь шлепнуть по ней, заставляя Колю чуть ли не вскрикнуть, шепча сорванное «ещё». Его бедра дрожат, а эрогированный орган неприятно трётся о жесткую ткань брюк, пачкая ее сочащейся естественной смазкой. Все это настолько грязно, похабно, но им обоим так хорошо, что можно забыть про все грехи, которые не имеют никакого значения, когда они могут наслаждаться друг другом, целиком открыв душу и тело. — И что же ты не можешь? — Он слышит мольбы, но ему этого слишком мало, чтобы испытать настоящее садисткое удовольствие от всего этого процесса. Фёдор желает довести Колю до точки невозврата, когда он напрочь позабудет про честь и достоинство, лишь мечтая поскорее почувствовать себя заполненным и получить оргазм лишь от пальцев внутри. — Я хочу услышать, что ты чувствуешь, сладкий. — Ребро ладони нажимает между ягодиц, а затем кончики пальцев неторопливо размазывают по бархатистой коже густую полупрозрачную смазку с едким химическим запахом, блестевшую вокруг покрасневшего колечка мышц, легонько надавливая при этом процессе прямиком на него, от чего Шут хныкает, срываясь на совсем жалобные нотки, от которых Достоевский на секунду полностью лишается здравого смысла. — Федя. Мне так хорошо! Ты так прекрасно ласкаешь меня, что я уже не могу терпеть. Просто, прошу… Пожалуйста… Дай мне кончить от твоих пальцев! — И он стонет громко, надрывно, до крови прикусывая собственную пересохшую губу от того, что пальцы резко входят внутрь сразу на всю длину, заставляя Гоголя сломанно изогнуться и крупно задрожать, хватая ртом воздух, словно рыба выброшенная на берег. — Умница. — Томно шепчет Фёдор, чьи изящные пальцы плавно движутся внутри, надавливая на самые чувствительные точки, чтобы слышать звонкий голос, становящиеся все сорваннее с каждым мерным движением. Достоевскому не нужно делать ничего особенного — лишь немного увеличить темп и вводить пальцы все глубже, вторя рваным движениям мягких бедер, которые прекрасно показывают, как именно желает получить блондин сейчас. Но Фёдор терпит это лишь несколько мгновений, затем буквально вжимая тело избранника в матрас и собственные бедра, чтобы задать темп, от которого голос Гоголя задрожал и превратился в настоящие крики удовольствия, слетающие с искусанных губ. Коля не успевает подстраиваться под темп, от чего дыхание прерывается, а сердце будто вот-вот выскочит из вздымающейся груди… Перед глазами плывет, а голова кружится, и если бы не холодная ладонь, сжимающая растрепанную косу, он бы наверняка беспомощно упал на матрас, пряча горящее лицо в предплечье. Движения равномерные, глубокие, притом немного резкие и прерывистые, но это именно то, что так нужно было блондину, выстанывающему слова о любви и о том, насколько же Фёдор прекрасен, даруя ему настоящее наслаждение, доводящее до безумия. —Ты прекрасен, Коленька. — Достоевский аккуратен, он не допускает излишней грубости, весь вечер балансируя между нежностью и садизмом, от чего Гоголь скулит, превращаясь в сплошное податливое нечто, млеющее в ласковых руках возлюбленного. Кончики пальцев надавливают прямиком на простату, а мягкий шепот, вторящий самые развратные вещи, эхом отражается в ушах блондина, который через пелену слез наслаждения видит в своем возлюбленном личного Бога. Все тело такое чувствительное, словно по разгоряченной коже бежит настоящий электрический ток, заставляющий еще ярче реагировать на мерные толчки, которые медленно доводят Колю до вспышек перед глазами и сорванного голоса. Ноги сводит, а пальцы поджимаются перед тем, как его пронзает миллионами электрических разрядов и невероятным удовольствием, после которого он безвольно обмякает, шепча что-то совсем непонятное дрожащими губами. Он обязательно попросит Фёдора сделать так еще раз. Но это позже. А пока, пусть эти прекрасные пальцы продолжают мягко гладить его по волосам и спине, а губы покрывать поцелуями покраснешнее лицо, которое Коля охотно подставляет под ласку, мурча что-то о любви в ответ на множество ласковых слов, находящих отклик прямиком в пылающем сердце.