Новый хищный голодный мир

– Меня зовут Эллиот Ласки. Каждое слово падало в голову Гутера, как булыжник в ледяное озеро, и окатывало его стылой вонючей водой. Рубашка между лопаток пропиталась холодным потом. Голова раскалывалась, ужас скреб изнутри металлической щеткой, и Гутеру казалось, что из него вот-вот выскребут внутренности. Охотник сидел напротив с кружкой имбирного пива, и свет электрических ламп играл в стеклышках очков. Левая сторона его лица выглядела красной, заплывшей. В какой-то момент из-под стекла вытекла капля сукровицы. Эллиот Ласки стёр ее большим пальцем. Поборов застилающий глаза ужас, Гутер бледно усмехнулся. – Впервые мы тоже встретились в пабе, – сказал он, испытав странное подобие ностальгии. – Боюсь, – ответил охотник, – это не совсем так. Какое-то время Гутер молчал. Потом поднял глаза, оторвавшись от изучения тарелки с копченой селедкой. – Что вы имеете… – Я имею в виду, – сухо сказал охотник, – что ты дрался в пабе не совсем со мной. В памяти Гутера, конечно, было много дыр; но ЭТО ЛИЦО он не забыл бы ни при каких обстоятельствах. – Да нет же! – вспыльчиво крикнул Гутер. – Я точно помню вас! Я… Он так долго боялся этого лица, что совершенно, однозначно не мог его ни с чем спутать! Эллиот Ласки поджал тонкие, истресканные губы. Потом смягчился. Свернул столовую салфетку и поднес ее к лицу, вновь промокая под глазом. Любуясь небрежной грацией его рук, Гутер вспомнил две первые встречи – в пабе и на вокзале. Охотник в пабе был ранен. Одежда его пропиталась кровью, лицо отекло от побоев. Охотник на вокзале был свеж и красив. Вокруг его глаз не было ни пятнышка. Разная одежда. Разные очки. Слегка приподнятые брови – гримаса удивления? – когда Гутер воскликнул «вы вчера обронили!» и принялся выгружать из карманов монетки. Охотник на вокзале выглядел так, словно впервые его видел. И потому не проявил агрессии. Вместо того чтобы припомнить стычку в пабе, был учтив, даже пожелал Гутеру доброго дня… – Всё… немного сложнее, чем тебе кажется, – сказал Эллиот Ласки, убирая руку от очков. На платке осталось розовое влажное пятно. – Значит, ты все-таки захотел встретиться. Отчего передумал? Гутер молчал. Изучал свою селедку, ковырял ногтем край стола и молчал. Словно этим молчанием мог рассказать больше, чем словами. И случилось чудо: Эллиот Ласки его понял. – Это похоже на секту, не так ли? – сказал он, усмехнувшись. – Они выглядят как одержимые. Все время к нему прикасаются. Ходят следом. Заглядывают в рот… Как думаешь, он со многими трахается? Волосы на затылке и руках Гутера встали дыбом. Борясь с головокружением, он разлепил губы и выдавил: – Он вовсе не… – О, поверь, – буркнул Эллиот, скривив нос. Стеклышки его очков чуть приподнялись. – Он еще как спит с ними. Нормальная практика для этих тварей. Во время оргазма мозг человека наиболее уязвим. Так с вами проще справиться. Все еще борясь с тошнотой, Гутер посмотрел на селедку. Потом едва слышно пробормотал: – Что… что происходит? Затем вскинул голову, и в глазах его зажглась тихая, священная ярость хорошего человека: – Что происходит?! – не выдержав, Гутер вскочил и грохнул об стол кулаками. – Объясняй сейчас же! Кто… кто он такой?! В пабе пахло табаком, рыбой и прогорклым маслом. В шуме голосов, в ядреном вареве из людских судеб, тусклого света ламп и звона посуды никто не заметил вспышку Гутера. Таких крикунов тут – пруд пруди. – Я изучал тебя, Уильям Гутер, – помолчав, сказал охотник. – Образованный человек. Книжный червь. Коллекционер редкой допотопной литературы… Скажи-ка мне, Гутер, что твоя книжная душонка знает про охов-вздохов? Временную шкалу свело судорогой. Минуты и дни сколлапсировали; Гутер вернулся назад и ударился спиной о брану времени, как о вязкую, непреодолимую стену. И все это – чтобы воочию увидеть, как летунец раскрывает ладонь, и со звуком сжимающихся кузнечных мехов сдувает с пальцев серебристые искры. Потом Гутера снесло вперед, вернуло в ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС, в маленький душный паб на окраине Слутони. Встрепенувшись, он пришел в себя и уставился на охотника. – Охи-вздохи... – Гутер пошевелил губами, подбирая слова. – Невидимые… непознаваемые… Их, этих слов, осталось поразительно мало. Словно прежний Гутер – витиевато выражающийся, начитанный, блещущий харизмой в людных пабах, – растерял их все. – Жили до Второго Потопа. Отбирали у людей память, а взамен дарили… Гутер запнулся. В пабе кричали, смеялись и грохотали посудой. Только над одним столиком царила гробовая, омерзительная тишина. – Это невозможно, – помолчав, сказал Гутер. Горло его пересохло. Слова приходилось выдавливать через силу – как рвоту, когда желудок уже пуст. – Невидимые… Они невидимые! Они чуют кровь… гонятся за людьми… а когда настигают… Эллиот Ласки откинулся на стул. Тронул пальцами оправу, мешая очкам съехать по отекшей переносице, и медленно покачал головой. – Не так, – сказал он. – Кровь – просто носитель информации. Чистая, быстро усваивающаяся органика. В ней весь твой опыт, понимаешь? Вся твоя жизнь. Это опыт их привлекал, а не гемоглобин. Они шли по кровавому следу – а дальше потрошили человека, как библиотечную книжку, выдирая страницы и вкладывая вместо них бумажки с надписями на другом языке. И человек менялся… менялся… и переставал быть собой. Переставал быть, знаешь… ЧЕЛОВЕКОМ. Гутер молчал. Страх преисполнил его и хлынул через край… но это не было проблемой. Напротив, то было решение, ведь на смену страху пришло нечто новое. В ванну с ржавой водой ударила кристально чистая струя. Сперва рыжая жижа выплеснулась, заливая ковры и полы; потом вода в ванне посветлела, из коричневой превращаясь в желтую, из желтой – в бесцветную… и, наконец, стала прозрачней стекла. В этой хрустальной ясности Гутер вдруг осознал, что больше не боится охотника. Более того: никогда не боялся. Этот страх был навязан ему летунцом. В голове прояснилось, и даже боль, раскаленным обручем сжимавшая виски, отступила. – Ты правда думаешь, что летунцы, змеевицы, мертвоглазы, голобрюхи… – охотник повертел пальцем, словно пролистывая страницы бесконечного талмуда, – … что все они взялись после Второго Потопа из ниоткуда? Гутер, Гутер… Ты же умный человек! Гутер молчал. Копченая селедка в его глазах утратила всяческую привлекательность. Он отодвинул тарелку и сложил руки в замок. – У каждой химеры есть прототип. Что-то, что появилось до Второго Потопа… не всегда материальное. Не всегда зримое. Не всегда… – Эллиот Ласки растянул в улыбке тонкие, истресканные губы, – … не всегда похожее на человека. До того, как попасть в белые воды, змеевицы больше напоминали червей. А охи-вздохи… ну, они ни на что не были похожи. Сам знаешь. Гутер уже не был уверен, что знает хоть что-нибудь. Голова его очистилась, и на смену страху не пришло ни единого чувства. Словно он забыл, как это – чувствовать. – Все химеры вошли в белые воды с одним обликом, а вышли с другим, – сказал Эллиот Ласки. Пальцы его неторопливо сворачивали платок – розовым пятном внутрь, уничтожая следы его телесной слабости. – Но не стоит обманываться. Охи-вздохи обзавелись крыльями, но это те же паразитические мрази, что были когда-то. Они присасываются к людям – и начинают по кусочку отламывать то, что делает человека человеком. Отбирают память. Отбирают любовь, страсть, мечты, устремления. Отбирают всё, а вза-а-аме-е-е-е-е… Вокруг Гутера развернулось живое, пульсирующее секундами шестимерное пространство. Он направил временной вектор охотника перпендикулярно к собственному, и губы Эллиота Ласки замедлились, а потом и вовсе застыли. Пальцы его лежали на платке недвижимо. Ровные длинные фаланги. Аккуратные ногти… Гутер опустил ресницы – и позволил упругому временному вектору вырваться, шлепнуться между осями координат и забиться, как бьется живая рыбина, перекидываясь хвостом то в одну сторону, то в другую. Губы охотника пришли в движение. – …е-е-е-е-ема-а-а-азв а, ёсв тюарибто. Яинелмертсу, ытчем, ьтсартс, ьвобюл тюарибто… От сумасшедшей тарабарщины голова шла кругом. Официантки побежали спиной вперед, торопливые, дергающиеся и спотыкающиеся. Изо рта работяги за соседним столиком вырвалось пиво и желтой струей устремилось вверх, внутрь наклоненной кружки. Гутер совладал с векторами – и время кинулось в обратном направлении. – … отбирают любовь, страсть, мечты, устремления. Отбирают всё, а взамен дают тебе знание, недоступное простым смертным. Разрушительное. Деструктивное. Может, ты сойдешь с ума. Может, просто не сможешь контактировать с человечеством. Это опасно, Гутер, понимаешь? Губы Эллиота Ласки шевелились. Гутер снова мог понимать его слова. – … но еще опаснее то, что у охов-вздохов нет цели. Нет предела, которого они планируют достичь и остановиться. Это вирус, Гутер. Его цель – поразить человечество, как единый организм. Перестроить каждую клетку. Сделать так, чтобы люди прекратили свое существование. Понимаешь?.. Рядом на пол грохнулись тарелки, съехавшие со струганного деревянного подноса. Следом за тарелками полетела визгливая брань. – Это какой-то абсурд, – сказал Гутер. Время толкнуло его в спину; перехватило дыхание, захотелось перенаправить векторы и рвануться вперед, сквозь этот бесконечный разговор, вперед, вперед, оказаться дома, в Старбридже, увидеть летунца, пригладить ладонью дымное облако его волос… В последнее время щеки Крылышка все чаще наливались румянцем. Алые губы улыбались, глаза живо блестели, и порой летунец выглядел так, словно вот-вот заговорит. – Это уже происходит с тобой, Гутер, – мягко сказал Эллиот Ласки. – Это уже происходит… ты же видишь, как меняется мир, не так ли? Первый контактер всегда видит это четче остальных. И, возможно, сейчас тебе нравится то, как это выглядит… как ощущается… дай угадаю – как власть? Как новые возможности, которых у тебя раньше не было? Гутер закрыл глаза и стиснул зубы. И вдруг ощутил, как зудится кожа щек. Сколько времени он не брился? Как сейчас выглядит?.. – Но это – первая стадия разложения, – с режущей откровенностью заверил его Эллиот Ласки. – А потом будет вторая… и третья… и десятая… Ты перестанешь существовать. Все люди вокруг тебя, твои родные, знакомые… их тоже не станет. Старбридж превратится в город-призрак. В источник чумы. Заразы. Смертельной болезни, которая задушит человечество. На смену всему, что ты знаешь, придет новый хищный голодный мир. Безумный. Сумасшедший. И пожрет самое себя, как хренов Уроборос. Ты правда этого хочешь?.. Единственное, чего хотел Гутер в эту секунду – увидать свое лицо. Никакие странные слова (что бы значило это «хреновуроборос»?) его сейчас не интересовали. Гутер взял ложку, подышал на нее и потер рукавом выпуклую сверкающую поверхность. Потом глянул. Его отражение было раздуто, подбородок занимал половину лица, и везде, где только можно было, разрослась темная курчавая поросль. Кажется… – подумал Гутер, – … у меня была складка на подбородке?.. – Если это вирус… – пробормотал он вслух, – то что я могу с ним сделать? Потом вскинул взгляд. Глаза его впервые за долгое время стали осмысленными. – Кто вообще может убить вирус?! – воскликнул он, за праведной злостью стараясь скрыть ужас от осознания того, что он – именно он, – принес заразу в родной город. Какое-то время Эллиот Ласки молчал. Паб вокруг них шумел, сытый, довольный, смачно рыгающий. Удушающе пахло жареной рыбой и табаком. Потом охотник наклонился к Гутеру, сложив руки в замок и уперевшись ими в стол. – Кое-кто может… – сказал он. И улыбнулся.

* * *

Лампочка над столом мигала, то ослепительным светом заливая разбросанные книги, то угасая до того, что становилась видна оранжевая нить накаливания. Четвертый день подряд в Старбридже царило безветрие. Пэдли, Сержант Пушистые Пяточки и Рамона сбивались с ног. Увы, троих кролей едва хватало, чтобы запитать насос, электротопку и пару светильников. Гутер мысленно порадовался, что в свое время не прикупил мобиль, и тот не громоздился теперь неподвижной рухлядью на лужайке у дома. На старика Вернона в такие дни было мало надежды, потому что расценки его взлетали до небес. – В углах ломаных линий, – медленно читала Крошка Миль, сидя на рабочем столе Гутера и болтая ногами, – Пыльно И страшно. Мы, каждый в своей квартире, Маленьком мыльном мире, Не дышим даже, Боимся сдвинуться с места на йоту. Может, просто мы мертвые?.. Дочитав, отбросила книгу и прижала ладони к щекам – мурашки! – Как красиво! – восторженно сказала она. – Сразу видно, эта Грейс Вулбридж – дама с богатым внутренним миром! Гутер подумал и кивнул. Не в его правилах было сомневаться в богатстве чужого внутреннего мира. К тому же, судя по ее поэзии, Грейс и впрямь была удивительной глубины человеком. – Я помню эту фамилию, – уверенно сказала Крошка Миль. – Разве не ее стихи ты нам когда-то декламировал? Гутер задумался, ворочая оставшиеся воспоминания, как неподъемные мешки. Под каждый из них приходилось заглядывать в поисках зацепок. И впрямь, – подумал он. Разве он не любил эту Грейс? Разве не декламировал ее стихи по поводу и без оного? Разве не ее чеканные строки швырял, как пощечины, в тот самый день, в том самом пабе, когда все началось?.. – Смотри, – помедлив, сказал Гутер. – Рушится мир! Разбитые лампы… или там было «фонари»?.. Уверенность его поблекла и замигала, как светильник над рабочим столом. – Пустоглазо… глядели… – пробормотал он, силясь выдавить из своей рыхлой памяти одно-единственное воспоминание. – Каким убогим… или «ужасным»? «Уродливым»? Какое же там было слово?.. Но слово так к нему и не пришло. Гутера это так расстроило, что на глаза навернулись слезы. Крошка Миль соскользнула со стола. Тонкие девичьи руки обвили его бедовую голову. – Ну что ты, Гутер, миленький! – воскликнула она испуганно. – Не расстраивайся! Это бывает! Сейчас со всеми такое… Хотя Ленни говорит, что помнит всё, даже свою родню. Но я-то знаю, какой он врунишка! А я вот никак не могу вспомнить маман… Как выглядит та омерзительная тетка, которая требует вернуть деньги за издохших шиншилл – помню чудесно! А как выглядит моя собственная мать – нет. Разве это справедливо, Гутер? Но так бывает… это не страшно… умоляю, не расстраивайся… Руки Крошки Миль дарили тепло, понимание... и совершенно, ни капельки ни утешали Гутера. Ведь он нуждался не в тепле и не в понимании, а в правильных словах. Вырвавшись из ее объятий, он кинулся к столу, открыл сборник стихов Грейс Вулбридж и принялся одержимо листать. Ноготь скользил по желтоватой бумаге. Крошка Миль раскинулась в кресле за его спиной, положила руки на подлокотники, а голову – на мягкую пышную спинку, и теперь смотрела в подернутый паутиной потолок. – Все мы что-то забываем, – вздохнула она. – Дуг жалуется, что позабыл, как пользоваться бритвой. А мистер Дженкинс – как водить электромобиль. Но ведь это того стоит, Гутер! Дары, которые нам преподносит Крылышко... Разве они не чудесны? Гутер был первым, кто удостоился чести узнать про дар Крошки Миль. Он не ответил ей взаимностью. Не рассказал, как ему подчинились временные векторы, словно в этом умении была некая опасность для Крылышка и его паствы. – Разве ты чувствовал себя когда-нибудь лучше, чем сейчас? – спросила Крошка Миль, ребячески раздвинув колени и уперевшись между ними в подол платья, в мягкую кресельную подушку, прогнувшуюся под ее руками. Вздернутый маленький нос порозовел от возбуждения. Глаза восторженно блестели. – Разве ты чувствовал себя когда-нибудь… могущественнее? От серебристых искр, срывающихся с губ летунца, сыплющихся с его помятых крыльев и обломанных ногтей, Эмилия Варси прозрела. Смотреть двумя глазами – фи, вчерашний день! Теперь заместо глаз ей была городская брусчатка. Облетевшая листва на газонах. Металлические обшлаги над колесами мобилей. Подошвы ботинок и бляшки собачьих ошейников, запонки и струганные доски полов… Крошка Миль созерцала мир всем своим телом, и волосами, и одеждой; паркетом, на котором стоит, даже городом, в котором живет. Она видела птиц в небе так подробно и со стольких ракурсов, словно ее глазами стали облака и кроны яблонь, вьющаяся мошкара и перья самих птиц. Мир вокруг нее раздулся, стал так огромен, что перестал помещаться в ее маленькой головке. Но Крошка Миль не унывала. Более того, была уверена: ее мозг разовьется! Сломает глянцевую поверхность куколки, выберется наружу и расправит крылья, переродившись из гусеницы в бабочку. И приспособится к ее дару, сумев объять необъятное. Возможно, она была права. – … а эта Барроу? – воскликнула Крошка Миль, не зная, о чем размышляет Гутер. – Ты слышал?! Уже забыла своего муженька и закрутила новый роман. Да какой! Все наши хохочут, а она знай благодарит Крылышко за такой дар… Нужный стих так и не отыскался. Кое-где в книге виднелись рыхлые края оборванных страниц. Гутер погладил их большим пальцем – и дрогнул от омерзения. Те походили на уродливые свежие рубцы. Шрамы, прикосновение к которым еще причиняет боль. Вырванные листы, сложенные квадратиками, валялись по всей комнате. Чтобы прочитать их, Гутеру пришлось бы ползать на коленях, собирать и разворачивать по одному. – Так что не бойся, Гутер, – торжествующе сказала Крошка Миль. – Жалеть нашу память – все равно что геккону жалеть сброшенную кожу. У него будет новая! Крылышко дает нам нечто большее, чем наша прошлая жизнь. И все ему за это благодарны… – Не все, – пробормотал Гутер, захлопнув книгу. – Арнольд Бэсби из вспомощной бригады… – О! – Крошка Миль поморщилась. – Милый Гутер, ты все пропустил! Никто не благодарен Крылышку сильнее, чем Арнольд Бэсби. Его дар… – Как так? – проговорил Гутер с запинкой. – Разве не он считал Крылышко мошенником, а нас всех – одержимыми кретинами? – О! Он поменял свое мнение, – прошептала Крошка Миль, и лицо ее стало хитрым, словно они с Гутером были заговорщиками. – Уж поверь, я знаю! Только представь, как много можно подсмотреть, когда твоими глазами готова стать любая поверхность на планете...