i'm sad and i can't speak

в окна бьют крупные бусины града, всю полутёмную комнату наполняя громким стаккато, эхом застревающим в голове. электричество выключилось как только началась гроза. чондэ не боится грома, но его страшит то безмолвие, которое приносит с собой непогода каждый раз, стоит только первой молнии блеснуть далеко за холмами. бывало, чондэ заставал начало бури прямо на пляже, зачарованно наблюдал за тем, как слепящие росчерки пропадают в воде на бесконечной линии горизонта, где сходилось небо и море — почти неуловимая полоса, различимая только если вглядеться как следует. гостиная старой виллы насквозь пропитана тишиной, сочится ею, молчанием, из-за которого говоришь только шёпотом, потому что боишься нарушить что-то колоссальное, по силе своей сравнимое с великими материями, ход которых обычному человеку не постичь никогда. чондэ сидит на банкетке, обитой чёрной кожей, босые пятки мёрзнут от соприкосновения с каменным полом, руки неуверенно лежат на белых костяшках фортепиано — малейшее движение пальцев, и воздух заполнится звуками. но он медлит, взглядом пригвоздившись к тёмно-русой макушке, утонувшей в груде разноцветных диванных подушек. от объёмной золотой вышивки с одной из них у минсока обязательно останется след на щеке в виде маленькой птички. чену нравилось раньше, почти не касаясь, проводить пальцами по картинкам, которые исчезали с кожи спустя какое-то время. у него даже была мысль фотографировать их и собирать из снимков целую коллекцию, но ему не позволили. минсок зарывается глубже в своё убежище, и, кажется, вовсе не дышит; град бьёт прямо по ушам, тишина кладёт руки на горло — чондэ съедает невыносимая тоска, от которой хочется завизжать. первые неуверенные ноты — жалостные и резкие ми и си-бемоль — от струн рояля взлетают к потолку и, не найдя выхода, врезаются в окна, соревнуясь с бурей в громкости, вместе звучат как какофония — вгрызаются в уши ещё больнее. чондэ морщится, минсок кричит, но подушки заглушают его голос. в этом доме теперь нельзя издавать звуки, потому что последний их разговор привёл к руинам на месте сердец. в заброшенном есть своя необъяснимая красота, но проявляется она только в глазах смотрящего. прямых взглядов друг друга они избегают уже больше двух недель. сегодня первым не выдерживает минсок — он покидает линию фронта спиной к врагу, меняя одну яму окопа на другую, на террасе, под козырьком пытаясь не попасться ливню, который пришёл после града, ласково омывая побитые листья вишнёвых деревьев в саду. пахнет свеже-взрытой землёй, кислость ягод ощущается на языке; ветер сгибает водную стену внутрь террасы, путаные после сна кудряшки минсока приклеивая ко лбу. сигарета гаснет то и дело, шипя как содравший локоть ребёнок. минсок зажигает снова. его упорству позавидует любой, когда дело касается вещей, которых он действительно хочет достичь. чондэ, к сожалению ли или к счастью, в их список больше не входит. через открытое французское окно за своей спиной минсок чувствует тепло гостиной, в которой зажгли камин ещё с утра. по голым щиколоткам приятно скользит разогретый воздух, сталкиваясь с дождливой прохладой. он уже насквозь промок, но в дом больше не вернётся, потому что чондэ начал играть. раньше не было мгновений прекраснее и счастливее, когда можно было замереть у того за спиной, или облокотиться на гладкий бок рояля, или забраться в кресло с ногами, подтянув коленки к подбородку. раньше можно было слушать, затаив дыхание, чувствуя как с каждым прикосновением пальцев к клавишам внутри разливается что-то необъяснимое, что-то настолько сильное и прекрасное от чего невозможно было сдержать слёз, а воздух в лёгких сгущался до бесформенных глыб, давящих на солнечное сплетение. только упустив чондэ, минсок понял, что этим «нечто» было не что иное, как обожание, боготворение. любовь. ценность чужой человеческой души теряется буквально за секунду, когда одна из совершённых ошибок, выраженная даже простым словом из пары слогов, переполняет чашу терпения. кто был первым, сказавшим то самое слово, не помнит уже никто. возможно, оба, одновременно, в порыве ярости хлопнув крышкой рояля и замерев в ту же секунду, слушая надрывное гудение обиженных струн. теперь только им позволено говорить, почти справляясь с подражанием двум некогда счастливым голосам, заполнявших маленькую виллу на севере италии. минсок не возвращается к ночи, а чондэ не идёт его искать. к полудню рыбаки находят в бухте труп маленькой девочки, и весь город замолкает навсегда.