Вместе по векам

      Понтий Пилат часто в детстве размышлял, почему же его фамилия и имя идентичны фамилии и имени известного римского префекта Иудеи - Понтия Пилата. Это звучало так странно и неестественно, что мужчина, если бы не видел своего паспорта, всерьез бы задумался, что всю жизнь над ним смеются, или не двусмысленно наталкивают идти на судью. А самое отвратительное, ему даже не у кого было спросить, почему выбор пал именно на такое имя, да и как вообще образовалась их фамилия. Вот просто не было. Пилат не был сиротой, его кто-то воспитывал вплоть до шестнадцати лет, но эти года он вовсе не помнит. Вернее, не помнил тех, кого обычно гордо величают "родителями". Но имелся дом, доставшийся в наследство, и имелась загадка, которую мужчина не может разгадать на протяжении всей своей жизни.       Но на судью он все же пошел, словно веря, что в этом призвании он получит разгадку, что с ним не так.        Сегодня было очередное заседание, на которое идти мужчине до ужаса не хотелось. Вся голова буквально раскалывалась от болезненных ощущений. Было настолько тяжело, что открывать глаза-то не хотелось, что тут говорить о том, чтобы вершить суд?       Однако сегодняшнее дело обещало быть интересным. Обвиняемым был молодой человек, которому приписывали оскорбление властей и их политики. Да и имя тоже было, достаточно таки, интересным. Иешуа Га-Ноцри. Видимо, ему тоже повезло с крайне сообразительными родителями. Но что-то внутри давало понять, что имя крайне знакомое, близкое по духу что ли...        Когда заседание началось, и в зал вошёл обвиняемый, который первоначально опоздал, в помещении стал разрастаться мерзкий запах розового масла. Пилат опустил взгляд к столу, пару раз вдохнув-выдохнув, дабы собраться. Ему было больно шевелить даже глазными яблоками, а этот запах придавал дискомфорта и головной боли ещё больше, нежели тут стоял бы целый оркестр из людей, что не имели слуха.       Но вот ещё была деталь, что удивила мужчину. Обвиняемый пришел один, без адвоката. В таком деле он бы ему крайне помог, ведь самостоятельно оправдать себя бывало сложно даже в простых делах, а тут столь серьезное обвинение...       Как только Иешуа занял свое место, Понтий прошёлся по заученным моментам, перейдя к самой сути. Где-то на подкорке сознания его посетила мысль, что этот человек ему больно знаком. — Иешуа Га-Ноцри, Вы обвиняетесь Иудой Искариотомв очернение нашей власти. Что Вы можете сказать по этому поводу?       В зале воцарилось временное молчание, пока подсудимый, в слегка старых одеждах, мялся, словно обдумывая свой ответ. — Добрый человек, понимаете—        Но ему не дали закончить свое оправдание, жёстко оборвав: — Вам что, неизвестно, как надобно обращаться к судье? — а после этих слов Пилат неожиданно замер.       Его пробил холодный пот, который в пору было бы сравнить с ледяным душем. Он не видел и не слышал ничего вокруг. Неожиданно он оказался не в зале заседания, занимал он словно не роль судьи, а точно римского префекта Иудеи - Понтия Пилата. Но неизменно было одно: Иешуа Га-Ноцри, стоявший пред ним в старом, изношенном и рваном хитоне, с синяком под глазом, ссадиной в уголку рта, и запекшейся кровью. И снова это приевшееся: — Добрый человек! Поверь мне...       Понтий Пилат долгое время изучает человека в обносках, медленно, но верно осознавая всю тайну своего имени, которая столь долго мучила его. А следом вспоминаются и кошмары, которые мучили его всю жизнь, начиная с распятия Иешуа. Парень, лет двадцати семи, стоит пред ним, в покоях мужчины, мягко и устало ему улыбаясь. И молчит. Молчит и смотрит, улыбаясь, словно изводя и без того уставшего от этого Пилата. И стоит мужчине начать пробуждаться, шепчет, совсем тихо: — Мы с вами, игемон, теперь одной нитью подвешены.       Приходит в себя мужчина резко и неожиданно. На фоне слышится голос Га-Ноцри, заканчивающий свое изречение. И боль, неожиданно, как рукой сняло. Дурное, мерзкое дежавю вертелось на языке Понтия Пилата. Глотая слюну с характерным звуком, мужчина, севшим голосом, едва выдавливает из себя слова: — Я...услышал вас. Судье и присяжным заседателям нужно удалиться на рассмотрение, — он был настолько поражен своим видением, что смел наплевать на правила, игнорируя восклицание Иуды, которому не дали сказать. Ну и пусть.        Он вовсе не слышал, что говорил Иешуа, но уперто настаивал на том, что обвиняемый был оклеветан. На него то было мало похоже, обычно, он был спокоен, едва ли давал волю эмоциям, но сейчас он, словно сам не свой, выходил на эмоции, злился, едва не кричал. Спустя относительно краткий срок, ушедшие на рассмотрение снова оказались в зале. — Суд признал Иешуа Га-Ноцри невиновным, и оклеветанным Иудой Искариотом, — хриплым голосом говорит мужчина.       И дальше для него все стало как в тумане. Он более не следил за процессом, говорил все на автомате, и смотрел лишь на одного человека, на человека со светлыми глазами.        Все кончилось. Медленно, но верно, находящиеся в зале люди расходились, неподвижным оставался лишь судья и обвиненный ранее Иешуа. Они словно ждали, пока зал суда опустеет. И дождались. — Здравствуй, игемон, — с мягкой улыбкой шепчет парень, подходя ближе к сидящему судье. — Иешуа, — словно снова пробуя имя на вкус, молвит Понтий Пилат. — Я же говорил, мы одной нитью теперь подвешены... — Вместе по векам, — негромко и как-то взволновано констатирует мужчина, касаясь чужих, уже целых, запястий.