Стражница

В комнате отстроенного родительского дома горел свет. Вердж сидела на стуле, прислонив напряженные лопатки к шаткой спинке, и осязала пустоту. В голове зияла не меньшая. Ей не хватало опоры — и движения. Если прежде она бежала по выжженному руслу, сменив окружение, город и фамилию, то теперь вернулась к истоку. Если всю жизнь ее преследовал пожар, то сегодня, в один-единственный день с отрывного календаря, она сняла туфли и сама опустила ноги в пламя. Ей не следовало разжигать его. Ей многое не следовало делать. Но Данте, ставший перед ней, вдруг заменил собой и причину, и следствие — как в детстве. Разве что болезненно никчемно. Вердж повела неподкрашенными губами, да так и не улыбнулась, будто позабыла, как это делается. Зато в самом деле — не метафорически — сняла жесткие туфли и положила стопу на стопу. Они с братом не виделись десять лет, проведенные в разных школах, разных колледжах. А он всё так же смотрел на ее лодыжки, затянутые в черный капрон, и не видел ничего. Ничего — она за эти годы не позабыла. Не вытлело из памяти, как горел, гудя, дом, как лопались своды, как обламывались лестничные перила, а ее собственная мать бросила ее в том очаге, что должна была хранить. Впрочем, в этом они были похожи. Закономерное наследие первой женщины на Земле — Вердж бросила Данте точно так же, разве что решила не умирать. А теперь он открыл ей дверь и, распечатав бутылку красного вина, наполнил бокал до самых краев. Подвинул вдоль столешницы, нарочно, чтобы она подняла, расплескала и вымаралась вся. Какая детская тактика. Даже обидно. — Приехала на каникулы, сестренка?.. — тряхнул головой Данте, приложился к горлу бутылки и обнажил зубы, щеголяя усмешкой, как алой полосой с американского флага. От него пахло «Malboro» и одеколоном. Это было ново. Утомленная одним лишь его запахом, чужим и родным, Вердж приподняла бокал, не слушая. — Наслаждайся, ни в чем себе не отказывай. Можешь представить, что это моя кровь. Если так тебе больше в кайф. Так вот в чем дело… Он хотел, чтобы она вымаралась не в вине — а в его крови. Любопытно. Не наставляя глаз, Вердж поправила высокий воротник черной водолазки и поднесла бокал к губам. Не замедлила руки, не накренила, не пролила ни капли. Ей бы ножи метать этим жестом. А она всего лишь отпила по кромке, обласканная и обглоданная взглядом. До скул под кожей. До дыр в ребрах. Данте не изучал теории права, как она, но верил, что до сих пор имел право — на нее. Это смешило или гневило — она не решила столь же скоро, сколь решила без него не умирать. Нёба коснулись приторная горечь и жар, прежде чем скользнуть в желудок. В голове растаяло льдистое любопытство. И этим он занимался последние годы?.. Пил бесполезную жидкость, дышал ни на что не годным дымом?.. Что ж, тогда он умрет скорее. Застигнутая этой мыслью врасплох, Вердж стиснула ножку бокала и вдавила ее в стол. Отторжение вскипятило потеки любопытства, настаивая, что всё должно кончиться не так. Сверху хлынуло — вместо вина-крови — сожаление. Сев напротив и расставив ноги, Данте смотрел, будто слизал бы его языком. Подавился бы, не переварил и согнулся пополам от того, как ему разъело желудок. Он никогда не внимал тому, что не каждый кусок следовало глотать… Да, Вердж, очевидно, приехала зря. Только заиндевевшие пальцы всё равно заныли теплом прикосновения, которого не произошло. «Я представила», — ответила бы она. «Ты не должен умирать раньше меня», — могла бы ответить. — Здесь душно, мне нужно на балкон, — вздохнула Вердж, отставив бокал, полный непролитой крови. И вытянула ноги. Голос недоверчиво резко вздрогнул, как если бы их окунули в стеклянную крошку: — Помоги мне обуться. И тона насмешек слетели с лица Данте еще скорее, чем явилась его смерть. Он вдохнул рывком и упал со стула на колени, ни на каплю — крови-вина — не устыдившись того, в какое положение это его ставило. Роняло, если быть точным. Подхватив стопу под подъем горячей ладонью, он потянулся, придвинул туфли и взял одну. Но сдался спустя миг. О пол стукнул каблук, выпущенный небрежным движением. Пальцы сдавили пятку, очертили выпуклость лодыжки, поднялись выше. Вслед за ним поднялся завороженный взгляд. Данте обувал ее в детстве, когда звал играть в сад, а ей не слишком хотелось идти. Но никогда не касался так. Трепет обнажал все его слабости, куда более опасные, чем тяга к алкоголю и адреналину. Если бы Вердж отняла стопу и переставила ее ему на ребра, то уловила бы, как стучало дыхание в легких. Как у кукушонка, выпавшего из гнезда. Опыт древней хранительницы очага говорил, что не стоило прижимать его к груди. Но как быть, если ты произошла от той, что в нем сгорела?.. Между бедер вспыхнуло терпкое, почти как в желудке, пока в него вливалось вино. Вердж стиснула пальцами угол стола: преданность преданного — это жалко. Но ничто не влекло к себе так. Ни один из редких партнеров не делал для нее ничего подобного. И уж, конечно, не делил с ней ни кровь, ни вино. Наклонив голову, Данте мазнул волосами по коленям и приложился губами. Вдох обжег сквозь капроновую ткань — расплавил бы, будь это возможным. Пальцы скользнули в ложбинки под коленями, смяв юбку. Колено обошел горячий язык. Данте задел зубами кожу под колготками, странно, что не пустил стрелку. Но это не выводило из себя. Казалось, он жаждал такого единения, которого просто не могло существовать. Только Вердж помнила и его. Знала каждой клеткой тела так же, как языки пламени. И низ живота охватило самое примитивное желание вспомнить четче. — Я мог бы делать это все десять лет, если бы ты осталась со мной, — с горечью выдохнул ей между колен Данте, не в силах отпустить. — А ты ушла и не сказала ни слова. О том, что он не умрет раньше, Вердж промолчала и теперь. Зато положила ногу на ногу и уперла стопу выше ремня на его джинсах, задрала рубашку навыпуск. Под ней напрягся пресс, согревая теплом. И это доставило ей удовольствие больше, чем грант на обучение в Гарварде. Воля, заостренная и обугленная, смягчилась и заструилась в теле. Хотелось поощрить его, обескровить, отдаться и отнять у него все его слабости, вобрав их внутрь. Породить ему в руки истинное наследие — не то, что досталось от Евы, а живое, выстраданное. Пахнущее кровью и связанное пуповиной. Грудную клетку расперло это мучительное желание. — Разве я должна была сторожить тебя, брат?.. — изогнув губы, только и вымолвила она. Стать хранительницей. Стать стражницей. Занять место Евы. Но оно пустовало по сей день, оторвавшийся листом с календаря. Всё упущено. Вздохнув, Вердж вплела пальцы в волосы того же пепельного оттенка, что у нее, вжала ногти к корням. И, поцеловав ее бедра, Данте приподнял голову. В отличие от календарных листов — он бы не отрывался от нее вечность. Желудок овеяло остатками жара, и вдох замер на языке. Вердж замерла тоже, когда поняла: он оплакивал ее горше, чем Еву. Желал ее возвращения куда отчаяннее, по-животному инстинктивно — и, может, ненавидел себя за это. Их извращенная братско-сестринская — не братская и не сестринская — связь притянула руки к коленям, а рот — к их выступам. Если она наденет туфли и уйдет, он не выживет, и не будет никаких «раньше» или «позже». Ничего не будет. Это открытие всколыхнуло глубины под коркой льда. Доведенный им до обморожения, Данте искривил губы в ответной улыбке, будто углы рта рассекли. Подобрав брошенную туфлю, толкнул мысок внутрь и придержал под пятку, чтобы жесткий край не задел кожу. Он стоял на коленях перед всё еще пустовавшим местом. Он… — Я в тебе нихрена не сомневался, — дернув плечом, он схватил ее за обутую ногу и выпустил рывком. Там, где ложились его обветренные руки, отпечатался давящий след. Она в себе тоже не сомневалась. Ни единой секунды. И когда поднялась и отодвинула бокал с края стола — отчаянный взгляд Данте проводил, как ладони скользнули в рукава пальто. Из тишины можно было выжимать это отчаяние. «Уважай себя хотя бы немного», — но теперь Вердж не хотела говорить. Стук ее каблуков прогнал эхо вдоль стен, возведенных на месте пожара. Пусть Ева горит сколько угодно — на адском костре, в стыде за необъяснимую связь своих детей. Она заслужила. К дьяволу — ее бесполезное, жалкое наследие. Под ребрами разжалась то, что много лет держало наостренной и сточенной. Тогда от разочарования, ненависти и уязвимости становилось нечем дышать. Трахею сводило до саднящих спазмов, которые разбивались изнутри. Теперь, вздохнув с облегчением, Вердж потянула ручку балконной двери и обернулась: не стоило заставлять ее ждать. Хоть она сама и делала это годами. Что дозволено Юпитеру… Да ничего. Данте тряхнул встрепанными волосами, непонимающе сощурив глаза на нее, и шагнул ближе. Неужели он в самом деле не понимал?.. Прохладная нежность занялась у груди, там, куда он так и не прижался. Между уложенных лаком прядей вкрался ветер, проникший сквозь приоткрытую дверь. Должно быть, дом не заставал их вместе с самого детства — когда они носились по нему наперегонки и вдвоем прятались в одном шкафу. Данте остановился напротив и оперся о косяк. В его глазах наконец растворилось отчаяние, угрожавшее смертью, и лишь тогда Вердж распахнула дверь до конца: — Ты идешь?.. — приподняв тонкие брови, улыбнулась она. Эхо поддержало и эти слова, возвещавшие самое странное воссоединение из тех, что здесь случались. Открытого ворота пальто коснулись пальцы. Вмяли, разгладили. Под ними вновь ожило полузабытое тепло. Он всмотрелся в ее лицо, а следом улыбнулся в ответ — с не меньшим облегчением. И пошел.