Останови меня

      Однотонный, недавно вымытый дочиста пол предательски расплывается перед глазами. Голова не болит и не кружится, но тем не менее окружающий Лу Гуана мир не хочет складываться в чёткую привычную картину. Лежащие на коленях ладони нервно, медленно сжимаются в кулаки и часто-часто дёргается глаз. Интересно, насколько жалко и повержено он сейчас выглядит? Насколько трусливо и позорно? Наверное, лучше и не знать, для собственного же блага.       Было в самом деле страшно. Он никогда не думал, что однажды с ужасом будет содрогаться от мыслей о том, что нужно сделать хотя бы несколько шагов. Ну, так-то и о том, что его пырнут ножом нежданно негаданно он тоже не думал.       Да, ему уже приходилось вставать с раной в боку. Отчаянно хватаясь за капельницу, присоединенную к нему, как младенец в утробе матери привязан к ней пуповиной, он плёлся к распахнутой двери, пытаясь защитить себя хоть как-то, пока его друзья несколькими этажами ниже боролись с неприятелями. И тогда было больно, ужасно больно. Лу Гуан чувствовал, как издевательски медленно расползались неокрепшие потревоженные швы и как сочилась кровь, пропитывая больничную рубаху. Каждый вдох словно тесаком наносил новые удары снова и снова. Каждый шаг кропотливо пытался поставить на колени, вырвать землю из-под ног, нанести сокрушительное поражение и поставить точку в и без того потревоженной жизни Лу Гуана. Но тогда всё это было приглушено неподдельным страхом за Чэн Сяоши и Цяо Лин, паникой, кадрами с камер наблюдения и ещё оттенками неимоверно огромной палитры чувств, мыслей и эмоций. Он всё равно шагал, подгоняемый страхом, боясь неизвестно кого и чего, ожидая точного удара или вторжения в свой разум, что в обоих случаях привело бы к смерти. Повторно встречаться с костлявой владелицей косы совсем не хотелось, ведь во второй раз она точно не отпустит его. Вцепится так крепко, что ни один врач уже не сможет помочь.       Сейчас всё иначе. Лу Гуан в полной безопасности, ему со стопроцентной вероятностью ничего не угрожает, палата полна света и даже некоего уюта, за что нужно благодарить Цяо Лин, принёсшую какое-то растение в вазоне. Однако из-за всего этого в голове было непривычно пусто. В голове лишь одна мысль: страшно. Вставать страшно, потому что будет больно. Он резал пальцы, ломал конечности и получал ещё множество травм, но очевидно, что ощущения не сравнятся с болью от лезвия ножа, пробивающего плоть. Не сравнится с болью свежей раны и свежих швов. Именно этого Лу Гуан боится.       Мир так и не возжелал приобрести чёткие ровные черты, но Лу Гуан уловил мелькнувшую на полу тень. Мгновением позже яркое вечернее солнце, лучи которого любезно запрыгивали через окно, до последнего стараясь освещать всё вокруг, было загорожено высоким плечистым силуэтом. Одной лишь макушкой ощущался взволнованный, сочувствующий и неимоверно, неописуемо нежный взгляд. От этого в груди что-то наивно и трепетно закопошилось, а дышать стало чуточку легче. Лу Гуан даже не понял, в какой момент он перестал быть один, но был уверен, что какое-то время за ним наблюдали. Его появления стоило ожидать.       Он приходил каждый день. Обязательно, без пропусков. С каждым днём всё более уставший, даже если всего на несколько минут, он непременно приходил в случайный дневной промежуток времени, чтобы лично убедиться в том, что всё в порядке. Что становится легче, что сердце ровно спокойно бьётся. И неважно, что за день он мог несколько раз позвонить. Неважно, что было отправлено несколько десятков сообщений. Чэн Сяоши хотел видеть сам. Хотел быть рядом столько, сколько можно было.       Иногда он заходил утром, очень-очень рано. Будить никогда не хотел, но присущая ему неуклюжесть в совокупности с тревогой не давали бесшумно поприсутствовать и просыпался Лу Гуан от тихого недовольного шипения после какого-нибудь глухого удара о стул. Присаживался на него же и с глазами полными тревоги смотрел прямо в душу. Предугадывая вопрос, готовый вот-вот сорваться с чужих губ, Лу Гуан тихо сообщал:       – Всё хорошо...       А бывало вечером, едва перебирая ногами ввалится в палату, обязательно с пакетом фруктов. Лу Гуан возненавидел апельсины, а от бананов его уже тошнило, но он ни за что не посмеет сказать об этом. По вечерам на Чэн Сяоши было страшно смотреть. Постоянные тревоги и попытки сдвинуть события всей этой заваренной им каши с места выжимали из него всё, что только можно было выжать и бывало всё, на что его хватало, это рухнуть прямо на пол у койки и подставить голову под ласковые приободряющие поглаживания, без которых он просто зачахнет. Он побледнел, резко похудел, с мешками под глазами едва ли не больше чем у Лу Гуана, но говорить ему что-либо абсолютно бесполезно. Он всё равно придёт, если надо - приползет. Потому что балбес до мозга костей, он не раз это подтверждал и за жизнь свою ещё не раз подтвердит. Хотя бы тем, что будет периодически засыпать у койки, не слыша вздохов полных возмущения и негодования. Ну, оно может и к лучшему.       Приходится напрячься и прищуриться, подавшись вперед как слепой котенок. Только тогда мутный силуэт-клякса приобретает чёткие, ровные черты и превращается в Чэн Сяоши. Он стал ещё бледнее, мешки под глазами никуда не делись, но выглядел он всё же на порядок лучше, чем, например, вчера. Видимо, вся эта суматоха хоть на время сбавила обороты и у него появилась возможность хоть немного прийти в себя. Это радовало, на душе резко полегчало, но сочувствие никуда не делось. Слишком уж глубоко въелось в сознание и не поддавалось изгнанию.       Чэн Сяоши приветствует лишь скромной улыбкой. Лу Гуан не раз говорил, что он может оставаться собой, но тот продолжал осторожничать, лишний раз не восклицая. К сожалению, даже эта скромная радость надолго на его лице не задержалась. Она исчезла без следа, а нежный оттенок глаз приобрел непреодолимый холод, примесь крепкой стали, непоколебимый, неразрушимый стержень. Он медленно садится на корточки, словно в поклоне склоняясь перед Лу Гуаном и осторожно касается напряжённых кулаков. Руки в мгновение ока расслабляются, пальцы выпрямляются и оказываются поверх до одури тёплых крупных ладоней. Солнцу больше ничего не мешало светить прямо в глаза и пришлось опустить голову, словно склоняясь следом.       – Ты точно уверен? Врачи сказали не торопиться и не геройствовать, – вновь эмоции в глубине взгляда переменяются. На Лу Гуана смотрит не взрослый сильный понимающий парень, а маленький наивный ребенок, утопающий в беспокойстве, увидев уставшего на работе родителя. Чэн Сяоши может сдерживать себя сколько угодно, но водоворот его настоящих эмоций для Лу Гуана подобен прочитанной несколько раз книге. Видно и понятно абсолютно всё, даже самые незначительные мелочи.       Большие пальцы чужих рук ненавязчиво нежат бледные, костлявые, в какой-то степени даже миниатюрные кисти. Лу Гуан превосходно знает Чэн Сяоши, но тот запросто мог похвастаться тем же. Они давно изучили друг друга и потому он сейчас понимал, что творится в чужой голове. Понимал весь огромный поток мыслей и рассуждений, многочисленных переживаний и сомнений. Именно потому он понимал, почему чужое тело так напряжено, почему определенно пришел как никогда вовремя и почему был уверен, что задержится подольше. Он нужен здесь. Нужен Лу Гуану. Пусть мир нельзя поставить на паузу и отложить все важные дела и обязанности, он всё равно найдет время, чтобы помочь. Чего бы ему это не стоило.       – Я не могу сидеть сложа руки. К тому же, пока я привязан к кровати, я не более чем балласт, требующий постоянной защиты.       Чувства собственного долга и обязанности перед кем-либо у Лу Гуана всегда было с избытком. Он терпеть не мог быть бессильным и беспомощным, зависеть от кого-то. Ещё больше презирал, когда приходилось прятаться за чужими спинами, лишь усложняя ситуацию. Такое происходило нечасто, он делал всё для этого, но тем не менее сейчас он чувствовал себя вдвое хуже. От этого чувства вины не получалось укрыться, оно не выходило из головы, не покидало тело и лишь грызло кости, внутренности и даже такую абстрактную штуку как душа. Лу Гуан тонул в этой грязной безобразной луже и медленно захлёбывался. Но было в его жизни вечное спасение. Чэн Сяоши, который с негодованием встрепенулся и крепче сжал чужие ладони в своих руках.       – Не неси чуши! Гуан, ты вовсе не...       – Сяоши. В одном слове, в одном лишь имени собрались и мольба, и неуверенность, и холод принятого решения. Кроткая пауза потрачена на тяжёлые вдох и выдох.       – Не списывай меня со счетов. Я должен, я хочу быть на ряду с вами.       Они снова встречаются взглядами. Чэн Сяоши невыносимо больно смотреть в поблекшие, изнемождённые слабостью и самобичеванием глаза. Вопрос определенно решен и ему остается лишь повиноваться. Повиноваться и внимательно наблюдать. Присматривать.       – Хорошо. Тогда скажи, когда мы...       – Сейчас.       – Вот прям...       – Да.       Лу Гуан не любил перебивать и тех, кто перебивает, но больше ждать он не хотел и не мог. Он и так уверен в том, что упустил ощутимый кусок времени и просто бездельничал. Конечно, вслух он никогда не скажет. Чэн Сяоши подобного не переживет и до задышки будет ворчать. Интересно, в какой момент их жизнь изменилась настолько, что они поменялись местами? Боль настолько сильно запятнала её своей язвенно-кислотной краской, что разум совершенно ничего не улавливал. Поэтому нужно эту боль одолеть.       С довольно звонким хрустом в коленях, Чэн Сяоши выпрямляется частично. Руки Лу Гуана из своих он так и не выпустил, лишь хватка перешла от запястий чуть выше, почти под локти. Лу Гуан сквозь зубы со свистом вбирает в легкие воздух, медленно, словно резко во всём усомнившись, но наконец закусив губу и вцепившись в чужое тело подается вперед.       Больно. Ужасно больно. Ноги предательски дрожат и, казалось, ничего кроме возвращения в исходное положение не предвидится, однако, жмурясь до кругов перед глазами, Лу Гуан остаётся стоять, даже не рухнув на Чэн Сяоши, выступавшего в роли подушки безопасности.       Какое-то время страшно даже открыть глаза, словно как в мультфильме из-за этого из-под ног исчезнет почва, и придётся падать куда-то глубоко и долго. Но ничего не происходит, и хочется благодарить бесконечно всех богов за то, что его никак не подгоняют и даже не собираются.       Очень медленно, плавно Лу Гуан делает шаг вперёд. Чэн Сяоши молча тактично отступает. Он смахивает на полупрозрачную тень, слишком явную галлюцинацию. Он рядом, он помощь, опора, защита, спасение, но будто бы нет его, словно он лишь наваждение бурной фантазии. Это чуждо, дико, он совсем не такой, полностью противоположен тому что есть сейчас, но это не пугает. Это всё ещё Чэн Сяоши, от самой макушки и до пят, поэтому можно не раздумывая сделать к нему шаг навстречу.       Всё ещё больно. Легче не становится ни на грамм, и Лу Гуан невольно, с толикой паники прислушивается к ощущениям, замирая после каждого шага, почти не дыша. Он ловит себя на мысли, что зря так храбрился и что если он вновь почувствует как расползаются швы, то, вероятно, свихнется. Однако, кроме фантомных уколов игл и жжения в районе раненого бока, не было больше ничего. И без того немногочисленные силы стремительно покидали слабое тело, но, взяв всю свою волю в кулак, Лу Гуан продолжал свой путь, шумно шаркая больничными тапочками по полу, не смея отрывать взгляда от собственных ног. Чэн Сяоши же так и передвигался спиной, ни разу не обернувшись. Мельком Лу Гуан всё же перевел на него взор и врезался в железную серьёзность. Почти не моргая, Чэн Сяоши неотрывно следил за каждым его движением, изламывая брови в какой-то нечитаемой эмоции. Губы вытянулись в тонкую-тонкую полоску и побелели, как от испуга. Руки были слишком уж напряжены, но не сдавливали чужие, лишь уверенно осторожно придерживали. Если что, он готов поймать. Если что, он спасёт. В этот раз он рядом. Точно рядом.       В безмолвной тишине они переступили порог палаты и вышли в коридор. В груди у Чэн Сяоши мерзотно защемило, когда он увидел как оживился Лу Гуан, узрев впервые за череду долгих напряженных дней хоть что-то, кроме четырех стен маленькой комнаты. Как загипнотизированный, он таращился куда-то за чужую спину и торопливо тянулся вперед, к большому окну. Оно абсолютно ничем не отличалось от того, что было в палате, но за этим стеклом был совсем другой вид, хоть и совершенно примитивный. Сейчас даже самое незначительное разнообразие скрасило его жизнь.       В небольшой подоконник костлявые руки вцепляются мёртвой хваткой. Чувство презрения по отношению к себе за прерванный путь приходит несколькими минутами позже, вваливаясь на плечи неподъёмным грузом. Дрогнули колени, и Чэн Сяоши, стоящий сбоку, как телохранитель, тут же взял его под локоть, больше не позволяя полагаться на одного себя. Не для того он здесь. Лу Гуана рвёт на части, но он не может заставить себя сдвинуться с места. Он никогда не хотел настолько сильно пройтись по шумным городским улицам. Вслушаться в гул дорожных полос, смех озорной малышни и какого-нибудь радио на входах в кафе. Никогда не думал, что с превеликим удовольствием будет наблюдать за шныряющими туда-сюда машинами, периодически гудящими клаксонами. После буквального возвращения с того света, на территориях которого даже одной ногой побывать очень уж неприятно, всё заиграло новыми красками. Очень сильно хотелось жить. Жить так ярко, как только получалось бы.       Лу Гуан вздрагивает от осторожных поглаживаний по спине. Поняв, что застал врасплох и напугал, Чэн Сяоши виновато отводит взгляд, но не отступает, продолжая ненавязчиво нежить ужасно напряжённую спину. Он сразу заметил, как на Лу Гуана взвалилось нечто незримое, но настолько тяжёлое, что одному не справиться. Слова ни к чему, необычно для себя решает он и потому лишь напоминает, что он рядом. Именно поэтому мысли Лу Гуана немного меняют направление и уплывают всё дальше и дальше. Сколько раз Чэн Сяоши звал его гулять? Сколько раз канючил прямо над ухом, требуя покинуть стены ателье и наконец прогуляться. И сколько раз он получал железобетонный отказ? Теперь, кардинально всё переосмыслив, становится понятно, что такого манящего было в этих дорогах среди каменных джунглей. А ещё очень стыдно.       – Сяоши, - тихо зовёт, тише чем в полголоса, словно умоляя. Тот придвигается ближе, вплотную, показывая, что готов слушать и внимать просьбам.       – Давай, когда всё закончится...       Он решил, что стоит сказать именно так. Если трезво оценивать возможности и определённо не стабильное ментальное состояние их врага, то подошла бы формулировка со словом "если". "Если всё закончится...". Нет, всё закончится обязательно. Нужно лишь время и старания.       – Давай сходим погулять. Помнится, у тебя был целый список интересных мест.       Резко засиявшая на чужих губах улыбка безжалостно слепит. Чэн Сяоши, смешно сощурившись, склоняет голову, и голос его становится привычным для ушей.       – Как скажешь. Лу Гуан поворачивается к нему всем телом и доверчиво протягивает руки.       – Пойдём. У тебя же ещё есть время?       Ответом становится лишь всё та же улыбка и осторожная, но надёжная хватка под локтями.       Так они доходят до середины коридора. Не так быстро, как хотелось бы, но, к сожалению, здесь главное результат. Лу Гуан наконец ещё больше поверил в свои силы и, подобно фениксу, проходил этапы возрождения. Чэн Сяоши же просто разбивало на части от непомерного чувства гордости за каждый чужой сделанный шаг и искреннего восхищения. Он всегда считал Лу Гуана человеком слова, исполинской силой воли и тем, на кого стоит равняться. Он и равнялся, правда, никому в этом никогда не признается. Нет смысла. И сейчас, глядя, как "павший с обрыва" поднимается вновь, расправляя регенерировавшие крылья, восхищение росло со страшной скоростью.       Лу Гуан лишь бросал на него короткие взгляды и про себя усмехался. У Чэн Сяоши наконец развязался язык: он подбадривает его, словно участника каких-то соревнований. Больше не было той угрюмости и чрезмерной серьёзности. Хоть и на считанные минуты, которые пролетят быстрее электрического разряда в проводе, но они словно вернулись в далёкое невозвратное прошлое, где были просто счастливы и даже чрезмерно наивны.       Но ни одно счастье не даётся так просто. Ничего нельзя достичь быстро и легко. Нельзя расслабляться раньше времени. Ничто не уходит просто так...       Боль усиливается так резко, что закладывает уши. Воздух в лёгких исчезает почти мгновенно. Лу Гуан не знает, вскрикнул ли он или зашёлся страшным приступом кашля. Он так и не понял, подкосились ли колени из-за неожиданности, или он просто запутался в собственных ногах, но даже под натиском резко поглотившей тишины, он ощущал, что падает. Всё смазалось и быстро поплыло неизвестно куда. Он падает в жуткую, затягивающую в свою глубь бездну. И неизвестно, есть ли вообще из неё выход.       – Лу Гуан! Чэн Сяоши вскрикивает так громко, что самому бьёт по ушам, но этот вопль... Не вернул резко упавшего ему в руки Лу Гуана. Его сердце неистово колотится наравне с чужим - ещё быстрее, чем привычный ускоренный ритм Чэн Сяоши. Руки изо всех сил сжимали ткань заношенного бомбера и всё равно были слабы. Он чувствует дрожь каждой фаланги пальцев, и это жутко. Крылья, только выросшие из чужой спины, изломались, перья с них осыпались, а после всё вовсе испарилось. Суровая реальность растворила сладкое наваждение в себе, захлестнула собой. Время мнимого спокойствия вышло.       Нечитаемым взглядом Лу Гуан таращится вдаль коридора через чужое плечо, на котором беспомощно повис. Дышать хочется часто-часто, делать большие вдохи, но грудь словно окаменела, рёбра готовы треснуть. Нутро полыхало и ломалось, а боль заменила всё значимое. Он кусает губы до крови, сжимает ткань чужой одежды, тихо кряхтит. Всё что угодно, лишь бы не плакать. Не сейчас. Не перед Чэн Сяоши. Это утопит его. Он позорно утонет в пучине стыда перед самим собой, сломает Чэн Сяоши, и всё начнётся заново. Нет. Этого нельзя допустить. Этого не должно случится. Борись, Лу Гуан, борись же! Нужно лишь вновь сделать шаг, ещё парочку... Нужно лишь не стоять на месте, сдвинуться с мёртвой точки. Тщетно ёрзая в чужих руках, он протягивает руки, шипя и глухо стеная.       – Хватит.       Тон почти приказной. Заставляет прогнуться под его силой и мощью, непоколебимый и не терпящий возражений. Тело перестало слушаться, и Лу Гуан окончательно обмяк, всё ещё поддерживаемый. Рука, что так отчаянно тянулась вперёд, безвольно упала, закачавшись, как маятник в часах, так и не дотянувшись до цели. Силы окончательно покинули тело, к великому счастью, не забрав с собой жизнь.       – На сегодня хватит...       Чэн Сяоши повторяется, ощутив, что повёл себя слишком холодно. Возможно, иначе было нельзя, но вина моментом прошила насквозь. Было больно на это смотреть. Больно на душе, но невыносимо и физически. Он даже боится предположить, что сейчас чувствует Лу Гуан и каково ему. Чэн Сяоши уверен: он не ощущает и половины.       Лу Гуан не хочет сдаваться сейчас. Скрипя зубами, он поднимает голову. Между ними была небольшая разница - пять сантиметров, которым Чэн Сяоши, как дитя, гордился, но сейчас он ощущался почти титаном. Возможно, Лу Гуану даже страшно. И боится он не Чэн Сяоши - ни в коем случае. Скорее того, что с ним стало. Он пал ещё ниже - в своих глазах - пробил дно. Точно пробьёт, если, как последний трус, отступит сейчас.       – Пожалуйста, давай ещё. Я могу, хоть несколько шагов. Пожалуйста, Сяоши, дай мне...       Лу Гуан ни за что не признается, что даже не видит его. Нечёткие пятна, смутные аж до тошноты очертания. Пусть. Пусть так. Как угодно, лишь бы попробовать ещё раз. Он будет бороться. Он сможет, он...       – Прости, но нет.       Словно отрезал. Сердце Чэн Сяоши ёкает, словно предало. Он ощущает себя мерзким предателем, обесценившим старания и чувства Лу Гуана, но поступить иначе не мог. Дай он слабину, и тот бы плёлся из одного конца коридора в другой, пока не начал бы истекать кровью вновь.       – Сяоши, я...       – Нет. Ты и так сделал более, чем достаточно.       Как жаль, что так считает только сам Чэн Сяоши. Жаль, что он больше ничего не сможет сделать. Нужно время.       Осторожно, чтобы не потревожить раны, Чэн Сяоши берёт Лу Гуана на руки, и тот сразу же жмётся к нему как можно ближе в поисках родного тепла. Прикрыв глаза, он смиренно ожидал, когда боль стихнет, и позволил отнести себя обратно в палату. Да, он ощущал себя поверженным, сломленным, ужасно слабым, но ему ничего не оставалось, кроме смирения.       Чэн Сяоши обращается с ним, как с чем-то очень хрупким. Он всегда был заботливым, но ощущать себя ценнейшей фарфоровой куклой ещё ни разу не доводилось. Он держит крепко, нет ни капли страха выскользнуть из рук и рухнуть на тёмную холодную плитку на полу. Чэн Сяоши мягко опускает его на кровать, с нежностью проведя кончиками пальцев по руке перед тем, как отстраниться.       Солнце почти совсем зашло, потому Чэн Сяоши включает свет. Закрывает окно, ведь за эти пару минут комната успела наполниться вечерней прохладой. Укрывает Лу Гуана, который так и остался в той же позе и смотрит в одну точку, забывая моргать. Шарится по пакету, очередной, который принёс только сегодня, и достаёт апельсины. Протягивает Лу Гуану один, возвращая того в реальность, развеивая пустоту в чужих глазах. Лу Гуан принимает фрукт и пытается его почистить, но руки дрожат настолько, что апельсин просто падает и скатывается по одеялу.       Но звука удара об пол нет. Чэн Сяоши возвращает ему цитрус, но тут же горько вздыхает, глядя на трясущегося Лу Гуана, скрючившегося в отчаянии. Он аккуратно садится на край кровати, и тут же чувствует тяжесть чужого тела. Лу Гуан навалился, прячась в чужой груди, вжимаясь. Резко захотелось поскорее уснуть. Но от Чэн Сяоши отстраняться не хочется. С ним тепло, безопасно, определённо легче и приятнее. Он запускает дрожащую ладонь в чёрные непослушные, но очень приятные волосы и нежит чувствительную макушку. Осторожный поцелуй опускается на шею, и Лу Гуан благодарит всех богов за то, что у него есть Чэн Сяоши. Благодарит за дарованное облегчение.       – Мы повторим завтра. Обещаю.       – Останови меня, когда будет нужно...       Чэн Сяоши вздыхает, мягко гладит по щеке, прося, не напирая, поднять глаза. Лу Гуан повинуется и замирает. Печальная нежность и теплота, от них пробивает мурашками, и Лу Гуан хватается за Чэн Сяоши крепче.       – Я буду рядом. Говорит тихо, словно бы кто-то ещё может услышать, уверенно и ласково. Лу Гуан не смеет сомневаться.