Взрослые особи тарантулов линяют реже

      Сломанная кнопка на электронном табло истерично моргает. Жужжит полусонной осой, застрявшей между оконных стёкол. Заведующий отделением общей терапии не оглядывается на табло, пока не допишет номер последнего диагноза в истории болезни. 6.1 — это органическое катотоническое расстройство. Кнопка продолжает жужжать и моргать. Кнопка 1.6. 6.1 — 1.6. Игра цифр. 1 — это корпус, 6 — это номер палаты. Следовательно, 1.6 — диагноз, противоположный 6.1. Неорганическое кататоническое расстройство. Эндогенный психоз — экзогенный психоз. И так далее. Доктор смотрит на другие кнопки и ставит каждой палате контрдиагнозы. Кнопка 1.6 жужжит и моргает. Это означает один из вариантов: либо кто-то из больных вырвался на свободу, либо молодой новичок-охранник Чарли сегодня утром заступил на смену… Доктор Фаустус собирается выйти из кабинета, но замирает в дверях. Это всё же второй вариант. Он понимает это, как только запах свежей крови раздражает обонятельные рецепторы в носу, и посланный в мозг сигнал отвечает чувством голода. Голод. Сильный голод, спазмирующий желудок, без какой-либо образности и поэтики — вот что вызывает сейчас запах крови. Такого раньше не было. Уже представляя, что его ждёт, Клод отступает на пять шагов и кладёт в карман кое-что в дополнении к электрошокеру, шприцу с нитразепамом и тревожной кнопке, которая, в случае чего, пошлёт сигнал охранникам шестого разряда. В коридоре слышна музыка, что включена на проигрывателе в сестринском кабинете. Вторая часть восьмой сонаты Моцарта — Andante cantabile con espressione. Доктор Фаустус любит ее, и обычно, когда мозг занят письменной работой, свободные конечности невольно подхватывают ритм этой дивной, умиротворяющей музыки. Но не сейчас. Сейчас голод, активированный запахом крови, берёт верх над всеми субъективными переживаниями. Голод. Голод. Голод. После того как ключ делает третий оборот в замке решётки и та с тяжелым лязгом отъезжает в сторону, новичок Чарли предстаёт глазам доктора. Он стоит, замерев, широко расставив ноги и приподняв руки, точно готов разорваться между двух коек, стоящих напротив друг друга. Чарли двадцать два года. Он совсем недавно вернулся из Ирака, и у него до сих пор выгоревшие на солнце волосы, свежий шрам вдоль виска и скрытое посттравматическое расстройство. — Доктор Фаустус… этот… сонную артерию ему прокусил во сне. Всё. Готов. — Его голос дрожит, как полудохлая муха, влипшая в паутину. На одной из коек, догола раздетый, сидит Бобби Уолтер. Точнее, им он был раньше, а теперь он нечто вроде здешнего фольклорного элемента — существо, которое подкрадывается во сне, кусает и начинает истошно вопить. Он безобиден, если ты не спишь. Доктор Фаустус вчера просил перевести его в отдельную палату, как чувствовал. Хотя… может, это и к лучшему. Зажавшись в угол, Бобби обнимает свои костлявые колени, жадно облизывает пальцы и окровавленный рот. Его тело сливается с грязно-голубой стеной. — Я боюсь пауков: они едят мой мозг… — говорит он тихим, испуганным шёпотом. — Я боюсь пауков: они едят мой мозг. Я боюсь пауков: они едят мой мозг! С каждой фразой всё громче и громче. С каждой фразой хлопает себя обеими ладонями по бритой яйцевидной голове. Новичок Чарли обращает на доктора виновато-смиренные глаза, всем видом показывая, что его вины ни в чём нет. Но доктор на него и не обращает внимания, а поскорее вынимает из кармана герметичный пластиковый контейнер с пипеткой, подходит к противоположной койке и аккуратно нацеживает немного крови, которая, пульсируя, течёт из прокушенной артерии мужчины. Кровь заливает постельное бельё, пропитывает подушку, которая теперь расточает на всю палату запах мокрого птичьего пера. Хорошая, чистая, высококачественная кровь. Сосуд её — преступник, психически больной убийца, но это неважно. Возбужденные клетки обонятельного эпителия без труда определяют редкую группу Rh null и идеальные показатели. — Я боюсь пауков: они едят мой мозг! Я боюсь пауков: они едят мой мозг! Они едят мой мозг! Они едят мой мозг! — громче, ритмичнее. Новичок Чарли выдавливает из себя улыбку с тем же звуком, с каким размозженные внутренности разрывают хитиновый панцирь раздавленного жука. — А вы это… для экспертизы берёте, да? Не надеется получить ответ. — Они едят мой мозг! Они едят мой мозг!!! — ритм сбивается, как только крик одновременно с Моцартом, играющим в коридоре, достигают апогея. Окровавленный рот распялен в истошном вопле, углы губ треснули, узловатые синие пальцы сдавливают столь же синюю голову-яйцо, и скорлупа тоже вот-вот треснет. Наступает долгожданная тишина и облегчение, спустя тридцать секунд, после того как поршень шприца вдавился в основание пластикового корпуса и желтоватое содержимое начало растекаться по выпуклым жилам, перемотавшим, как паутина, трупно-худое орущее тело. — Убрать его, — кивает доктор в сторону трупа, который тут же валится из сидячего положения набок. Кровь моментально пропитывает старый дырявый матрас и вылезшие наружу ватные внутренности. Доктор кивает в противоположную сторону. — Этого — в изолятор. — Слушаюсь, сэр! — с энтузиазмом отвечает новичок-охранник, ужасно обрадованный, что доктор не решил убрать куда-нибудь заодно и его самого. Хотя кто ещё знает…       Вечер. Конец смены. Дом. Душ. Отмыться, дочиста оттереть мочалкой хитиновый защитный покров, чтобы стать более мягкотелым и уязвимым. Стань тем, чего боишься сильнее всего. Переживи собственный страх, чтобы от него избавиться — вот смысл игры. Клод взял домой свой рабочий халат — отстирать кровь, которой сегодня запачкался в палате 1.6. Пожалуй, главный life hack практикующего студента-медика — как отстирать кровь от белого халата? Главный life hack педантичного, аккуратного, чистоплотного интерна, который только что выполз из университетского кокона и считает пятно крови на белой ткани своей самой серьёзной проблемой. Размягчить пятно глицерином — найдется в аптечке у каждого, кто боится пересушить кожу рук под латексом перчаток. Можно присыпать содой, чуть сбрызнуть водой и оставить до высыхания. Можно застирать обычным детским мылом в холодной воде, только сильно не тереть. Но ни в коем случае не замачивать в горячей воде: молекулы, насыщенные железом, моментально прикипят к хлопковому волокну. Надев после душа домашний спортивный костюм, Клод идёт к себе в кабинет, в котором обычно, если не работает, то ухаживает за Улльром. Улльр — слабость доктора Фаустуса. Одна из двух слабостей. В большом, отмытом до блеска террариуме не видно никакого движения. Снова вторая часть восьмой сонаты Моцарта. Откуда-то из комнаты на втором этаже. Улльр тоже любит эту музыку, он даже начинает танцевать, когда слышит ее, — делает ритмичные движения задними лапками. Странно, что теперь он к ней равнодушен. И этот факт только подтверждает подозрения Клода. Это линька. А если это так, то не надо заставлять Улльра сегодня охотиться. Но можно поохотиться самому. Надев перчатки, Клод берёт из «обеденной» коробки средних размеров сверчка, ещё живого. Дезориентированное насекомое не сразу пытается спастись бегством. Игла от шприца с влажным щелчком пронзает одноцветный фасеточный глаз, выходит с обратной стороны головы. Клод вынимает иглу, внимательно наблюдает, как сверчок, травмированный идеально в нервную цепочку, скользит ногами по поверхности стола, перед тем как потерять равновесие упасть набок; усики судорожно подрагивают, осязая ускользающий из-под ног мир. Мягкие жвалы, не способные прокусить кожу, двигаются на возбужденном инстинкте самозащиты. Доктор ненароком задумывается, не лучше ли было ввести ему прямо в мозг капельку нитразепама? Но понимает, что в этом случае Улльр может получить отравление. Осторожные пальцы доктора с мягким хрустом сминают жертву: полумёртвая, она не перестаёт бороться за свою жизнь, пока не превратится в кашеобразную массу. В эту массу только остается добавить растолченную в порошок таблетку глюконата кальция. И последний ингредиент. С пипетки — пару капель крови, добытой сегодня в палате 1.6. Боковым зрением Клод замечает, как что-то зашевелилось в темноте круглого цветочного горшка. Большой мексиканский тарантул выползает из укрытия, как только почуял кровь. Голод. Скатав в шарик угощение, Клод зажимает его пинцетом, приоткрывает крышку террариума и подаёт пауку прямо в лапы, которые тот уже требовательно протягивает. Перед линькой у тарантулов снижается активность, а значит, их нельзя много кормить. Несмотря на дикий голод, который они могут испытывать из-за сбитых в этот период механизмов пищевого центра. Не переставая поглядывать одним глазом, как Улльр тащит ужин в свой минималистический замок — цветочный горшок, Клод идёт к полке с лекарствами. Непреложное правило медика — все лекарства хранить в одном месте. Здесь — глюконат кальция для Улльра, сероквель и сертралин — для него и ещё «Диацереин» — для другой, второй его слабости… Здесь же, в кабинете, до сих пор стоит, сложенное, инвалидное кресло. Клод не решается его выбросить: увы, оно может понадобиться в любой момент. Никогда не пересыпать таблетки из фирменной упаковки в другую, пусть это даже витамины — это ещё одно непреложное правило медика. Сто миллиграммов и ещё сто — утром и вечером и желательно после еды. В инструкции нет такого пункта: «Если вы тарантул и у вас линька, следовательно, ваш хозяин вынужден ограничивать вас в еде». «Ни в коем случае не бросайте приём сероквеля! — лично дополняет доктор Фаустус инструкцию. — Пусть ваш хозяин тщательно следит за запасом чистой питьевой воды в вашем террариуме. Если он этого не делает, ваш хозяин плохой. В таком случае бегите как можно скорее, пока ваши конечности не потеряли чувствительность!» Если вы лично извлекли медикамент из упаковки, обязательно зафиксируйте это письменно, даже если это не ваша обязанность, — ещё одно правило. Также, если вы имеете доступ к сильнодействующим, наркотическим и психотропным препаратам в стеклянной таре, не забывайте надевать перчатки. Помните, что со стеклянной поверхности легко снимаются отпечатки пальцев. Голод. Не даёт сосредоточиться. Во рту стремительно набегает слюна, и соляная кислота в желудке синтезируется во что-то более сильное, едкое и токсичное. В ответ на гидролизированную смесь вишневой жвачки, ментоловых сигарет и кофе — запахов, которые отпугивают пауков. Если боишься какого-то запаха, вдохни его поглубже. Юноша стоит в паре метрах от открытой двери домашнего кабинета Клода. Он только из душа и пока не одет. Одна нога чуть отставлена назад. Колени до того гибки, что немного прогибаются в обратную сторону — интересная природная особенность, высоко ценимая в балете. Потягивается, зажав пальцами края белого полотенца, которые на миг напоминают крылья. Боишься оставить пятно крови на белом — оставь как можно больше пятен, испачкай нарочно, вытри им всю кровь, разбрызганную по стене палаты 1.6. На теле юноши — давно зашитый, зарубцованный и огрубелый след от ножа, на груди, в семи сантиметрах вниз от розовой точечки левого соска. Беспредельно уродливый след. А кожа до того безупречная, что об этом следе никогда не забыть даже при огромном желании. Но Сиэль нисколько не стесняется его, как будто и вправду забыл. Как будто пережил свой страх. Боишься, что шрам никогда не исчезнет — вскрой эту рану снова. Клод застывает с баночкой «Диацереина» в приподнятой руке. — Ты уже принимал сегодня лекарство? — Нет, — отвечает Сиэль и тут же протягивает ладонь, чтобы в неё положили гладкую белую таблетку с ровной линией посередине, предназначенной для разлома. Хронический недостаток кальция в организме. Тот случай, когда психический шок проникает в костную систему и размещает там свои болезнетворные, разрушительные клетки — охотников за серотонином. — Ты хочешь есть, Клод? — спрашивает, облизнувшись после проглоченной таблетки, знает ответ. — Пойдём. Он идёт, почти не касаясь пятками пола. Идеально в ритм восьмой сонаты. В его походке есть что-то танцевальное и паучье. Клод не сразу воспринимает услышанное. После недельного голода его реакции сильно замедлились. Взрослых особей тарантулов рекомендуется кормить не чаще одного раза в неделю. Место Клода в кухне — с противоположной от печки стороны стола. — Ты долго не ел, поэтому сегодня тебе опасно наедаться. Надо питаться небольшими порциями. Завтра уже станет лучше, чувство голода не будет таким сильным, — объясняет Сиэль, разрезая слабо прожаренный стейк аккуратно на две половины. Так же легко, как разломить таблетку по центральной линии. Белое полотенце обмотано так слабо, что вот-вот соскользнёт с его узких, мальчишеских бёдер. Он мелко нарезает салат, по ходу дела цитируя наизусть что-то из медицинского журнала о пользе сырых овощей. Клод смотрит на него. И чувствует запах его тела. И кровяного раскалённого сока, натёкшего в тарелку с нарезанного мяса. Сиэль вешает противно волглое полотенце на спинку стула, садится напротив Клода по-турецки, нисколько не пытаясь прикрыть свою наготу. Он неприемлемо раскрепощён даже после того, что с ним случилось. Хочешь побороть патологическую стеснительность перед мужчиной — разденься. Ложечка с куском домашнего шоколадного кекса отправляется в его рот, оставляет на губах след шоколадного соуса, который со стороны очень похож на запёкшуюся кровь. Вскоре он закуривает, и запах ментоловых сигарет становится более резким и сильнее отпугивает паука. Отпугивает и влечёт. Отпугивает и обостряет голод. Боишься запаха — вдохни его поглубже. Вдыхай, пока не полюбишь сильнее всех запахов, звуков — всех проявлений этого мира. В том числе восьмой сонаты Моцарта. — Ешь, Клод, — велит Сиэль, видя, что тот отвлёкся. И Клод ест. Почти не отрываясь и едва успевая жевать, отправляет в рот кусочки полусырого мяса вперемешку с листьями салата. У тарантулов нет чувства насыщения — если дать пауку еды больше его веса, он может лопнуть. Бокал Сиэля наполнен ровно до половины красным вином. Оно окрашивает бледные губы новым напоминанием о крови. После ужина в подсознании Клода появляется надежда, что Сиэль забыл об игре. Мужчина даже пытается его отвлечь, сбить с толку вопросами об учебе в университете и о дипломе. Клод, наверное, ещё может уползти в свой кабинет под предлогом проверить Улльра и запереть дверь на ключ. Но судя по тому, какие вещи Сиэль берёт с собой, времени на побег нет. — Ты вниз? — спрашивает Клод, показывая большим пальцем направление. — Да. Ты со мной? Риторический вопрос. Риторический вопрос с примесью издёвки, на который можно ответить лишь покорным кивком. — Нет, Клод, — прикрыв глаза, отрицательно качает головой Сиэль. — Ты знаешь, что не так должен отвечать. Единственное существо в природе, воле которого Клод не может перечить. — Конечно. Я хочу идти вниз, — членораздельно произносит, почти по слогам. — Ты хочешь идти вниз. — Я хочу идти вниз. Другая плоскость игры — самовнушение. Внизу — подвал, игровая комната, пауколовка. Боишься быть пойманным в пауколовку — войди в неё по собственному желанию. Большое подвальное помещение, которое Клод хотел отвести под домашний спортзал с бассейном. Теперь там пауколовка. Потому что так хотел Сиэль. Но ведь..? — Я не могу заставлять тебя, Клод. Если клиент сопротивляется терапевтической методике, психолог бессилен. — И не нужно. Я хочу этого сам. Я хочу вылечиться. Я сам хочу построить эту пауколовку для себя. Стены обшиты серебристым звукоизоляционным покрытием, под которым с ювелирной аккуратностью проведена электропроводка, на потолке — множество крюков, балок и разных опорных конструкций, позволяющих на любой лад протянуть верёвки. Ушло немало времени, чтобы оборудовать всё как следует. По меньшей мере год. Благо, позволяла зарплата заведующего терапевтическим отделением Бродмурской психиатрической больницы для особо опасных преступников. Первое время Клод по привычке относил Сиэля сюда на руках, боясь, что его кости всё так же хрупки. Небольшая часть помещения выделена под имитацию кабинета психолога, проводящего частные практики. Здесь и письменный стол, и кушетка, и вазочка с мятными леденцами, и даже офисный «вечный двигатель» на подставке — антистрессовая игрушка с кольцами, вращающимися вокруг металлического шарика. А ещё целая куча карандашей, фломастеров, ксероксной бумаги и прочей бессмысленной канцелярии, которая необходима психологам для удобного развешивания лапши на уши клиентам. Клод не понимает психологию. Категорически не понимает, не приемлет и не считает её даже за пародию на врачебную деятельность. Не любишь психологов — сделай своего любимого человека одним из них. Волнуйся о его учебе, обеспечь всем необходимым, даже пообещай рабочее место после защиты диплома. Но главное — поучаствуй в его практическом эксперименте, необходимом для выпускной работы. Стань его подопытным пауком. Сиэль раскладывает по столу белые карточки с надписями, которые Клод пока не может прочесть. Четыре карточки. Под белым халатом — голое тело, которое Клод тоже пока не может увидеть. Всё это — часть игры. Начало игры, из которой нет выхода. — Итак, мистер Фаустус, давайте я ещё раз немного расскажу о нашей с вами работе. Вам известно что-нибудь о гештальт-терапии? — Эм… Пережить то, чего больше всего боишься?.. — Ну… Это если в широком смысле, — деловито объясняет Сиэль, мгновенно вжившись в роль. — Обратите внимание на карточки, что перед вами. Каждая из них — это маленькая сцена-импровизация, которая должна нанести шоковый удар по оболочке вашей эмоциональной глухоты, что покрывает вас, как отмирающая кожа — тарантула. С помощью этих сцен мы постараемся вытеснить вашу бессознательную структуру и интегрировать конфликтующие полярности вашей личности. Понимаете, о чём я? Ну Фрейда вы, конечно, читали, вы ведь психиатр. Говорит спокойно, уверенно, без бурных эмоций и жестов, зажав ручку в кончиках пальцев. Он забывает, что это всего лишь игра. А Клод не может забыть. Клод не умеет играть. Клод боится играть. Боишься импровизации — играй. Играй без конца. Играй везде и всюду. Променяй свою жизнь на игру. — Давайте уточним. Вы помните главное правило нашей с вами работы? — Терапию нельзя прервать?.. Клод рефлекторно втягивает живот и вжимается в кресло: страх обжигает холодом внутренности. Его пугают эти слова. — Именно, — кивает Сиэль. — Представьте, что кто-то из ваших пациентов самовольно прервал приём нейролептиков. Чем это может быть чревато? Вещи настолько несравнимые, что Клод усмехнулся бы, находись он при других обстоятельствах и сиди перед ним другой собеседник. — Чем угодно. Последствия могут быть необратимыми, вплоть до летального исхода. — Очень хорошо. Рад, что вы осознаёте всю серьёзность вашего положения, мистер Фаустус, — делая запись в блокноте, отвечает Сиэль с тем искусным бездушием, с каким бы ответил на этот вопрос идеальный психолог. — И поспешу напомнить: как только игра окончится, вы узнаете об этом, я так и скажу: «Игра окончена». Всё понятно? Что ж, возьмите любую карточку. Руки начинают дрожать, стоит вынуть их из-под стола. — Не волнуйтесь, мистер Фаустус. Это всего лишь игра. Игра, из которой нет выхода. Игра, правил которой толком не объяснили. Игра, в которой есть риск проиграть самому себе. Дабы не мучить себя, Клод скорее берёт первую попавшуюся карточку и, не рискуя перевернуть и прочесть слово на ней, показывает Сиэлю. — Мм… «Самоотречение», — любопытно читает тот, будто впервые видит. Будто не сам же составлял эти карточки. — Очень хорошо. Итак, мистер Фаустус, занимались ли вы сегодня самоудовлетворением? Вопрос заставляет вскинуть глаза. Вопрос заставляет паука в панической растерянности укусить самого себя. Какое это имеет отношение к «самоотречению»? Игра ещё не началась?.. — Что?.. В каком смысле? — В прямом, мистер Фаустус. Я психолог, а не поэт, я не употребляю слова в переносном смысле. Итак, занимались ли вы сегодня самоудовлетворением? Новый самоубийственный укус. — Нет… Нет, — повторяет Клод дважды в бесплодной попытке укусить противника. Но снова кусает только себя. Но уже на первом «нет» Сиэль прикрывает глаза и качает головой, демонстрируя недовольство. — Да, мистер Фаустус. Вы делали это. — Что? Нет! Я не… Впрыснутый в кровь собственный яд начинает действовать, парализуя голосовые связки. — Да. Да, мистер Фаустус. Вы делали это. Сегодня на работе вы заперлись у себя в кабинете и делали это. Я просил вас воздерживаться от любых способов половой активности во время нашей с вами работы. Вы безответственно подходите к своему же психологическому здоровью. Что с вами? Вы смущены? Взволнованы? Почему вы не смотрите в глаза? Между нами должно быть доверие, вы не должны ничего скрывать. Укус за укусом. Как остановить игру? — Сиэль, подожди минуту. Стоп. — Мистер Фаустус… — Юноша в белом халате кладёт локти на стол и укоризненно щурится. — Когда ваш Улльр начнёт линять, вы сможете остановить его естественный процесс словом «стоп»? Игру нельзя оставить?.. — Итак, мистер Фаустус. Я хочу, чтобы вы признали свою вину. Признайтесь, что занимались этим сегодня. — Я не стану признаваться в том, чего не делал. — Ваше упрямство — одна из причин прокрастинации. Мы с вами не сработаемся, если вы продолжите сопротивляться. Беспроигрышная манипуляция. Клод помнит и абсолютно уверен, что не прикасался сегодня к своему телу, как бы оно ни мучилось от голода. Но эта уверенность непоправимо слабеет, рушится, стоит только взглянуть в глаза юноши, бездушно синие и холодные, как кровь моллюсков. И невиновность в тот же миг становится виной. — Да. Я делал это. Я сегодня… мастурбировал. — Почему так неуверенно? Вы сомневаетесь? Вас смущает это слово? Странно, вы ведь доктор. — Я сегодня мастурбировал, — громче повторяет Клод сквозь зубы, ненавидя своё безволие в эту минуту. — Что ж, печально, печально, мистер Фаустус… Вы должны понести наказание, не так ли? Клод ненавидит игру. Боится. Не понимает. Протестует. Боишься играть — играй, играй, чёрт возьми, до последнего. И Клод играет. Безбожно наступает на сломанные лапы своей гордости. Потому что любит. — Я должен понести наказание. Я должен понести наказание. Я должен понести наказание. Повторяет, до тех пор пока понимание не укоренится в извилинах мозга. До тех пор пока страх не превратится в искреннее желание. Он даже не знает, насколько жестокое и болезненное ему уготовано наказание. — Доставьте мне удовольствие, доктор Фаустус. Он перемещается с кресла на кушетку. Ложится и раскрывается изящно, пропорционально и хрупко, как бабочка. И Клод теперь частично видит его тело под приподнятым белым халатом. Тело, которое оставалось обездвиженным с четырнадцати до шестнадцати лет. А кожа до того бледная, что кажется, та сильная кровопотеря так и не восполнилась. Боишься запачкать кровью белый халат — запачкай так сильно, как только можешь. Бабочки не смогут двигаться, если их потрогать за крылья и повредить чешуйки, называемые пыльцой. Боишься повредить их снова — потрогай… Юноша отталкивает острым ребром ладони руку Клода, потянувшуюся к впалому животу. — Не надо лишних телодвижений, доктор Фаустус. Приступайте к делу. Вы же хотите быстрее вылечиться? Вот и ни к чему тянуть время. Клод не может противостоять его давлению. Может лишь растеряться и тихо спросить: — Как вы хотите, чтобы я доставил вам удовольствие? — Руками, доктор Фаустус. Руки — главное достоинство доктора. Я ведь неслучайно подчеркнул это слово. Как у вас с памятью и вниманием? В его голосе нет раздражения. Нет презрения. Нет злости. Он звучит всё время в одной тональности. Единственный голос, который вызывает у Клода стойкий страх и смятение. Половой орган парня остаётся маленьким, бледным и мягким. Бесчувственным, как голос, как взгляд, обращённый на настольную лампу. И Клоду кажется, что доставить ему удовольствие — это что-то нереальное. Снова удар по рукам. — Не надо лишних телодвижений, доктор Клод. Как у вас с памятью и вниманием? — более внятно повторяет Сиэль, когда руки доктора дотрагиваются до его члена. Мужчина в панике не сразу понимает, что хотят от его рук. И потом дотрагивается ниже, до беззащитно открытой промежности, до места, на которое шесть лет назад наложили пять швов. Все эти швы чувствуются, если прощупать получше, и они до сих пор причиняют дискомфорт и немного тянут окружающие ткани. Остаётся один выход — забыть о них. И Сиэль забыл. Забыл, судя по тому как сладко прикрывает глаза, когда пальцы мужчины проникают внутрь. Руки доктора в самом деле прекрасны: тонки, умелы и аккуратны. Прошло шесть лет, а Клод до сих пор не может отделаться от страха повредить ему прямую кишку, на которой удалили гематому из-за разрыва нижней артерии. Знание анатомии помогает быстро найти предстательную железу — место, которое Клод так долго не мог приучить к чувству приятного. Его не покидал навязчивый страх, что после такой психологической травмы этот орган у мальчика не разовьётся до конца — такие случаи бывали. Сиэль изредка открывает глаза, следит за мужчиной строгим взглядом, контролируя его мысли. — Почему вы отводите глаза, мистер Фаустус? Вы испытываете неприязнь? Обиду? Унижение? Всё существо Клода — загнанный паук, которого пытаются выковырять из норы. Ему перекрывают воздух. В него пытаются ткнуть чем-то острым, искалечить, сдавить в ладонях. Он хочет вскинуть передние лапы, раскрыть челюсти и броситься на свою защиту. Но не может. Может только послушно поднять глаза и встретиться взглядом со своим мучителем. Сделай то, чего больше всего боишься. — Мистер Фаустус, я вижу: у вас эрекция. Мужчине трудно скрыть свою природу. — Да… — отвечает Клод. — Вам это не нравится? Но теперь, после того как Сиэль акцентировал на этом внимание, он стыдится этой природы. — Снимите, пожалуйста, штаны, мистер Фаустус. В чём дело? Вы что-то скрываете? Испытываете стеснение? Теперь возбужденный орган мужчины в поле зрения Сиэля. Мужская природа — грубый животный инстинкт наравне с желанием вонзить в мякоть бабочкиного тела клыки-хелицеры и впустить в кровь медленно убивающий яд. Клод боится себя. Боишься себя — отпусти разум, дай волю хищнической агрессии, выпусти из-под контроля желание. Клод обильнее смазывает пальцы гелем, холодным, прозрачным, скользким, как паутинный секрет, и снова вводит их в тёплую, тугую полость, куда жаждет вонзиться той частью себя, которая сильнее всего изнывает от голода. — Как у вас с памятью и вниманием, мистер Фаустус? Я просил доставить мне удовольствие, а не возбуждаться самому. «Самоотречение», мистер Фаустус, «самоотречение»… Голос Сиэля — удар, пресекающий освобождённое желание Клода. Сбежавшего из террариума паука накрывает хозяйская ладонь. В голове что есть силы гудит и мигает сломанная тревожная кнопка с номером 1.6: «Немедленно остановить игру. При невозможности — бежать». — Сиэль, подожди… Я не смогу так. Это противоестественно. — Сдерживание любых естественных позывов — априори противоестественно, мистер Фаустус. Многие свойства человеческого разума противоестественны, вам ли не знать? Парень морщится, втягивает живот, приближая сексуальную разрядку. В голосе появляется охриплость. Но ни на минуту он не теряет бдительности. Боже, как противоестественно… Клод закрывает глаза, надеясь, что так будет проще. — Почему вы снова не смотрите в глаза, мистер Фаустус? Клод сматывает в тугой, болезненный клубок всю волю. Намертво впивается жвалами в свою природу — паука, человека, просто живого существа. Делает с собой что-то невозможное. Пытается отвлечься, мысленно вырваться за пределы пауколовки. — «Самоотречение», мистер Фаустус. Сегодня вы выбрали карточку «самоотречение». Собственный яд без возможности выйти наружу неминуемо отравляет внутренние органы. Судорога вгрызается в пучки мышц втянутого живота. От сексуального голода разрывает на части. Боишься сожрать самого себя — сожри. Сиэль кончает так же тихо и бесстрастно, как делает и всё остальное. И Клоду остаётся только взять пучок одноразовых салфеток из коробки и промокнуть ему живот. Ещё одно непреложное правило медика — когда имеешь контакт с физиологическими жидкостями человека, обязательно имей под рукой бумажные одноразовые полотенца. Ни в коем случае не используй ткань, марлю или губки: это благоприятная среда для бактерий. — Почему вы не смотрите в глаза, мистер Фаустус? Голос прикасается к оголенным нервам. Клода передёргивает судорога, будто сквозь тело пропустили ток. Поцелуй в шею сзади — новый разряд тока. — Всё хорошо, Клод. Ты неплохо справляешься. Сидя на кушетке, мужчина поднимает голову, видит в настенное зеркало над раковиной своё жуткое лицо. Сиэль прижимается грудью к его спине, кладёт ладони на шею. — Сиэль, мы ведь пока больше не играем? — спрашивает с надеждой. — Игру нельзя остановить. Ты забыл?       Соседний дом, который Клод видит каждый раз, когда садится в машину и едет на работу. Дом, где раньше жили близкие ему люди. Дом, где раньше жил Сиэль. Дом, который теперь снимает какая-то семья, скептически относящаяся к суевериям вроде «дурной энергетики». У пауков нет высших чувств. Они не могут любить, не обладают даже привязанностью. Клод боится, что, превратившись в паука окончательно, он утратит эти способности. Поэтому он любит, пока есть такая возможность. Любит изо всех сил. Он не посмел присвоить себе ничего из имущества мальчика. Дом оформлен на него, родительские деньги тоже на его банковском счёте, а также арендные. И сам Клод тоже ему принадлежит. «Я весь и полностью твой. Возьми меня и береги, — всякий раз обращается он в мысленной молитве. — Береги мой рассудок и мою личность. И в особенности — мою ангулярную извилину, нейромедиаторы, гипофиз и гиппокамп. Не дай мне сойти с ума». Подъехав к КПП, Клод показывает пропуск, чтобы въехать на территорию, ограждённую тремя рядами колючей проволоки. Охранник растягивает в улыбке пересохшие обветренные губы, что те трескаются до крови, прикладывает два пальца к виску в армейском приветствии. Автомобили при въезде проверяют, но только не машину заведующего врача, который работает здесь десятый год. Клод паркуется недалеко от служебного входа, где предстоит пройти ещё один пост охраны. Поднявшись на третий этаж терапевтического отделения, письменно фиксирует своё прибытие, надевает отстиранный от крови халат поверх костюма. Остаётся ровно три минуты до начала утреннего обхода. На третьей полке оцинкованного шкафа — истории болезни. Клод быстро находит среди них одну, щёлкает пальцами в знак собственного успеха. И тут же в коридоре, будто среагировав на его щелчок, включается вторая часть восьмой сонаты Моцарта. Заслышав одинокие шаги доктора, из-за двери десятой палаты воровато высовывается половина мужского лица, скалится в истерично-радостной улыбке. Соната Моцарта внезапно замолкает на полминуты, и высунувшееся лицо успевает шепотом пропеть: — В трубе жил водосточной малютка паучок. Ночью хлынул дождик и крошку смыл поток. Утром встало солнышко и начало сиять И крошка паучок в трубу залез опять… Оно издаёт нечеловеческий звук испуга, как только фигура доктора возникает вблизи, и прячется за дверью. — Доброе утро, доктор Фаустус, — улыбается ему молодая сестра, идя навстречу. Её натянутая улыбка диссонирует с волнением в глазах. Женщины не рискуют кокетничать с доктором Фаустусом, знают, что от него всё равно нельзя добиться ни повышения по карьерной лестнице, ни поблажек в работе. Можно только угодить в паутину. Клод отпирает дверь десятой палаты — той, что в самом конце коридора. В нос ударяет кислый, въевшийся в простыни запах рвоты, мочи и фекалий вперемешку с медикаментами и больничной едой. Слышит притихшие смешки и сказанное вразнобой «здрасьте, доктор». Недавно проснувшиеся больные, те, что могут самостоятельно передвигаться, резко пробуждаются и замирают на своих койках. Словно боятся, как бы паук не почувствовал движение жертвы и не напал. Голод сменяется тошнотой, когда чуткое обоняние улавливает запах гнилой крови. У окна лежит то, что когда-то проходило по делу как виновник самого страшного преступления в жизни Клода. Главарь банды наркоторговцев, которые сочли себя в праве называться «Тарантулы». Это им перешёл дорогу отец Сиэля шесть лет назад. Остальных членов банды уже нет в живых. Клод не поймал их с поличным, но полиции не составило труда вычислить эту банду: за две недели до того дня они совершили аналогичное преступление — убили другую богатую семью, имевшую дела с криминальным миром, и надругались над их тринадцатилетней дочерью. Девочку не удалось спасти, она умерла от болевого шока. Сиэль как-то раз хладнокровно сказал о ней: «Может, это и к лучшему, что она умерла. После пережитого невозможно вернуться в нормальное состояние». Существо лежит почти неподвижно. Только слегка щурит отёчные глаза, когда на них падает свет утреннего солнца. Доктор проводит рукой над его заострившимся, как у мумии, лицом и отмечает, что он ничего не видит вокруг себя. По бокам обритой головы — два симметричных шрама, они сильно воспалены, от чего лицо приобрело искрасна-синюшный оттенок. На подушке — мокрое пятно от натёкшей слюны. Приглядевшись, Клод замечает, что лоб его странно шевелится, будто под ним всё ещё бродит тень мысли. Но это всего лишь опарыши, которые медленно выползают из инфицированной раны на виске, похожей на огромный красно-чёрный нарыв. Доктор обращается к лежащему существу без слов — на частотах, которые способны воспринимать только пауки и насекомые: — Мухи отложили личинки в твой мозг. А ты об этом даже не знаешь. Существо, как показалось, слегка направляет взгляд в сторону доктора. — Помнишь, каким ты был тогда, шесть лет назад? Ты был молодым и красивым. Почти таким же, как мой Сиэль. Ты умел контролировать свои биологические потребности. Твой половой инстинкт тогда был ещё сохранен. Ничего этого у тебя больше не будет. Никогда. Тарантулы — эстеты, они весьма разборчивы в еде. Улльр не любит тараканов, клопов и комаров, даже купленных в магазине, потому что считает их генетически грязными. Если дать ему таракана, Улльр сделает ему смертельный укол, чтобы тот не шуршал и не мешал спать, и оставит гнить, больше не прикоснётся, пока пинцет, зажатый в хозяйской руке, не уберёт мусор из террариума. Клод глядит на овощеподобное существо с тем же усталым отвращением, с каким Улльр каждый раз смотрит на убитого таракана. Напоследок окидывает взглядом остальных пациентов. Ему порой хватает одного взгляда, чтобы увидеть изменения в мозгу каждого и скорректировать терапию. Он может выписать любому из них оланзипин в дозировке, втрое превышающей суточную норму, спровоцировав злокачественный нейролептический синдром, почечную недостаточность и паралич дыхания. И ни одна из сестёр не сможет запретить это доктору. Все они, в этой палате и в этой больнице, — насекомые в коробке, и каждого из них легко схватить пальцами и проткнуть голову иглой, чтобы потом смешать с щепоткой глюконата кальция и скормить пауку. Все они обречены. Все они мертвы. Распад личности неостановим. Как если склеить разбитую вазу, сколы будут заметны. Всё, что психиатр может предложить больному, — поддерживающую терапию, уверив, что тот когда-нибудь сможет добиться стойкой ремиссии. Если однажды не случится рецидив. Точно как при онкологии. Клоду забавно, когда кто-то из молодых подчинённых, вроде доктора Дэвиса с выкаченными, как у травленного таракана, глазами, говорит, что некоторым больным не помешала бы дополнительноя работа с психологом. Он мечтает поскорее уволиться отсюда и пойти работать в частный многопрофильный центр психологической помощи в качестве психиатра-психолога. Таких заведений много в городе, они похожи на отели, с кондиционером, кофейным автоматом и сексапильной девицей на стойке информации. Психиатр-психолог. Самое извращенное сочетание, что Клод когда-либо слышал. Профанация. Противоестественно. Доктор не может сочетать в себе сразу две эти профессии. Во время обеденного перерыва Клод запирается у себя в кабинете, маниакально перебирает картинки с психодиагностическими тестами, клиническими опросниками, анализаторами личности, проверяет себя ещё раз и ещё раз, перечитывает по десятому-сотому разу симптомы всех форм шизофрении и, конечно же, не находит у себя ни одного. Временное облегчение. Да-да, он помнит, как, будучи ещё студентом, проходил практику в отделении паллиативного лечения онкобольных. Помнит, как к нему подошёл скелет, обтянутый тёмно-жёлтой кожей, крепко схватил за локоть и, дыхнув ацетоновым запахом отказавшей поджелудочной, просипел: — Доктор, посмотрите, пожалуйста. Моя шишка уменьшается? Правда ведь уменьшается? Я сегодня проснулся — а она стала вдвое меньше! Скоро совсем пройдёт. Думаю, на следующей неделе я уеду домой. И он приспустил намотанные вокруг шеи бинты, жёлтые от йода и сукровицы. Никакой шишки не было. Остались только догнивающие обрывки мышц, обложенная гнойным налётом гортань и оголённая артерия, готовая вот-вот лопнуть и обеспечить быструю и более менее безболезненную смерть от потери крови. Когда он говорил, из прогнившей насквозь трахеи выделялись кровяные пузырьки воздуха. Когда-то он обратился к врачу с крохотной шишечкой на шее. Психическое заболевание не ищет причин. Оно появляется из ниоткуда, внедряется в ослабленный рассудок, как опухолевая клетка — в повреждённое ДНК. «Со мной всё хорошо. Я полностью здоров. Я живу полноценной жизнью, занимаю высокую должность. Этой болезни не откуда взяться в моей голове. У меня не было мозговых травм, у меня хорошая наследственность, мой образ жизни можно назвать вполне здоровым. Со мной не может этого случиться», — проговаривает Клод про себя. Думает, что надо ещё раз сделать МРТ и сдать кровь. Забавно. Трудно не вспомнить сеансы психотерапии в онкологическом центре, так называемый «самогипноз». — А ну-ка, скажите громко и чётко: «У меня не может быть рака. Я веду здоровый образ жизни, я не работаю на вредном производстве, у меня прекрасная наследственность, я регулярно прохожу диспансеризацию. У меня не может быть рака!» Повторите ещё раз! Повторяйте, пока сами в это не поверите! Самовнушение. Эффект плацебо. Дроблёный мел вместо таблетки трамадола. Бутафория исцеления и заботы. Вот и всё, что может обеспечить больному психолог. Депрессия — первый шаг к распаду личности. Распаду опухоли. Маленький скол на вазе, который в дальнейшем разрастется в огромную безнадежную, разрушительную трещину. Маленькая шишечка на шее, которую Клод нащупал у себя, как только забрал Сиэля из больницы. Всё это странно. Противоестественно. Клод проходил практику в онкологическом отделении, в наркодиспансерах, в морге, похоронил родителей в пятнадцать лет, прошёл войну с талибами как военный врач, видел всё самое омерзительное человеческому разуму… Два года ухаживал за больной женой — за своей тихой, нежной Ханной, тихо тающей на глазах. Она умерла, никого не обвинив в своей боли и произведя на свет мёртвый комок недоношенной любви. Ничто, абсолютно НИЧТО не могло сломать Клода так, как сделал это Сиэль. Сиэль — маленький пожиратель его дофамина. — Может, это и к лучшему, что она умерла. После пережитого невозможно вернуться в нормальное состояние, — сказал тогда он о той девочке. — Но как же тогда ты..? — Просто со мной был тот, кто не позволил мне сломаться в последний момент. Именно так. С ним был Клод, который полностью забрал себе его боль, не позволил ей разрушить мозг и кости мальчика, не позволил ей изменить его биохимию крови и расползтись метастазами по телу. С ним был Клод, который не позволил депрессии пожирать его моноаминовые медиаторы. «Я буду снова и снова проживать тот день, чтобы его не проживал ты. Я буду каждую ночь видеть во сне окровавленные, изуродованные ножом тела твоих родителей, чтобы ты их не видел. И каждый раз при половом акте я буду чувствовать, как твою нежную кожу и мышцы вновь пронзает разрывающая фантомная боль, чтобы ты её не чувствовал», — упорно заговаривал Клод природу психических расстройств. Самогипноз. — А ну-ка, повторяйте: «У меня нет рака! У меня нет рака! У меня нет рака!» Доктор Фаустус назначает себе терапию, тщательно следит за поведением своего тревожного расстройства, отмечает его устойчивость к одному, затем к другому препарату. Боишься сойти с ума — сойди. Его поражённая болезнью душа — это паук, который со дня на день сбросит отжившую кожу. Он мог бы вполне обратиться за помощью к кому-нибудь из коллег. Забавно это будет выглядеть: — Доктор Дэвис, мне кажется, что у меня шизофрения. Я считаю себя пауком. Нейролептики не помогают. — О-о, доктор Фаустус, понимаю, понимаю! Поработав с Тёрнером из пятой палаты, я начал считать себя креслом! Ха-ха! Помните этого чудика? «Я становлюсь креслом, доктор! Вы видите?! Я сажусь и превращаюсь в кресло!» Всё, что вам нужно, — помощь опытного психолога. Пойдёмте выпьем после работы? Именно так отреагирует доктор Дэвис, выпучив свои тараканьи глаза и опасаясь, как бы паук, подкравшись сзади, не вонзил ядовитое жало в его сонную артерию. — Доктор Фаустус, вы идёте на обед? Говорят, сегодня в столовой дают отменный бифштекс! Вам что-нибудь принести? Может, ваш любимый кофе на миндальном молоке? А я лично предпочитаю кокосовое, у миндального горький привкус. Как вам рыженькая Энни из третьего отделения? Хотите, позову ее с нами на обед? У бананового молока очень насыщенный вкус… Вот и он, стучится в дверь. Лёгок на помине. Всё говорит, говорит и говорит. Напоминает назойливо жужжащую кнопку с номером 1.6. Насекомые в коробке. Если ты насекомое и вынужден жить рядом с пауком — притворяйся. Притворяйся или другом или покойником. Или просто старайся быть незаметным. Паук издревле символизировал мудрую гордость. Клод слишком гордый, чтобы кому-то жаловаться на своё психическое здоровье. Сиэль — исключение. Вернее сказать, Клод и ему не жаловался. Юноша сам однажды подошёл к нему, когда уже мог самостоятельно вставать с инвалидного кресла. — Тебе плохо, Клод, — говорит он, дыша в лицо мужчины своей кофейно-мятно-вишневой сущностью. — Тебе плохо уже настолько, что, господи-Боже, твои попытки скрыть это от меня выглядят ужасно смешно. Тебе плохо, как пауку, который запутался в своей чёртовой паутине. — Ты меня всё равно не вылечишь… — отвечает Клод с выцветшей тенью усмешки. — Дрянная позиция, Клод. Чертовски дрянная и тупиковая позиция. Если ты сам не хочешь вылечить себя, не стоит перекладывать на других потенциальную ответственность. — Что? Почему я не хочу..? — Клод… — перебивает Сиэль своим монотонно-циничным голосом. — Я вижу, как ты раз в неделю кормишь своего паука сверчковым мясом с биодобавками в виде глюконата кальция и человеческой крови. Твоя депрессия — это Улльр. Сиэль — бездушный собственник его души. Он садится на колени мужчины с той бесцеремонностью, какую не может себе позволить жертва жестокого насилия. Противоестественно. Прижимается пахом к мягкому месту, в котором тактильная чувствительность слишком высока, которое в тот же миг становится твёрдым, болезненно пульсирующим комком желания. Дистрофично худые бёдра, едва начавшие чувствовать мышечную силу после двухгодового паралича, сжимают талию Клода подозрительно крепко, что мужчине становится страшно. — Твоя депрессия — это Улльр. А Улльр — это ты. Боишься стать пауком, Клод, — просто стань им. Он позволяет поцеловать себя в губы: они холодные и вишнёво-шоколадные от съеденного несколько минут назад мороженного. Пауки не любят резких запахов. Боишься запаха — вдохни его как можно сильнее, научись им дышать, пусть он заменит тебе кислород — пищу, которая питает твой мозг. Боишься потерять рассудок — потеряй, отдай его во власть хозяина, который будет еженедельно протягивать тебе в лапы свежеубитого сверчка. — Сиэль, твоя «игра» — это точно игра? — навязчиво перестраховывается Клод. «Доктор, моя шишка точно стала меньше, правда?» Человек с гниющей шеей, обмотанной бинтами. Сперва можно подумать, что под бинтами он прячет растущие жабры. — Станьте амфибией, сэр, — ответил бы ему тогда Сиэль. — Разучитесь дышать на суше, позвольте вашим жабрам склеиться и высохнуть. Умрите. Умрите скорее, если боитесь этого.       Вечером Клод снова в пауколовке. Он подходит к раковине, которую сам же оборудовал здесь. Умывается, потому что сегодня даже не успел принять душ после работы. Ему всё ещё жарко, несмотря на работающий кондиционер. Жажда заставляет сунуть вспотевшую голову под кран, тереть лицо до царапин, открыть рот и жадно пить холодную воду, захлёбываясь. Потом посмотреть в зеркало на своё лицо — страшное, усталое, паучье. Недельная чёрная щетина напоминает волоски, покрывающие тело тарантула. Он закрывает глаза: становится темно. Когда открывает, темнота вокруг остаётся темнотой, потому что Сиэль выключил свет. — Итак… Что у вас есть для меня сегодня, мистер Фаустус? Какие новости? — деловито спрашивает Сиэль. Он в белом халате, за столом, то включает, то выключает настольную лампу, сосёт мятный леденец, соблазнительно причмокивая губами. Клоду сейчас кажется, что парень сидит не в метре от него, а где-то очень далеко и высоко. Что-то чертовски не так с визуальным восприятием частей пространства. Когда лампа загорается, Сиэль очень напоминает ночную бабочку. Когда лампа загорается, свет ударяет по роговице глаз Клода. У пауков нет слёзных желёз, поэтому в террариуме надо поддерживать высокий уровень влажности и ни в коем случае не допускать прямого попадания электрического света. «У меня есть для вас сегодня жажда, головокружение, нарушенная координация движений, тяжесть и слабость во всем теле, — отвечает Клод мысленно. — Но моё дело — забирать вашу боль, а не делиться собственной». — А ещё есть ваши таблетки, — отвечает уже вслух и протягивает раскрытую ладонь, на которой балансирует стеклянный бутылёк. Он вспоминает, как сегодня зашёл в домашний кабинет проверить Улльра. Паук неадекватно бросался на стенки террариума и падал, ранил лапы, хаотично метался. Ничто в Улльре не напоминало его былые грациозные, осмысленные движения, словно его паучье тело ему больше не принадлежало. Впрочем, в этот раз ничего противоестественного. Тарантулу больно и тесно в отторгающейся коже, он хочет как можно скорее ее сбросить. Вылезти из собственной кожи. Из чужой кожи. Клод включает горячую воду с вопросом: «Почувствует ли отторгающаяся кожа боль? Ведь она пока принадлежит мне, но совсем скоро перестанет». Пауки — жуткие гиперестетики, чувствительность их кожи очень высокая. Боишься боли — сделай себе как можно больнее. Изменённое чувство боли. Боль отторжения чужеродной ткани, которая затрудняет к телу доступ кислорода. Новая боль, которая вытесняет собой вчерашнее чувство голода. Кипяток перестаёт шпарить руку, потому что Сиэль подходит сзади и выключает кран. Будь он пауком, он непременно бы впрыснул яд в кровь Клода, когда подошёл к нему сзади. — У вас осталось три карточки, мистер Фаустус. Берите. Клод берёт с одним желанием — чтобы сеанс поскорее закончился и хозяин положил его обратно в террариум и позволил уснуть. — «Эмоциональная восприимчивость», — читает вслух Сиэль. — Что ж, очень неплохо. Значит, так, мистер Фаустус… Он до сих пор мигает лампой, будто это действо помогает ему сосредоточиться. Он мигает лампой — у Клода болят глаза. Болят и не слезятся. — Сегодняшняя часть нашего эксперимента называется монодрама. Вы знаете, что это? Нет? Тогда лягте на кушетку. Он нарочно тянет время, томит, подкармливает страх неизвестности. Страх неизвестности — естественная эмоция, свойственная каждому психически здоровому человеку. Клод мечтает стать психически нездоровым и никогда больше не испытывать этот страх. Или просто перестать быть человеком. «Стань пауком, Клод. Стань пауком». Парень помогает ему раздеться до пояса, помогает удобно сложить руки за головой. Потом возится с ремнями-фиксаторами, которые не так давно попросил Клода приобрести. Ремни нужны, чтобы обездвижить, привязать к кушетке. Доктор Фаустус ликует, когда тонкие руки парня, ещё ослабленные болезнью, аккуратно подсовывают и расправляют под ремнями лоскуты денима и затягивают потуже. Один действенный life hack психиатра, которым напрасно пренебрегают. Если связываешь пациента и не хочешь, чтобы остались компрометирующие следы, связывай, предварительно обернув запястья и щиколотки денимовой тканью — у неё особенная плотность. Всё равно что бить через подушку. У пауков нет чувства привязанности, они не привыкают даже к своему хозяину, который в течение многих лет их кормит, чистит террариум и иногда берёт на руки. Клод боится потерять чувства. Клод боится стать пауком. Поэтому позволяет сейчас зафиксировать себя на кушетке до ощущения полного паралича и беззащитности. — Итак, мистер Фаустус. Представьте, что напротив вас на стуле сижу не я, а один из ваших пациентов. Скажем, Роб Гилберт. Вы с ним сегодня беседовали, насколько мне известно. Попытайтесь сейчас воспроизвести беседу с ним, максимально передавая его эмоции. Клод не видит смысла в этой шизофренической клоунаде. Клод протестует. Клод не верит, что это поможет ему вылечиться. Клод любит. Клод любит. Клод любит. — А почему мне нужно быть связанным? — задаёт резонный вопрос. — В этом и суть разработки в вас такого навыка как эмоциональная восприимчивость. Для передачи чувств мы обычно задействуем несколько инструментов: не только голос, но и жесты. Ваша задача сейчас — основываясь на импровизации, передать чувства и эмоции довольно экспансивной личности, задействуя только голос. Это практикуют начинающие актёры, разрабатывая в себе навыки актерского мастерства. Передать эмоции. У пауков нет эмоций. У Клода нет эмоций. Клод отчаянным усилием мысли высвобождает руку, ища на воображаемом табло кнопку паузы или хотя бы шнур, который можно выдернуть из розетки. Из розетки. Из игры. Из игры нет выхода. Сиэль выдвигается из-за стола, закуривает, садится ровнее и кладёт ногу на ногу, настраиваясь на долгое, спокойное мучение Клода. Одна рука обхватывает талию, другая, с сигаретой, опирается на колено, и теперь просторные рукава белого халата — симметрично сложенные крылья. Лампа включается и более не выключается. Сиэль замирает в её свете и сигаретном дыму, мотыльково тонкий, прозрачный. — Мистер Гилберт, я хотел бы узнать о вашем самочувствии. Все ваши друзья в отделении сейчас играют в настольные игры… Вы не играете? — делает он первый ход. Сиэль становится доктором Фаустусом. Сиэль становится пауком. Противоестественно. — Ну же, мистер Фаустус, подумайте, что бы ответил вам Роб Гилберт на этот вопрос? Импровизируйте, — помогает Сиэль. — Почему вы так напряжены? Боитесь открыться? Не доверяете мне? Беспроигрышная манипуляция. Сиэль — единственное существо, которое не боится Клода и может им манипулировать. Противоестественно. Мужчина вспоминает сегодняшний разговор с Гилбертом. Гилберт — один из тараканов в коробке. — Игры? Я предпочитаю ролевые, доктор. А вы? Клод ужасается от того, как противоестественно и глупо звучит из его уст слова психически больного маньяка. Сиэль прикрывает глаза и качает головой в знак своего фирменного недовольства. — Нет, так не пойдёт. Роб Гилберт изнасиловал и убил больше десяти невинных девушек. В больнице он четвёртый год. Шанса на выздоровление нет. Ему нечего терять. Для него не существует авторитетов. Он давно разучился бояться. Он смотрит на вас с пренебрежением матёрого преступника, ему наплевать, что вы заведующий врач и можете по щелчку решить его судьбу. Почувствуйте этого человека. У пауков нет эмоций. У пауков нет голосовых связок, чтобы издать подражательный звук. Паук не может заставить себя мыслить и чувствовать как таракан. Таракан — низкосортная еда — вот всё, что от рождения въелось в мозговые нейроны. — Игры? Я предпочитаю ролевые, доктор. А вы? — повторяет Клод. — С чувством, мистер Фаустус, с чувством. Произнесите так, чтобы я поверил вам. Станьте Робом Гилбертом. Хозяйская рука сильнее придавливает к полу паука, предупреждая его попытку бегства. Клод хочет укусить эту руку, чтобы она перестала давить на него. Клод не перестаёт бороться, отчаянно перебирает всеми восемью ходильными ногами, хочет убежать, найти хотя бы маленькую лазейку, пока не вспоминает, что безнадежно привязан. Он теряет всякую уверенность и невнятно бормочет: — Игры?.. Я… я предпочитаю ролевые, доктор. А вы? Хозяйские пальцы сдавливают паучью голову, выдавливая из неё слова вместе с белково-глициновой массой размозжённого мозга. — Не так, мистер Фаустус. Совсем не так. Покажите мне эмоции. Вы боитесь их показать? Вы не доверяете мне? «Сделайте невозможное. Вылезете из собственной кожи. Поломайте свои конечности, чтобы не убежать. Вскройте свою головогрудь и выньте все до единого мозговые нервы, чтобы я мог перепрограммировать их на свой вкус. Сделайте это, если любите меня. И не забывайте: вы делаете это добровольно. От терапии не будет прогресса, если я буду вас заставлять», — недоговаривает Сиэль, но Клод отчётливо слышит эти слова. И делает всё, что ему приказано. — Игры? Я предпочитаю ролевые, доктор. А вы? В идеально красивом и идеально бездушном лице парня ничего не меняется. Он снова закрывает глаза, но движение его головы на сей раз означает согласие. — Вот… Неплохо, неплохо. А какие ролевые игры вы любите, мистер Гилберт? Парень сосредоточенно смотрит, как тлеет вторая по счёту сигарета. Кладёт в рот второй мятный леденец и затягивается, усиливая мятный вкус. Пауков отпугивают Резкие запахи. Боишься запаха — вдохни его посильнее, чтобы он сотворил с твоими нейромедиаторами что-то нереальное, чтобы он высвободил твою энергию, чтобы он устранил твою физическую боль, чтобы он насытил твою кровь серотонином. Клод снова вспоминает свой сегодняшний разговор с Гилбертом. А тот тем временем в упоении скалит догнивающие пеньки зубов и гнусавит в переломанный и неправильно сросшийся нос: — Ролевые игры со шлюхами. Ну, знаете… Снимаешь шлюху, предлагаешь ей поиграть. Мол, я маньяк, а ты жертва. Я тебя похищаю. Связываешь её, засовываешь в багажник, везёшь подальше от города и делаешь все, что хочешь за сто фунтов. Сто фунтов — рядовая такса. Но некоторые согласны и за пятьдесят. Всё по обоюдному согласию, доктор, вы кристально чисты перед законом. Клод повторяет это. Хозяйская рука выдавливает из тарантула непереваренное естество съеденного таракана. И не успевает выдавить окончательно, как Клоду на живот капает откуда-то сверху что-то холодное. Вода. Обжигающе холодная. — Что это? Мужчина пытается поднять зафиксированную голову. Настольная лампа выключается. — Отвлекающие внешние факторы, мешающие вам сосредоточиться на передаваемой эмоции, — поясняет исчезнувший в темноте Сиэль. И отдаёт несколько категоричных приказов: — Сконцентрируйтесь, мистер Фаустус. Раскройтесь. Прочувствуйте. Далее он обращается уже к Гилберту: — А вы играли в такие игры? — Ещё бы! Первый раз я снял блондинку с такой большой, мягкой, круглой задницей, мм… И отвёз её в лес, перемотав перед этим ей руки скотчем, а в рот засунул тряпку, что валялась под сиденьем. Она тогда чуть не блеванула. — Нет, мистер Фаустус. Совсем не то. У вас не получается. Нет чувств. Нет того грубого цинизма, с которым преступник описывает формы убитой им же девушки. Он не раскаивается, он не понимает, что сделал что-то противозаконное. Вы не можете, мистер Фаустус, не можете проникнуть в душу своего пациента… В голосе из темноты слышна усталость. Хозяин устал от своего паука. Он накрывает его стеклянной банкой и равнодушно наблюдает, как медленно и мучительно отмирают от гипоксии клетки паучьего мозга. У паука нет чувств, значит, паук не любит своего хозяина и должен умереть. Холодная вода снова каплет на живот. И внезапно обжигает до сильной боли. Прислушавшись к ощущениям, Клод понимает, что это расплавленный воск. Вот опять вода. И снова воск. Хозяин не любит паука, у которого нет чувств. «Вы не можете, мистер Фаустус, вы не можете…» — слуховой галлюцинацией возвращается в голову Клода. Игру нельзя остановить. Лампа зажигается и снова гаснет. Хозяин исчезает в темноте. Хозяин сам становится темнотой, которая накрывает паука необъятным безвоздушным пространством. Вода. Воск. Холодно. Горячо. Клод жмурится, глубже ныряя в темноту, судорожными движениями лапок нажимает все кнопки подряд, ища ту, что выключит игру. «Я люблю тебя, Сиэль! Помоги мне! Помоги мне! Помоги мне!» — кричит не Роб Гилберт и даже не доктор Фаустус, а Клод. Кричит не голосовым аппаратом, а тем, что антинаучно может называться «душой». — Я трахнул её в пизду и в жопу, извалял по земле… Она выла, потому что не могла кричать: я не вытаскивал тряпку из ее рта. Она, наверное, тоже играла. Это было так классно! Ролевые игры — это классно, доктор! — кричит Клод. Он уже не пытается передать эмоции Гилберта, а просто кричит, срываясь на бессвязный, отчаянный рёв. — А потом я понял, что мне жалко своих пятидесяти фунтов. Тогда я опять швырнул ее на землю и разбил ей голову монтировкой. В ее перегидрольных волосах были мозги, такие розовые и мягкие… Бесплатные ролевые игры — это удобно. Ты можешь играть и не беспокоиться о том, что не сможешь остановиться. — Плохо, мистер Фаустус. У вас не получается. У вас нет чувств. Я не верю вам. Вода. Воск. Вода. Воск. Холодно. Горячо. Больно. Больно! Недовольный голос хозяина, звучащий из темноты, причиняет невыносимую боль. Отмирающую кожу сдирают с мясом. Клод кричит. Кричит. Кричит. — В тот момент, когда вы убивали эту девушку, мистер Гилберт, вы играли или уже нет? — Ээ… я не помню… Наверное. Я просто играл. Ролевые игры — это классно, это такой кайф, такой выплеск энергии, — небрежно гнусавит Гилберт. В то время как Клод продолжает кричать. В то время как Клод срывает голос. В то время как где-то в комнате, или где-то на пересечении пространств, или где-то в паучьем подсознании начинает играть вторая часть восьмой сонаты Моцарта. Гилберт сонно зевает, не меняя дерзко-равнодушной физиономии. Он что-то выковыривает из гнилых зубов пальцем свободной руки. Он не связан. Он может подняться со стула и уйти в любой момент. Клод не может. — Если я выйду из игры, я умру, — говорит темнота кодирующие слова и велит повторить. — Если я выйду из игры, я умру! — сипит Клод сорванным голосом. — Если я выйду из игры, я умру! Если я выйду из игры, я умру! Если я выйду из игры, я умру! Внутренние мускулы паука сводит судорога, почти отдирая от твёрдого отмирающего панциря. Резко включённый свет выжигает глаза, от природы лишенные век. В лицо плещет ледяная вода. Она обжигает, словно кипяток. Боль укореняется во всем теле, застревает в коченеющих сочленениях. — Если я выйду из игры, я умру! Клод больше не может кричать.       Улльр пытается подползти к миске с чистой водой, но падает набок. Укороченные педипальпы дёргаются, лихорадочно перебирают в попытке бежать. Бежать от боли, которую причиняет отторгающаяся кожа. Скоро боль становится ненавистью, и тарантул резким, судорожным движением вскидывает передние лапы. Подобным же движением раскрывает хелицеры, с которых сочится вязкая жидкость, в желании укусить того, кто его мучает. Укусить самого себя. Боль настолько сильна, что инстинкт самосохранения достигает сознания и становится чувством. Нельзя остановить игру. Клод замечает характерные проплешины на спине паука. Маленькие комки волосков разбросаны по террариуму. Улльр снова встаёт — и снова падает под тяжестью тела. Встаёт. Падает. Притупленное чувство кинестезии и проприоцепции заставляет его делать все эти хаотичные движения, напоминающие борьбу с самим собой. Растопыренные лапы замирают в судороге, по ним пробегает мелкая дрожь. Создаётся ощущение, что его сейчас разорвет на восемь частей. Он остаётся лежать на спине, раскрытый и полностью дезориентированный. Каждая из восьми растопыренных лапок пытается найти кнопку, которая бы выключила игру. — Если ты остановишь игру, Улльр, ты умрешь, — говорит Клод своей депрессии. Где-то снова начинает играть вторая часть восьмой сонаты Моцарта. Музыка звучит на одном уровне громкости. Никто не регулирует звук. Никто не контролирует звук. Никто не контролирует депрессию Клода. Улльр — его депрессия. И восьмая соната Моцарта — тоже его депрессия. Клоду интересно узнать источник этого звука. Узнать источник своей болезни. Он выходит из домашнего кабинета с любопытством хирурга, которому хочется поскорее добраться до блуждающей раковой опухоли и вырезать ее подчистую, не позволив метастазироваться в печень, в кости или в мозг. Он делает глубокий надрез, аккуратно разъединяя мягкие ткани своего разума, проникает гибкими пальцами в живую, пульсирующую лакуну, чтобы абсолютно вслепую нащупать крохотное уплотнение, уже создавшее собственную кровеносную систему. Музыка не становится ни громче, ни тише, не приближается, не отдаляется. Музыка повсюду. Музыка внутри него. Клод крадётся по коридору своей повреждённой психики. Мозжечок теряет контроль над всеми четырьмя парами паучьих лапок, не может скоординировать их движения. Клод спотыкается, падает, ударяясь об пол теряющим чувствительность телом, перебирает лапками, пытаясь выползти, вырваться, выбежать из кожи, из тела, которое постепенно становится чужим. Путается в паутине паутинной оболочки собственного мозга. Клод усилиями воли доползает до кухни, берёт откупоренную бутылку виски и пьет из горлышка. Это чужое тело, так какая разница, что в него вольют? Клод выпивает глоток, другой, четверть, половину бутылки. Чужое тело омертвело до такой степени, что абсолютно не чувствует ни вкуса, ни опьянения. Клоду забавно, даже смешно, но пауки не могут смеяться. В тщетной попытке найти источник музыки, паук бросается вниз по лестнице, на которой оставляет прилипшие куски кожи. Клейкие нити паутинного секрета тянутся за ним, вынуждают вырывать из себя новые куски. Пытаясь реанимировать свои осязательные рецепторы, Клод трогает, бьёт, гладит запертую дверь пауколовки. Очередным непроизвольным сокращением мышц суёт руки в карманы спортивных штанов и из одного из них достаёт связку ключей. Этот — от дома, этот — от машины, этот — от кабинета на работе, а этот… Клоду снова смешно. Он не знал, что всё это время носил с собой ключ от пауколовки. Ещё одно правило медика — храни все ключи, так же как и таблетки, в одном месте. Клод толкает отпертую дверь — делает надрез глубже, пробираясь к злокачественному новообразованию своего сознания. Здесь светло и безлюдно. Клод идёт к столу: там стоит герметичный контейнер с хирургическими приспособлениями. Непреложное правило медика — всегда защищай руки. Защищай руки от болезнетворных бактерий, которые могут незаметно пробраться в твой мозг и взять над ним контроль. Клода переполняет любопытство: что бы ещё такого сделать над чужим телом? Он снимает спортивную мастерку, чтобы не пришлось закатывать рукава. — Господа студенты! Какой скальпель мы используем для операций на головном мозге? Клод берёт рукой в перчатке маленький полостной скальпель с тоненьким овальным лезвием, которое без труда проникнет в глубь самой сложной маленькой раны. Проводит от внутренней стороны локтевого сгиба до запястья, осторожно повторяя плавные изгибы синей вены, перетянувшей мышечную ткань. Чужое тело не чувствует боли. Совсем. Клоду смешно. Смешно, оттого что защитный хитиновый панцирь на поверку оказывается таким хрупким и слабым, что его можно повредить обычным хирургическим скальпелем. На втором предплечье — симметричный надрез. Не больно. Совершенно не больно. Как будто на руках просто две безобидные линии, нарисованные краской. Краска-кровь выходит за обозначенные границы, растекается, капает на пол, выстланный модульным каучуковым покрытием, на которое не больно падать. Паук принюхивается к собственной крови, с ужасом чует в ней явную примесь гнилой, инфицированной тараканьей сущности. Противоестественно. «Однако такое могло случиться из-за Роба Гилберта, содержимое которого я вчера попробовал запихнуть в себя», — унимает Клод свой страх. Боишься превратиться в таракана — превратись. Но паника, охватившая Клода, заставляет его нарушить правила игры. Он вводит лезвие скальпеля глубже, пресекая крови путь к сердцу. Вот оно — то, от чего Клод так долго хотел себя избавить! Чужая кровь вытекает из чужого тела, принося чувство облегчения и пустоты. Сказочно приятное ощущение, напоминает эякуляцию. Но Клоду не дают полностью освободиться от тяжести возбуждения. Руки Сиэля в медицинских перчатках берут его за локоть, чтобы дезинфицировать раны, прижать вену, наложить жгут и остановить кровотечение. Чувство досады превращается в тревогу. — Я нарушил правила игры. Клод не знает, вслух или про себя он это произнёс. Клод не знает, в какую минуту началась игра. «Если я выйду из игры, я умру». Клод не знает, в какую минуту наступила его смерть. Чужое тело мёртво. Чужому телу не больно. — Нет, вы сделали всё правильно, мистер Фаустус, — говорит Сиэль своим равнодушным, внятным голосом психолога. Реакция Клода сейчас не настолько быстрая, чтобы тревога сразу успела превратиться в радостное успокоение. Клод не понимает, какой смысл заключают эти слова. Закончив гемостатические манипуляции, Сиэль поднимает его голову за подбородок. Его лицо невообразимо прекрасное, а глаза невообразимо пустые, мёртвые, бабочкины. Четыре бабочкиных глаза. Потому что от кровопотери у Клода кружится голова и двоится в глазах. От Сиэля исходит резкий химический запах какого-то клубничного десерта. Боишься запаха — вдохни его, дай ему тебя одурманить, пусть он, подобно амфетамину, эфедрону или опию, повредит большие полушария твоего мозга и растормозит все центры удовольствия. Клод не пытается высвободить руки и обнять парня. Пауки задействуют передние лапы только для выражения агрессии. У пауков нет чувств. Пауки не любят. Клод любит. Противоестественно. — Я… очень… устал, — предельно выражает он своё состояние, делая тяжелые паузы между словами. — Так и должно быть. — В этом голосе нет и не может быть ни сострадания, ни беспокойства. Сиэль отдаёт Клоду безгласный приказ «встать» — приказ, который не может отдать червь мозжечка, отвечающий за самые древние вестибулярные рефлексы. Мужчина поднимается с пола, идёт к столу. Сиэль берёт из его рук новую выбранную карточку. — «Рефлексия». Клод сидит на кушетке и борется со сном. Веки закрываются, нестерпимо тяжелые. Веки — тоже часть чужого тела. Сон внутри чужого тела — забавно. Сиэль, что странно, не пытается его разбудить. Его руки вооружены куском марли и бутылкой антисептика, и они смывают с груди Клода остатки его собственной крови. Чужой крови. Потом подносят к его губам бутылку с холодной водой. — Вы сильно обезвожены, мистер Фаустус, к тому же потеряли много крови. Надо пить больше жидкости. Даже если тарантул в период линьки отказывается от пищи, у него обязательно должен быть доступ к чистой питьевой воде. — Сегодня вы снова привяжете меня? — спрашивает Клод, когда руки парня, придерживая его за плечи, помогают лечь на кушетку, кладут мягкий валик под голову. — Нет. Зачем? Четыре бабочкиных глаза невозмутимо следят за четырьмя бабочкиными руками, которые протирающими движениями направляются вниз к животу мужчины. В волосах, что чёрной дорожкой спускаются от пупка, запеклась кровь — рукам приходится там задержаться. Бросив грязную марлю в ведро, руки достают из пачки несколько влажных салфеток для интимной гигиены и спускают спортивные штаны Клода почти до колен. — Таблетки… — успевает Клод произнести, до того как из кармана штанов выпадает стеклянный пузырёк и мягко ударяется о каучуковый пол. Сиэль молча подымает его. У него две пары тонких, суставчатых бабочкиных лап. Потому что у Клода всё ещё кружится голова и двоится в глазах. Одна лапка откупоривает пузырёк, другая — кладёт в рот таблетку, а две другие — старательно обрабатывают салфетками половые органы мужчины. Клод ничем не привязан к кушетке, но он не может управлять своим телом, поэтому просто лежит. Голова находится в приподнятом положении, поэтому он опускает глаза и всё видит. — Расскажите мне о Сиэле, мистер Фаустус, — приказывает парень неизменно спокойным голосом. Два пальца оттягивают крайнюю плоть, оголив набухающую головку. Кончик указательного пальца, на котором дрожит большая капля антисептика, замирает в воздухе. Через четыре секунды приятно холодная капля падает прямо на устье уретры. Вода. Воск. Холодно. Горячо. Клод вздрагивает, и к нему частично возвращается сознание. — Но разве Сиэль это не вы?.. — беспокойно спрашивает Клод. Игра или нет? Но из игры нет выхода. Четыре бабочкиных глаза на миг взглядывают на него. — Сиэль — четырнадцатилетний мальчик с хронической психотравмой, разорванной прямой кишкой и острым недостатком кальция в организме ввиду психосоматического гормонального сбоя и, как следствие, прикованный к инвалидному креслу. Клод не помнит, какое слово было на карточке. Бабочкины глаза снова взглядывают на него — это не глаза Сиэля! Клоду страшно. Клод хочет закричать. — Да… Но он вырос, и поправился, и поступил в университет на факультет психологии, и теперь пишет диплом. Время идёт, старые раны затягиваются — это естественно… Самогипноз. Частоты паучьего голоса слишком низкие, для того чтобы в бабочкиных глазах появилась хоть капля понимания. Клод кричит. Его не слышат. Его не слышат. Его не слышат. — В природе очень много противоестественных явлений, мистер Фаустус. Парень пожимает плечами, выражая своё невообразимое безразличие, а потом садится Клоду на бёдра, скрестив ноги по-турецки. Задранный медицинский халат не прикрывает его гениталии, но Сиэль не замечает этого. Его плечи, предплечья, бедра и голени — тонкие палочки, ввинченные в шарниры распухших суставов. Его всего можно разобрать, как каучуковые плитки модульного пола, и сложить в коробку. — Кто ты? — воспалёнными голосовыми связками чужого тела хрипит Клод. Сиэль сосредоточенно хмурится, водя влажным кончиком пальца вокруг уретры мужчины. — Я? Мы чужие друг другу люди, мистер Фаустус, — отвечает он, странно уйдя от темы. Но именно эту фразу сказал Сиэль, когда впервые поцеловал Клода в губы. Спустя два года после их общей трагедии. Тогда он уже научился сам вставать с инвалидной коляски. «Мы чужие друг другу люди, Клод. Значит, мы можем делать друг с другом всё, что захочется». И от него пахло мятно-шоколадным мороженым. Боишься запаха — полюби его. «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя», — маниакально повторял тогда ему в ответ совершенно растерянный Клод. Два скользких пальца обхватывают головку члена с боков, один из них медленными, тщательными движениями массирует уздечку. Клод не испытывает удовольствия. Вернее, он не понимает, что сейчас испытывает чужое, отмирающее тело. Просто видит, как половой орган вздрагивает и увеличивается в руках Сиэля. Он не чувствует ничего, кроме усиливающегося головокружения, потому что кровь, которая не вытекла из вскрытых вен, приливает к нижней части живота. Паук выдавливает из собственного мозга остатки инфицированной крови таракана со словами: — Я… не могу… Он подразумевает, что не может сейчас предотвратить эрекцию чужого тела. Аналогично он не может сейчас заставить это тело делать возвратно-поступательные движения, если Сиэль рассчитывает заняться сексом. Он подразумевает, что так или иначе не властен над этим телом. — И не нужно. Я попросил вас рассказать о Сиэль, мистер Фаустус. Парень выдавливает лубрикант на всю длину члена мужчины и на свои два пальца, которыми смазывает себя изнутри. Всё это время бабочкины глаза неотрывно и бесчувственно смотрят в лицо Клода. — Расскажите о том дне. Вы понимаете, о чём я вас прошу? Почему вы отводите глаза? Вам есть, что скрывать? Он давит. Давит. Давит на лимбическую систему мозга, выжимая тошнотворно-горький сок тревоги. Давит, когда направляет рукой член Клода в узкое отверстие, образованное эластичной мускулатурой. Давит, когда сжимает губы в тонкую бесцветную линию, привыкая и медленным давящим движением насаживая свою чешуекрылую ипостась на колющий инструмент. — В тот день я задержался на работе. А когда приехал домой, услышал… — Клод не может выдавить больше ни слова из участков мозга, отвечающих за память. — Что вы услышали, мистер Фаустус? Почему вы не смотрите в глаза? — Я услышал музыку. Вторая часть восьмой сонаты Моцарта. Деформированные плотными, тугими рубцами стенки ануса сдавливают основание члена. Пальцы хозяина сдавливают переднюю часть паучьего брюшка, аккуратно перекрывая доступ кислорода в лёгочные мешки. — Хотите снова её услышать? — Разве это возможно? — спрашивает Клод, выдавливая из лёгких последний оставшийся вдох. Клод не помнит, вышел ли он из игры и, как следствие, умер ли он или ещё нет. Кто-то открывает коробку с кратковременной памятью и позволяет разбежаться сверчкам, сидящим в ней. — Вы можете сделать это сами, мистер Фаустус. — Я не могу… — напоминает Клод о том, что не может контролировать своё тело. — И не нужно. Пальцы одной из четырёх бабочкиных рук щёлкают, на необъяснимом уровне включив восьмую сонату Моцарта. Пальцы хозяина ослабляют хватку, впуская живительный воздух в паучьи органы дыхания. Бёдра парня упорядоченно движутся в нескольких плоскостях: вниз-вверх, вниз-вверх, описывают четыре круга, а потом — два резких пружинистых толчка вперёд. — Я услышал музыку в соседском доме, где жили мои друзья. Это было странно. Странно… И я вошёл, — говорит Клод, невольно попадая голосом в ритм этих движений. — Почему вам показалось странным, что в доме играет музыка, мистер Фаустус? — В доме Фантомхайвов никогда не включалась музыка позже двадцати трёх часов в будние дни. Человек живёт по бессознательно установленному плану и не может от него отклониться — это естественно. Сиэль не перебивает. Выдавливает побольше смазки и опускается на член Клода с хлюпким, скользким звуком. Смазка снаружи и внутри Сиэля. Она течёт, блестит на клеёнке, устилающей кушетку, напоминает паутинный секрет, в который бабочка безнадежно влипла брюшком, лапками, крыльями. Если она не искалечит своё тело, то не освободится и погибнет. Член парня всё это время остаётся недвижным, равнодушным и мёртвым, как и глаза. Страшно. Противоестествено. Паук убегает из-под руки хозяина, накрывшей его, скользит по полу, облитом лубрикантом, ударяется, выворачивает лапки, но бежит, бежит, бежит на спасительном инстинкте, включённом на полную мощность, пока не падает в темноту коробки собственного подсознания. Стая сверчков-воспоминаний набрасываются на паука, который теперь перестаёт быть для них опасным хищником, ведь их слишком много. — Я вошёл в дом и увидел тебя… — Нет, вы увидели Сиэля. Вниз-вверх, вниз-вверх, по кругу, по кругу, по кругу, вперёд. Пауза — и снова вперёд. Это происходит — Клод только что замечает — в ритм восьмой сонаты, которая всё ещё играет. Одна из четырёх бабочкиных рук ныряет под халат и обминает член, доводя до эрегированного состояния. — Я увидел Сиэля… — эхом повторяет мужчина, заворожённый стройностью этих мелодических движений. — Я понял, что весь дом стал ловушкой для насекомых и там опасно. — Почему дом ваших убитых друзей у вас ассоциируется с ловушкой для насекомых, мистер Фаустус? Давит. Давит, когда вбирает в себя член весь до основания, когда прижимается бёдрами так сильно, что его тазовые кости могут повредить сосуды под кожей паха мужчины и оставить трупные гематомы под отмирающим хитиновым слоем. Давит, когда расслабляется и снова сжимает член мышцами тазового дна. Четыре бабочкиных глаза закрываются лишь на секунду — неимоверно маленький срок, чтобы паук успел спрятаться. — Потому что кровь была повсюду: на полу, на постели, на одежде, на мебели… Кровь — это клейкое вещество, которым обработана ловушка для насекомых. Пауки тоже в неё иногда попадают. — Что вы сделали первым делом, как только зашли в дом, мистер Фаустус? Запрокидывает голову, но эластичные мышцы бабочкиных глаз позволяют им двигаться и следить за уползающим взглядом паука. — Разумеется, сделал Сиэлю укол морфия, чтобы предотвратить смерть от болевого шока, а потом отвёз в больницу на своей машине. Та девочка, что умерла… Ей некому было сделать укол. — Вы всегда носите морфий с собой, мистер Фаустус? — Нет. Винсент сам попросил у меня однажды несколько ампул. Я сказал, чтобы он хранил их в недоступном месте, куда, в случае чего, не додумаются добраться воры. — Когда Сиэль пришёл в сознание? Сверчки-воспоминания впиваются в мягкое паучье брюшко тупыми жвалами, пытаются его прокусить бестолковыми жевательными движениями. Агрессия заставляет их забыть, что у них нет ядовитых желёз и жалящего органа, свойственных хищникам. — В четверть десятого утра. В больничной палате. Его уже прооперировали. Он открыл глаза и посмотрел на меня… Четыре бабочкиных глаза. «Почему вы не смотрите в глаза, мистер Фаустус?» — Я не знал, что мне сказать. Как я мог рассказать всю правду?.. — Что вы сказали, мистер Фаустус? Пальцы хозяина медленно сдавливают паучью головогрудь, вызывая в мозгу непоправимые изменения. — Сиэль тогда поднял глаза и увидел, что маленький паучок спускается с потолка по паутине… Я хотел как-то отвлечь его сказать что-то, совсем не имеющее отношение к делу. Но я не умею придумывать. И сказал, что взрослые особи тарантулов линяют редко… Реже, чем молодые. — Что бы вы почувствовали, мистер Фаустус, если бы Сиэль умер? Одна из бабочкиных рук быстрыми движениями раздражает головку члена. Зубы сжимаются. Голос становится ниже на пару тонов, глуше, на какое-то время превращается в хрип. В преддверии кульминации возбуждения в нём появляется подобие агрессии. Тело коченеет в судороге. Четыре бабочкиных глаза щурятся и мутнеют, но изо всех сил продолжают смотреть. Всё это напоминает нервно-паралитическое действие яда, впрыснутого тарантулом, когда внутренние органы жертвы медленно превращаются в жидкую питательную белковую массу, которую остаётся только высосать. — Я бы почувствовал, что становлюсь чудовищем. Одиноким бездушным чудовищем, которое никого не любит… Клоду больно. Пауки не умеют чувствовать. У них нет слёзных желёз, поэтому слёзы жгут и разъедают Клода изнутри без возможности выйти наружу. И это не слёзы, это собственный токсин в период линьки начинает действовать против паучьего организма. — «Я паук. Я чудовище. Мне никогда не стать человеком». Повторите. Повторяйте, пока сами не поверите, — произносит Сиэль за тридцать секунд, до того как эякулировать. За тридцать секунд, до того как умереть под действием паучьего яда. Клоду больно. Боль настолько сильная, что заставляет протестовать. — Нет… Я люблю Сиэля, значит, я не чудовище. Я не чудовище. Я не чудовище. Я не чудовище. «А ну-ка, повторите громко и чётко: у меня нет рака!» Злокачественная опухоль стремительно разрастается по множественным граням рассудка, проедает их, как паучий токсин, пускает корни, взращивает метастазирующие клетки, в которые направит течение всей крови, что есть в организме. «Игру нельзя остановить, мистер Фаустус. «Я паук. Я чудовище. Мне никогда не стать человеком». Из глаз, вместо слёз, течёт спинномозговая жидкость. Боишься стать чудовищем — стань. — Я паук. Я чудовище. Мне никогда не стать человеком. Я паук. Я чудовище. Мне никогда не стать человеком. Я паук. Я чудовище. Мне никогда не стать человеком. Клоду забавно, потому что он начинает верить в это. Клоду забавно, потому что жгучая боль внутри проходит, замещаясь чем-то приятным, что набухает в глубине лобкового сочленения. Набухает так быстро, что чужое неконтролируемое тело чудовища почти достигает эякуляции, почти обретает способность двигаться, почти набрасывается на бабочку, что в последнюю секунду вырывается из клейкой паутины, оставив в ней оторванный кусок собственного мяса.       Клод открывает крышку клеевой ловушки для насекомых. В доме нет тараканов, но иногда попадается пара-тройка штук. Вот они. Один, по всей видимости, пытался вырваться из клейкой субстанции, но оторвал себе голову. У неё до сих пор шевелятся усики. Это самец, судя по вертикальным полоскам на голове. Тело таракана может жить без головы, пока не умирает от голода и жажды. Оно даже может успеть зачать потомство. А оторванная голова обычно живёт в течение нескольких часов, пока в ней функционирует лимфатическая система. Выдвинув ловушку из тени, Клод замечает паука-сенокосца, крепко приклеенного всеми ногами и брюшком. Он уже мёртв. Скорее всего, задохнулся, потому что на брюшке как раз и находятся наружные органы дыхания. Пауки крайне осторожны в отличие от тараканов, муравьев и других насекомых. Их лапки очень чувствительны, они избегают подозрительных поверхностей, к тому же пауков отпугивает резкий химический запах аттрактанта. Именно поэтому в клеевые ловушки их поймать гораздо труднее. Именно поэтому такие ловушки обычно редко проверяют, даже не задумываясь, что туда может попасть паук. Но когда всё же заглядывают туда, паук оказывается уже мёртвым. — Я выкурил пару косячков и решил съездить немного проветриться. Ехал по А282 и вижу: стоит девчонка, типа ловит попутку… Подождите, доктор, я досчитаю. Мне нельзя сбиваться. Гарри Моррисон нервно дёргает левой ноздрёй, с влажным звуком втянув в неё воздух. Жёлто-коричневую кожу его черепа равномерно покрывают редкие, выгоревшие на солнце волоски. Бледно-серые глаза, будто тоже выгоревшие на солнце, лихорадочно бегают по потолку, пересчитывая лампы. — Она сказала, что уже поздно и она не может уехать домой. Мы остановились на заправке, и я купил ей кофе и сэндвич с беконом. Она сказала, что хочет стать актрисой, но у нет денег, чтобы поступить в институт, и надо ухаживать за младшим братом. О, чёрт!.. Я сбился. Одна, две, три, четыре… Я сбился! Боже, чёрт! В его голосе появляется то азарт игрока, то дрожь испуга, то злость на собственную невнимательность. Взгляд опускается с потолка на пол и начинает жадно считать полоски линолеума. — Одна, две, три, четыре… Потом я трахнул ее, потому что она неблагодарная сука. Твою мать! Сначала! Одна, две, три… Неблагодарная сука! Все бабы — неблагодарные суки, которых нужно трахать! Интересно, что чувствовал паук, умирая в одной ловушке с тараканами? Довольно позорная смерть. Пальцы Клода медленно передвигают ложечку в чашке по часовой стрелке, а потом — против, приводя остывший чай в колебательные движения. — Один, два, три, четыре… Когда я сорвал с неё майку, она стала рыдать и кричать, что ей нельзя нервничать, потому что она забыла свои таблетки и что-то там ещё… Притворялась, неблагодарная сука. Хренова актриса! — Моррисон делает писклявый голос: — «Пожалуйста, не трогайте меня! Мне сейчас станет плохо! Отпустите меня! Я ничего никому не скажу!» Он смеётся. Он прекращает смеяться, когда взгляд его падает на ложечку в чашке доктора Фаустуса. — Семь, восемь, девять. Доктор, ради всего святого, мешаните ещё один раз! Ещё один раз, всего один раз, умоляю! Должно быть чётное число! Ложечка описывает ещё один круг. — Фух!.. Слава Богу. Спасибо вам. Ох, неблагодарная сука. Неблагодарная сука… Я трахал её, а она начала выгибаться и биться в судорогах и обоссала мою машину. Я не верил, что она умирает, верите ли, нет, доктор? Я и до сих пор не верю. Она просто неблагодарная сука. Все бабы неблагодарные суки, которых нужно трахать. У неё судороги были везде. Ну… вы понимаете? — Моррисон подмигивает глазом доктору, который смотрит в свою чашку. — Ее пизда так прикольно сжималась. Как у механической вагины со встроенной вибрацией. Такой кайф, что я не заметил, как она умерла. О-о, чёрт, я опять сбился! …одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Глаза Моррисона сосредоточены на ложечке в пальцах доктора, как на чем-то жизненно важном. Он смотрит, мысленно умоляя Клода не прекращать мешающие движения. Клод чувствует во рту горечь от подступающего паучьего токсина и поэтому делает глоток холодного чая. Клоду интересно, что будет, если голову Моррисона отделить от тела. Продолжит ли она считать? Интересно, смог бы он изнасиловать ту девушку, не будь у него тогда головы? Клод делает жест вошедшей в зал сестре: этот жест означает требование включить восьмую сонату Моцарта. — Я повышу вам дозировку амисульприда, мистер Моррисон. А после обеда явитесь в процедурную — сестра отведёт вас. — Доктор, нет! Только не повышайте! Христом Богом прошу, не повышайте! Я пью четыре грёбаных раза грёбаные двести миллиграммов! Я не должен пить ничего нечётного! …пять, шесть, семь, восемь… О-о, дерьмо.! Я сбился! Сбился! Сбился! Сбился!       Клод смотрит, почти прислонившись лбом к стеклу террариума, как Улльр лежит на спине, ассиметрично растопырив ноги. Он не двигается, но он точно не мёртв. Мёртвые, пауки лежат по-другому. Во время линьки организм тарантула может вырабатывать алкалоид, который действует на нервную систему, вызывая приступы кататонии, деперсонализации и угнетение рефлексов. Очень скоро внешняя скелетная опора начнёт отторгаться, что вызовет неминуемые сокращения во гладких мышцах. Клода преследует навязчивая мысль, что несколько тараканов, которые не попали в ловушку, могли пробраться в террариум и оставить там свои головы, спрятать их в дёрне или в цветочном горшке, где прячется паук. Теперь они мешают Улльру спать. Они считают и мешают спать. «Один, два, три, четыре… Чёртовы лампы! Доктор, я снова сбился! Сейчас, заново!» Они считают, считают, считают, их лимфатическая система давно стала резистентна к паучьему яду. Клод хочет вытащить дёрн, которым устилается дно террариума, и сменить его на новый. Но Улльра нельзя сейчас трогать. Клоду маниакально хочется проявить заботу о пауке, и он протирает стекло террариума с внешней стороны. Теперь оно чистое настолько, что в нём видно отражение Сиэля, который подходит сзади и кладёт руки на шею мужчины. Будь он пауком, он бы укусил. Пауки не могут разговаривать. Клод тоже не разговаривает, а молча поднимает палец, показывая направление, в котором находятся таблетки. Клод продолжает видеть, как парень берёт с полочки бутылёк, кладёт в рот одну таблетку и запивает большим стаканом кислотно-голубого черничного лимонада. Пауки редко попадают в клеевые ловушки для насекомых, потому что их отпугивают резкие запахи. Боишься запаха — иди в его сторону, иди прямо в ловушку, заставь себя полюбить всё, что несёт тебе гибель. На ногах Сиэля — тёмно-синие шерстяные гетры, которые надевают танцоры во время разогрева мышц. В этих гетрах его ноги выглядят ещё тоньше и бледнее, а коленные и голеностопные суставы — ещё массивнее. Необычайно красивые бабочкины ноги, неплохо развитые, пусть и не настолько хорошо, как у бескрылых насекомых. Он снимает медицинский халат и остаётся в обтягивающей чёрной майке и шортах. На долю секунды он расставляет руки, и полы халата становятся крыльями. А Сиэль достигает совершенства в своём развитии и красоте. Взрослая особь, имаго, сорвавшая с себя остатки шёлкового кокона, рваные куски которого остались в паутине. — Берите карточку, мистер Фаустус. Последняя. Пальцы Клода дрожат и не могут взять её ни с первой, ни со второй попытки. Пальцы Клода дрожат, когда держат её перед лицом Сиэля. Острая слабость распространяется на шейные мышцы, поэтому рука, держащая карточку с последним словом, падает на стол, а голова постепенно опускается. — «Фокус внимания», — слышит Клод слово, которое не привносит никакой смысл в его астеничное состояние. Привносит только сладко-ментоловый запах ладоней, которые поднимают его голову за подбородок. Взгляд огромных фасеточных глаз бабочки ощупывает миндалевидное тело мозга Клода, где скоплены главные страхи. Клод боится, что сегодняшнее испытание окажется для него слишком трудным. Он слишком слаб. У пауков нет век, им не нужно закрывать глаза, чтобы уснуть. Достаточно просто снизить уровень метаболизма, замедлить дыхание и сердцебиение. Страх не пройти игру — единственная активность, которую сейчас проявляет его организм. Его депрессия — это страх. И запах Сиэля — тоже его страх. И Улльр. И восьмая соната Моцарта, которая внезапно начинает звучать на краю рассудка, ещё сохранного. Не сопротивляйся собственному страху — вот смысл игры. — Не переживайте, мистер Фаустус. Сегодня вам не придётся напрягать ни волю, ни эмоции, ни интеллект. Сиэль снимает с мужчины спортивную мастерку и штаны. Ему приходится взять ножницы и сделать несколько надрезов на одежде, чтобы легче было освободить от неё Клода. На столе — приготовленный моток пеньковой верёвки. Руки парня слабы, чтобы поднять тяжелого мужчину, но ловки, чтобы управиться с верёвкой. У Сиэля ушло не меньше года, чтобы, постепенно приходя в тонус после паралича, научиться делать красивые, прочные, замысловатые обвязки. Тонкие узловатые пальцы в медицинских перчатках создают петлю за петлёй, продевают в них концы верёвки, напрягаются и хрустят, затягивая узел потуже. В перерывах Сиэль вытирает влажной салфеткой пот со лба и делает глоток-другой из бутылки с минералкой. Изредка он, сосредоточенно хмурясь, заглядывает в раскрытую на столе брошюру, где схематично поэтапно показаны разные виды обвязок. Но по большому счёту у него всё получается само собой. Безусловный рефлекс. Естественный физиологический процесс. Как плетение паутины. Бабочкины руки плетут паутину, чтобы обмотать ею паука. Противоестественно. Он передвигает стул с колёсиками, где сидит Клод, на вторую половину комнату. Раскладывает стремянку-трансформер, которая стоит, аккуратно придвинутая к стене. Забирается по ней, чтобы перекинуть верёвку через потолочный крюк и хорошенько закрепить. Он повисает на ней, чтобы проверить крепость крюка. Его вес вдвое меньше веса Клода, но тем не менее. Прогибается в спине, захлестывающим движением прижимает вытянутые ступни к задней поверхности бёдер и скользит вниз, осторожно выпуская из рук верёвку. Поток воздуха от включённого кондиционера, медленно кружит его. Идеально под восьмую сонату Моцарта. Он касается пола кончиками пальцев и переставляет ноги в четвёртую позицию. У него превосходные данные для танцев. Если только поврежденные стрессом клетки, которые крепко вросли в глубину костной ткани, снова не начнут разрушительную активность в его костях. Тем же приёмом он закрепляет верёвки на двух других крюках. Фиксирующие ремни крепко стягивают мужчину под мышками и вокруг груди. Шум включённого автомобильного подъёмника заглушает музыку в мозговых структурах Клода. Сиэль удерживает рычаг обеими руками — это стоит ему немалых усилий — пока Клод не повисает на высоте четырёх метров над полом. Парень тянется за новой влажной салфеткой. Потом снова поднимается по стремянке, чтобы освободить Клода от ремней и подвесить к потолку в горизонтальном положении, чтобы голова была немного выше уровня бёдер. Лицо Сиэля перестаёт двоиться. Четыре больших синих глаза становятся двумя. На расстоянии пары дюймов от глаз Клода. В руках парня — шумоподавляющие наушники, которые скоро окажутся в ушах Клода. — Ваша задача, мистер Фаустус, — сфокусировать внимание исключительно на зрительном уровне. Вы не можете слышать, не можете двигаться, не можете говорить. Всё ваше внимание сосредоточенно на одном органе чувств. Наушники замыкают доступ мозговой деятельности ко всем звукам внешнего мира. Страх — это депрессия. Страх — восьмая соната Моцарта. Страх — биение собственного сердца, которое гулко пульсирует в вакуумной тишине. Прими в себя свой страх. Полюби свой страх. Пусть он превзойдёт все врожденные инстинкты, мешающие тебе воссоединиться с ним. «Пожалуйста, не выключайся. Только не выключайся», — умоляет Клод свою депрессию, которая стремительно обретает собственное кровоснабжение и собственный разум, укрепляется в костной ткани, обрастает мышцами. Его депрессия — это Сиэль, который расстилает на полу гимнастический коврик и начинает делать растяжку. Его страх — это Сиэль, который медленно тянется к пальцам натянутой ступни, пока не ложится грудью на бедро и не вытягивает руки ладонями вверх. Руки нежно гладят воздух. Большие пальцы мягким, ласкающим движением касаются безымянных. Его страх — это Сиэль, который, разведя согнутые колени, наклоняется вперёд, к сомкнутым ступням, стараясь держать голову прямо. Его страх — это Сиэль, который распрямляет ноги и разводит их в поперечном шпагате. Сердце Клода замолкает. Потому что страх выкачал всю кровь, циркуляцию которой оно обеспечивало. Его страх — это депрессия. Клод не может слышать, не может двигаться, не может говорить, не может оказать малейшее сопротивление своей болезни. Он только видит, как она планомерно подчиняет его тело. Подчиняет, кусает, впрыскивает яд и играет, играет, играет с ним, потому что из игры нет выхода. Сиэль тоже играет с ним. Играет, когда ложится животом на пол, подтягивается на руках и сильным, натренированным движением выходит в стойку на груди. Пальцы натянутых ступней почти касаются пола. Клод переживает, что у его психического расстройства не до конца сформировалась костная система, и малейшая перегрузка приведёт к перелому. Через некоторое время верёвки под тяжестью тела начинают врезаться в кожу. Но Клоду не больно, потому что всё внимание сосредоточено в органах зрения. Клод не может слышать, но знает, что восьмая соната снова играет. И её слышит Сиэль, и его грациозные мотыльковые движения идеально следуют движению музыки. Музыка переполняет Клода, как страх, как болезнь, как паучья сущность, которую он сильнее всего хотел из себя вытравить. Полюби то, что боишься увидеть. Полюби то, чего больше всего боишься — в этом суть игры. И Клод любит. Любит всеми восемью паучьими глазами — всё, что осталось от него. Любит Сиэля, который, вдохновенно закрыв глаза, резко вскидывает руки вверх и становится на мостик, прогибаясь тонким, хрупким, бабочкиным телом. Страх Клода слишком прекрасен, чтобы возникло желание его разрушить. Сиэль отталкивается от пола и, выпрямив в воздухе ноги, переворачивается и встает, высоко подняв голову и сложив руки за спиной. Переворот. И ещё один, и ещё, не останавливаясь, под ускоренный, взволнованный ритм Моцарта. Восемь глаз паука следят за каждым движением. Клод не может слышать, не может двигаться. Клод — паук. Паук, обездвиженный собственным ядом. Паук, пойманный в собственную паутину. Паук, который не может схватить бабочку, движимый природным ловчим инстинктом. И теперь ему это не кажется противоестественным. Полюби то, чего сильнее всего боишься. Клод больше не боится.       Клод открывает глаза. Ничего не видно. Вокруг всё светлое и яркое. Наверное, дневной свет. Наверное, уже утро. Тёмные очертания. Чей-то силуэт. Клод лежит на спине. Он не помнит, поднимался ли он в комнату вчера. Или до сих пор находится в пауколовке? Запах кофе, вишневой жвачки и ментоловых сигарет. Паука больше не пугает этот запах. Смоченная салфетка увлажняет пересохшие губы, вытирает пот со лба, который течёт в глаза, и они сильно слезятся. Губ касается горлышко бутылки. Клод рефлекторно припадает к ней и жадно пьет. Даже если ваш тарантул в период линьки отказывается от пищи, следите, чтобы у него был доступ к чистой воде. Язык почти не ворочается во рту. — Я… вылечился? — может прошептать едва слышно. — Ещё нет. Почти. Осталось совсем немного. Последнее испытание. Голос Сиэля всё такой же бездушно-мёртвый. Но рука ласково гладит Клода по лицу. — Нет слов… Больше нет слов. На карточках. — Есть. «Обновление». Обновление души и тела. В этом и заключается природный смысл линьки паука. Сегодня вы избавитесь от всего старого и отмершего, мистер Фаустус, от всего, что вас так долго мучило. — Улльр!.. — судорожно вспоминает Клод, понимая, что просто не может физически подойти к террариуму и посмотреть на паука. — Как Улльр? — С ним всё хорошо. Он тоже сегодня избавится… На этом слове голос будто выключают с помощью регулятора громкости. — Таблетки… У Клода не выходит из головы, что Сиэль должен каждый день принимать таблетки. — Они у вас под подушкой. — Рука Сиэля вынимает что-то из-под головы Клода, и трясёт баночкой с гремящими таблетками. — Сейчас я выпью. Клод усиленно вспоминает, когда он последний раз беседовал с кем-то из пациентов своего отделения. — Мне нужно на работу. — Не нужно. Сегодня выходной. Пожалуйста, не волнуйтесь, мистер Фаустус. Этот бездушно-мёртвый голос — страх Клода. Он звучит в ушах, раздваивается эхом, просит не волноваться. Клод любит свой страх и полностью ему подчиняется. Следует за ним. Вслепую. Натыкаясь на стены. Вниз. Ступенька за ступенькой. В пауколовку. На минуту прислоняется спиной к двери, чтобы перевести дыхание, которое учащается с каждым шагом. Каждый удар сердца рывком натягивает барабанные перепонки до отказа и отдаётся длительным гулом в голове. — Мистер Фаустус? Клод безвольно движется на голос. Спину пронзает жгучая боль, словно часть спины прилипла к стене, когда он к ней прислонился, и теперь отодралась с мясом. Из горла вместо крика вырывается нечеловеческий свистящий хрип. Клод знает, что он не человек. Он паук. Он чудовище. Клод мечется в инстинктивной попытке убежать от боли, окончательно потеряв координацию, бьется о стены, оставляя на них свежие, мокрые, липкие куски своих отторгающихся тканей. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. — Мистер Фаустус, вы слышите меня? Идите за мной, идите на мой голос. Всё, что от вас требуется, — добраться до меня, — приказывает голос, внятно выговаривая каждое слово. Вспышка белого света ударяет по глазам, потерявшим человеческое зрение. Но Клод отчётливо различает на расстоянии десяти метров — силуэт. Клод чувствует его движение и живое тепло. Силуэт хозяина, пальцы которого наконец выпустили паука. Силуэт жертвы, бабочки, которую нужно схватить. Силуэт взрослой особи противоположного пола, на которую нужно наброситься, чтобы вонзиться в неё готовым к спариванию тарсусом. И это больше не кажется противоестественным. Дезориентированный от возбуждения, Клод хватается за что-то руками и рефлекторно начинает дёргаться. Верёвки. Повсюду. Будто всё помещение пауколовки перетянуто ими. Паутина. Проползти через собственную паутину, чтобы заполучить желанную жертву. Проползти, медленно и мучительно избавляясь от старого экзоскелета. И от психического расстройства, долгие годы паразитировавшего его мозг. Клод ничего не видит, но быстро обретает ориентацию в пространстве. Лапы паука ловко и быстро перебираются по верёвкам. Паук никогда не запутается в своей паутине. Клод не боится. Половой орган, налитый кровью и болезненно отвердевший, сочится биологической жидкостью. Разум больше не принимает участия в слепом стремительном бессознательном движении паука по паутине. Натянутые верёвки, как бритва, сдирают лохмотья кожи. Спазм скручивает мышцы ходильных ног — тех, что берут на себя большую часть нагрузки. Но Клод не останавливается. Не может остановится. Примитивный инстинкт блокирует болевые сигналы, направленные в мозг. Сердце бешено разгоняет по телу насыщенную эндорфинами кровь. Усталости не существует. Клод чувствует запах Сиэля. Он близко. Он повсюду. Боишься запаха — возжелай его, пусть он влечёт тебя, подобно мощному природному феромону. Клод больше не боится. Клод чувствует, какое горячее его тело. Его обновлённое, сильное тело половозрелого самца паука. В нем кипит непреодолимое желание, вызванное всплеском первобытных эндокринных веществ. Клод чувствует, как расширяются до предела его зрачки и вены. — Всё хорошо. Вы почти прошли, мистер Фаустус. Клод слышит этот голос, но уже не различает слов. Просто хочет… Дойти до конца. Освободиться. Поймать. Овладеть. Последний прыжок. Спружинив конечности, паук делает его со всей силой и яростью, окончательно отдирает себя от панциря.       Сиэль стоит, прижавшись спиной к противоположной стене подвального помещения. Смотрит, ни на секунду не отводя бдительных глаз. Голое распалённое тело мужчины — в паре метров от него, висит, запутавшееся в верёвках, которые так сильно врезались в горло, что кажется, малейшее движение — они перерубят позвоночный столб и голова просто оторвётся. Шея неестественно вывернута, потому что, запутавшись, он под собственным весом сломал себе щитовидный хрящ. Из-за нарушенного кровообращения лицо так сильно распухло и почернело, что в нем сейчас трудно узнать Клода. Теперь его, пожалуй, можно опознать только по серебряной цепочке на руке, к которой — Сиэль об этом позаботился — пристегнут ключ от подвала. Удивительно, как эта цепочка не порвалась, когда он метался в «паутине»? Эрегированный половой член вздрагивает — посмертные сокращения мышц. Сиэль для собственного успокоения хочет подойти и пощупать пульс. Но тело неожиданно дёргается, из стен вылетает несколько крюков, и в пустом помещении гулко раздаётся влажный хруст сломанного позвоночника. Теперь Клод выглядит не человеком, а огромной, мощной машиной для убийств. У парня от неожиданности перехватывает дыхание, и он только теперь на миг осознает, какой опасности подвергал себя, пусть даже держа в кармане электрошокер и шприц с сильной дозой транквилизатора. В подвале очень душно, кондиционер, похоже, сломался, стоит спёртый запах человеческого пота и мочи. Сиэль снимает медицинские латексные перчатки, только когда запирает дверь подвала на ключ, который пока бережно прячет в карман шорт. Главное — собрать весь мусор, вроде использованных перчаток, в отдельный пакет. Одежду обязательно постирать. Сиэль идёт в душ, освежиться. Надо кое-куда позвонить. В гостиной звонит телефон. Сиэль не спешит, он разучился волноваться. Просушивает полотенцем волосы, надевает чистый чёрный мешковатый спортивный костюм, натягивает капюшон на лицо. Теперь его почти не видно в уличной ночной темноте. Как легко бабочка превращается в паука… Другой вопрос, может ли вообще паук, даже при огромном желании, воспитать бабочку? Смешно. Как бы сказал Клод, противоестественно. Надо кое-куда позвонить. Разумеется, не из дома — по решению суда могут сделать детализацию звонков. Выкурив по пути сигарету, идёт к ближайшему телефону-автомату. На том конце провода отвечают достаточно быстро, почти сразу. Как будто с нетерпением ждали его звонка. По крыше телефонной будки начинают стучать капли дождя. — Он закрыл гештальт, — произносит только три этих слова. В трубке шипит, потому что ответивший на том конце провода часто дышит, гораздо чаще, чем Сиэль. — Хорошо. Буду через двадцать минут, — ответивший старается говорить спокойно и ровно, но у него плохо получается. — Что-нибудь купить? — Килограмм мороженого. Шоколадного. Кабинет Клода не заперт, и в двери торчит ключ, который он забыл вынуть. Пренебрёг одним из непреложных правил медика. Сиэль идёт к стеклянному террариуму. Улльр пытается заползти на крышу своего глиняного «замка», соскальзывая мохнатыми, еще не окрепшими после линьки лапами. На дёрне лежит сброшенный экзоскелет, и издалека он напоминает труп ещё одного паука. Сиэль осторожно приподнимает крышку террариума, чтобы налить в миску чистой воды. В дверь стучат ровно через девятнадцать минут. Мужчина, переступив порог, протягивает пакет, в котором, помимо мороженого, лежат ещё бананы, минералка, печенье, четверть вишневого пирога и что-то ещё. Чёрные, мокрые от дождя пряди его волос свисают из-под капюшона. — Надеюсь, ты сюда приехал не на своей машине? — спрашивает Сиэль, очищая банан от кожуры. — Я не настолько идиот. Мужчина хочет выглядеть таким же непоколебимым и холодным, как Сиэль, именно поэтому не сразу снимает капюшон, чтобы глаза ненароком не выдали волнение. Прикусив зубами край кожаной перчатки, снимает её и показывает большим пальцем вниз. — Он там?.. — Где ему ещё быть? Сиэль откусывает маленький кусочек банана и долго смакует его вкус. — Можно мне посмотреть? Я, конечно, верю, что ты сам со всем справился, но для нашего общего успокоения… — Себастьян, — не поворачивая головы, Сиэль строго косит глаза в сторону мужчины. — Я понимаю, что психология к медицине не имеет никакого отношения, но всё же я могу отличить живого человека от мёртвого. Не надо туда ходить: наследишь. Себастьян. Профессор Михаэлис. Преподаватель клинической психологии в университете. Тот, под чьим руководством Сиэль пишет диплом, однако общение их на тему гештальт-тарапии началось гораздо раньше. Почти с первого дня, как Сиэль поступил в институт. Почти с первого дня, как Сиэль научился передвигаться без помощи инвалидного кресла. Почти с первого дня, как Клод перестал его пичкать особой смесью барбитуратов, вызывающих угнетение нервной системы и, как следствие, паралич. Дом Клода — место, где он перестаёт быть профессором Михаэлисом и становится просто Себастьяном. Ручным, преданным Себастьяном, соучастником трудоемкого, сверхизысканного и абсолютно нереалистичного преступления, за которое, будь у городского судьи время, терпение и желание, есть шанс получить от двенадцати лет заключения. Доведение до самоубийства знаменитого психиатра Бродмурской больницы для особо опасных преступников. Господи, Господи… Хотя судья скорее застрелится, сидя в своём кабинете, с мыслью: «Это противоестественно!» Сиэлю хочется засмеяться над смыслом своей жизни. Он позвал сюда Себастьяна отнюдь не для того, чтобы броситься в его объятия и рыдать на плече, выслушивая в ответ сопливые фразы о том, что всё позади, что они вместе справились и победили несправедливость этого мира. А впрочем, он вообще не звал сюда Себастьяна. Себастьян сам. Себастьян всегда рядом. У Себастьяна нет выбора, Себастьян понимает, что давно влип по самое-самое и назад пути нет. И от всего этого понимания он испытывает нездоровый кайф мазохиста. Себастьян, кажется, любит. «Просто со мной был тот, кто не позволил мне сломаться в последний момент» Себастьян. Потёки дождя, смешиваясь с потом, попадают мужчине в нос и глаза, и он встряхивает головой, подобно собаке, вынырнувшей из воды, и капюшон наконец падает с его лица. Сиэль искоса глядит на его лицо: оно кажется ему довольно привлекательным. Правда щетина и тёмные круги вокруг глаз выдают хроническую усталость. Сиэль кладёт в рот последний куочек банана. — Ключ?.. Остался у него? — Себастьян непроизвольно понижает голос, будто всё ещё боится быть услышанным. Будто всё ещё боится быть услышанным в мире, где никто не хочет ничего слышать. Забавно. — Пристегнут к браслету на руке. А мой — вот. Сиэль достаёт из кармана дубликат ключа — вещица-улика, о которой не должна знать ни одна живая душа. Кроме Себастьяна. Мужчина следует за Сиэлем, поднимается на второй этаж, осматривает комнаты. По пути не перестаёт сыпать в спину назойливыми вопросами: «Ты точно уверен, что Клод завещал тебе этот дом? А машину? Ты уверен, что у него нет наследников? Ты точно помнишь код его кредитной карты? Ты не забыл его записать? Ты хорошо проверял документы? Не надо ли на всякий случай обратиться к юристу? Ты ведь знаешь, у меня есть связи по этим делам…» Бла-бла-бла. Сиэль его почти не слушает. Он иногда жутко раздражает своей дотошностью. — Не трогай! — Парень ударяет Себастьяна по голой руке, которой тот хотел взять бутылёк с таблетками. — Не трогай здесь ничего. В противном случае надень перчатки. И тут же обращается мысленно, на невербальном уровне, на частотах, понятных животным и психологам — существам, застрявшим между низшей и высшей ступенью развития: «Хотя нет. Не надевай перчаток. Запачкай сильнее руки кровью, так же сильно, как запачкал их я. Преступной кровью. Моей кровью. Боишься вляпаться — сделай это. Сделай то, чего больше всего боишься». Бутылёк с «Диацереином». Таблетки, которые Сиэль должен пить каждый день. Вот только маленькая оговорочка. Теперь там дроблёный мел. А должен быть авторский бензодеапиновый коктейль от доктора Клода Фаустуса. Синтезированная смесь психотропных веществ. Главный побочный эффект — провалы в памяти. Чтобы Сиэль не вспомнил лицо человека, который убил его родителей и искалечил его самого. Искалечил, чтобы спасти. Искалечил, чтобы не чувствовать себя одиноким чудовищем. Это Себастьян как-то раз предложил Сиэлю принести ему хотя бы одну таблетку, которые заставляет пить Клод. Хронический недостаток кальция — враньё. Пойманный убийца — враньё. Вся жизнь Клода — сплошная ложь, которую тот совершенно осознанно считал за правду. — Никогда не смей мне лгать, Себастьян, — попросил Сиэль в самом начале их отношений. — Если солжёшь мне, я тебя убью. — Я, кстати, нашел подозрительно много упаковок веронала в его столе, — говорит Сиэль, пока мысль не вылетела из головы. — Похоже, он снова собирался с ними химичить, чтобы опять посадить меня на коляску. Он сообщает обо всём этом — об отдельных деталях, причинах и следствиях своей изуродованной жизни — без страха, без ненависти и оргазмического удовлетворения исполненной мести. Он говорит, как всегда, созерцательно, хладнокровно, выразительно и мёртво, как и положено настоящему специалисту его дела. Сиэль включает свет в столовой, садится за стол, привычно скрестив на стуле ноги в позе лотоса. Однако, как только Себастьян садится рядом, собственнически кладёт ноги ему на колени. Себастьян расслабляется, окончательно почувствовав себя в безопасности. Мороженое сильно застыло, есть невозможно, придётся немного подождать. Рядом с ведерком мороженого выстраиваются в ряд бананы, арахисовая посыпка, кокосовая стружка, карамельный сироп и что-то ещё, что в сочетании сделает мороженое очень сладким и вкусным. А ещё есть полбутылки виски, с которым из мороженого тоже можно приготовить отличный десерт. Главное — надеть медицинские перчатки, перед тем как взять бутылку. Внизу, в подвале, за стенами, обшитыми звукоизоляционным покрытием, за дверью, запертой на ключ, — Клод. Мёртвый Клод. Клод, закрывший гештальт. Клод-паук. Клод-доктор. Клод-чудовище. Клод, проигравший самому себе. Клод, страдавший редким симулятивным расстройством, сочетанным с формой параноидной шизофрении. Клод, совершенно неосознанно разработавший безупречный план убийства своих друзей. Противоестественный Клод. Клод, который с помощью скальпеля, члена и врачебной аккуратности пропорол несколько отверстий к сердцу Сиэля. Отверстия и длинные прямые предметы — символика Фрейда. Всё вокруг такое противоречивое. Противоестественное. Умышленное-неумышленное преступление, чёрт побери… Насильственная смерть по собственному желанию. Себастьян, опустив свои тёмные, под мокрыми прядями чёрных волос, глаза в чашку чая, поигрывает ложечкой. Звуки ударов металла о фарфор отдалённо напоминают мотив восьмой сонаты Моцарта. «Доктор, ради всего святого, мешаните ещё один раз!» — Как ты думаешь, он хотя бы на минуту осознавал, что он..? — спрашивает, погруженный в звучание собственной музыки. — Что он настоящий преступник? — небрежно договаривает Сиэль, не видя в этой фразе ничего интимного. — Нет. Точно нет. Он жил в своём мире и умер в нём. Но это понимание хранилось в глубинах его подсознания и убивало. Он бы всё равно не смог с этим жить. Поэтому… Сиэль нетерпеливо откалывает ложкой кусок шоколадного льда и пробует кончиком языка. — …смерть была для него высшим благом. Мог бы я беспристрастно взглянуть на тебя, назвал бы это предельным выражением самонадеянности. На губах мрачного Себастьяна мелькает ироничная улыбка, которая иногда бесит Сиэля. Парень запрокидывает голову. Нежная, уязвимая шея так и манит прикоснуться к ней губами. Или стиснуть пальцами горло и, может быть, освободить мир из-под гнёта маленького, прекрасного, беспощадного господина. Сиэль язвительно усмехается. Взгляд его направлен на маленького паучка, спускающегося с потолка по тонкой невидимой паутинке. — А игра в милосердного, всепрощающего Бога и отчаянное желание спасать всех подряд не предельное ли выражение самонадеянности? Звонить в полицию, чтобы сообщить о странном исчезновении Клода, ещё рано. Себастьян окидывает взглядом столовую, досадно морщится, заметив в желтом свете софитов пыль на кухонном столе. Конденсат поблёскивает на застарелой паутине по углам. Видно, Сиэль пытался поддерживать здесь чистоту, но, увы… Да и на ужин не мешало бы приготовить что-нибудь, помимо сладостей. — Что ж… — мужчина со вздохом встает со стула и снова улыбается. — Побуду-ка я немного за вашего дворецкого, господин.