1989 год, Нью-Йорк, США
— Тео, любимая моя, проснись… Я резко распахиваю глаза и почти что падаю на пол, в последний момент удерживаясь за край кровати. Чудо-изделие из дерева предательски скрипит, будто вот-вот развалится, но я не сдаюсь — медленно перекатываюсь на другой бок, оказываясь по центру матраца. Вот так вот, сегодня с первой попытки. Смотрю в потолок, идеально белый, без намёка на пятна, и устало, зевая, вздыхаю. Мой более-менее спокойный сон вновь оказался прерван не по моей вине. Я снова слышу этот голос, зовущий меня, молящий проснуться, но никак не могу узнать его. За всю жизнь я слышала сотни голосов, если даже не тысячи, но именно голос из сна отдаётся в сердце непонятной глухой болью. Наверное, я просто сошла с ума, впрочем, это и не должно быть удивительным — в моём возрасте подобное происходит постоянно, да и не все способны дожить до таких лет. Люди говорят, что возраст — это всего лишь цифра, но понятие своих лет кардинально меняется, если внешне нет никаких изменений. У меня дома уже давно нет зеркал, потому что каждое утро я вижу в отражении одну и ту же девушку: густые каштановые волосы до плеч, уверенный взгляд, и на лице нет ни единой морщинки. Я выгляжу на все двадцать пять, только мне уже далеко не столько. Сегодня мне исполняется сто лет, я прожила целый век, запертая в собственном молодом теле. Многие, возможно, позавидовали бы мне — вечное бессмертие, отсутствие малейшего старения и шанс прожить жизнь несколько раз, меняя внешность и имя. В моём случае это не дар и не подарок судьбы, а самое настоящее проклятие. Я ненавижу себя и свою долгую, несчастную во всех смыслах жизнь, и ничего не могу с этим сделать. Каждые десять лет мне приходится менять место жительства, паспорт и немного изменять внешний вид, хотя бы чуть-чуть, чтобы были видны признаки очевидного старения. В этот раз меня зовут Аннабель Уотсон, и я совсем недавно перебралась в Соединённые Штаты из Канады. Я всё ещё журналистка, освещаю важные события, хотя всё это меркнет на фоне войн, где я побывала, и людей, которых там встречала. Современный мир, несмотря на то, что я живу уже не один десяток лет, всё ещё слишком чужд мне. У меня нет ни друзей, ни знакомых — все они постепенно уходили из моей жизни. Кто-то умирал от старости в окружении детей и внуков, а кто-то погибал во время сражений. Я присутствовала на похоронах почти каждого, я видела, сколько боли было в глазах родных, и понимала, что однажды увижу и их смерть. Сама же я никогда не смогу понять, что значит умирать от неизлечимой болезни или от старости, что значит иметь собственных детей и однажды увидеть внуков — всё это казалось мне фантазией, сказочным сном, который, тем не менее, никогда мне не снился. Я, наконец, нашла в себе силы хоть как-то подняться с кровати, и устало побрела в ванную комнату, надеясь, что после умывания смогу освежиться и привести мысли в порядок. Ледяная вода производит нужный отрезвляющий эффект, я мгновенно просыпаюсь, и зрение постепенно фокусируется хотя бы вблизи. Просыпаться с каждым днём всё труднее и труднее, вероятно, возраст берёт своё, если не внешне, то как минимум внутренне. — Да уж, мисс Эйвери, сдаёшь позиции, — говорю я собственному отражению в зеркале, немного по-детски улыбаясь. — А ведь раньше могла находиться в эпицентре военных действий и даже не жаловаться. Первая мировая война — единственный фрагмент моей жизни, который я помню наизусть. Я могу назвать точный день, когда что-то произошло, сказать, где я была и с кем, и чем занималась. Вероятно, события настолько отпечатались, въелись в мою память, что я никогда не смогу просто так всё забыть. Тогда меня окружали дорогие мне люди, рядом был любимый человек, и всё казалось совершенно другим… прям как тогда, осенью 1914-го.Сентябрь 1914 года, Химворде, Бельгия
— Проклятые немцы, — буркнул Лоуренс, наливая себе в кружку чай. — Знаешь, Тео, нам определённо стоило уехать раньше, пока ещё была такая возможность. Теперь мы, наверное, надолго здесь застряли. Я посмотрела на него, вероятно, с наиглупейшим выражением лица, и он галантно прочистил горло. — Я имел в виду, что мы существенно рискуем, потому что военные действия становятся агрессивнее, — он осторожно делает глоток. — Пока что укрываемся у госпожи Ваутерс, Йоке прячется у себя дома, а что дальше? Не факт, что нас не разбомбят уже завтра утром. — Лоуренс, с каких пор ты такой трусишка? — я не смогла сдержать усмешки. — Ты же известный журналист, который, к тому же, без принуждения согласился поехать сюда, чтобы освещать события практически на линии фронта. Неужели испугался? — Я не боюсь, Тео, я волнуюсь за тебя и… — последовала многозначительная пауза. — Что? Договаривай, раз уж начал, — скрещиваю руки на груди, непроизвольно хмурясь, и Лоуренс лишь внимательнее смотрит на меня. — Что ещё, кроме волнения? Лоуренс молчал. Наверное, я по привычке сбила его с верной мысли, но сейчас было похоже на то, что он просто не хотел говорить. За эти несколько месяцев я очень хорошо узнала его и понимала, когда он намеренно хочет скрыть правду. Не в угоду себе, а для того, чтобы не волновалась я. И я ценила то, что этот мужчина готов на руках меня носить и оберегать всю жизнь, но сейчас совершенно не понимала, чего он добивается. — Послушай, Тео, — он осторожно взял меня за руку и едва сжал, — я понимаю, что ты бесстрашная и упорная, но сейчас нам действительно нужно задуматься, стоит ли здесь оставаться ещё дольше. Мы в любом случае не потеряем связь с Фридрихом и Йоке, и уж тем более не потеряем нашу работу, если уедем отсюда пораньше. После твоего ранения я задумался над этим, и самый оптимальный вариант — покинуть страну. Вернёмся в Штаты, сыграем свадьбу, и… — Стоп, стоп, стоп, — я дёрнулась. — Ты предлагаешь бросить Фридриха и Йоке здесь? Ты в своём уме, Баркли? — Я, конечно, попытаюсь сделать всё возможное, чтобы они уехали сами, но, сама понимаешь, — Лоуренс пожал плечами. — В случае Фридриха это будет особенно сложно, подготовка документов займёт не один месяц. — Я не могу оставить их здесь, — мой взгляд прошёлся по кухне, где мы сейчас сидели, и внутри всё похолодело. — Тем более не смогу оставить Яна и Бруно. Мы должны увезти их отсюда, Лоуренс, иначе они погибнут. — Хорошо, я попробую узнать, можно ли в кратчайшие сроки оформить все необходимые документы, — Лоуренс сильнее сжал мою руку и, поднеся к губам тыльную сторону ладони, поцеловал. — Я люблю тебя, Тео. — И я люблю тебя, Лоуренс.***
К сожалению, реальность такова, что нам не удалось перевезти в Штаты ни одного из них. Связи Лоуренса, безусловно, были очень полезны, но нужные люди отказались делать такое количество поддельных документов, чтобы немецкая армия на границе ничего не заподозрила. В апреле 1915-го мы уехали в Нью-Йорк и вскоре поженились, а несколько лет спустя стали получать ужасные новости о своих друзьях, оставшихся в Европе. В 1922-м Йоке умерла от испанки, в апреле 1938-го Фридрих скончался от лейкемии. Мы с Лоуренсом были на похоронах обоих, и это были те немногие моменты за всю жизнь, когда я видела, чтобы он плакал. И я знала, что он винил себя в их смерти, потому что не помог выбраться из страны. Через два года после смерти Фридриха меня настигла очередная смерть — Лоуренс погиб в автокатастрофе во Франции, куда мы прилетели освещать события Второй мировой войны. Тогда я ещё не знала о своём бессмертии и окружающие считали, что это просто хорошие гены, благодаря которым в пятьдесят один я всё ещё выгляжу на двадцать пять, а Лоуренс бесконечно этим восхищался, до самого последнего нашего дня. Я жалела, что в той аварии осталась жива, но не смогла спасти его. В день его гибели ушла последняя частица меня, уступив место горечи и скорби. Остальные дни, находясь на фронте, я даже не помнила, потому что все мои мысли занимал Лоуренс, тело которого не позволили забрать — его кремировали, развеяв прах недалеко от дороги, где произошла катастрофа. Мне не дали достойно проститься с мужем, не оставили ничего, что напоминало бы о нём, и все воспоминания о Лоуренсе я хранила где-то глубоко в своей памяти, не давая себе забывать ни минуты, проведённой рядом с ним. В моём воображении мы до сих пор вместе и счастливы, это наш маленький мир, который я так не хочу от себя отпускать. —Тео, я всё ещё здесь… Снова слышу тот самый голос, приходящий ко мне во снах, и оборачиваюсь, но всё, что вижу позади — идеально чистая ванная комната, и больше ничего. Прекрасно, Теодора, галлюцинации уже не только во снах, но и в реальности. —Пожалуйста, Тео, услышь меня… ты должна услышать меня, Теодора. Я еле слышно выдыхаю и начинаю считать до десяти. Раз… —Тео, прошу, не игнорируй меня… Два… Три… Четыре… — Пожалуйста, ответь мне… Пять… Шесть… Семь… — Поверь мне… Восемь… Девять… — Тео… Десять… — Я здесь, Тео…