Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного,
подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую
мразь, — вот чего надо!
Ф. М. Достоевский
Принцесса Генриетта сейчас пребывала в своей комнате, находясь в сидячем положении. Она обдумывала всё, что происходило с ней за эти восемь дней. Всё началось с приезда в губернский город, в компании с хорошо ей знакомой девушкой. После прибытия в этот богом забытую местность, в первый же день раскрылось уйму тайн и гнили внутри светского общества. Но и этот самый высший здешний свет не унимался и всё говорил о Наталье Всеволодовне Ставрогине, которая до возвращения и так наворотила здесь всякого. Её подружке тоже немало досталось: дивились с её резкого поведения, считали обычной девочкой, что не переросла собственных забав, говорили, мол, «с луны соскочила»; некоторые же кличили «невеждой», «вошью» и невесть кем ещё. Вспоминала та много чего ещё, например то, как в далёком детстве Степан Трофимович плакаться к ней приходил. Не заметила правда Ставрогина, как в этом же самом сидячем положении она заснула и проснулась лишь спустя некоторое время. О существовании собственных дел ей напомнил камердинер, что принёс письмо, запечатанное сургучом.***
Этот день выдался весьма хлопотливым для Nathalie. Тяжкие разговоры о Боге и атеизме с Кирилловой и Шатовой; Лебядкины. Уже ночь, а она уходит от греха подальше с имений этой сумасшедшей семейки. Ещё и Федька Каторжный не унимался и в итоге отдала ему все бумажные из портмоне, а он то дурак подумал, что это задаток. Сейчас возвращалась она в поместье Варвары Петровны одна. Лишь грозный дождь сопровождал её одиночество каплями, что решительно падали на землю. Холод. Вода проникала в каждую частичку её костюма, что уже был прохладнее самой погоды. Её саму пронизывает странное чувство: она хочет только смеяться. У моста она хохотала так, как наверное не было у неё в жизни. При этом, это была не просто экзальтация, ведь что-то нечестивое в ней таилось. Будто бы экстаз от предвкушения чего-то порочного. С приездом сюда, она за эти последние восемь дней только и ощущала это чувство. Неужели Nathalie снова желает испытать собственную подлость, только от чего? Ответ всё не приходил, лишь морозный ливень возбуждал эти струнки: адские струнки виолончелей гнусных бесят в её душе и голове. И появилась на лице кривая улыбка, предшествующая очередной смех, как тут принцесса Генриетта слышит до боли знакомо торопливый голос: — Наталья Всеволодовна! — Петра Степановна? — разглядывая движущийся силуэт с зонтиком вдалеке, проговорила Ставрогина. Женская фигура бежала к Nathalie. — Наталья Всеволодовна! — не унималась девушка, — что же вы в такую темень бродите? — А сами то? — Со мной то неважно всё, а вы? Студёная погода ведь сейчас… — тревожно трещала Петра Степановна, — вы вся промокли… Не боитесь, что не поздоровится? — Не беспокойтесь. Девушка поднесла зонт, стараясь закрыть Наталью Всеволодовну от небесных капель. Опять та пыталась ей льстить. — Скажите мне, куда хоть направляетесь то? — прерывает молчание Верховенская. — В имения матушки моей. — Вас сопровождать следует? — Пожалуй, я то без зонта хожу. Так они и пошли. Обе тряслись от дождливой мерзлоты, но видно было, что Петра Степановна была не столько мокрой, сколько влажной. Однако это не мешало осеннему ветерку проникать сквозь тугие ткани. От холода уже неприятно зудели колени. — Так что же вы сами скитаетесь под дождём? — спрашивает Nathalie. — В хлопотах же я, Наталья Всеволодовна, в хлопотах! Сами ведь знаете, что у нас возня одна да и только. Чего печать одних прокламаций заграничных стоит. Ставрогина лишь промолчала, как она делает это обычно в разговорах с Петрой Степановной, возбуждая не только её раздражение, но и предвкушение от томных ожиданий. Петра Степановна Верховенская — неоднозначная личность. Говорила много и торопливо, слова из неё сыпались, как резко упавший бисер или горох. Нельзя было понять, что находится у неё на уме. Забавный был парадокс: хоть и говорила она много, но при этом она не раскрывала собственных мотивов, идей или тревог. Не любила Петра Степановна перед людьми душу изливать. К тому же, как это сделать, если в этом городе каждый готов засадить тебе нож в спину. — Почему же вы молчите, Наталья Всеволодовна? Сморозила я что-то нечленораздельное или вашу честь задела? — Петра Степановна, — обратилась Nathalie к ней, — этот день мне и так нелегко дался и завтра тоже самое ждёт. Поэтому прошу вас, либо ни слова, либо не упоминайте ваши махинации. Понимаю, что вы тот ещё энтузиаст, но нельзя ли вести беседы о чём-то другом? — А, вот оно что. Извольте же простить меня тогда. Настолько я озабочена делами, что буквально живу ими. Совсем забылась я, да настолько, что те солнечные дни, что довелось нам в Швейцарии провести, я забывать начала. «Швейцария… — подумала Nathalie, вспомнив те жаркие ночи, в сопровождении Петры Степановны, — вот как. Вот чего значит я желаю сейчас…» Она посмотрела на Верховенскую, которая продолжала увлечённо тараторить, но Наталью Всеволодовну сейчас не волновали её слова: волновала лишь богомерзкая экзальтация, которая приятно тянула её ноги и нижнюю часть живота. Теперь ей всё стало ясно. От этой ясности, Nathalie ухмыльнулась своими губами, что на холоде засохли, как коралл без воды. Свежесть придавала только неяркая помада. — Я что-то забавное смолвила? — недоумённо спросила Петра. — Все ваши слова смешны, Петра Степановна. — продолжала улыбаться Наталья Всеволодовна. Изумлённо глядела Верховенская на Nathalie, пока они не заметили, как пришли во владения Ставрогиных. — Думаю, уйти мне стоит. Сами же видите какой мрак настиг улицы, ха-ха. Ну хорошо. Если что-то нужное по делам появится, к вам обращусь. До зав… — Нет, что вы, — перебила Nathalie. — зайдите, далеко же проживаете от меня. Лучше не шутить вам со своим самочувствием. — Ишь вежливая какая вы стали, Наталья Всеволодовна, — с некой иронией проговорила собеседница. — ну так и быть, воспользоваться же вашей добротой то надо, ха-ха. Забавно, что Петра Степановна не почуяла сильного подвоха в словах Натальи Всеволодовны, зная, что у неё иногда есть проблемы с вменяемостью. А между прочим у Nathalie были достаточно большие планы на Верховенскую. По крайней мере, этой мокрой ночью. Будто бабочка попала в липкую паутину.***
Они уже давно перешли порог дома, в котором не было ни души: все спали. Дойдя до покоев Натальи Всеволодовны, она зажгла свечу, стоявшую на прикроватной тумбе. Всю промокшую одежду Наталья Всеволодовна спешно снимала: она и так провела под дождём долго, а мокрый костюм мог вызвать хворь. Вода настолько сильно пропиталась в ткани, что дошла аж до нижнего белья. Белоснежные сорочка, корсет, панталоны и сизые чулки — всё обмякло и заледенело. — А чего вы не раздеваетесь, Петра Степановна? — спрашивает та. — А вправе ли я? — Не стройте из себя девицу. Знайте же, что с такой погодой вы у меня здесь останетесь надолго. — резко ответила принцесса, пока из выдвижных полок доставала комплект сухого нижнего белья. Петра Степановна, ничего не ответив, лишь незаметно кивнула. Начиная снимать с себя блузу, она украдкой посмотрела на Nathalie. Все детали во внешности Натальи Всеволодовны облачила госпожа тень, выделяя её элегантный силуэт, стоявший подле окна. Только её мокрые волосы сверкали бристольскими голубыми бликами. Верховенская налюбоваться не могла этой картиной, представшую перед ней: невозможно было оторвать глаз от того, как принцесса Генриетта расшнуровывала свой слабо надетый корсет; сорочка же придавала бесформенность тела Ставрогиной, но сняв и это ночное одеяние, Верховенская узрела оголённый женский стан. Это был самый красивый и изящный стан, который она видела за всю жизнь. Складывалось впечатление, что Nathalie специально дразнит свою гостью. Внезапно в память просочились события, происходившие в Швейцарии, когда никто их не видел и видеть не должны были, ведь неприлично быть свидетелем чужого романа. Петра Степановна почувствовала жару, а также то, словно на лице её краска разлилась. Она это испытывала, пока рассматривала стройное тело Ставрогиной, которое присуще истинным аристократам. Белокурая девушка просто не замечала того, как её руки сами по себе бросают ткани, чтобы не только кожа, но бурно стучащее сердце, смогли свободно дышать. Когда же руки Ставрогиной дошли до её собственных панталон, и так раззадоренная Верховенская чуть не завизжала. Она взялась за свой рот, чтобы не привлечь внимание Царевны. Съёжилось всё внутри Петры Степановной от того, когда принцесса Генриетта нежно снимала с себя пышные панталоны. Оголившись полностью, Верховенская опять увидела то, по чему соскучилась за время пребывания в губернии: полностью обнажённая натура Натальи Всеволодовны со всеми прелестями, которыми её одарила нещедрая мать-природа. Лёгкое и атлетичное тело Ставрогиной было похоже на античные древнегреческие скульптуры, а бледная кожа лишь усиливала этот эффект. Самое что ни на есть нечестивое возбуждение испытала Верховенская. Ей казалось, что сейчас пред ней явилась сама Мания, чтобы покарать, лишив её рассудка за похоть, горящую пурпурным огнём. Впрочем, Петра Степановна уже была обречена сойти с ума, когда решила связать свои узы с Натальей Всеволодовной. К сожалению, для Петры Степановны, она не могла долго любоваться этой живой статуей, ведь Наталья Всеволодовна раздевалась как раз таки для того, чтобы снова накинуть на себя льняное бельё. Так постепенно все свои естественные пригожести она закрывала белой тканью. Обошлась та и без сорочки. — Петра Степановна, — обратилась к девушке Nathalie, подходя к своему трюмо. — можете корсет натянуть? — Да-да, конечно-с. Конечно, как вам угодно. Словно горничная, Петра Степановна быстрыми шагами подошла к Наталье Всеволодовне. — Насколько туго натянуть мне нужно, чтоб вы довольны были? — Несильно. Как только та взялась за ниточки корсета, Nathalie неожиданно начала разговор: — Значит, говорите, что забыли те солнечные дни, которые мы в Швейцарии проводили? — Ну как, не всё конечно. Что-то да всплывает в голове моей… да, ещё всплывает… — замялась Петра Степановна. — Что-то не так? — Нет, нет… не надобно вам волноваться, Наталья Всеволодовна, просто… Сами же понимаете, говорить об этом неприлично, даже между нами и… — А вы сами разве не говорили, что хотите откровенною со мной стать? Сегодня со Ставрогиной они упоминали эту самую откровенность днём. Если утверждать конкретнее, то Верховенская резко раскрылась перед принцессой: говорила ей о своём даре «бездарности»; о том, почему та предпочитает больше говорить, нежели молчать; о том, что несмотря на долгое времяпровождение со Ставрогиной, она продолжала хитрить, да лукавить. — Да точно, извините… Просто я боялась, что вы забыли то, как в Швейцарии мы… как бы так выразиться, мы cueillir la fraise, вот. Приятно так было, знаете и я это вспомни… Было странно наблюдать за Верховенской, что прямо сейчас искала слова для того, чтобы с горем пополам вести осмысленный диалог. Девушка, которая казалось не знала слово «Стыд» от слова совсем, рдела от него. Неудивительно, ведь возбуждение запутало её мысли. — Вы за кого меня держите? Что за грубость вы проговорили сейчас? — жеманно сказала Наталья Всеволодовна, — Неужто намекаете на то, что я до возраста дошла, когда женщины забывают самые банальные вещи? — Что вы, что вы, Наталья Всеволодовна… Просто знаете, не упоминаете вы о Швейцарии и поэтому кажется, что между нами ничего не было. — Значит ещё и меня крайней делаете? — не унималась Наталья Всеволодовна, — знала я конечно, что вы грубите иногда, но сейчас ваши слова даже хуже речи любого солдафона! Конечно, сейчас Nathalie специально драматизировала слова Верховенской, но на то были и так понятные причины. Она давала ей намёки на свои намерения, будто взывая её присоединиться к их маленькому и бесстыжему баловству, сладость которого вкусили они тогда ещё в Швейцарии. И Петра Степановна об этом прекрасно знала. К тому же, будь Наталья Всеволодовна действительно зла, она бы не ухмылялась так соблазнительно и вызывающе, не смотрела бы на Петру Степановну свысока. Рука Ставрогиной вдруг прикоснулась тёплых скул Верховенской. Девушка же лишь нахально улыбнулась, когда увидела то, как в глазах женщины пенилось бордовое вино, опьяняя её. У самой же Петры Степановны тоже горела искра: некое озорство отдавало жёлто-красным оттенком. Иначе говоря, Верховенская радовалась тому, что сейчас их ждёт. Вот только перед этим нужно было с кое-чем управиться, поэтому Nathalie резко толкнула девушку, отошла и взяла маленький колокольчик со своего комода. Когда он оказался в руке, то та начала качать его, тем самым издавая повторяющийся звон. После остановки, спустя некоторое время стали слышатся спешные шаги за дверью. Вошёл камердинер. — Алексей Егорыч, — сказала Наталья Всеволодовна бесстрастным тоном. — будь любезен, отнеси это мокрое тряпье сохнуть. Она указала пальцем на то место, где висела мокрая одежда. Слуга послушно же забрал всё, и собираясь покидать комнату, Ставрогина добавила: — Ах да, забыла дополнить. Алексей Егорыч, не беспокой меня ближайшие несколько часов. Как только дозволено будет — я позвоню. Старый мужчина лишь кивнул и вышел из комнаты. Наталья Всеволодовна подошла к двери и заперла её на ключ. Несколько секунд она неподвижно спиной стояла к Петре Степановне, заставляя её томиться и подрагивать от немного жуткого зрелища. — Вы помните, что за любое нахальство надо платить, Петра Степановна? — раздался голос Ставрогиной. — Д-да… Конечно-с — с дрожью проговорила та. Петра Степановна всё продолжала стоять у окна, за которым всё ещё яростно ревел дождь. Ставрогина же шагала к своему комоду, доставая два больших своих платочка. — А как же ваша Варвара Петровна? — Матушка почивает крепким сном, как и все здесь. Кроме Алексея Егорыча. — ответила сухо Ставрогина. Уже затем та тихо подошла к гостье и встала напротив неё. Nathalie немного приподняла свою голову, создавая вокруг себя властвующую ауру, что была тёмно-синего цвета, как её покои прямо сейчас. Впрочем, сильно поднимать не нужно было, ведь она уже была выше ростом Петры Степановны. Положив руку на плечо Верховенской, та давала ей понять, что нужно сесть на колени. Петра Степановна же сделала это, медленно опускаясь в сопровождении ставрогинской руки. Холодная ладонь Nathalie плавным движением перешла от плеча к подбородку Петры Степановны. Её большой палец всё поглаживал кожу вокруг тоненьких губ. — Я надеюсь, не забыли ли вы, как мы это делали в Швейцарии? — важным тоном спросила Наталья Всеволодовна. — Да как такое забыть… Ваши движения… Изгибы… Дейст… — с восхищением в глазах ответила Петра Степановна. — Довольно вашего словоблудия, — сделала замечание Ставрогина, после чего она села на кровать, — лучше обнажитесь предо мной. Петра Степановна чутка постояла, будто в ступоре, а затем резко начала снимать с себя все влажные тряпки: слабо натянутый корсет, бюстье, панталоны. Пока она избавлялась от слоёв одежды, за ней наблюдала Nathalie, сверля её тёмным и очень холодным взглядом. Её взор будто бы оставлял на теле и душе Верховенской холодные ожоги, заставляя ещё больше трястись от внутренней стужи. — Как кончишь, подойди ко мне на коленях. — грубо выдала Наталья Всеволодовна, понижая планку субординации в своей речи. — Не смей даже вставать. — Да-с, maîtresse… — слышным шёпотом выдала Верховенская. Ставрогина не сказала, что будет, если Петра Степановна ослушается, а ей уже стало жутко от того, что же в таком случае произойдёт: она уже не раз была жертвой подобного ставрогинского гнева. Верховенская пыталась не сыпать бисер из своего рта, ведь она прекрасно знала правила игры, что когда-то предложила ей Наталья Всеволодовна на Родной земле Родольфа Тёпфера. Держа тряпьё в своих руках, та спросила: — А одежду… всю… куда бросать? — Можешь на полу оставить. Закончив с бельём, собиралась та уже подойти к Nathalie, как вдруг заметила, что на ней ещё осталась одежда: чулки. — А-а… с чулками что делать-с? — нерешительно спросила Верховенская. — Можешь с ними не возиться. Ты лучше не томи моё ожидание. Казалось, что для Петры Степановны нет того, кого бы она боялась и уважала. Она же нигилистка, которая не признает ни идолов, ни авторитетов мнения. Так именно, что казалось, ведь прямо сейчас Петра Степановна Верховенская содрогается и послушно, не вставая с колен, подходила к принцессе Генриетте. Именно она была тем самым идолом, которого Петра Степановна боялась и уважала. И вот, она уже стояла близ неё. Ставрогина взяла её личико, что было окрашено ночною темнотой, присущая в дождливую погоду. Лишь редкий призрачно-голубой свет ложился позади, выделяя каждый белокурый и торчащий волос. Но глаза Натальи Всеволодовны, привыкшие к темноте, уже с жадностью съедали тело Петры Степановной, плавно бродя своими бездонными зрачками по каждой впадинке, извилине или выпуклости. От них веяло стальной прохладой. Верховенская же словно давала Наталье Всеволодовне рассмотреть её лико со всех ракурсов. Она глядела вниз, будто бы боясь даже лишним взором своим разгневать принцессу. Лишь веки прикрывали её очи, поэтому нельзя было сказать, что она чувствует, но Nathalie прямо сейчас собиралась это узнать, резко вводя свой указательный палец ей в ротовую полость. Петра же от неожиданности широко распахнула глаза. На мгновении можно было заметить взор испуганного котёнка, который плавно сменился на некое спокойствие: на принятие того, что сейчас происходит. Этот взгляд заставил Nathalie лишь ухмыльнуться. Вторую же фалангу та вводила ей аккуратно. Она прекрасно осознавала своё положение, когда сверху-вниз наблюдала за тем, как Петра Степановна лишь покорно лобзает её пальцы. Даже в Петербурге, Ставрогине не удавалось так никого умело подчинять в постели, как Верховенскую, ведь она сама была рада стать чем угодно для Nathalie: тряпкой, игрушкой, собственностью, мёртвой душой. Сама же Петра Степановна прокручивала в голове, словно заклинание, эти слова: «Без вас я пустое множество, нуль… муха, идея в склянке, Колумб без Америки… Вы та, кто поведёт народ, вы солнце, а я ваше отребье… рваное тряпьё ваше…» Извращённая преданность, но оправданная, ведь несмотря на тёмные, нигилистические очки Верховенской, невозможно было не восхищаться красотой Nathalie. Красотой присущей только фарфоровым куклам со стеклянными глазами. Наталья Всеволодовна своими повадками и образом походила на самую настоящую Снежную королеву, чей гнев был сдержанный. Вытащив мокрые пальцы из её рта, Nathalie несколько секунд наблюдала за лицом Верховенской, которое прямо сейчас выражало некую растерянность, ведь вынула та их резко. После этого, Ставрогина подносит один из платков, чтобы завязать глаза своей партнёрши. Наталья Всеволодовна не понаслышке знала, что играть с завязанными глазами куда интереснее, чем с открытыми: не знаешь, что тебя ждёт дальше и тебе приходиться лишь надеяться на собственное осязание, которое любит жестоко обманывать. Теперь на лице Петры Степановной можно было разглядеть лишь часть носа и приоткрытый рот. Зрачки девушки не могли теперь разлетаться во все стороны, как она это зачастую делала, когда заходила в помещение. Встав с постели, Наталья Всеволодовна сказала белокурой девушке подняться, что та и сделала. Снежная королева аккуратно проводила пальцами по плечам той, обходя её дугой, словно рассматривая Верховенскую, как диковинный экспонат. Остановилась она у спины, которую освещал слабый, синий свет из окна. Рассмотрев её повнимательнее, и заметив, что на теле «жертвы» красуются еле видные шрамы, Наталья Всеволодовна заявила: — Значит за время нашей безмятежности, печати моей собственности на твоём теле сошли, — легко проводила пальцами Nathalie по спине. Ставрогина берёт руки Петры и несильно их завязывает. Видимо она этим добивается чего-то. Мягко касаясь пальцами до шеи девушки, холодные губы Nathalie тут же припали к этой точке, жадно всасывая кожу. Одной рукой она проводила по бедру Петры Степановны, другой же медленно снимала собственное нижнее бельё. Сама же партнёрша просто стояла, издавая вздохи: в этой ситуации она должна потакать абсолютно всем прихотям её идола. Обычные лобзания перерастают в укус. Девушка чувствует то, как зубы впиваются в её плоть, протыкая её, и заставляя рану кровоточить. Внезапно для Верховенской Наталья Всеволодовна резко толкает её на кровать. Та уткнулась всем телом и лицом в достаточно плотные перины. Сама же Nathalie неспешно приближается к телу, на которое падал голубоватый свет. Принцесса Генриетта касается рукой до одной стороны ягодиц, сжимая мягкую кожу своими острыми ногтями. Она не собиралась останавливаться только здесь — она хочет оставить глубокий след своей искажённой «любви» на этом существе, что сейчас тихо стонало, пытаясь не сорваться на более развратные звуки. Nathalie продолжала «резать» Петру Степановну вдоль, останавливаясь на бедре. Вынув пальцы, та некоторое время любовалась тем, как нанесённые увечья слабо пульсировали и заливались кровью, что под холодным освещением казались чёрными. Но этого было недостаточно, чтобы поработить самого главного демона в своей душе. Неудовлетворённо окинув взгляд на собственную прикроватную тумбочку, ей бросилась в глаза горящая свеча. Тогда то она и поняла, что делать дальше. Взяв из канделябра саму свечу, Наталья Всеволодовна поднесла языки пламени к затылку, стараясь не задеть волосы. Nathalie медленно прогуливалась огоньком по телу, еле как касаясь самой внешней частью пламени, чтобы не сжечь Верховенскую заживо. Она проводила его до лопаток, оставляя рудые мазки. Попутно с этим причудливым этюдом капал таявший воск. Петра Степановна незаметно тряслась, сжимая зубы, вздыхая и мыча от ужаснейшего жжения. Она была готова стерпеть что угодно, если это было от рук самой Натальи Всеволодовны. Вот только Петра Степановна оставалась человеком, чувствующим боль. И как бы она не сопротивлялась своему происхождению, у её нервных окончаний были иные планы. — Не дёргайся, иначе я сожгу тебя, как это свершили с Анжель де ла Барт. — грозно выдала шёпотом Nathalie. — Тогда ты превратишься в смрадный уголёк, который я тут же выброшу. Такие жуткие слова вместо того, чтобы внушить страх Петре Степановне, лишь сильнее подогрели в ней вожделенный огонь. На самом деле, Петра Степановна была самой, что ни на есть бестией. Хитрейшей плутовкой, которая могла устроить ужаснейшие козни. Её колкие слова могли ранить любую душу, ведь твердили они лишь горькую правду об её жертве языка желчного. Но сейчас всё было иначе — сейчас она должна была играть роль обычного манекена, на котором экспериментируют различные виды колких тканей во имя вечно меняющийся моды. Будто бы такая мелкая бестия, как Верховенская Петра Степановна, попала под горячую руку самого коварного беса: само воплощение Люцифера, как Ставрогина Наталья Всеволодовна. Наигравшись с огнём, Наталья Всеволодовна перевернула Петру Степановну лицом к ней. После каждого кнута должен быть сладкий пряник, а потому Nathalie готова была поощрить Верховенскую за то, что та покорно её слушается. Тоненький поток воздуха окончательно прогнал пламя, оставляя от него лишь тёмненький дым и жидкий воск, капавший на грудь Верховенской. Белые капли растекались на теле девушки, придавая и так непристойной картине, ещё более распутный вид. Брюнетка как раз воспользовалась этим и расплавленный конец свечи уже смело бродил по телу, рисуя хаотичный узор, будто их художник был шизофреником. Петра Степановна под ней лишь прогибалась, да протяжно постанывала, иногда останавливаясь для того, чтобы вобрать в рот воздух. — Ты знаешь, как это приятно трогать воск от только что потухнувшей свечи… — надменно шепчет Наталья Всеволодовна. Петра Степановна была готова комментировать любые фразы Nathalie, но не могла, иначе её maîtresse будет недовольна. Поэтому из её рта, помимо растянутых стонов, лились звуки, которые могли стать цельными предложениями, но носитель их специально обрезал своим вострым языком. Когда свеча начала сохнуть, Nathalie положила её на место. Да и ей самой надоело так штриховать девушку. Ставрогина взялась за талию Петры Степановны: вся она была в мурашках и содрогалась от любого прикосновения. Наталья Всеволодовна усадила её на своё бедро. Влажный похотник Петры Степановны тёрся о ледяную и нежную кожу Nathalie, вызывая моментальную реакцию. Сама же Наталья Всеволодовна бродила своими губами по верхней части тела Петры — М-м… Maîtresse… ах… — простонала Петра Степановна. Столько укусов она оставила на выпирающей ключице девушки. Та же всё тёрлась, и тёрлась о неё, заводясь от этого сильнее. Конечно же принцесса Генриетта не могла оставить это безнаказанным, а потому она приподняла свою спутницу, чтобы та не смогла блаженствовать. Сразу после этого, Верховенская пыталась хоть как-то дотронуться до возбуждённой области, но всё тщетно: Ставрогина ей не позволяла это сделать. Завязанные руки лишь сильнее усугубляли положение, ведь они уже затекали. Эти поддразнивания сразу нашли отклик в виде жалких поскуливаний, которые девушка пыталась сдержать. — Ах, моя горе-завоевательница, что же ты нюни пускаешь? — с явной насмешкой произнесла женщина, — если так поблажек хочешь, то может начнёшь восхвалять меня? Наталья Всеволодовна приобняла её своими руками. Одну из них она запускала всё ниже, и ниже, тем самым дотягиваясь до задней стороны вульвы. Тут же из Верховенской резко посыпались слова, словно развалившиеся бусы: — Вы красавица, знаете? Красавица-а! Вы обаятельнейший человек. Говорю я всем, что не интересна мне любовь, но… я умею любить… Я люблю… ха-а… идола, люблю вас! Люблю вашу красоту и простодушие, хоть я и нигилистка… Я-я нуждаюсь в вас! Как только в моей жизни вы появились, повелась я на вас, как подсолнух на солнце, как муха на сласть. Без вас я не чувствую себя настоящую, будто мне... медленный яд впрыснули, а вы... моё спасение, лекарство моё! Всегда... когда глаза закрываю, ваш образ всплывает… ммм, Ставрогина… — продолжала она дальше говорить, запыхаясь и стонав в грязном упоении. Наталья Всеволодовна лишь с улыбкой слушала искренние речи Верховенской, пока одной ладонью ретиво тёрла её измокшую промежность, а другой еле заметно развязывала платок на её запястьях. Слова дочери Степана Трофимовича заставили Ставрогину не только чувствовать превосходство, но и некое угнетение, ведь никогда она ещё не видела такой одержимости в смертных существах. — Помешанная, — фыркнула Nathalie, — таким, как ты, место в Преображенской больнице. Словно желая её наказать за помешательство, Наталья Всеволодовна резко дёрнула рукой и очень сильно зажала её похотник. Было это схоже с тем, как когда-то она чуть не откусила ухо одному губернатору. От такого действа, Петра Степановна издала весьма нетихий вскрик и красиво выгнулась, превращая свою спину в дугу. Руки же непроизвольно двинулись и ткань, сдерживающая их, развязалась! — Ах, негодница… — с наигранной злобой и истинным восторгом проговорила Nathalie, — значит, пока ты мне тут зубы заговаривала, развязывала ты петли мои. Пропащая… Наталья Всеволодовна с огромнейшим удовольствием наблюдала за растерянностью Петры Степановны. Как же было приятно смотреть за тем, как за твою собственную наглость расплачивается другой человек. Принцесса Генриетта больно щипала свою спутницу в мягких местах, та же дёргалась и вскрикивала от боли. — Двадцать семь лет, а ведёшь себя, как бесноватое дитя! — отчитывает Nathalie с умеренной яростью, которая была свойственна Кэрролловской чёрной королеве, — по хорошему отхлыстать бы тебя, паршивица. Да так, чтобы от тебя живого места не осталось. — Да как бы… вы меня не бранили… ах! Как бы не рукоприкладствовали… в наслаждение мне это… в наслаждение! — выгнулась Верховенская, когда Ставрогина укусила её за затвердевший бугорок на груди. Как бы странно не выглядело это зрелище, но для Верховенской и Ставрогиной оно было подобно детскому развлечению, а-ля «дочки-матери», которую разыгрывают самые обычные дети. Впрочем, их действия тоже можно было назвать игрой в «дочки-матери», но на более извращённый, грязный и развратный манер. Прилагательных попросту не хватит для того, чтобы полностью запятнать такую невинную, по-девчачьи нежную игру. Нужно просто смотреть на происходящее, держа в голове эту мысль. — В наслаждение тебе значит? — остановилась Наталья Всеволодовна. — с каких пор только ты должна получать удовольствие? Женщина развязала девушке глаза и властно расселась перед ней. Брюнетка взялась за её волосы на затылке и сказала: — Убери же то безобразие, что ты оставила на мне, — поднесла она голову Верховенской к своему бедру, на котором та сидела. — не вздумай учудить чего-то лишнего. Петра Степановна же лишь покорно выслушала её команду и уткнувшись о плоть Nathalie, начала жадно её лобзать. На языке она почувствовала кисловато-горьковатый привкус влаги, что успела немного засохнуть. Наталья Всеволодовна лишь тихо мычала, и запрокинув голову назад, нешироко улыбалась. Она закрыла глаза, чтобы дольше ловить блаженство от момента собственного господства над Верховенской. Вот только длилось это недолго, ведь Петра Степановна кое-что да учудила, а именно: резко из бедра она провела своим языком в промежность женщины. Реакция последовала незамедлительно: Nathalie дёрнулась и распахнула широко глаза. — Что ты… себе… позволяешь? — пытаясь сдержать стоны проговорила Наталья Всеволодовна. Что ж, а в таком деле, как в ублажении собственного идола, Петра Степановна не лыком шита. Неудивительно, ведь изучила та её досконально. По этой причине, Nathalie хоть и хотела её упрекнуть за такую дерзость, но не могла этого сделать: уж слишком Верховенская старалась, вылизывая каждую складку её промежности. Эта фарфоровая маска спадала с принцессы Генриетты, когда Петра касалась её головки похотника. Женщина упала спиной на постель, держа голову девушки, и поглаживая её макушку. Вздыхала Наталья Всеволодовна так томно и протяжно, что аж стыдно стало: вдруг кто-то услышит то, чего от них никто не ожидал. В любом случае, процесс уже было не остановить, особенно тогда, когда скоро должна последовать развязка. Девушка сразу же почувствовала то, что её идол вот-вот должна дойти до пика услады, а потому она немедленно поглаживала себя, чтобы достичь одновременной эйфории. Ставрогина только и делала, что дрожала. И вот, крепко схватившись за голову своей партнёрши, глаза женщины озарила яркая-яркая вспышка. Казалось ей, что можно даже Тихона не посещать, ведь она очищается ото всех своих тяжких грехов. По всей комнате раздаётся серия высоких и неприличных звуков. Обе уже лежали на перинах, готовые к тому, чтобы отправиться в смутные царства Гипноса. Они больше не ощущали колкой стужи, наоборот: было приятно чувствовать лёгонький холодок по вспотевшему телу. Закрыв глаза, Nathalie глубоко дышала, пытаясь набрать больше воздуха после ошеломительного путешествия по десятому небу. Верховенская же только и делала, что хихикала, да улыбалась. Причём на её лице игриво мерцала не та ухмылка, походившая на насмешку, а искренняя и наивная, присущая неокрепшим умам. Даже маленькие слезинки текли с её глаз, но они носили чисто восторженное происхождение. Петра, тоже немного отдышавшись, прильнула к губам Nathalie, с которых уже сошла помада, а та с радостью ей ответила на поцелуй. Даже звук дождя прекратился, словно природа не желала портить двум девушкам момент их интимного воссоединения.***
Рассвет. Петрикор блуждал по всем комнатам. Наталья Всеволодовна уже как давно проснулась, лежа вместе на ложе с её спутницей, которая с удовлетворённым лицом спала. Небо приобрело облакотные и бледно-голубые оттенки, одаривая помещение такой же нежной гаммой. Любуясь такой спокойной картиной, Nathalie понимала, что эта безмятежность сменится с парижского голубого на бледный цвет дня, который принесёт лишь новые заботы и хлопоты. Она снова будет общаться с Петрой Степановной так, как будто сегодня ночью с ними ничего не происходило, словно новый день стёр все пылкие чувства, что разрастались внутри них, выходя наружу. Эти эмоции, найдя выход, сгнили, как вырванный сорняк. И сегодня опять будут споры, сплошная чёрная желчь и обиды. Однако на теле мирно спящей Петры Степановны красовались доказательства их близости. В первую очередь это были доказательства существования их внутренних бесов.