Края бурь и водоворотов

И снова форштевень «Парсифаля» прорезал речную воду, снова хлопали над головой паруса и стяги, снова Роше стоял возле бушприта, пристально, с ненавистью смотря на мутную гладь Понтара. Цель ускользнула от него. Опять! Бешеный пёс впустую лязгнул зубами и теперь с упорством одержимого бросался в погоню, в то время как ставки в этой безумной игре стали лишь выше. То, что сначала было желанием отомстить не только окрепло, получив новую, кровавую пищу, но и смешивалось теперь с почти паническим, холодным ужасом перед возможностью увидеть закат Темерии как страны. Нужно было спешить, и команда, прекрасно понимая, что сейчас поставлено на карту, сновала как тени, делая всё, что было в их силах, чтобы обеспечить «Парсифалю» плавный, уверенный ход. После того, как Роше обагрил свои руки кровью короля Каэдвена швартоваться прямо у пристани Лок Муинне вместе с кораблями остальных участников съезда было бы чистой воды самоубийством. Так что оставалось лишь встать ниже по течению, сделать короткий переход через предгорья и пробраться в город, избежав излишнего внимания. Роше собирался отправиться в путь один, даже Бьянке запретив покидать корабль, однако вмешался ведьмак. — Чёрта с два ты от меня отделаешься, — заявил он категорично. — Я зашёл с тобой слишком далеко, чтобы отступать сейчас. — А ещё в Лок Муинне прячут Трисс, — перебил Роше. — Я помню, что я обещал тебе, Геральт. — Дело уже не в этом. От попытки подумать, что ведьмак имеет в виду, у Роше заныло в висках. Геральт то и дело твердил о своем нейтралитете, о том, что ведьмаки не вмешиваются в политику, но Фольтеста убил ведьмак, и одного этого достаточно, чтобы никогда больше не покупаться на такое гнусное вранье. А чтобы усугубить — Геральт взялся за контракт, предложенный лично королем Каэдвена. Нашел же к кому наниматься, чёртов мутант! Как полагается параноидальному ублюдку, Роше разумеется начал подозревать Геральта в том, что тот сменил знамёна и начал шпионить в пользу нового заказчика королевских кровей. Впрочем, ведьмак, как оказалось, был слишком неискушён в хитросплетениях людской политики, чтобы осознанно ввязаться в какую-то гнилую историю. А самую ужасную, непоправимую ошибку совершил как раз сам Вернон… Щеку возле правого глаза предательски задергало тиком. Роше поспешил отвернуться. Если чего доброго ведьмак расскажет Бьянке — а он решительно не умел держать язык за зубами — та обязательно налетит на командира с требованиями поесть и поспать. Порой её представление о субординации уходило в загул и образцовый солдат Бьянка становилась совершенно невыносима! Несмотря на все произошедшие с ней ужасы в Бьянке оставалось ещё слишком много способности сопереживать. Возможно, потому что она ещё так молода. Сам Роше чувствовал себя не то стариком, о котором забыла Смерть, не то преступником, который украл годы жизни у других людей и этим погубил их. Прекрасно понимая, что Бьянке не менее тяжело сейчас, — а даже и более — Роше не находил в себе никаких душевных сил ни принимать сочувствие, ни испытывать его. Даже звук её голоса вызывал тупое, необъяснимое раздражение, теперь, когда на корабле стало куда тише, поэтому Роше просто попросил оставить его в покое и «не донимать по пустякам». Ведь сочувствие опасно, оно ослабляет, искушает сдаться. А ему не должно раскисать. Даже если его государя убили, его друзья мертвы, а его родина скоро будет разорвана на части стаей коронованных стервятников. В душе остались только гнев и тянущее ощущение близости бездны, в которую он может рухнуть в любую секунду. Несколько дней пути промелькнули в состоянии животного отупения и выматывающего бездействия, но наконец «Парсифаль» бросил якорь и шлюпка отвезла ведьмака и Роше к каменистому берегу. Поправив заплечный мешок, Роше поднял взгляд на цепь холмов, гор и скал, отделявшую их от Лок Муинне, и возвышающуюся вдали за ними стену Синих Гор. На таком расстоянии их склоны и в самом деле отливали синевой. Надо было спешить. *** Далеко не всегда с первого взгляда можно определить, что движет человеком в его стремлении к цели. Бывают прозаичные и понятные стремления — поесть, поспать, потрахаться. Раскусить таких проще некуда, ведь их побуждения не придают им сил. Не всегда нужно даже намекать на предстоящую боль — репутация ублюдка в шапероне, настоящего подонка без стыда и совести, в два счёта открывает малодушные сердца. На тебя проливается дождь откровений, только успевай запоминать. Дальше рука об руку идут желание устроиться в жизни получше и стремление напакостить ближнему своему. Таких можно подкупить или попросту использовать их собственные порывы сделать кому-то подлость. Есть просто жадные свиньи, которым нужно больше, чем они могут сожрать — больше золота, земель, титулов, почестей — и чаще всего они водятся среди благородной швали. Кто был мастаком по части укрощения этих хряков, так это Фольтест. Угрозами и посулами он заставлял бояться власти короны и уважать его могущество. Людьми попроще он, конечно, не занимался. Вселять бодрость духа в каждого пехотинца — дело не королевское. Мужики и парни, которые сморкались в пальцы или подолы рубашек, столь же далеки от высоких материй, как квочка от полётов за моря, и самые изящные речи об идеалах и благих целях просвистят у них мимо ушей, никак не отпечатавшись в разуме. Так какое государю дело до желаний и чаяний рекрутов! Пусть десятники и командиры взывают к их патриотизму, рассказывая о военных делах в куда более доступных их пониманию выражениях: грабь, насилуй, убивай. Для короля же главное — чтобы не разбежались дворяне с их хорошо снаряженными и обученными отрядами. Эти высокородные подонки считают любую войну этакой развлекательной прогулкой. Месяца два-три, и они поедут по домам, посчитав свой верноподданнический долг исполненным. Поэтому, созывая войска под знамёна, — например во время войны, которая затем стала называться Первой Северной — Фольтест и делал ставку именно на жадность. Он и не пытался рассказывать дворянам о том, что судьба страны зависит от того, как покажут себя их войска на поле брани, ведь какое им в сущности дело до такой малости как Темерия. Патриотизм — удел избранных. Фольтест просто предложил подумать, сколько можно выручить за пленных. — Эти нильфгаардские офицеры — вы представляете, какой выкуп за них можно запросить? — его голос звучал раскатисто-громко, как будто он сам уже предвкушал неплохой куш. — Одни доспехи чего стоят! Этого оказалось достаточно, чтобы распалить жажду наживы и превратить колеблющихся ещё дворян в верных воителей, готовых без колебаний резать и убивать за свою страну (но всё же больше ради выкупа). Они сражались так яростно, что перед битвой на Содденском холме Фольтест и вовсе строжайше запретил брать пленных, обещая за непослушание казнить, только для того, чтобы дворяне не передрались между собой за особенно знатного офицера. …А вот потом становится сложнее и сложнее. Появляются такие паскудные понятия как верность, клятва, любовь, долг. Не так уж много людей выбирают именно такие причины просыпаться по утрам, но они-то как раз и проявят чудеса стойкости. Если человек действительно горит идеей, то его упорство может провести его и через пытки. В итоге он сломается, — ведь все ломаются, надо просто знать, куда надавить и сколько раз провернуть колесо дыбы — но иногда этот момент наступит уже необратимо поздно. Роше не раз обжигался на том, что переоценивал выносливость допрашиваемого и оказывался и без пленника, и без сведений. Наблюдая за тем, с каким молчаливым, почти угрюмым рвением ведьмак прокладывает путь сначала через высокий цепкий кустарник на берегу, а затем через нагромождения валунов, Роше с отстраненной рассудительностью привычного ремесленника думал, к какой категории может относиться ведьмак и что может понадобиться, чтобы вытянуть из него правду. С другой стороны — не всё ли равно, пока он следует тем же путем, что и Роше, и сражается на его стороне? Обещая душный день, с реки тяжело поднимался комковатый туман и застывал в неподвижном воздухе белыми перекошенными столпами, точно изъеденные временем готовые рухнуть колонны. У земли ещё стелился холод ночной росы, но солнце уже касалось верхушек чахоточных деревьев. Нечастые жёлтые купы дикой редьки источали горьковатый запах. Проходя мимо, Роше отщипнул стебелёк, очистил его от цветов и надкусил. *** Горы были и оставались самым его нелюбимым местом на карте из всех, где ему доводилось бывать. Любой переход, даже если в маршрут не входило ползание по отвесным стенам как какая-то ящерица, превращался тут в потный, удушливый ад. Некрупные булыжники то и дело выламывались из породы, едва Роше хватался за них, каменное крошево уходило из-под ног, на помощь хлипких деревьев тоже рассчитывать не приходилось — корни выскакивали из-под земли, стоило хорошенько потянуть, и даже если попадалось нечто, похожее на тропу, от этого не становилось легче — тропа была кем-то проложена, а тролли или контрабандисты при встрече никогда не выказывали радость. В одиночку и Геральту, и Роше пришлось бы здесь несладко, но помогала ещё одна черта гор — они обостряли способность ощущать опасность. Солдаты без этой чуйки не доживают даже до тридцати, а у ведьмаков эта черта и без того заточена до бритвенной остроты. Поэтому не раз и не два, повинуясь совершенно неразумному порыву, они, даже не осознав, что происходит, подхватывали друг друга, не давая сорваться, удерживая то за руку, то за край одежды. Кроме того у Геральта оставалась его ведьмачья магия, чтобы расчищать путь. И всё равно горы оставались чёртовым потным, удушливым адом. Жара здесь переносилась тяжелее, чем на равнине, а холод был куда более пронизывающем. Нагретые солнцем камни источали жар, этим раскаленным воздухом было сложно дышать. Лицо словно закрыли влажной, вонючей тряпкой. Над верхней губой выступали крупные капли пота. Роше помнил о подлости гор и предгорий, где жара может смениться бурей в любой момент. Да, сам он вполне мог продолжать путь хоть по пояс в грязи, хоть под ударами града — но в горах это попросту безрассудно. Ему случалось видеть останки людей, в которых во время шторма попала молния. Незавидная участь. Он окликнул Геральта, который шёл впереди и успел его немного обогнать. — Погода здесь паскудная, — предупредил Роше. — Надо укрыться, а то чего доброго ливанет. — Скоро гроза, — шумно вдохнув носом, подтвердил его опасения Геральт. — Бывал здесь? — Доводилось. Не самое гостеприимное место. Переждём там, — ведьмак указал на узкую тёмную полосу в сотне саженей от них. — Глазастый ублюдок, — не без восхищения отозвался Роше. — Но ты же знаешь, что если в пещере нет ветра, сухо и можно стоять в полный рост, там наверняка уже занято. — Подвинутся. Как ни странно, в пещере и в самом деле не было ветра, там оказалось сухо и даже можно было стоять в полный рост, но что самое странное — там было пусто, пусть возле входа и валялась груда сухого дерева, которую явно принесли откуда-то снизу. Вокруг пещеры такие широкие деревья попросту не росли. — Видно, прослышали, кто идет, и поспешили убраться подобру-поздорову, — усмехнулся Геральт. Быстро обернувшись, он бросил взгляд на долину, как будто проверить, не возвращаются ли хозяева пещеры, и вдруг замер. Гроза приближалась. Горизонт насколько хватало глаз заволокло тяжёлой, синей как морская пучина тучей. Повисла сырая, тягучая тишина. Тяжелый тёплый воздух застыл и всё кроме кукушек замерло вместе с ним. Затем по верхушкам чахлых горных деревьев прокатился легкий шелест, словно осторожное прикосновение огромной ладони коснулось листьев. А потом деревья содрогнулись от резкого порыва и точно упали ниц. Синяя туча стремительно ринулась вперед, передний её край бледнел, белел, накатывался сам на себя, закручивался, словно пытаясь вернуться назад. Облака громоздились друг на друга, меняя форму и очертания. То собаки, то птицы, то — сердце Геральта вздрогнуло — всадники на взмыленных бешеных конях, роняющих пену с удил. Ветер креп, день заволакивало сизой тенью, в то время как туча наступала, выцветала, серела. В недрах грозового облака зародился низкий рокот, а потом ринулся вниз, отражаясь от каждого склона, многократно переливаясь в долинах и ущельях. Гром. Или обвал. Или грохот копыт. Точно белая нить протянулась от неба к одной из вершин, в тот же момент грянул гром, сухой и до того звучный, что от него на мгновение заложило уши, и наконец зловещее предчувствие сменилось шлепающим звуком падающих капель. Чары неподвижности спали — затрепетали листья, заплясала под ливнем трава, а пугающие видения окончательно уступили место тяжёлым грозовым облакам. Ведьмак смотрел на бурю, не моргая, и на его лице Роше, пожалуй, впервые видел что-то похожее на настоящий ужас. Он даже стал ещё бледнее, хоть это и казалось невозможным. Что ж, у каждого свои призраки, а Фенн успел рассказать Роше достаточно, чтобы тот понимал, почему даже такой ублюдок как ведьмак не захочет встречаться с Дикой Охотой. Оставляя Геральта наедине с образами его прошлого, Роше занялся костром, а затем сложил из веток треногу, перевязал шнурком и, проверив, не слишком ли близко к огню, развесил на ней гамбезон. Подумав, он снял также и кольчугу. Без кольчуги он ощущал себя почти голым, но за время перехода он основательно взмок, а сон на камне в мокрой от пота рубахе под кольчугой, мог окончиться минимум простудой. Для начала не мешало бы обсохнуть. — Располагаешься? — осведомились из-за его спины. Роше обернулся. Изрядно вымокший ведьмак стоял у костра, расстегивая куртку. Выглядел он достаточно жалко, седые патлы сосульками прилипли ко лбу, и, кажется, Геральт понимал, что повёл себя достаточно странно, позволив себе замереть в ужасе перед всего-навсего грозой. Обшлагом перчатки стирая с лица воду, он улыбнулся почти даже виновато, словно извинялся за свой испуг несколькими минутами ранее. Пока предгорья нещадно лупцевал ливень, измочаливая листья, пригибая к земле траву и вымывая камни, ведьмак и командир сидели напротив друг друга у огня, протянув руки к сухому жару. Вообще, костры часто вызывают на откровения. Однако этот костер оказался неправильным. Геральт не знал, с чего начать разговор, а Роше не поддавался чарам пламени. Он просто сидел и смотрел перед собой, и Геральт, положа руку на сердце, не мог сказать, что когда-либо ещё видел человека, настолько хорошо отражающего выражение «на нём лица не было». Да и немудрено. В несколько недель жизнь Вернона Роше рухнула. Потерять короля, друзей, соратников — и чего доброго потерять страну. Мало кто выдержал бы такое и не сломался, и Геральт чувствовал, что Роше сейчас как натянутая до предела тетива: ещё чуть-чуть и лопнет, до крови рассекая руки. Однако Геральт не чувствовал, что хоть какие-то слова сейчас в состоянии помочь. Поэтому он продолжал сидеть у костра и наблюдать за тем, как отсветы огня отражаются в глазах Роше.