После нас

I В темной комнате о коробок чиркает спичка. Рядом нараспашку открыто окно, но пламя горит ровно, огоньком стремясь к потолку. День с самого утра выдался душный и жаркий, но вот уже какое по счету лето в офисе так и не могут решиться поставить кондиционер. Каждый год пару недель все жалуются на жару, демонстративно открывают окна, обмахиваются первыми попавшимися под руку картонками и, бывает, доходит до того, что даже звонят по всем конторам, где оказывается, что в середине лета лист ожидания на установку кондиционера — от двух недель. А так как жара обычно начинается в конце июля, то после звонка все друг от друга отмахиваются, говорят — ну и зачем нам кондиционер так поздно, жара ведь вот-вот спадет. Поставим, тогда, весной. Потом кто-то приносит шумный и бесполезный вентилятор, и с августом жара действительно спадает, а с наступлением осени про душный июль все тут же забывают до следующего года. Будто лето, однажды закончившись, больше никогда не начнется вновь. — Мне нравится, как пахнут спички, когда горят, — говорит Арсений. — Мхм, — невнятно отвечает Антон. В офисе они одни. Расселись по разным углам дивана, между собой оставив почти полметра, будто когда вошли посередине кто-то сидел, а теперь вот ушел, а они так и остались на своих местах. — Они детством пахнут, — продолжает Арсений. — Наверное потому что раньше только газовые плиты были. Или из-за дней рождения. Спичка прогорела, погнув почерневшее деревко. Антон трясет рукой — не уследил, и огонь немного опалил пальцы, — а затем достает из коробка следующую. — На торт свечки всегда спичками зажигали, — все еще говорит Арсений. — У меня на каждый день рождения всегда был торт. А я не очень любил их, даже в детстве. Весь крем размазывал по тарелке и ел только бисквит. В темной комнате его голос звучит совсем близко. Кажется, что, протянув руку, его выйдет даже пощупать, настолько он слышится густым и плотным. Но Антон знает, что руку тянуть нельзя. Знает, что протянув руку с планом нащупать голос, колено или плечо на деле ухватится за пустоту. Кончиками пальцев успеет определить материал футболки, а потом в темной комнате тут же останется один. — Спички, когда горят, пахнут серой, — опять в пустоту заявляет Арсений. — Ты знал? — Это не то чтобы держат в тайне, — отвечает Антон, добавляя к растущей угольной горке еще одну спичку. — Может, просто не задумывался, — пожимает плечами Арсений. — Задумывался. Разгораясь, пламя опаляет взгляд, а потом глаза привыкают, позволяя на огонь смотреть столько, сколько хочется, пока он не погаснет. Антон знает, что прямо сейчас они оба завороженно ждут, когда догорит спичка. — Почему всем так нравится смотреть на огонь? — спрашивает Арсений, и пламя впервые дергается, потревоженное его вопросом. Диван проседает, левому боку становится вдруг теплее, чем было. Арсений все-таки пересел ближе. — Что-то от предков, — отвечает Антон, стараясь не двигаться, будто боится спугнуть слишком близко подошедшую к протянутой руке ласточку. — Может, у нас все как у насекомых. Не думаем, а просто идем на свет, — предполагает Арсений. Спичка гаснет, вновь задевая кожу, и Антон дергается. Опять трясет рукой, друг о друга трет подушечки и даже касается мочки уха. Арсений рядом не шевелится и не отсаживается. Невидимые в темноте пальцы, воспользовавшись ситуацией, хватают с колена коробок. — Как думаешь, из-за них становится жарче? — спрашивает он, уже сам чиркая спичкой. — Огонь ведь выжигает кислород. — Могло бы, но как будто некуда, — отвечает Антон. Он так и сжимает бесполезное теплое ухо и смотрит, как Арсений подожженную спичку держит боком, а не пламенем вверх. Если держать спичку боком, то огонь захватывает больше деревка, из-за чего она прогорает быстрее. Поэтому, чтобы успеть то, что хочется, разглядеть, приходится торопиться, пока они опять не останутся в темной комнате в середине слишком жаркого июля, где за нараспашку открытым окном все так же будут шуметь машины, а у самого входа знакомыми голосами продолжат обсуждать прошедшие съемки и кто-то, проходя мимо, ввернет радостное — планы на отпуск — от которого тут же захочется поморщиться. Каждый раз только у Антона нет планов на отпуск. — Как у тебя дела? — спрашивает он у Арсения, пока спичка не погасла. Будь в комнате кто-то еще, он бы удивился. Зачем спрашивать у человека, с которым вы уже половину недели с девяти утра вместе проводите каждый съемочный день, как у него дела. Неужели не узнать об этом хотя бы утром, пока вас гримируют на соседних креслах, или потом, на обеде, когда вы вместе едите первую попавшуюся еду из доставки и один из вас придирчиво ковыряется в пластиковой тарелке, в сторону откладывая влажный от тепла сыр и оливку, а другой, помогая себе хлебом, доедает остатки соуса. Будь в комнате кто-то еще, он бы первым делом включил в ней свет. — Неплохо. — Арсений успевает улыбнуться, а потом спичка гаснет и опять становится темно. Новую он отчего-то не спешит зажигать. — Никаких интересных дел. Думаю, куда съездить в отпуск. — И ты про отпуск, — вздыхает Антон, жалея, что от него забрали коробок. Перед глазами все еще не отгорели всполохи мелкого пламени, из-за которых совсем ничего не видно. — А ты разве не устал? — в темноте интересуется мягкий голос. — Телом не слишком. — Ну мы и не на заводе работаем. А головой? Языком, может? Столько болтать. Я вот устал. — Не ври, — смеется Антон. — Ты болтать не можешь устать. — А ты? — проницательно спрашивает Арсений в ответ. — Я бы помолчал. — Затем и отпуск. — Да куда я поеду, — пытается отмахнуться Антон, но рядом с ним на диване сидит совсем не та мошка, от которой хотя бы раз получалось с легкостью отмахнуться. — На море едь, Шаст, — предлагает Арсений. — На любое. — На Баренцево? — Как вариант. Все привыкли считать, что нужно на шезлонге на пляже лежать, а ведь посидеть у Баренцева в конце лета куда интереснее. Там нерпы, говорят, есть. И тюлени. — Я бы хотел посмотреть на нерп. — Они славятся своим игривым нравом. — Куда ты дел спички? Рука тянется в сторону коробка, нащупав вдруг острое колено. — За спину куда-то кинул, — бормочет Арсений. — Ты у Сережи сейчас? — спрашивает Антон, сжимая тут же повлажневшую руку. Глаза к темноте привыкли, позволяя различить, как Арсений кивает. — Давай подвезу? Комнату неожиданно заливает яркий свет. Антон жмурится, чувствуя, как колено под ладонью дергается в сторону, и разжимает пальцы. — А что вы в темноте сидите? — удивленно спрашивает Заяц. — И вообще, что сидите? Все разъехались же уже. — Слишком жарко, — невпопад говорит Арсений. Максим будто не замечает, что на его вопрос никто не ответил, и тут же подхватывает, начиная жаловаться: слишком жарко, хотя уже почти ночь. На улице, на которой он только что стоял, еще хуже, потому что ни ветерка. Антону за последнее время разговоры про погоду надоели сильнее, чем любая жара. — Арс, идешь? — он встает, в кулаке зажимая угольки от сгоревших спичек, и Зайцу остается только озадаченно посмотреть им вслед. Уже и свет включить нельзя, думает он обиженно. Разбежались, будто тараканы по кухне. А как я в темноте собираться должен? II Если пристегнуться, открыть все окна, включить первый попавшийся собранный искусственным интеллектом плейлист с названием вроде road wave, unwind, lo-fi beats, то даже самый душный летний вечер тут же обрастает ветром и звуком. — Совсем как в Питере, — говорит Арсений, по нос высовываясь за окно. — Ты про ветер? Антон курит. Сигарета настоящая, не электронная, но дым срывается ветром, и табаком в машине совсем не пахнет. Антон едет очень быстро. Арсений не смотрит на спидометр, но уверен, что там больше разрешенного километров на сорок, а то и пятьдесят. Плевать. Они оба пристегнуты, а ночью пусто даже в Москве. — Ты так и не ответил, — говорит Антон. — Да, я про ветер, — пожимает плечами Арсений. — Да не это, — машет он сигаретой. — Я спрашивал про дела, а ты как обычно сменил тему. — Как обычно? — Я думал, ты такое проворачиваешь со всеми, но не со мной, — говорит Антон ровным голосом. Это не обида и не претензия. Обыкновенное наблюдение. — А вдруг ты стал всеми? Туше? Туше. Антон больше ничего не спрашивает. Арсений делает музыку громче. Как у него дела. Дела и дела. Зачем вообще спрашивать, если знаешь. Антон знает про все работы, Арсений легко о них рассказывает в офисе, к тому же большую половину они все равно делают вместе. А помимо работ — какие еще у него дела? Что он хочет, чтобы Арсений сказал? — Ты когда-нибудь думал, что делал бы, не будь у нас вот этого всего? — спрашивает он, так и не отвернувшись от окна и рукой указывая на Москву в лобовом стекле. Мимо летят расставленные вдоль дороги фонари, раз в несколько секунд разгораясь и подсвечивая темный салон, совсем как в офисе то же самое делали спички. — Часто думаю, — кивает Антон. — Обычно, когда достает, что все вокруг меня знают. — И что думаешь? — Жил бы в Воронеже. — Кем бы работал? — Кем-нибудь жутко скучным. На такой, знаешь, самой бесполезной работе, которую если бы не я, смог бы делать кто угодно другой. Какие-нибудь документы вбивал бы в компьютер в офисе. Что-то такое, где даже думать много не надо. — А потом бы что делал? — Домой приходил и с пацанами играл в доту или год оф вор. Вообще все игры бы прошел, какие хочу. И за новыми успевал следить тоже. — А дома кто? — Наверное, собака, чтобы было не скучно. Меня не напрягает, что с ней надо гулять, когда ты в принципе кроме работы нигде быть не должен. — А жена? — Черт его знает, — отвечает Антон. — А с тобой мы в этом сценарии знакомы? — Это же твой сценарий, — улыбается Арсений. — Хотя не представляю, как бы мы познакомились. — А ты бы что делал? — Поначалу то же, с чего начинал. Переехал бы. Женился. Потом развелся. — В театре бы играл? — Наверняка. И корпоративы вел. Хотя скорее всего просто чьи-то юбилеи. — А в твоем сценарии мы знакомы? — Нет, — качает головой Арсений. — Не знакомы. Ты же остался в Воронеже, а я из Омска переехал. Никаких точек пересечения. — Я бы однажды приехал в Питер на мосты посмотреть, — говорит Антон. — Все же туда за этим едут. — И что? — И в театр бы сходил заодно. — Ты хоть в одном по своей воле был? — усмехается Арсений. — В этом сценарии я театрал. — Ладно. И что? — повторяет Арсений. — Случайно бы попал именно на твою пьесу и мне бы понравилось. Потом я бы подождал тебя у черного входа. — Зачем бы я стал с тобой разговаривать? — А бывает так, знаешь, — улыбается Антон. — У тебя бы не было повода со мной говорить, а в тот день выдался дурацкий вечер. Такой, когда домой не хочется, но нет никого, с кем бы хотелось пройтись. — Тогда обычно просто идешь один. — А тут бы я тебя подождал, и ты вдруг решил — а почему нет. И мы бы ходили по городу, пока не посветлеет. Так и познакомились. — А потом что? — А потом все то же самое, — пожимает плечами Антон и улыбается. — Только почаще. Знаешь, как бывает у людей? Каждый день, например. — Настолько почаще? — усмехается Арсений. — Настолько, — серьезно кивает Антон. Арсений впервые на него смотрит: фонари и фары встречных машин медными пятнами мелькают на его лице, из темного на секунду делая яркое, а затем исчезают. — То есть даже в вымышленном сценарии, где можно выбрать вообще что и кого угодно, ты бы все равно все это сохранил? — А это не от меня зависит, — говорит Антон. — Некоторые события просто должны происходить, как контрольные точки. С какого места ни начинай, все равно всегда приходишь к ним. — И какая у тебя контрольная точка? — Да все, — пожимает плечами Антон. — Первая, наверное, та, где мы познакомились. А потом и остальные уже. — Тогда получается, что в любом из сценариев все опять было бы по-дурацки, — бормочет Арсений. — Ну почему, — опять улыбается Антон. — Мне казалось, дело в том, что нас все знают, разве нет? Арсений пожимает плечами. — А в других сценариях никто бы не знал, — продолжает он. — Я бы тоже в Питер переехал. У меня же такая работа, с бумажками этими. В любом городе найдется дело. — А с чего ты решил, что в других сценариях я бы все это захотел? — А это уже твоя контрольная точка. Песни, цепляясь одна за другую, складываются в один длинный трек. Резко темнеет и звук становится глуше — они въехали в тоннель под рекой. — Ты правда так думаешь или просто сейчас это придумал? — спрашивает Арсений. — Правда думаю. — А зачем тебе это каждый раз, Шаст? Столько времени уже, а я все равно так до конца и не понял. Антон отвечает не сразу. Возится с машиной: выезжает из тоннеля, включает и включает поворотники, перестраивается, обгоняет желтобокое такси и тянущуюся за ним пыльную иномарку и прибавляет газ. Арсений вдруг понимает, что они едут так быстро и так давно — а все еще не приехали. Знаки над дорогой черными буквами на белых щитах пытаются ему все рассказать или дать хотя бы подсказку, но он так и не научился ориентироваться в Москве. Нужно самому быть за рулем, чтобы научиться, а его все больше возят — то Серега, то Димка, то, вот, Антон. Но постепенно фонари становятся реже, где-то за спиной остается Сити, а они выезжают со МКАДа в город и знаки сменяются молчаливыми светофорами с кругами и стрелками. — А тебе зачем, Арс? — спрашивает наконец Антон, под тикающий звук поворотника притормаживая на светофоре, но ответа не ждет. Говорит: — Меня никто не спрашивал. Не говорил, выбирай — вот эта девушка-жена, вот эта любовница, вот эта девчонка-фанатка или вот этот бородатый мужик. Так-то я бы девушку-жену выбрал не особо задумываясь. Она бы знаешь, чего не делала? — Не выебывалась? — слабо улыбается Арсений. — Вообще бы не выебывалась, — подтверждает Антон. Он ниже опускает стекло и опять закуривает. В салоне сквозняк. Кажется, что ветер в Москве пахнет совсем по-другому: не рекой, не улицей, не летом, не влажностью. Пахнет будто парфюмом. Будто город напудрил щеки и надушился, чтобы манерно протянуть Арсению свою ладошку и тут же ее забрать обратно, словно говоря: тебя тут такого, как есть, не ждут. Приезжай другим. III Все началось однажды. Уже давно. Четыре года назад? Пять лет? Шесть? Какой именно был год, какой сезон шел у Импровизации? Черт его знает. Антон не знал, а может, просто не стал запоминать. Может быть точную дату помнил Арсений, по нему никогда не было ясно, что он помнит, а чего нет, а Антон у него ни разу не спрашивал. Потому что — какая разница. Арсений тогда совсем недавно развелся, вот что точно помнил Антон. Две голые руки, десять пальцев и никаких следов от кольца, будто его и не было. Они сидели на улице, во дворе чьей-то дачи, кого-то из прошлой команды, кто давно уже с ними не работает. Антон забыл даже имя. Пахло костром и углями, жареным мясом и пивом, смолой и сосновым лесом. Сколько все выпили — никто не брался считать, пустые бутылки составляли под свободный стол, будто пряча от чьих-то глаз, но про себя Антон знал — много. Много, потому что шла уже вторая пачка сигарет, от которых на завтра потом страшно першило в горле и жегся язык, но пока что пиво скругляло вкус табака, делая его мягким и тянущимся внутрь легко и вкусно. — Это уже перебор, — откуда ни возьмись появился Арсений, перегнулся через плечо и колено и вытащил сигарету прямо из-за зубов Антона. — Ты считаешь, что ли? — засмеялся Антон, с интересом наблюдая, как обслюнявленный им фильтр прикусывается зубами Арсения. Он затянулся с таким удовольствием, что тут же захотелось ему позавидовать. Наверное, здорово не курить по привычке, чтобы иногда уметь ловить от табака похожий кайф. Хотя в то время Арсений, казалось, кайф умел ловить вообще от всего. — Делать мне больше нечего, — деловито ответил он и доверительно наклонился ближе: — Я просто сколько ни посмотрю, вечно ты с сигаретой. Курить — вредно, говорил он всем видом, а потом опять глубоко и сладко затянулся. — А что ты пил? — подозрительно посмотрел на него Антон. Арсений сверкнул глазами-стеклышками, светлыми даже в темном лесу, и пьяно хихикнул. — У Зинченко осталась водка, — прошептал он, будто это огромный секрет, хотя Антон про эту водку слышал еще в машине. Водка была в канистре. Рискованный выбор для любого и вдвойне такой для Антона. — Пока ты напивался тут пивом… — Арсений попытался повести рукой, но водка из канистры в тайне от него самого подменила обычную легкость жестов на тяжелый медвежий взмах. Почти докуренная сигарета описала дугу, угольком уткнувшись в плечо Антона, точь-в-точь между ямкой от детской прививки и свеже-расчесанным комариным укусом. Мелкий переполох, которого никто даже не заметил, — Антон подскочил, Арсений отбросил сигарету в траву. Не погаснув, она тут же приготовилась устроить лесной пожар, но Антон вовремя прихлопнул ее подошвой. — О, нет, — всплеснул руками Арсений. — Что я наделал? Антон не понял, шутит он или нет. Ожог почти не болел, но ощутимо припекал кожу, поэтому чуть больше искренности в этом раскаянии было бы к месту. — У нас же ничего холодного в этом дурацком лесу? — спросил Арсений совсем не совестливым шепотом, а потом, низко прогнувшись шеей, как-то так изловчился, прижавшись к ожогу мочкой уха. — Вот. Она холодная. Арсений был последний дурак, вот так прижиматься к Антону. Антон у него потом спрашивал — ты знал, что делаешь? Знал, отвечал Арсений. Конечно же знал. В дачном доме комнат было — не перечесть. И что это был за член съемочной группы с таким домом? Может, кто-то с канала? Антон привел Арсения на мансарду. Заплетающегося в ногах Арсения — и сразу на третий этаж. Сам не понял зачем. Но наверху было тихо: ни музыки, ни разговоров, ни скрипа, ни шороха. Тишина. Арсений болтал всю дорогу, цеплялся за локоть, настойчиво предлагал мочку своего уха, водку и покурить, а на мансарде вдруг притих. Чинно встал у резного каркаса огромной кровати, пальцем огибая разрезы и в них натыкаясь на шершавое дерево. — Болит? — только спросил тихо. — Пока нет, — пожал плечами Антон. — А сюда мы пришли потому что… — Ты сказал, что хочешь спать. — А, да? Никто так и не включил свет. В самой первой их темной комнате пахло пивом, деревом и табаком. Антону казалось, что он трезвеет с каждым вдохом, потому что сердце стучало слишком уж быстро, усиленно перегоняя по венам кровь и приближая похмелье. — По-моему, я передумал, — все так же тихо сказал Арсений, когда Антон подошел так близко, что вдруг в темной комнате вновь обрел зрение: видел кожу, глаза и губы. Влажные. — Ладно, — так же тихо ответил Антон. Потом они спорили, кто кого первый поцеловал. Антон говорил, что потянулся Арсений. Арсений препирался — Антон. А больше спросить было не у кого. Все дело в том, — говорил Арсений через полгода, — что нам приходится слишком много сдерживаться и скрываться. Дело в том, что никому нельзя знать, поэтому любая встреча, как тайная вечеря: во-первых, секретная, во-вторых, последняя. — И никогда не знаешь, кто предатель? — усмехался Антон. — Нет никакого предателя, — отмахивался Арсений. — Мы же вдвоем. Все дело в том, — говорил Арсений годами и годами после, в постеле московской квартиры впервые за пару месяцев опять с Антоном закуривая, — что нам никак не успевает надоесть. И поэтому не получается перестать. Все дело в том, — говорил Арсений, и Антон потом каждый раз повторял эти слова как мантру, молитву на каждое зерно четок, как Отче наш, — что если бы мы могли вместе по-настоящему быть — мы бы наверняка не протянули и половину года, разбежавшись от быта, готовки, ревности и всяких мелочных ссор, так что лучше уж так. Все дело в том, — говорил Арсений, отрывисто выдыхая, пока Антон, за несколько месяцев ужасно соскучившись, оставлял по мелкому поцелую на каждой косточке, что выпирала на его теле, — что у нас получается вот так любить и скучать просто потому, что нам вместе нельзя. А на самом деле, будь можно, то как и со всеми остальными опять ничего бы не вышло или очень быстро остыло. Все дело в том, — каждый год вот уже четыре, пять или шесть лет подряд повторял Арсений, вдруг не выдержавшей перелета на север птицей вновь оказываясь на пороге его квартиры, — что я без тебя не могу только пока ты не можешь. Ты сам смоги первый, Антон, а я уже подтянусь как-нибудь. Все дело в том, что и Антон так тоже не мог. В чем-то он был прав: поначалу приходить утром в офис и видеть, как через пару минут туда приходит Арсений — невыспавшийся, такой же как и Антон лохматый, с губами румянее и красноречивее всех намеков и слов, — слушать, как гримеры сетуют на красные глаза и припухшие веки, а потом поверх всех, кто есть в комнате, ловить на себе взгляд и понимать, что никто во всех этих чертовых офисах, площадках и студиях, во всем районе и городе, никто кроме них не знает о том, где провел эту ночь Арсений Попов, — поначалу все это рождало чувство безусловной силы и власти. Эти сила и власть бодрили, даже когда нестерпимо хотелось спать, разгоняли по венам кровь, воздух делали слаще, шутки веселее, ноги и руки гибче, тело послушнее, глаза ярче, голос ниже, увереннее, так что и Стас, и Димка, и даже проходящие мимо в коридорах спрашивали — а что это с Шастуном, на кого его подменили? Первое время получалось ни о чем даже не говорить — было некогда. Арсения будто приносила погода: он то и дело появлялся на пороге квартиры, впрыгивал внутрь, на ходу выкручиваясь из кроссовок, ботинок, пальто и курток, и, тут же, прижатый Антоном к первой ближайшей стене, иногда бормотал ему то в губы, то в ухо, то в шею, то в появлявшуюся на отведенном в сторону бедре ямку что-то неразборчивое, будто бы даже на другом языке. — Что? — переспрашивал иногда Антон. Но Арсений либо не повторял, либо опять говорил так тихо и непонятно, языком и носом утыкаясь в кожу, что тут же становилось плевать. Арсений любил слова и говорил их много. Невозможно было пытаться разгадать каждое. — Медовый месяц, — сказал он однажды, перегнувшись через Антона и на полу пытаясь нащупать телефон. — Honeymoon. Lune de miel. Как ни скажи — везде одинаково. — Ты только на трех сказал, — лениво зевнул Антон. — Только три и знаю, — недовольно скривился Арсений. — Мало тебе? — Ну медовый месяц и что? — Ну он на то и месяц, чтобы заканчиваться. А это все, — окинул он рукой на тот раз свою питерскую спальню, — что это вообще? — Медовые семь месяцев, — пожал плечами Антон. — Десять не хочешь? — Реально? — Реально, — передразнил Арсений, на которого после нескольких оргазмов от пресыщения частенько нападала язвительность. — Я и задумался. Что делать будем, когда пройдет? — А почему должно пройти? — спросил Антон, забирая из его рук телефон и наваливаясь сверху. — Тебе кажется, что проходит? — Я последнее время переживаю, Шаст, — сказал вдруг Арсений, впервые никак не отзываясь на прикосновения. — Кажется, что все замечают. — Нечего замечать, Арс. — Как это нечего? — шире распахнул глаза Арсений. — Ну, это только в квартирах. А так — мы же не делаем ничего ни при ком. — В квартирах, в отелях, в пустых гримерках, в туалетах дворцов культуры, — начал перечислять Арсений. — Ты думал о том, что будет, если кто-то заметит? Антон вздохнул и лег рядом. Ужасно хотелось курить, но у Арсения курить можно было только на балконе. — Некогда было, — честно признался он. — Я думаю об этом много. — Заметить и знать наверняка — разные вещи. — Мы живем в мире фотосъемки. Только недавно все рассматривали ваши с Позом фотки, где вы курите. — Много там можно рассмотреть, — фыркнул Антон. — Ты понял о чем я. — И что ты предлагаешь? — Реже, — сказал Арсений. — Давай попробуем видеться реже. — А съемки? — Нет, я про… — А, — коротко ответил Антон. — Реже насколько? Арсений вздохнул. — Сильно. — Надолго? — Сначала на какое-то время. А там как пойдет. Вдруг забудут все? — Вдруг, — согласился Антон. Все дело в том, — говорил Арсений, когда в следующий раз, спустя пару месяцев, после концерта в Питере Антон не уехал в Москву, а ввалился в его прихожую и тут же, не успевая или не собираясь ничего объяснять, бросился целовать, не уводя даже в постель и не пытаясь раздеть, в огромных руках умудряясь скрыть почти все лицо, — что это такая природа у человека — хотеть то, что нельзя. Все дело в том, — говорил Арсений, когда Антон допивал остатки холодного чая и ранним утром, еще до рассвета, собирался уходить, — что мы же не можем взять и позволить себе все, что хотим, потому что слухи и домыслы, шутки и шпильки сразу же обернутся первыми полосами в газетах, которые читают наши родители, их друзья, наши школьные учителя и все-все знакомые. — Все дело в том… — начинал Арсений каждый раз, когда Антон спрашивал: может, останешься хотя бы на пару дней? — Ладно, ладно, — сразу же прерывал его Антон. — Не начинай. Никто не забыл. Так получалось, что как только начинало казаться, что можно расслабиться, как только Арсений, вдруг на неделю оставшись в Москве, своим словам сам переча, пару дней проводил у Антона — как его тут же начинала узнавать консьержка. Спрашивала — к другу идете? Правильно, к нему редко заглядывают, а вас я, по-моему, обоих по телевизору видела. — Реже? — спрашивал Антон на третий день, когда было уже давно за полночь, а никто так и не приходил. — Реже, — печатал в ответ Арсений, а затем у обоих удалял два сообщения. Через какое-то время консьержка из-за возраста и постоянного потока людей Арсения забывала, и он вновь позволял себе в турах костяшками пальцев скрести пластиковую дверь в чужой номер, как тут же, стоило вернуться обратно в Москву, Стаса ловили в коридорах и вежливо и воспитанно говорили: «Мы тут посмотрели рейтинги, привели фокус-группу. Попроси двух своих снизить градус, все-таки на всю страну снимаем». Все дело в том, — говорил Арсений одним июнем, спустя год, может два, а может и три, он тоже в цифрах почти сразу запутался и перестал считать, — что я начинаю дергаться, волноваться. Ты же тоже заметил? Стоит только немного расслабиться, позволить не редко, но сколько там, хотя бы раз в неделю после съемок к тебе приехать — как тут же какой-то кипишь повсюду. Ну как тут не верить в совпадения, Шаст? Все дело в том, — раз за разом повторял Арсений, так близко и рядом присаживаясь на диваны, о плечо плечом проходя коридоры, без заминки запрыгивая на пассажирское сидение, пока сзади ворчал Сережа, на гастролях шутливо на выбор предлагая Антону чай или чай, — что значит у нас вся эта история про другое. Ты скажи, как надоест, Шаст, я же все понимаю. Ну значит не в этом сценарии написано долго, счастливо и каждый день, но кто из нас на такое вообще рассчитывал? Такого и не бывает ни с кем, чтобы хотелось с ними долго, счастливо и каждый день, ты же понимаешь, продолжал бессмысленно убеждать будто бы их обоих Арсений. Ну что мы будем делать, говорил он, жить вместе? Ездить на разных машинах, парковаться в соседних дворах? Перед охранниками, консьержками, уборщицами и почтальонами делать вид, что просто соседи? Как ты себе это представляешь, Шаст, спрашивал Арсений и по голосу слышно было, что улыбается, хоть голос, спрятанный в голом плече, и звучал невнятно и смято. Квартиру вместе купим, а приезжать в нее будем по отдельности? Мебель туда как выбирать будем, ведь не под руку по Икее и Леруа Мерлен? Получается, по отдельности, каждый сам, сначала выбираем онлайн, а потом кто-то едет в магазин смотреть, а когда привезут, тому, кто не ездил, обязательно не понравится? Друзей как будем звать? Узкому кругу расскажем, но узкий круг это кто? Сколько людей? Я по отдельности им доверяю, но все вместе это уже не секрет и не тайна. А ты же сам понимаешь, что все риски даже пока мы вдвоем зашкаливают и так. В отпуск будем ездить на разных такси, в разные дни и разными самолетами? По Парижу и Риму ходить вдвоем? Не тебя ли находили и в Турции, и в Дубае? Чтобы никто не знал, будем снимать отели на заброшенных, отгороженных островах, а потом стараться ни словом ни делом случайно не намекнуть, где мы были? Долго мы так выдержим, Шаст? А главное — стоит оно того? Пора уже просто смириться, говорил Арсений, пока Антон второй раз за три месяца допивал на его кухне холодный чай. Мы ведь сами все это выбрали — и жизнь, и карьеру. Может, тут все дело вообще в том, предполагал Арсений, сидя на бортике ванной, пока Антон стоял под душем и вспенивал на животе мыло, что легко любить, когда не можешь получить до конца со всеми носками, грязным бельем, скрипящими во сне зубами и от слюны мокрой подушкой. Со всеми мошками от забытых на столе и прокисших фруктов, со всеми нервными вспышками, начавшимися не с той ноги утрами, со всеми выяснениями кто кому и когда что сказал, со всей ревностью, и усталостью, и вот с тем, что секс приедается, становится рутиной, просто потребностью, как выпить до завтрака стакан воды и почистить зубы. Нам просто-напросто повезло, говорил Арсений, что мы не можем этого даже проверить, потому что как друг другу потом в глаза смотреть, если попытались бы и не получилось не потому, что нельзя, а потому что оказалось, мы в чем-то не сочетаемся. Лучше уж так, говорил Арсений, все еще в полотенце на бедрах уже на пороге обнимая в ответ уже полностью одетого, с рюкзаком на спине, Антона. Лучше же, Шаст? — Все дело в том… — опять начинал Арсений, когда Антон раз в несколько месяцев или в полгода спрашивал, неужели хотя бы сегодня никто из двоих не может остаться на ночь. — Я понял, не начинай, — тут же прерывал его Антон. IV — И где мы? — Воробьевы горы, — отвечает Антон. — Я думал, мы едем к Сереже. — Мне показалось, тебе не очень хочется домой. Арсений пожимает плечами и выходит из машины. Вид на ночную Москву красивый, но любая возвышенность впечатляет, когда всю жизнь провел сначала в степи, а потом на равнине. Внизу лампочками, фонарями и фарами мигают дороги, Сити, торговые центры и жилые дома. Воздух ближе к ночи стал посвежее, но все равно остается сухим и стоячим, опаляя гортань и укутывая тело будто пуховым платком. Арсений делает несколько шагов влево и вправо, а потом возвращается к машине. — Можно и в Мурманск поехать, — говорит Антон. — Туда никто, наверное, летом не едет. — В Териберку. — Арсений присаживается рядом с ним на капот. — Она на море совсем. Оттуда возят смотреть на китов. — Киты, — повторяет за ним Антон. — Можно снять там дом. Прямо на берегу. Наверняка ведь что-то сдается. — Наверняка, — соглашается Арсений, а потом улыбается: — Не дом. Рыболовный домик. Чтобы кухня и комната. И никакого интернета. — На самом отшибе. Чтобы рядом кроме нерп и не было никого. — Там точно такие есть. — Думаешь, за две недели мы бы нашли чем заняться без связи? — спрашивает Антон. Арсений улыбается и локтями опирается на капот, запрокидывая голову. — Нужно ехать в августе. Там нет засветки. Представляешь, какие звезды? — А потом добавляет, задумчиво: — Я бы готовил. — Ты разве умеешь? — Когда есть время можно и научиться, — пожимает он плечами. — Чем там еще днем заниматься. Я бы ездил на велосипеде в местный магазин, покупал, что под руку попадется, и готовил. Ты все равно все подряд ешь, на тебе удобно экспериментировать. — Я бы ел, — подтверждает Антон. — Ел, а потом мы бы ночью шли смотреть на море. — Даже в августе там будет холодно ночью. — В доме у рыбака точно есть куртки. И даже лучше, что холодно. Представь, как хорошо потом возвращаться домой. Растопили бы печку. — Я бы спал в доме с печкой, — мечтательно говорит Арсений. — А каждый день одинаковый тебе бы не надоел? — Не надоел бы. Я бы, может, писателем стал. — За две недели? — смеется Антон. — Нет, — качает головой Арсений. — Это если бы мы там остались. Не сняли домик рыбака, а купили. — Я стал бы рыбаком, — тут же говорит Антон. — Нет, не стал бы, — упрямится Арсений. — У тебя рука тяжелая, а еще я рыбу не ем. Придумывай другую работу. — Я бы купил катер, — с легкостью меняет план Антон. — Чтобы возить туристов смотреть на китов. Ты прав, так интереснее, чем ловить рыбу. — Ты бы видел очень много китов, — подхватывает Арсений. — А пока ты на них смотришь, я бы писал. У меня был бы стол в комнате, у окна, которое на море выходит. И машинка печатная, потому что связь мы решили не проводить. Слишком ее много было до этого. — Я бы возвращался вечером, когда начинает темнеть, и ты бы видел из окна, как я швартую катер. — А я бы допечатывал последнее предложение и открывал тебе дверь. — А потом я бы на кухне сидел, пока ты готовишь, и рассказывал тебе про туристов. — А что они? — Такие дуралеи иногда попадаются. То и дело норовят вывалиться к китам за борт. Или требуют вернуть деньги, когда кит не подплыл к катеру близко или совсем не приплыл. Как будто я их контролирую. — И правда как дураки. Уже одно поплавать в море неплохо. — А что потом? — А потом я бы читал тебе, что написал за день. — Мне бы постоянно хотелось продолжения. — А я бы постоянно просил не слушать сюжет, а сказать, надо ли что-то менять в стиле. — А я же не разбираюсь. Мне бы казалось, что все с первого черновика идеально. — Я бы злился, что тебя не волнует слог и хочется скорее узнать, что там дальше. — Я бы веселился от того, что ты злишься. — Я бы специально для тебя писал короткие истории, в которых сразу завязка и конец. Самый дурацкий из возможных. — Вроде сказок? — Или маленьких детективов. Ты же все-таки не ребенок, чтобы сказки тебе придумывать. Антон улыбается, слепо разглядывая в горячем воздухе поблескивающие вдалеке огни. Арсений к нему поворачивается и, не замечая даже жары, слышит далекий плеск Баренцева моря и то, как истошно на берегу вопят чайки, деля между собой рыбу. — Зимой там наверное все засыпает снегом, — пытается он вернуть Антона обратно к реальности. — Я всегда хотел снегоход, — отвечает Антон. — Зимой ведь тоже найдутся дела. Я бы, может, открыл небольшой магазинчик. Возил бы туда продукты с большой земли. —Это Мурманск у тебя большая земля? — фыркает Арсений. — А почему нет. Звучит же красиво, — говорит Антон и поворачивается: — Поехали? — Домой? — Нет, не домой, — качает головой Антон. — Поехали и все? Тут даже на машине ехать ну может два дня. Нас же там никто не найдет, Арс. — Шаст, — улыбается Арсений, а потом качает головой, замечая в его глазах задорный, знакомый по годам на сцене блеск. Обычно глаза у Антона так блестят, когда он только что придумал самую лучшую шутку и ждет момента, чтобы ее сказать. — Сколько бы мы там смогли, Арс? Ты сейчас скажешь, что мы не проверяли никогда, но мне плевать на носки, слюни, кто сова, а кто жаворонок, ешь ты рыбу или злишься на все подряд. — Я уже и сам не думаю, что в нашем случае могут помешать носки или слюни. Слишком давно это все… — улыбается Арсений, чертя в воздухе одному ему понятный знак и не договаривая. — Знаю, — кивает Антон. — Но? — Но не говори глупостей, Шаст, — вздыхает Арсений. — Это просто сценарий. Ни ты ни я не можем вот так взять и всех бросить. Антон смотрит на него с улыбкой и облизывает пересохшие от жары губы. Непросто вот так напротив стоять и читать, о чем он думает, и не потому, что Антон умеет в глазах прятать мысли, а потому что Арсению наоборот вредит их открытая прямолинейность. — Мы можем поехать не к Сереже сегодня? — спрашивает Арсений совсем тихо, так, что будь хоть какой-то ветер, он бы тут же сухой семечкой, выпавшим из соцветия зернышком вопрос бы смял и снес в сторону. Но стоит конец июля и ночь очень жаркая и тихая. — Можем, — отвечает Антон. С открытыми окнами опять становится легче дышать. Кажется, что Антон едет еще быстрее, чем раньше, а может, стало позднее и город расступился, расчистил улицы и выключил для них светофоры. — Параллельные вселенные, — говорит Антон, не сводя глаз с дороги, и замолкает. Арсений тут же понимает о чем он. Он смотрит, как в темном салоне машины фонари платной дороги каждые двадцать метров на приборной панели ласково чертят долгую полосу, и думает о том, что где-нибудь в параллельной вселенной совсем такие же Антон и Арсений прямо сейчас едут по МКАД до автодороги М11 Нева, которая через Питер за три неторопливых дня приведет их в Мурманск. V Все эти годы квартира Антона так и остается единственной стабильной точкой во времени. Сколько раз Арсений в ней был, и никогда тут ничего не меняется. Пока он выпутывается из обуви, Антон замирает на ворсистом коврике. Арсений смотрит на него — для крошечной прихожей слишком большого, слишком в нее не помещающегося — и думает, что на сцене, в студиях и даже во всех коридорах офиса Антон, оставаясь высоким, все же не кажется таким уж большим. Там выше потолки, больше пространство, шире дверные проемы. Там от него Арсения отвлекают много людей: они снуют туда и обратно, как рыбки в аквариуме, у которых такая короткая память, что они постоянно забывают, зачем поплыли в ту или иную сторону и оттого постоянно меняют направление. А вот в прихожей своей квартиры Антон вдруг стоит раскидистым деревом посреди пустыря, занимает все место: целиком весь коврик, плечами протягивается от зеркала до стены, спиной задевает дверь, а макушкой едва ли не пыльную люстру на потолке, которую наверняка даже не выбирал, а просто купил вместе с квартирой. Арсений и так слишком долго его рассматривает, поэтому все-таки поднимает голову, встречаясь с Антоном глазами. У него мокрая переносица и волосы у лица завились колечками. Так просто совпало, что каждый раз им отчего-то выпадают самые жаркие дни лета. — Привет, — зачем-то говорит Антон, так и топчась на коврике. — Привет, — улыбается ему Арсений. — Познакомимся заново? — Меня Арсений зовут, — он протягивает руку. — А я Антон. Арсений отступает на пару шагов назад. Антон выбирается из своих кроссовок и кидает на пол рюкзак. — Будем теперь иногда встречаться? — спрашивает Арсений, когда Антон одним шагом подходит ближе. — Сначала редко, потом почаще, — шепчет Антон, запуская руки ему в волосы и притягивая к себе. Арсений руки протягивает за его спину, прямо под футболку, которая под рюкзаком прилипла к лопаткам. Мокрая насквозь, хоть выжимай, но он просто сжимает ее в кулаках. Арсений целует. Отвечает на поцелуй. Губной, как гармошка, и ласковый. Так не целуют любовниц, невест или жен. Так не целуют при встрече и точно не целуют так на прощание. Так вообще больше никого и никогда не целуют, как, бывает, делает это Антон. Он пальцами сжимает косточки за ушами, будто для равновесия, запрокидывает голову Арсения, как и всегда подстраивая под себя, целует не один раз и долго, а оставляет на губах много маленьких поцелуев, отрываясь и возвращаясь назад, как будто мелкими точками вбивает под кожу чернила. — Как же я по тебе скучаю, — шепчет Антон, прижимаясь мокрыми губами к его лбу. — Ты даже не представляешь. Как скучает Антон Арсений и правда не представляет, ведь как бы порой ни хотелось, нельзя взять стул и с удобством разместиться у другого человека в голове, чтобы посмотреть, как он проживает любой из своих дней и что чувствует. Арсений знает только, как скучает он сам. Уже давно привыкнув и утомившись, он научился это измерять любыми мерами и предметами просто чтобы себя развлечь. Арсений скучает всеми подряд песнями, которые добавляет в избранное и которые слышит, пока половину каждой недели тратит на то, что сидит на задних сиденьях такси; Арсений скучает шутками — новыми, старыми и общими, которые со временем начинают забываться и терять свой смешной накал; друзьями и просто людьми вокруг, которые зачем-то очень часто говорят ему — а вот Антон. Арсений скучает тарелками, чашками, вилками, ложками; собаками, кошками; случайными рифмами. Арсений скучает стоя в планке, пока время тянется в два раза медленнее, во время пробежек и под горячим душем, который стучит по коже, разогревая забитые мышцы. Арсений скучает городами, поездами, автобусами, соцсетями, всеми подряд концертами, встречами, каждым новым и старым запахом, как приятным, от начинающегося лета, так и не очень, когда после недельного отсутствия проверяешь, не скисло ли молоко в холодильнике. Арсений скучает в мелочах и по мелочи — в магазинах продают кепки, у прохожего такие же очки, кто-то заварил слишком уж крепкий чай, утром проснулся по будильнику, целый день хотел спать, а заснул опять слишком поздно. Арсений про себя все это перечисляет, будто листает молитвослов в поисках нужной молитвы, чтобы успокоиться, прекрасно зная, что никогда не скажет об этом вслух. — Можно? — на выдохе спрашивает Антон, пальцами отгибая резинку его льняных летних брюк. — Можно, — отвечает Арсений. Конечно же можно, скажешь тут нет. Можно, несмотря на все обещания и взаимные договоренности. Если оба хотят, то и можно. А после нас хоть потоп. Après nous le déluge. After us comes the flood. — Что? — переспрашивает Антон, рукой уже сжимая твердое, напряженное, рвущееся в ладонь. — Après nous le déluge, — повторяет Арсений. — Как скажешь. Антон, что в футболке, что без нее, все такой же липкий и влажный. Арсений прижимается к нему, сразу же прилипая пластырем и репейником. Антон, не пытаясь его отлепить, за плечи подталкивает до кровати и на ходу возится со своим ремнем, то и дело отвлекаясь, потому что Арсений не помогает, а любопытными перебежками изучает пуговицу на его брюках, ребром ладони то и дело очерчивая четкий контур напряженного члена, вынуждая Антона отвлекаться на все те же мелкие поцелуи и толкаться в подставленную ладонь. Наконец-то раздевшись, они так и остаются стоять. Антон сжимает его плечи, будто забывает, что нужно лечь, поэтому Арсений ложится сам. Он за руку на себя тянет Антона, а потом за лопатки прижимает его ближе, вынуждая расслабить руки и опуститься всем весом, влажной тяжестью вжать в матрас, чтобы от Арсения остался только меловой контур, которые в кино рисуют на местах преступлений. Антон послушно ложится, расслабляет локти, отпускается ниже, став тяжелее, пережав в диафрагме воздух и мешая полной грудью сделать глубокий вдох. Антон притирается ближе, низко, совсем несдержанно стонет, когда влажная головка касается члена Арсения, и тут же опять забирает его в поцелуй, на этот раз полновесный и настоящий. Затем Антон встает, оставляя Арсения одного на влажных простынях. Изгиб его голой спины белеет в темноте, когда он присаживается у комода и в нижнем ящике шуршит бумагами, цепочками и невидимыми с кровати предметами. Затем он возвращается, опять навалившись сверху, по пути под колено подхватывая ногу Арсения, которую тот тут же послушно подбирает, привычно позволяя Антону в разные стороны как бумажный лист себя гнуть, складывать в очередную оригами-фигурку: лебедь, журавль или кораблик, который размокнет от первой же капли воды. Пальцы у Антона длинные, гибкие, давно уже без колец. Антон успел вырасти и теперь часто ленится надевать их по утрам. Из-за того, что они не позволяют друг другу привыкнуть, пальцы — даже один — внутри кажутся крепким и новым чувством. Арсений как обычно, почувствовав первый, тут же начинает спешить, так что Антону приходится его одергивать, вжимать в подушку, бормотать — подожди, ну куда же ты, рано еще, — а потом все-таки из одного пальца почти сразу делать два. Три. Скользкие и влажные, знакомые и осторожные. Так происходит каждый раз. Как и всегда, возбуждение мешает помедлить: прижатый к животу член от избытка крови ноет тяжело и требовательно, скорее ища разрядки, и, чем дольше ему отказывают, тем сильнее угрожает сорваться в поспешный, бесцветный оргазм от первого прикосновения; тело просяще выгибается в любой мышце и каждой кости, на что похожими угрозами, тяжеловесно покачиваясь, бросается и член Антона; глаза и гортань жжет будто сухой песок от поцелуев, слюны и частого дыхания. — Не могу больше, — бормочет Арсений, хватая Антона за запястье, и в словах нет ни флирта, ни попытки игры. — Давай. Иногда с непривычки, на самом первом толчке, бывает немного больно. Оба об этом знают, а Арсений всегда готов легко терпеть, но Антон каждый раз как может пытается его отвлечь. Вот и сейчас своей огромной тяжелой рукой он сжимает уставший от возбуждения член Арсения, а затем клонится так низко, что между губами не остается места ни для одного слова, и только затем, другой рукой себя направляя, входит, на что Арсений тут же притирается еще ближе, коленями сжимая его бока, и костяшками пальцев вытирает капельку пота с виска. Окно открыто нараспашку, но ветра все нет. В комнате очень жарко. Глубже, хочет попросить Арсений. Чаще. Сильнее. Крепче, очень хочет сказать Арсений. Грубее и жестче. Чтобы раз и навсегда. Вдруг хотя бы сегодня у них наконец-то получится тот самый последний раз. Но он не просит, потому что Антон все знает и так. Он берет глубже, двигается быстрее и пальцами сжимает запястья крепче. Он берет чаще, за разом раз и с каждым разом сильнее, грубее и тверже. Он вбирает в себя, пока Арсений смятыми волосами ворочается по подушке; давит на затылок, утапливая в той же подушке нос, и одними бедрами заставляет выгибаться и подаваться навстречу; он хватает поперек груди, прижимая к себе мокрую спину. За разом раз, пока оба совершенно не выбиваются из сил. — Ты же в курсе, что это не работает? — спрашивает Антон отдышавшись и закуривая прямо в постели. — Много чего в мире не работает, — отвечает Арсений, забирая у него сигарету и делая одну долгую затяжку. — О чем именно ты? Антон смотрит, как он курит, и отчего-то облизывается. — Вот это вот натрахаться, чтобы потом не хотелось, — говорит он. — Нельзя за ночь нагнать все пропущенное. Арсений делает еще одну затяжку и отдает ему сигарету. — Конечно, я в курсе, — говорит он, не сводя глаз с Антона: растрепанного, раскрасневшегося, с губами от всех поцелуев и минетов взбитыми, ставшими будто круглее, пышнее, как тесто поднявшимися, и с теплыми угольками глаз, блестящими в темной комнате. Блестящими не ярче и не тусклее, а совсем так же, как и четыре, пять, шесть или сколько там лет назад. — Никогда и не получалось. — Но мы всё пытаемся, — хмыкает Антон. — А я завтра на второй этаж подняться не смогу. Мышцы будут болеть. — Ты бы бегал, — пожимает плечами Арсений. — Нельзя так нестабильно тренироваться. Раз в два месяца, пять раз в год. — Я каждый раз предлагаю тебе тренироваться чаще, а ты говоришь… — Да дело все в том…. — Просто замолчи, пожалуйста, Арс, — устало просит Антон. Комната медленно красится в серый предрассветный свет. За открытым окном начинают шевелиться первые проснувшиеся прохожие. Кто-то заводит мотор и выезжает со двора, за углом, шумя напором воды, коммунальная машина умывает асфальт, совсем вдалеке лает собака, которую вывели на прогулку. Кем работают все эти люди, думает Арсений. Кто-то из них водитель и спешит на вокзал, кто-то машинист в метро, кто-то управляет той же поливальной машиной. Кто-то на рынке торгует цветами, кому-то утром открывать работающую с семи утра кофейню, чтобы успеть накормить всех сотрудников бизнес-центров завтраком. Кто-то кассир на платной дороге, а кому-то нужно вести ребенка в сад. У кого-то на заводе или в больнице начинается смена, кто-то учит детей математике, литературе или русскому языку. В городе так много людей, думает Арсений. Кто-то из них просыпается очень рано, с самым рассветом, чтобы успеть на работу. Они выбираются из своих теплых постелей, оставляя в них все еще спящих, от сна разомлевших и мягких возлюбленных, чтобы вечером обязательно к ним вернуться. Они выходят из дома, заводят свои машины, либо вызывают такси, либо на остановке ждут автобус или спускаются в метро, проводят день на обычной работе — смотрят в синие экраны компьютеров, перегнувшись через стол болтают с коллегами, пластиковой вилкой из контейнера едят свой обед, — по пути домой заглядывают в магазин и покупают продукты на ужин — что там у них сегодня? тефтели со спагетти и красный соус? — а затем никем не замеченные, никому не бросившиеся в глаза возвращаются домой, а там для пасты уже закипела подсоленная вода, тефтели в соусе под крышкой шкворчат и готовятся, а в телевизоре на паузу поставлен сериал, который давно пора досмотреть, но им обоим он не очень и нравится, поэтому они его смотрят просто чтобы после ужина провести время вместе. Об этих людях не пишут в газетах, журналах, блогах, дневниках и социальных сетях. Этих людей знают их знакомые, родственники и друзья и иногда узнает кассирша в магазине у дома. Эти люди не были в Махачкале, Карелии и Пятигорске и все это за пару недель. Они носят кепки и темные очки просто потому что такие вот тренды, они не обдумывают, что напишут в социальной сети, взвешивая в уме каждое слово, пока через весь город возвращаются домой, они не ловят и не корят себя за каждый случайный, слишком уж заметный взгляд на коллегу, с которым у них когда-то давно, до того, как этот же коллега стал готовить на ужин тефтели и выбирать самые неинтересные на свете сериалы, случился роман. Они смотрят на этого коллегу сколько захочется, скрывая роман из жажды приключений и поиска острых чувств. Они смеются, когда он шутит, не пряча в сгибе локтя улыбки; они замечают, в какой новой толстовке он сегодня пришел на работу и как здорово к волосам и щетине она ему идет; они предлагают ему выпить кофе и потом на два часа растягивают часовой обед, потому что засиделись друг напротив друга в соседней кофейне, обсуждая погоду, курсы валют, будущие поездки и студенческие истории. Они могут об этом коллеге говорить что и кому угодно — в кругу друзей улыбаться, когда называют его имя, и описывать совершенно любыми словами: высокий и статный, улыбчивый и смешливый, на ощупь теплый, разве что не капроновый, потому что наэлектризованный взгляд магнитится к нему сам; красивый до скрипа зубов и сведенной челюсти, особенно когда сам об этом не знает, особенно когда в толстовках, рубашках, футболках и совсем без них. Особенно когда на сцене, с виноградиной микрофона у самых губ, особенно когда говорит и улыбается аплодисментам… Ах, да. Вряд ли у кого-то еще так часто случаются в жизни сцена и аплодисменты. — Неужели к Сереже поедешь? — спрашивает Антон, который успел, уткнувшись лбом в плечо, провалиться в сон, а теперь, когда Арсений заерзал, проснуться. — Я же не собирался к тебе, — тихо, чтобы не потревожить рассветную комнату, пряча Антону за ухо отросшие волосы, отвечает Арсений. — У меня ничего с собой нет. — У меня есть. — Оно все твое. — Так поздно уже, — бормочет Антон. — У нас съемки с десяти. Ты пока доедешь, даже не успеешь поспать. — Рано, — улыбается Арсений. — Так поздно, что рано. Затем он встает. Долго стоит под душем, под внимательным взглядом по комнате кружится, собирая разбросанные вещи, а затем, оставив на голой, выглядывающей из-под тонкой простыни коленке поцелуй, просит Антона не вставать, говорит — увидимся через пару часов — и, как и во все прошедшие четыре, пять, шесть или сколько там лет, уходит, бесшумно прикрывая за собой дверь. VI «Он появился словно из ниоткуда. Стряхнул с плеч капли дождя, из-под арки вышел на сухую, освещенную одиноким фонарем улицу, и решительным шагом, не оглядываясь по сторонам, направился в сторону оживленной дороги. В городе …». За стеклом что-то блеснуло, будто по окну мазнули фонариком, и Арсений замер в начале предложения, безымянным пальцем едва касаясь буквы «б», которая должна была напечататься следующей. Он вытянул шею, пытаясь выглянуть наружу, но уже давно стемнело и из окна на него посмотрело только его собственное отражение, а затем вдалеке, там, где едва угадывалось море, вновь блеснул теплый свет ручного фонарика. Так и оставив предложение недописанным, он вытащил лист из печатной машинки и добавил к стопке — шестнадцать страниц за половину дня и целый вечер работы. Неплохо. Вчера вышло всего лишь пять. Он задвинул стул и, поеживаясь, перешел на кухню. Подмерзшие пальцы в ней сразу же ожили, а под кожей зашевелились маленькие иголочки. В комнате было не так и холодно, к тому же камин в ней не гасили уже несколько недель, но Арсений часто распахивал шторы, чтобы заманить внутрь весь короткий световой день, и сквозь неплотно пригнанную раму окна над столом с моря пробирался ветер, выдувая тепло и замораживая пальцы сидящего за машинкой Арсения. А на узкой кухне поленья в печке трещали приветливо и мягко, тяжелая штора была плотно закрыта, к тому же время от времени зажигали газ на плите и он тоже, будто слово в слово повторяя за печкой, гудел и потрескивал. Арсений зажег газ и сейчас, а сверху поставил греться тяжелую чугунную сковородку. План на ужин был придуман еще с самого утра, а чтобы его исполнить нужно было обжарить лук. Лук лежал тут же, в плетеной корзинке сбоку от печки. Арсений выбрал самую круглобокую на вид луковицу, снял с нее шелуху и принялся мелко нарезать, острым ножом хрустя по доске. В глазах привычно защипало — говорят, когда режешь лук, нужно что-то жевать или смачивать лезвие ножа в холодной воде, но каждый раз это вылетало из головы и приходилось от лука жмуриться и закатывать глаза к потолку. Наконец-то на горячей сковородке, смешавшись с маслом, лук мягко зашипел. Арсений тут же смыл луковый сок с доски и ножа и потянулся за морковкой, когда в двери повернулся ключ. Ключ повернулся, три оборота влево и толчок плечом — иначе дверь, прибитая инеем, не открывалась, — и, впустив с собой шум ветра, метели и моря, вошел Антон. Антон всегда возвращался шумно: топтался на коврике в крошечной прихожей, стряхивая с ботинок налипший снег, шуршал брезентом своей куртки, каждый раз чертыхался, когда, развязав шнурки, выпрямлялся и макушкой бился о низкую вешалку. Вот и сейчас в прихожей послышалось чертыхание, и натирающий морковь Арсений поджал губы, сдерживая смех. — Давай ее уже выкинем, — сказал он в ответ на пахнущие морозом и снегом руки, которыми Антон, подойдя со спины, обхватил его поперек груди. — А куртки вешать куда? — шмыгнул он носом прямо Арсению в ухо, а потом этим же носом об ухо потерся. Прямо влажным кончиком. — Фу, — заключил Арсений даже не дернувшись. Он немного высвободил локоть и, не оглядываясь, недотерый остаток моркови отправил за плечо. — Ну сколько можно об нее биться уже. Не надоело тебе? — Да я как-то привык, — тут же похрустывая ответил Антон и, не разжимая рук, вместе с ним сделал шаг вбок, пока Арсений скидывал к луку натертую морковь. — Пусти на минуту, тут помешать надо. Морковь с луком помешали, убавили под ними огонь и рядом оставили лопатку. Еще пригодится. Арсений наконец-то повернулся и потянулся опять к Антону, собираясь легко поцеловать, но Антон вдруг схватил его крепче, вынуждая немного прогнуться, и не позволил поцелую остаться лишь невинным и кратким. — У тебя какая-то сажа на носу, — пробормотал Арсений, когда его наконец-то отпустили. — У снегохода движок барахлит, — ответил Антон, моя руки прямо в кухонной раковине и потирая мылом нос. — Я копался в нем половину дня. Все? — Все, — кивнул Арсений. — Починил? — Фиг его знает. — Антон покрасневшим носом уже принюхивался к ароматному луку. — Но вроде домой приехал спокойно. Ближе к вечеру метель усилилась. Ветер подвывал сквозь неплотно пригнанную раму и в лампах то и дело моргал свет, так что Антон, пока Арсений накрывал на стол, зажег несколько свечей. — Как сегодня дела? — Сегодня отлично, шестнадцать страниц. — Неплохо. Много еще осталось? — Не знаю, я так не планирую. Развязка пока не близко, если ты об этом. — Почему ты просто не можешь сказать мне, кто там предатель, Арс? Ты же знаешь. Меня это убивает. — Потому что если ты не знаешь, то я смогу оценить уровень удивления на твоем лице и если что переделать. В этой глуши ты мой единственный критик. — Какой отвратительный выбор. — Полностью с тобой согласен. Вилки по тарелкам стучали звонко и бодро. Антон всегда ел с аппетитом, а Арсений больше чем есть любил за ним наблюдать. — Я в Мурманск поеду на неделе. Хочешь со мной? — Хочу. А зачем тебе? — Нашел нового поставщика по молочке. Тот, что сейчас, цены поднял, а продает только молоко и ряженку. Еду с ним расставаться. — Так может, там вешалку и купим? — Точно, — кивнул Антон. — Напомни, главное. А ты что хочешь? — Не знаю, — повел плечом Арсений. — Посмотреть на людей, прошвырнуться. — Прошвырнуться это без проблем, — фыркнул Антон. Линии электропередач все-таки сдались под напором метели, и ближе к ночи свет с громким щелчком выключился. Посуда, уже давно помытая, в свете горящего газа поблескивала мокрыми боками на борту раковины, свечи были совсем свежие и гореть собирались долго, а в камин в гостиной Антон только-только подкинул пару полен и припрятанную в кармане сосновую шишку, так что на выключившийся свет никто из двоих не повел ни плечом, ни глазом. Зимой это случалось почти каждую неделю. — А ты в параллельные вселенные веришь? — Антон уселся на полу, уложив голову Арсению на колени, а теперь запрокинул ее ниже, подняв брови и закатив глаза, так что Арсений фыркнул от смешного вида. — Никогда об этом особо не думал. А что? — Да я тут просто подумал. Есть же такая теория, что существует бесконечное количество копий нашей вселенной, и каждая чем-то немного отличается. Иногда ерундой, например, в какой-нибудь у нас тут с тобой не четыре свечки, а три. Или ты, допустим, блондин. — Какой кошмар, — покачал головой Арсений. — В какой-то у тебя рост сто шестьдесят два. — Не придумывай, — отмахнулся Антон. — Так вот, а в какой-то параллельной вселенной отличия уже посерьезнее. Может быть, географически что-то отличается. Или вместо людей — раса разумных лошадей. И я вот подумал, а во скольких из них мы вместе? — Ну если рассуждать логически, то вряд ли во всех. Что если в одной я человек, а ты конь? Как нам тогда? — Больновато, — согласился Антон, и Арсений согласился с ним в ответ. — Ты почему об этом задумался вообще? — Да просто так, — пожал Антон плечами. — Домой сейчас ехал, и метель начиналась уже, а я что-то так спешил. А потом, когда приехал, с улицы в окне видно было, как ты печатаешь. И я вот прямо понял, что вообще не из-за метели так торопился. — А потому что проголодался? — сочувственно спросил Арсений, и Антон в ответ только посмеялся. — Ну ты просто представь, — продолжил он, поднимаясь и усаживаясь напротив Арсения. — Что где-то в какой-то из параллельных вселенных есть Антон и Арсений, которые живут в какой-нибудь Москве и допустим даже знакомы. Но живут не вместе. Не могут. — Почему не могут? — сморщил нос Арсений. — Да не знаю, мало ли что. На телевидении работают, имена на слуху. — Пускай тогда юмористами? — попросил Арсений. — Всегда хотел со сцены шутить. — Пускай, — согласился Антон. — И вот они знакомы давно, видятся почти каждый день. У них поклонники есть, которые их прямо любят, потому что их в целом есть за что любить. — Вообще не самовлюбленно, Шаст. — Нет, ну а что. Мы бы смешно шутили. — Да согласен. Так а не вместе они почему? — Да мало ли что, — повторил Антон. — Может, они и вместе, но так, знаешь, не каждый день. Потому что нельзя, чтобы хоть кто-то о них узнал. Поэтому они видятся постоянно, когда работают, а потом очень хотят вместе поехать домой, как я сегодня к тебе ехал, но все дело в том, что у них и дома-то общего нет, потому что это бы сразу все заметили. Поэтому им приходится вдвоем оставаться только знаешь, когда совсем припрет. Когда уже вот так смотришь, — Антон наклонился к Арсению ближе, пальцами сжав его подбородок, — и понимаешь, что либо сегодня вы уедете домой вместе, либо всё. Но такое они могут позволить себе очень редко. И даже на ночь почти никогда не остаются. — Чтобы никто не узнал? — тихо спросил Арсений. — Чтобы никто не узнал. — Но, получается, даже в этой дурацкой параллельной вселенной они хоть вот так, наперекосяк, но вместе? Нет такого, что совсем по отдельности? — Ну, получается, — согласился Антон. Затем он наклонился ближе и, облизав в теплой комнате пересохшие губы, Арсения поцеловал. — Как хорошо, что мы все-таки не они, Арс. Арсений, вдруг неожиданно ярко увидев тех двух других Арсения и Антона, московских, всем известных, через силу каждый раз разбегающихся друг от друга по пустым квартирам, быстро кивнул и на этот раз уже сам не позволил Антону отстраниться, умыкнув его в поцелуй долгий и крепкий, а затем и вовсе увел в спальню. Ближе к утру метель успокоилась, электрики починили свет, и свечи догорели в пустой и светлой комнате в одиночестве.

16.08.23, 01:33