Тебе необходимо высказаться. Может быть, я не все пойму, но я тебя выслушаю. — «Секс в большом городе»
Люминесцентная лапа под потолком жалобно моргает тусклым светом; старая, облезлая и покрытая вековым слоем пыли, она разительно контрастирует с чистым и светлым кабинетом, новой мебелью и аккуратно стоящими рядами офисных папок. Белоснежный лист с эмблемой полиции покрывается россыпью быстрых, неаккуратных букв, — звук, с которым стержень шариковой ручки снова и снова скользит по бумаге, ездит по мозгам. — Вы отдавали себе отчет в том, что находитесь в состоянии алкогольного опьянения, когда садились за руль транспортного средства? — Да. — Вы осознавали тяжесть совершаемого вами правонарушения? — Да. — Вы попытались предпринять меры для предотвращения произошедшего? — Могу я внести залог? Юнги тычет кончиком языка в ссадину на губе, чувствуя, как тонкая сухая кожа трескается, расползается в стороны, болезненно рвется от давления, и во рту поселяется солоновато-металлический привкус. Он делает так еще раз, шмыгает носом и потирает щеку с разводами черной краски, откидываясь на неудобном стуле и глядя на офицера колючим, выжидательным взглядом. Этот разговор его откровенно бесит — надо же было так облажаться прямо перед постом дорожной полиции. — У меня есть право на телефонный звонок или что-то в этом роде? Я хочу смыться отсюда, — Юнги кусает щеку изнутри и нетерпеливо постукивает пальцами по колену, пытаясь не отводить взгляда от округлившихся глаз инспектора напротив него, а когда пауза между ними все-таки разрастается и начинает давить своей тяжестью, прочищает горло, — я в курсе, что ездить пьяным — незаконно. И я в курсе, что это девиантное поведение и все такое, но я никого не убил, и у меня нет никакого желания торчать тут с вами, мне очень нужно попасть в Сеул, и я хочу решить этот вопрос. Сейчас. Все, что у Юнги осталось — это его искалеченное больное сердце, и примерно полсотни причин, чтобы вернуть себе собственную жизнь, поэтому его голос сейчас звучит так дерзко и колко, и поэтому полные ядовитой злобы глаза впиваются сейчас в лицо офицера так, будто это он виноват и в том, что Юнги пьяный полез за руль, и в том, что последние несколько лет его жизнь была лишена всякого смысла, наполненная лишь банальными мизансценами в марафоне бесконечного поиска счастья. Его машину прокрутило вокруг своей оси, и основной удар пришелся именно на пассажирскую сторону, в то время как Юнги зажало между сиденьем и рулевым колесом подушкой безопасности — отделался парой ушибов и ссадин. Забавно, но если представить момент его столкновения в замедленном действии и наложить сверху заезженный лейтмотив про разбитое сердце, вышла бы крутая сцена перед титрами. На этом этапе вполне можно с раздражением бросить ведро попкорна и выйти из зала, сожалея о потраченном времени. Тотальное разочарование — заглавка сезона. Самозабвенно, истошно, трагически и непоколебимо, вместе и навсегда — списанная со счетов партитура жанра, Юнги бы предпочел, чтобы все это оказалось идиотской, абсурдной и трагической финальной сценой, чтобы кто-нибудь включил чертовы титры и завершил его гребанные страдания, и ему не приходилось сидеть в тесном кабинете пригородного полицейского участка и давать показания. Он пытался спасти свою жизнь — так ему казалось, но снова оказался слишком глупым и импульсивным и все испортил. Зато теперь, по крайней мере, есть возможность выпустить пар и переждать грозу. — Вы можете освободиться от ареста под залог, господин Мин, — шариковая ручка в металлическом корпусе опускается на край стола, — и забрать машину со штраф-стоянки. — Точнее груду металла, которая от нее осталась? — хмыкает Юнги, вспоминая искорёженный корпус своей несчастной вольво, который сотрудники соскребали с асфальта. Странно, но картинка развороченного металлического корпуса машины напоминает собственную жизнь и вызывает истерический приступ смеха. Его оглушительное падение, разбившиеся мечты и, наконец, сокрушительный финал — вот она, его жизнь, дребезжащими осколками рассыпавшаяся по полотну асфальта, кульминация собственной глупости и ничтожности, какая бывает в драматургии и опере, напряженная и тревожная. За ней следует пауза и освобождение. Вместе с дорогой иномаркой от Юнги словно бы отвалилась большая и важная часть него самого, и осталось только живое, оголенное нутро, требующее защиты. Вот оно, прямо здесь, сорняками проросшее в горле, под кожей, в переплетениях вен — его можно касаться пальцами и верить, что не все еще кончено. — Можно и так, — офицер улыбается уголком губ, — в качестве меры пресечения на вас будет наложен только запрет на управление транспортным средством. Можете позвонить родным.***
Чонгук редко чувствует себя болваном, редко бывает, что он обнаруживает в себе эту странную, необъяснимую ничем, но вместе с тем жуткую паранойю, отделаться от которой практически не по силам взрослому, вменяемому и, в общем-то, почти тридцатилетнему мужику. Казалось бы, разве можно еще чего-то остерегаться в возрасте, когда ты еще достаточно юн, чтобы все еще ощущать себя живым, но уже слишком опытен, чтобы пасовать перед неизвестностью? Возможно, в любой другой день Чонгук мог бы незаинтересованно отмахнуться от терзающих его и отчего-то скверных мыслей, но сегодня все ощущается совсем, совсем иначе. Они приехали с Тэхёном на Чеджу в свой мини-отпуск, чтобы наконец-то просто побыть вдвоем вдали от суеты города и насладиться друг другом и природой вокруг, но все ощущается неправильно и напряженно: погода с самого утра совершенно не радует, люди вокруг по-особенному шумные и раздражающие, и даже петли их крохотного номера скрипят, разрезая тишину жалобным писком. Чонгук думает о том, что, безусловно, нужно позвонить на ресепшен и попросить, чтобы смазали петли, пока стягивает с себя куртку; он думает о том, что беспокоиться ему по большому счету не о чем, и даже, черт возьми, о том, что он накрутил себя, как несмышленый школьник, поймавший неоднозначный, презрительно-изучающий взгляд понравившегося омеги на перемене. И, казалось бы, на пустом месте. И все же острие сомнения все равно упорно царапается зазубренным наконечником где-то под ямочкой адамова яблока и раздражает своей безосновательной глупостью. Свет в коридоре горит, освещая брошенные на полу кроссовки и рюкзак с умилительной кошачьей мордочкой, из-за распахнутой настежь балконной двери тянется запах ментоловых сигарет, и даже где-то там, в тишине номера, играет приглушенный лирический джаз, заставляя Чонгука подтянуть наверх уголок губ в кривоватой улыбке, но Тэхён на его ласковый зов выходить отчего-то совсем не торопится. Чонгук оставляет у входа два тропических коктейля, за которыми спускался в лобби, и пересекает комнату в несколько шагов, тут же тихо останавливаясь в проходе и обнаруживая Тэ сидящим за небольшим плетеным столиком, завернувшимся в огромный флисовый плед, с колодой карт в руках. На улице ощутимо прохладно, осень близится к своему логическому завершению, деревья вокруг отеля покачиваются от нетерпеливых порывов ветра, и во всем этом пасмурном унынии Тэхён выглядит тихим, сосредоточенным и отчего-то напряженно-задумчивым. — А я думал, ты не… — Ш-ш, — шикает Тэхён, ни на секунду не отрывая озадаченного взгляда от разложенного перед собой цветастого ковра, и все так же, не глядя, машет рукой куда-то в сторону, указывая на соседний стул, — подожди. Разноцветные картонки говорят с ним на каком-то неведомом Чонгуку, своем мистическом языке, и, вероятно, сообщают мало хороших вестей, потому что омега со стороны выглядит поникшим и даже растерянным. — Я переживаю за Юнги, — поясняет Тэхён полушепотом, вытягивая очередную карту из колоды, и крутит ее в руках пару секунд прежде, чем опустить на стол. Чонгук понимающе кивает, опускаясь с ним рядом, и молчит. Вся эта атмосфера загадки и таинственности почему-то разгоняет и без того теплящуюся между ребер весь день тревогу, но говорить об этом не хочется совершенно — словно есть шанс спугнуть что-то призрачное, неуловимое своей глупой рациональностью. Чонгук хотя и лишен напрочь магического мышления, но смотреть на Тэхёна, делающего расклады, ему нравится до безумия: омега становится сразу совершенно другим, — неземным, нездешним, по-особенному таинственным, словно он шагнул в этот жестокий мир прямиком со страниц Марка Твена или Льюиса Кэррола, и был, по странному стечению обстоятельств, к нему готов. — Я делаю расклад пятый или шестой раз подряд, — бубнит Тэ себе под нос, непонимающе хмурясь, — и все равно падает Дьявол и Тройка Кубков. Как это вообще понимать? — Как? — спрашивает Чонгук, и тоже хмурится не ясно от чего, скорее всего, просто подхватывая настроение Тэхёна, который до ужаса напряжен и растерян. — Да хрен знает. Я не понимаю общего настроения расклада, — Тэхён тычет пальцем в стол с таким видом, будто у Чонгука высшая ученая степень по эзотерике, и он-то точно сумеет разгадать зашифрованные в пестрых картонках послания Вселенной, — какие-то ебучие американские горки, ей-богу. Он сгребает карты в стопку, принимаясь отчего-то нервно их мешать, хмурит аккуратные брови, вероятно, обдумывая какую-то мысль, и Чонгук дает ему время, чтобы немного успокоиться. Несколько карт попадают мимо колоды и рассыпаются прямо у ног, заставляя Тэхёна замереть, уставившись на пол. Он медлит несколько секунд прежде, чем наклониться и собрать их, а затем поднимает на Чонгука блуждающий, рассеянный взгляд. — Король Кубков, — говорит он заговорщицким шепотом, и в глазах загораются какие-то бесовские искорки, — это Чимин. — Я бы этому королю ебало разбил, — Чонгук со смешком берет протянутую карту и аккуратно вертит ее в руках пару секунд прежде, чем опустить ее на стол и закурить ментоловую длинную сигарету Тэхёна. — Давай позвоним ему? — выпаливает Тэхён слишком резко, пододвигая к Чонгуку пепельницу, и на секунду встречается с изучающим взглядом своего альфы. Тонкий язычок пламени от зажигалки подсвечивает его лицо, делая кожу еще более загорелой, бронзовой, и его глубокий, пропитанный молчаливым вопросом взгляд ощущается едва ли не физически. Тэхён подтягивает колени к груди, забираясь на стул с ногами, и решительно опускает карты на стол, собираясь объясниться. — Нам нужно выяснить, зачем он терроризирует Юнги, это ведь… жестоко и неправильно. Столько лет прошло, а между ними связь так и не разорвалась. Ты бы видел, Гук-и, — Тэхён облизывает губы, торопливо вытягивает из пачки новую сигарету и поднимает глаза к небу, прокручивая в голове тот самый эпизод, в котором Юнги содрогался в истерике на его плече посреди развороченной квартиры, — ты бы видел, в каком он был состоянии тогда. Юнги мне так и не рассказал, что между ними случилось, но альфа, которому плевать, не едет посреди ночи и не… — Тэхён замолкает на какие-то секунды, поджимая губы, словно не решаясь озвучивать настолько интимные подробности, — не оставляет свой феромон повсюду. Я даже подумал, что у них была вязка. Если честно, у нас даже в медовый отпуск такого не было. Чонгук кривится, но молчит. Тэхён видит, как дергается уголок его рта, но в ту же секунду губы напрягаются и сжимаются в тонкую линию, и Чонгук только как-то неоднозначно вздыхает и отворачивается. Должно быть, он и сам переживает о Юнги даже больше, чем можно вообразить. — Юнги собирается испортить себе жизнь! — наконец произносит Тэхён возмущенно. — Это я знаю, — Чонгук затягивается в последний раз, прокатывает фильтр сигареты между пальцами, сбрасывая пепел, и слишком сосредоточенно вдавливает окурок в дно стеклянной пепельницы, не поднимая на Тэхёна глаз, — но даже если предположить, что эта идея не абсурдная, где ты предлагаешь искать Чимина? — О, он сейчас работает с Хосоком, — Тэ тянется за своим телефоном, и на секунду привыкшие к полумраку глаза режет от яркого света дисплея, — Чон Хосок из нашего универа, факультет управления и менеджмента. Сейчас у него что-то вроде сети ресторанов по городу, а Чимин вернулся пару месяцев назад, теперь работает у него кем-то вроде директора по развитию или типа того. На сайте гастрономической школы «Ferrandi» ему даже статью посвятили, — Тэхен быстро пролистывает несколько вкладок, и перед лицом Чонгука появляется фотография повзрослевшего Чимина, сжимающего руку харизматичного европейца; они стоят с застывшими на лицах улыбками в центре ресторанного зала, и на них слишком много света и ретуши, — это Себастьен Рипари, — быстро поясняет омега, — парижский кулинарный критик. Тут он называет Чимина дарованием, а тут… — Стоп, — Чонгук ловит Тэхёна за подбородок, вынуждая посмотреть на себя, — вообще-то, я собирался сказать о том, что это будет неуважительно по отношению к Юнги. И как ты вообще все это узнал? — Погуглил немного… Они смотрят друг на друга серьезно и изучающе. Чонгук, ожидая продолжения этой безумной логической цепочки, Тэхён — требуя одобрения. Чонгук думает о том, что Юнги не заслуживает всех тех страданий, которые свалились на него, о том, что в конечном итоге сам загнал себя в череду непрекращающегося уныния, а еще о том, что тогда, много лет назад, что-то между этими двумя так и не завершилось. Они испугались, когда жизнь начала круто меняться, опустили руки, не стали бороться, разошлись в стороны, потому что боялись друг друга услышать. Он наблюдал за Юнги тихо и молчаливо со стороны на правах лучшего друга, никогда не вмешиваясь и позволяя совершать ошибки, позволяя учиться их исправлять, и все эти годы видел в чужих бездонных глазах, глубоких и проникновенных, всегда уставших и печальных, того же смешного омегу в дурацких толстовках и кожаных куртках, который был слишком сильно, до мурашек по коже влюблен. Он нес в себе эту боль и эту любовь так долго, прятал ее от посторонних глаз, бережно кутал в своем одиночестве, учился заново жить, как дети учатся игнорировать недовольство старших, когда впервые встречаются с оглушительной жесткостью, и, стоит признаться, здорово держался все это время. С ним рядом словно всегда существовала незримая молчаливая тень Чимина, и Юнги так отчаянно прятался за нее, что успел сбить руки в кровь, не желая отпускать. В конечном итоге все совершают ошибки: люди считают, что выбирают правильно, но не умеют считать. Они ошиблись, когда посчитали, что могут жить друг без друга. Чонгук это знает не понаслышке: если бы пришлось выбирать жизнь без Тэхена, то альфа скорее бы выбрал вырвать себе сердце. Он видел истинность в каждом их движении или слове, обращенном друг к другу, а теперь Чимина хочется выпотрошить за то, что оставил помеченного омегу по собственной глупости — это безусловная глупость так безрассудно жертвовать чем-то настолько огромным и ценным. Щелчок зажигалки знаменует новый виток мысли, уносящий Чонгука в события шестилетней давности; Тэхён аккуратно касается его костяшек, поглаживает огрубевшую кожу подушечками, движется осторожно к запястью, успокаивая. Чонгук думает о том, что он прав — этим двоим действительно нужно поговорить и со всем разобраться, чтобы не волочить за собой старые ошибки и больные сердца, вот только… не так радикально. Без чужой помощи и без вмешательства со стороны, иначе ничего не получится. Импульсивность Тэхена, его напалм способны затушить те крохотные искры пламени, что еще остались, не дать им разгореться в полную силу. — Я знаю, где он работает и телефон, — говорит Тэхен заговорщицки, щурясь, и атмосфера вокруг повисает таинственная и напряженная (жути еще нагоняют разложенные на столе карты), так что оба инстинктивно вздрагивают, когда у Чонгука звонит мобильник. — Это Юнги. — Ответь. Чонгук сомневается секунды три прежде, чем принять звонок, с братской, огромной и бесконечной любовью после выдыхая в трубку: — Привет. — Ты можешь внести за меня залог? — голос звучит хриплым, но не от плача или простуды, а словно от слабости, замурованной в отчаянной попытке сдаться, — я в полицейском участке недалеко от Санджу, — торопливо объясняется Юнги, и Чонгук не перестает удивляться его неоспоримому таланту влипать в неприятности, — у меня с собой нет налички, я поругался с папой, врезался в отбойник, и, кажется, моя машина теперь похожа на консервную банку, и меня собираются лишить прав и держать здесь, пока я не раскаюсь в содеянном, так что… — Ты в полиции потому что врезался в отбойник? — непонимающе уточняет Чонгук, тут же улавливая округлившиеся шокированные глаза Тэхена. Из всего потока бессвязных обрывистых фраз Чонгук успевает понять только то, что в Санджу он сможет добраться только утром, когда отойдет первый паром, и то, что ногти Тэхена необычайно сильно впились ему прямо в ладонь. — Да, — тянет Юнги неуверенно, — потому что предварительно я напился. — Блядь. — Прости. Я отдам все до последней воны, только вытащи меня отсюда. — Мы уехали на Чеджу, — Чонгук оборачивается через плечо, мажет взглядом по верхушкам деревьев, прикидывая, что вся поездка уложится часов в десять, — первый паром в семь тридцать утра, Юнги, я… — О, Чеджу это… просто замечательно, — произносит Юнги деловито, и за этим потрясенным возгласом не следует больше ничего так долго, что Чонгук напрягается. — Юнги, ты подождешь до завтра?***
Тэхён и Чонгук уехали на Чеджу. Юнги прикрыл глаза и беззвучно выругался. Захотелось скрыться за дверью туалета, сунуть себе два пальца в рот и проблеваться — кажется, когда-то в далекой юности это работало. Работало ли? Юнги точно помнил, как месяц назад Тэхён жаловался на сложный проект. Они сидели в кофейне на летней террасе, Тэхён беззаботно размахивал ногой в нелепом ярком кроссовке с каракулями цветной краски, поправлял свои волосы и жаловался на заказчика, своего босса, коллег, Чонгука, который не разделял эмоционального стресса мужа, — словом, на целый свет, — помешивал свой приторно-сладкий лимонад, а Юнги в тот момент думал о том, что его жизнь не имеет смысла. Он был плохим, просто отвратительным другом: там, за пределами его вакуума существовал целый мир, от которого Юнги оказался так бесконечно далек, что даже не мог подобрать слов поддержки и утешения, нелепо жонглируя парой заезженных фраз. Тэхён эмоционально закатывал глаза и загибал пальцы, а потом сказал, что как только расквитается с этой эпопей, то обязательно вытащит Чонгука на Чеджу, чтобы сидеть у берега, пить «эту чертову Пина коладу» и наградить себя за страдания. Тогда Юнги сказал, что план просто замечательный, и с тех самых пор больше ни разу не поинтересовался, как у Тэхёна дела. Он был жалким, зацикленным на своем разваливающемся мирке эгоистом, который умел только жаловаться и плакаться в чужую жилетку. Теперь Юнги не ясно, в какой момент он успел превратиться в эгоцентричного нытика. — Нет, — говорит Юнги, чувствуя себя обязанным сказать хоть что-то, и прицельным взглядом впивается в носки своих туфель, — в смысле, все в порядке. Я сам разберусь с этим. — Мы можем приехать завтра, — настойчиво повторяет Чонгук, и Юнги точно знает, что они и правда могут, но голос совести звучит громче, чем попытки просить о помощи. Он ведь даже не помнит, когда последний раз звонил им, чтобы просто сказать, что соскучился — так, как это было в годы студенчества. В какой момент его отношения с лучшими друзьями превратились в долгие разговоры о жизни, напоминающие сеанс исповеди на приеме у психоаналитика? Разговоры о его, Юнги жизни. — Чонгук, нет, — веско и решительно Юнги давит в себе расползающуюся жалость, вкладывая в голос как можно больше уверенности и спокойствия, когда внутри оглушительно кричит осознание собственной же никчемности, — не нужно жертвовать отпуском ради моих проблем. Я могу разобраться. За эти двенадцать часов Юнги выяснил, что, вообще-то, последние годы он только и делал, что тонул в жалости к себе и сдавался ради странных, навязанных ему идеалов, которые не имеют ничерта общего с его истинными желаниями. В этих двенадцати часах было так много жизни, что на фоне всего того безрадостного существования, которое Юнги привык волочить, они остались ярким проявившимся снимком полароида: он красил волосы на придорожной заправке, он влетел в отбойник на скорости, он ехал в полицейской тачке и давал показания. Черт возьми, он видел, как один из инспекторов ковырял в носу, стоя напротив зеркала в холле, и едва сдержался, чтобы не пустить глупый, по-детски несерьёзный смешок — и все это вдруг ощущается так остро, словно Юнги наконец-то сделал полноценный глубокий вдох после долгих лет удушья, обжигающий успевшие иссохнуть легкие. Телефонная книга Юнги – никчемная пародия на то, что вообще называют социальными связями. Номера служб доставки, автосервиса, свадебного салона, каких-то бывших коллег со времен, когда он работал в закусочной и магазине косметики — совершенно пустой и сухой список самых необходимых контактов. Юнги даже не завел друзей, кроме Чонгука и Тэхёна, потому что слишком был занят страданиями и попросту перестал обращать внимание на людей вокруг. Как же все это нелепо и страшно. В исходящих за последние несколько дней контакт Тэхёна, мобильного оператора, Джинхо и… Чимина, — какие-то семь жалких цифр, а впиваются в сердце, как самая настоящая колючка, уродуя нежную плоть так, что не отодрать. Юнги заносит палец над контактом Джинхо и прикусывает губу. Как это должно выглядеть? Попросить забрать его отсюда, расплываясь в сантиментах и объяснениях, унизиться в очередной раз, прося о деньгах, а после заявить, что уходит? Это было бы комично и максимально жалко. Или наступить себе на горло, забыть об этом странном безумном дне и продолжить доигрывать свой убогий спектакль одного актера? Омерзительное фрик-шоу с дешевыми декорациями и кровожадно улыбающимися лицами ведущих. Юнги закрывает глаза и видит перед собой картинку слишком отчетливо и четко, как видят только самые кошмарные ужасы: щелчки фотокамер, яркие вспышки со всех сторон, свадебная арка с погребальными хризантемами и он сам в дорогущем костюме, покачивающийся из стороны в сторону с пульсирующей в голове болью от окончательно растоптанной гордости. Венчальные кольца из белого золота, звон хрустальных фужеров флюте и послевкусие просекко на языке, а через несколько лет побег из дома через окно с помощью пожарной лестницы. Добровольное подписание пожизненного срока. Юнги скользит пальцем по экрану мобильника, хмурится, пока перед глазами бежит дорожка из букв, а после гудки звучат до безумия долго и жутко. И когда ему, наконец, отвечают, когда череда гудков сменяется шорохом и тишиной, Юнги впервые за долгое время чувствует, как жалобно, как быстро стучит сердце в его груди. — Привет? — Чимин говорит первым, и это где-то на грани между ужасом и безумством. — Привет, — Юнги откидывается спиной на стену, закидывая голову с глухим стуком, и вперяется взглядом в потолок. В пустом вестибюле полицейского участка тускло горит свет, а где-то в противоположном углу мигает лампочка над дежурным окном. Стены давят, заставляют что-то живое вылезти наружу, жалобно скукожиться и замереть. Юнги думает о том, как много они видели слез, боли и страха — должно быть, посоперничать с ними могут только стены больничных коридоров. — Не ожидал, что ты позвонишь. — Я тоже. Чимин в трубку тихо хохочет. Он вообще много смеется, когда растерян, смущен или когда ему и вправду смешно. Юнги страшно предполагать, какую эмоцию означает этот тихий, хриплый глубокий смех. — Почему ты уехал? — вырывается то, что Юнги действительно волновало все эти годы, то, в чем он даже себе самому боялся признаться. — Ты ведь помолвлен, а я… — Чимин выдыхает напряженно и как-то неловко, словно прикидывая, имеет ли он право вообще говорить дальше, — а я пытаюсь принять этот факт. Если бы я остался, если бы провел с тобой еще пару часов, — Юнги слышит, каким напряженным звучит чужой голос в отчаянной попытке подобрать нужные слова, вот только это ответ совсем не на тот вопрос, — я бы не смог уехать потом. — Господи, я спрашиваю, почему ты уехал тогда? Почему ты меня оставил? — примерно здесь проглатывается львиная доля возмущений о том, какой же Пак Чимин непроходимый тупица и эгоист, потому что в Юнги откликается каждая интонация нервной дрожью и мурашками вдоль позвоночника, но прямо сейчас он вдруг чувствует, что ему действительно нужен этот разговор. Алкоголь успел выветрится по дороге сюда, и теперь Юнги вдруг четко, как никогда, осознает, что он элементарно хочет услышать правду. Тогда ему не хватило мужества поговорить с Чимином действительно откровенно, не хватило сил, чтобы спросить его прямо, между ними словно выросла стена непонимания в тот день, и они кричали, ругались по-настоящему, как ругаются взрослые за закрытой кухонной дверью. Они не слышали друг друга и не пытались услышать, и все эти годы после Юнги убивался от непонимания, что же на самом деле между ними произошло. Все это время он не мог ответить себе на вопрос почему. Почему тот, кто был самым близким и нужным, вдруг оказался таким жестоким и чужим? Боль — она ведь не прекращается, если продолжать двигаться в кромешной темноте. Да и как вообще не сбиться с пути, если не знаешь, куда идти? Чем дольше Чимин молчит, тем сильнее Юнги вжимается в стул и сжимает пальцы на металлических подлокотниках, словно собирается с силами перед прыжком в бесконечность, в черную пустоту; если туда упасть, то лететь, вероятно, придется долго. Вопрос задан, глупо теперь давать заднюю. По крайней мере, сейчас. — Ты ведь знаешь, — Чимин почти шепчет с едва различимой в голосе тоской, — я — кретин, который заранее подписал контракт. Все было оплачено, мне бы пришлось платить огромную неустойку, а мы едва ли сводили концы с концами. Я был молодым и импульсивным, и мне правда казалось, что ты поедешь со мной. Да у меня и в мыслях не было… — Почему? — перебивает Юнги, а сам едва дышит. Он приезжал — Юнги не знает, когда, зачем, почему. Не знает, почему Чимин поехал именно в Тэгу, почему искал его в доме у папы, и что он вообще собирался тогда сказать. Сейчас воспоминания проносятся у него в голове, будто в ускоренной перемотке, и выкорчевывают все похороненные вопросы, все то непонимание и боль, что копились слишком мучительно и долго, и Юнги тонет в его голосе. Как же хочется Чимина коснуться, уткнуться в плечо, чувствовать его тепло и феромон — хочется так, что под кожей искрит, будто насыпали туда взрывающуюся карамель, будто если Чимин сейчас его не коснется, то его скрутит и согнет пополам от нехватки рук. О поцелуе даже подумать страшно, но Юнги слишком хорошо помнит, какими реальными, какими жаркими и нужными были губы Чимина еще совсем недавно, и как правильно они ощущались на разгоряченной коже. Они говорят будто бы через силу, словно между ними все еще существует то чудовищное расстояние, преодолеть которое сложнее, чем самому себе признаться в слабости. Но Юнги слышит его тихое дыхание в динамике и больше всего хочет, чтобы это не прекращалось. Молчание убивает — оно неподъёмное и отравляющее, невыносимое. — Чимин… — сдавленно, болезненно зовет Юнги, а затем — тишина. Продолжения нет. Зов ради ничего, лишь бы прервать, хотя бы на секунду нарушить эту неловкую паузу, которая сочится по телу и выжигает дыры на сердце. — Ты сказал, что мы неудачники, — Чимину тоже тяжело, Юнги слышит эту неровную дрожь в его голосе и то, как горько, как отчаянно он усмехается, и каждое слово звучит все тише и медленнее, — вообще-то, ты часто это говорил. Помнишь, мой выпускной, огромный дом кого-то из однокурсников, бассейн и какая-то бесполезная дорогущая дрянь на газоне. — Это были садовые гномы, — поясняет Юнги, явственно вспоминая обстановку дорогого особняка, куда был приглашен весь поток после торжественной части награждения и вручения дипломов. В ту ночь Юнги был пьян, чертовски, чудовищно пьян, он не отходил от Чимина ни на шаг и все время хотел целоваться. На нем была какая-то дурацкая кофта с нелепым принтом, потертые оранжевые кроссовки и непривычно много косметики. Они сбежали ото всех на задний двор к тому самому бассейну, чтобы побыть вдвоем, потому что настырные руки Чимина лезли везде, куда только могли дотянуться, и у Юнги кожа горела, когда альфа запускал ладони ему под толстовку. Они смеялись так громко, что воздуха не хватало, и были запредельно, до безобразия счастливы. Юнги так давно был по-настоящему счастлив, словно это было в далеком детстве или вовсе другой жизни. — Ты сказал, что мы парочка неудачников, — Чимин говорит с такой болью, что у Юнги сердце сжимается, — что у нас никогда не будет такого дома, и мы… просто лузеры без перспектив. Ты сказал, что если у человека есть такой дом, то переживать ему не о чем. Юнги вспоминает дом Джинхо, в котором живет сейчас, и прыскает от собственной юношеской глупости. — Теперь я могу купить такой дом, — бесцветно шепчет Чимин, — немного поздно, конечно, знаю, но как есть. Как же хочется протянуть руку. Как обычно, как всегда «до». Говорят, в зависимости от ситуации ценности меняются. Сейчас они звенящими осколками сыплются Юнги прямо на голову, окончательно рассыпаясь вдребезги. Он прожил большую часть своей жизни в вечной нужде, в гонке на выживание, с самого детства учился приспосабливаться к миру, в котором слишком много решается деньгами, и в котором их всегда мало и на всех не хватает. Его научил этому папа — возможно, из лучших побуждений, возможно, потому что сам был несчастен, оставшись с ребенком на руках без средств к существованию, и вынес именно эти убеждения из своего жизненного пути. — Мы никогда не были неудачниками, Юнги. Ты не был. Все ведь постепенно в этом мире, да? Юнги измотан. Юнги выглядит, как кусок дерьма. Ощущает и чувствует себя точно так же, и Чимин ведь ни капли не помогает — он мог бы просто оставаться предавшим его светлые чувства ублюдком, но вместо этого он звучит так убедительно и так непростительно тепло, словно насильно заставляя возвращаться к тому времени, когда Юнги был счастлив с ним. С ним. Только с ним. — Теперь все будет хорошо. Будет, да? Юнги, скажи, что будет. Но ответа нет. Юнги так и сидит там, прижимая телефон к уху, как последнюю надежду, рассматривает стены и потолок, и не знает, во что теперь верить. За последние двенадцать часов он столько раз успел убедиться в несостоятельности собственных выводов об этом мире, что теперь не уверен ни в том, зачем позвонил Чимину, ни в том, что, в сущности, творится между ними. Юнги знает только одно: этот звонок — лазейка в собственных же придуманных правилах, запрещенный прием, чтобы снова встретиться с ним. — Скажи что-нибудь. — Я хочу еще раз тебя увидеть.