Последний станет первым

Я была измучена: голодом, жаждою, бессонницей, несправедливостью. Было столь привычно: в вяжущий сухостью рот влить нектар терпко-горьких листьев, пар тяжелый, смольный выдуть упругим потоком в сморщившейся от спазмов желудок. Самой, как в кинокартине, танцевать, заламывая руки, чуть ли не падая, вскидывать ногу высоко-высоко и бросать неповоротливое тело в прыжок, тот заканчивать грузным глухим хлопком. Ах, если бы еще по полу квартирному, да по соседским ушам!.. «Кина не будет!», — театрально-обиженно пропел едкий голосок. Действительно, танцы будут сегодня только в двух случаях: в первом — если напьюсь, во втором — если накурюсь. Но ни пахнущий цитрусами и конфетами глинтвейн, — горячий и искристо красный, манящий, — ни смесь табачная — закручивающая вихрем в пляске пирующего во время чумы — не поддавались силе моей мысли — соответственно, не материализовывались. Оттого с утра раннего я ходила уставшей и злой — с метающими молнии-трезубцы глазами и горящими от гнева кулаками. Голод — страшнейшая беда человечества, слабейшая черта людского существа. Снедаемая им, я, кажется, начинаю задумываться о том, чтобы сменить рацион с травоядно-хищнического на сугубо хищнический — кровопьющий и плотоядный. Зубы аж чешутся — взяли бы и соскользнули по чьей-нибудь шейке, да «а-ам» и куснули за округлую синюю артерию. Этот запах — запах табака — кружит мне голову. После долгого перерыва я пустилась в тяжкое — за один вечер выкурила две сигареты. Всему виной… а! Не счесть всех виноватых и виновных. И то только второй день учебы следовал, а впереди — их тьма. Невообразимо. Уж только два последних дня проглотили, звучно клацнув клыками, прожевали со смаком, да выплюнули на начищенные до блеска полы вязкий комок рванья под названием «нервы Далии». И под вчерашний вечер мне грезилось лишь одно — долгая затяжка под ночным пологом. У меня оставалось всего две сигареты, и я была преисполнена решимости растянуть их на неделю. Однако у прожорливой до табака и зависимой до обонятельных галлюцинаций меня были другие планы: выкурить все — а при возможности всех. Были ли мои действия разумными? О, нет, разумными они не были. Были ли мои действия подспорьем для новых проблем, в которые моя бедовая задница однозначно полезет — ради еще одной дозы? О, да, еще как были. Был второй учебный день при колледже Ночного Ворона, а штырило меня знатно: везде — в кафетерии, в коридорах, в аудитории — невидимой змеей вьется тягучий аромат табачных листьев. Сейчас: сижу за партой в классе, Раиса под боком, ее черные, как нефть, волосы взвинчивает ветер из окна — он приносит свежий запах, но в нем я чую только знакомый терпкий. Но. Хочу оправдаться: я не сошла с ума на почве стресса и отсутствия дозы. Здесь. Кто-то. Курит. Смекаете? Кто-то из них — из студентов, либо из Хартстамбула, либо из Скарабии (у нас совместный урок по Всеобщей Истории) — точно по переменам бегают иль в туалет, иль на задний двор. И я должна узнать кто. Спешная попытка: — Пш-ш-пш-ш, — издавая такие звуки, я рассчитывала привлечь дуэт попугаев-неразлучников. — Дьюс, Эйс, — шептала настолько тихо, что даже парни не с первого раза расслышали меня. Когда же они обернулись, я деловито поинтересовалась: — У вас, случаем, в приятелях курящих нет? — Ты, например, — острая ухмылка. — Да-да, очень смешно. У меня сигареты закончились — новые нужны. — Далия, — мирно начал Дьюс побуждать к покаянию во грехе, — может быть это неплохо? Ты можешь сделать первый шаг к тому, чтобы бросить курить. — Эм… — самое уместное из ответов. — Пока не планирую. Мне и так хорошо. Точнее: мне плохо — без сигарет. С этим колледжем и без сигар я сама скоро сброшусь с обрывов Острова Мудрецов. — Слабачка, — злой твой, Эйс, поганый язык и пакостливый смехотворный нрав. — Ну? — надавила я, игнорируя провокацию. — Ну, если подумать, то Джеф вроде бы курит… Со своей компанией. Уже неплохо. Главное, чтобы были вменяемые — и мы договоримся. — О. Кто это, где? Показывай. — Вон те, — подбросив рыжие вихры, кивнул в сторону троих ребят, сидевших на последней парте у стены. Они: не сидят на стульях — лежат, смеются приглушенно, но нескрываемо, и всем вниманием в друг дружку упираются. Одним словом: клоуны-разгильдяи. Но клоуны-разгильдяи на вид безобидные: не из тех, что попытаются зажать меня в темном переулке или избить за «презирающий» взгляд. Годится! — Спасибо, что подсказал. После занятия к ним схожу, — со всей решимостью заявила я. Да, порою болезненная ломка доводила меня до состояния нестояния: словоохотлива и бесстрашна. Мне то на руку, впрочем. — Может нам с тобой пойти? — вкрадчиво уточнила Рая, посматривая глазками-смородинками на кампанию весельчаков. — Да зачем? Я быстро, — на самом деле, это пресловутое «зачем» имело вполне точный и лаконичный ответ: они незнакомцы и они мужчины. Страшная смесь. Но, сегодня я не была настроена к гуляниям всей нашей дружной сворой, потому решила точно: пойду одна. — Ха? — вклинился — выстрелил первый фейерверк в еще глухую новогоднюю ночь. — В смысле «быстро»? Они тебе что, сигареты прямо на территории колледжа отдать должны? Палево, — громко осудил меня Гримм. На его возгласы начали оборачиваться близко сидящие студенты. Вот же кот блохастый! В панике, что Мозус заметит: — Тише! — сдавленным злобным шепотом. — Да я итак тихо говорил! — скривился, хвостом дернул — ударил о стол. Голоса не понизил. — Это по-твоему тихо? — Эйс придвинулся ближе и наклонился на один уровень с котом. — Ты давно уши чистил? Совсем оглох? — рукой оттянул мягкое тонкое ухо и небрежно поводил им по сторонам. — Отпусти! — огрызнулся Гримм. Вырываясь из не цепкой — шутливой — хватки, оцарапал легко бледную руку. — Господин Гримм слышит все пре-крас-но! Это вы глухие! — и под конец голос его вновь подлетел на октаву. Теперь уже все четверо: шеи втягиваем и со страхом в глазах поглядываем на преподавателя — все как один: «Лишь бы он не услышал!» Но Мозус Трейн на то и «злобная мачеха», чтобы всей сущностью своей отдаваться любимому делу — менторству. Выдохнулось легкостью, как вдохнулось свежестью. Хоть на минуту призрак табачный оставил душу мою. Было важнее другое: остаться незамеченной Мозусом. Досталось мне уже с лихвой, — от Дивуса, — пойди выкрутись из заварушки, Далия. И новых бед я решилась избегать: видится мне, Трейн в гневе своем не ласковее Круэлла… — Если ты сейчас же не закроешь рот, то полетишь прямо из этого окна, — раздраженно, в рычании, припечатал Эйс. — Просто сиди тихо, — удрученно, Рая. — Ладно. Подумаешь… — обиженно проворчал Гримм и круто развернулся, хвостом хлыстнув Раю по руке. Мы с ней переглянулись, обе заулыбались — вымученно и со скрываемым раздражением. Мы обе сходились в одной простой мысли: немилостивая судьба подкинула нам, двум обездоленным и юным попаданкам, ребенка, за которым мы по какой-то причине должны следить. Гримм ведь — это маленький пушистый тайфун, что переворачивает с ног на голову все, чего коснется лапами. За две недели мы убедились в том сполна, а ведь до вчерашнего дня учебные будни так и не были начаты. Зато сейчас, вступая в студенческую жизнь, мы знатно рисковали: у Гримма теперь появилось в три раза больше возможностей накосячить и навлечь на нас неприятности. Минуты в ожидании тянулись долго — обычный кругляш хода секундной стрелки, казалось, с шестидесяти оборотов увеличился до трехсот двадцати. Все оставшиеся полчаса я играла в гляделки с настенными часами и мне чудилось, что они, эти бездушные настенные часы, взаправду обладают самосознанием и намеренно морочат голову мне, показывая иллюзии. Часы-подлецы, — пусть часы в аудитории «3-01» будут называться так, — будто бы были самым, что ни на есть преданным делу образования молодежи сподвижником строгой дисциплины. Оттого я раздражалась лишь сильнее: мне то, что до этого — до статуса прилежной ученицы? У меня: ветхий особняк заместо благоустроенного дома, в кошельке — фантики и копейки, а в голове — картина Босха. Однозначно: мне не до учебы. «Мне не до учебы, мне не до учебы…», — прописью-песней пропевались строчки. Мне то не до нее, но ей то до меня… ух! Настолько ценна для меня — для рассудка, для статуса, для здоровья, что можно молчать на вопрос: «Насколько?» И упираться в упрямство, отплясывая взлелеянный танец эгоцентриста, уж не пристало: чужая реальность — дом чуждый, не родной — не примет, как дитя, да не прикормит, пригреет в случае нужды. Как говорят: «Никому кроме близких, ты не нужен». И верно то. Но что, если и близких не осталось, и подсобить в трудный час некому? К кому обращаться? На что опереться? И дальше, кружась: какой срок отведен мне в здешних краях, когда услышу, — может, когда и не буду уже ждать, — что гонят меня отсюда, да выставляют на берег пустынный без гроша и ремесла? Истончится нить пяти лет, и я — за порог? И больше ничего: ни весточки, ни открытки, ни воспоминаний? Есть ли кто в этом мире, кто будет скучать по мне — чужестранной? Все мои мысли о достижении равенства, об укоренении достоинства, о связях с похожими, видящими лес за деревьями, внимающими сердцами — вкушающими жизнь сполна, неужели останутся пылью на дощатых полах общежития, осядут плесенью в щели стенные? И в том будет вина только моя?.. Как же скверно — эти скверные мысли зудят, распаляя лихорадочный пламень в мозгу. Отмахнуться от них, как от застойного запаха, отмахаться от них, как от удушья-жары — не получится. Грезилось много, — во сне, — как сажусь на коленки всмотреться в стенку, в ней — тоннель. И я, с паническим страхом, но с верою, что иначе нельзя, лезу в эту кроличью нору, пока не оказываюсь в мире ином. И там, конечно, жизнь, жизнь настоящая начинается! Не то, что эти ваши серые панельные здания, да разбитые ударами дороги-асфальты. Теток толстых, высоких до высочайших нот голосом, скверных характером, да мужчин грубых, чуть красивее обезьяны, а умом развитее и того хуже — не лучше дикого кролика — там точно нет, в этом дивном и новом мире. Ха, ха, ха! Есть и первое, и второе блюдо, и даже десерт с вишенкой на торте — все включено в иномирское меню. Меню тоже самое, привычное, но блестками посыпанное с припиской «Магия». Страждала сильно до магии, но что теперь?.. Вокруг: все те же, все то же. И что другого? Сама я? И ведь я такой же осталась, что была раньше: такая же зловредная упрямица и строптивая непослушница. Как бы все, что обрелось — моя магия — не было бы отобрано у меня за мои лень и слабость. Ведь кому хочется извечно бороться? Кому хочется вычерпывать воду с палубы в шторм, когда ты — художник, влюбленный в волны? И так бы ты стоял, овеянный шквалистым ветром, орошенный солеными шипами, меж вод и кружащейся флюгером мачты, да смотрел, как закручивается гребень волны, и упивался бы ты величием стихии, прежде чем она тебя поглотила… И в том цена бытия в одной любви — смерть. А коли не желаешь отверзать двери гроба, то впору повзрослеть, — больно, кому нет? — и отвести взгляд от прекрасного, чтобы осушить палубу от влаги и выправить за штурвалом ход корабля. Мой корабль — скорее, скандинавская приземистая ладья — что дивно, плывет не только в бурях, но и в тиши. Что было прекрасно, работа у меня появилась — значит, появятся деньги, где деньги — богатый быт, где богатый быт — раздолье вольности. И закралась мысль в голове: «Может и после выпуска из колледжа работать при Сэме?.. Если сам не попросит на выход». Затем: «С чего бы ему?..» Сказала она, когда не отработала ни одного дня. Занавес — акт окончен. Но помечтать можно всегда, понадеяться на лучшее — тоже. Звонок ведь звенит, так почему бы и моему счастливому шансу не выстрелить фейерверком? Веселая я — даже без спасателей нервной системы: кофе, табака и шоколада — направилась бодрой походкой к Джефу и его товарищам. Подхожу к ним под любопытные — такие тяжелые-дотошные — взгляды студентов и шепотом спрашиваю, рукой опираясь о край стола: — Прошу прощения, можно у вас одолжить покурить? Три мальчонки — волосом: черный, черный, красный — так и подвисли в недоумении и удивлении. Пришлось прокашляться и добавить неловко-свойски: — Очень надо. Сушит жутко, — и тут они, вроде как, отмерли, переглянулись и расслабились. — Да, конечно. Не вопрос. Мы как раз собирались, — со смешком-улыбкой позвал меня самый бойкий из них. Джеф ли? Они быстро поднялись с мест — ведь никаких вещей у них с собой не было — и, кивнув на дверь, поманили меня за собой. — Пойдем, покажем тебе наше секретное место. Что же, что же — прогуляемся. Посмотрите-ка влево: как «мои» надулись! Будто предаю их — продаю за тридцать серебряников. Нет, спешу разуверить, тридцать серебряников — это вам не пачка табачка: мое потешное эго не спасут, а сигарета — вполне. Новые знакомцы оттаивают, и мед их будничной и шутливой речи вновь течет мерным ручьем. Слушаю их, прислушиваюсь, но вскорости бросаю это дело: гиблое оно. Тут местечек есть и будет еще, куда можно вставить мое «веское» словцо, да вот только для чего? Дабы сымитировать общительность и дружелюбность, расположить парней к себе? Ведь и слепой учует в попытках моих натужную фальшь. Так что доля мне одна: идти молча, поспевать за юношеским размашистым шагом, да держать лицевые мышцы в тонусе, не позволяя расслабиться и перетечь в неизменное постное выражение. Резюмируя: я старалась. Очень. — Кхм… Далия. Можно к тебе так обращаться же, да? — жилистый и худощавый, с короткой, под ежик, стрижкой, весь в обличии некого озорного детства: с тем разбитых по дурости щуплых коленок и боевых ран в виде шрамов в самых разных местах. Не знаю, но почти вижу его, словно моих земляков, играющего в догонялки по гаражам. — Да, — успеваю лишь кивнуть: на встречный вопрос времени не хватает. Меня обрывают на мысли. — Слушай, ты так классно тогда затащила на дуэли Роузхартса и Хэйвена, что зависть берет. Я тогда даже подумал: «С ума сошла? Что она делает? Риддл же с нее шкуру спустит». Однако даже представить не мог, что все закончиться оверблотом. И, кто бы знал, но и там ты отличилась. Жалко, конечно, что своими глазами не видел… Но может еще по разочку? — Йо, Рамиль, заканчивай с такими шутками, — сначала серьезно начал рыжий и бородатый Джеф. — А то, вдруг, Далия возьмет и взаправду решит устроить второй заход, — но скатился в смешки и подколки-улыбки. — Боюсь, наша общага этого не переживет. — Было бы еще кого «громить», — с звонким хмыканьем бросил третий, неназванный. К сожалению или к счастию, «громить» было кого — их целая вереница, ждущая снисходящей побуждающей длани Сюжета и моих спасительных бичующих речей. О да, детка, я чувствую, что готова к работе. — Приму это за комплимент. Но, знаете, удовольствие сомнительное. И рискованное, — в ответ мне вдумчивые согласные хмыки-кивки. — Честно, вообще не представляю, как ты решилась на это, — Рамиль почесал затылок, скосив голову вбок. — Хотя, тебе, наверное, проще — ты здесь чужая. К тому же, в общежитии не состоишь — можешь себе позволить подобное. На особых лаврах у Кроули. — Что ты имеешь ввиду? — Ну, ты иномирянка. Дуралей-не дуралей наш директор, но он не позволит себе «валить» на человека, что по его вине оказался в трудной ситуации. Чтобы ты не сделала, он всегда будет к тебе снисходительнее, нежели к остальным. — Сам по себе, — вклинился в чужой монолог Джеф, — Кроули неплох. Нам от него достается мало, — он хмыкнул, вспомнив что-то, после чего добавил: — Скорее, нам достается с его безалаберности и ветрености. Так что да, если к нам он не слишком придирчив, к тебе — подавно. — Не жизнь, а сказка! — Рамиль, к моему удивлению, пришел к потрясающим и поспешным выводам. — Делай, что хочешь, живи отдельно ото всех, над учебой не запаривайся: все равно не выгонят отсюда. Мечта!.. И говорил паренек складно и разумно, — мне даже самой себе завидно стало! — но какой-то червь нервозы и тревоги шевелился во мне, подъедая мою плоть и разрастаясь в своей. Отнюдь, я не была слепа в собственной удачливости и, как бы я не опровергала это, в фаворитизме от самой Богини Фортуны, но — было это стальное и неподъемное «но» — я не знала, какой срок отмерен моей неоплаты по долгам, какой вес у отсыпленной мне горсти везения. Потому мне было боязно. Буду лукава, сказав, что от мира — нет, мне было боязно от себя самой. Знаю ведь, что не сдержусь и вновь прыгну в водоворот чужих страстей — моих страстей. Можно сказать: «О Далия! Ты ведь все понимаешь, дорогая, зачем тогда тебе это гиблое дело: лезть в чужой монастырь со своим уставом?» Тогда я вопрошу в ответ: «Что вы ведаете о людской натуре?» Могу рассыпаться в сонмы тирад, растечься мыслию по всем деревьям Шварцвальда, указывая причины, но все будет до смешного просто: я хочу большего и не хочу останавливаться на достигнутом. Однажды, когда я плыла с семьей на пароме, я долго всматривалась в глубокую синеву небес, в их кучевые облака, что громадными клочьями нависали низко-низко над людскими головами, и оттого казалось, что стоит только протянуть руку, как они мягкою моросью осядут на кожу. Был жаркий, но ветреный день. Пахло соленой водой, гудело вращениями моторов. Я же стояла у самого края, навалившись на высокие для моего роста поручни. Жадно ловила всплески волн, вихры ветров, бега облаков, и до того моя жадность дошла, что ощутила я, в раздумьях, что отрываюсь от земли, что встречный поток подхватывает меня и несет, словно пылинку сильным дыханием, по небу. И думала тогда: «Унесет меня ветер!» Но я очнулась, осозналась — ноги мои были вколочены в палубу, а руки ввинчены в ограждение. Тогда мне было страшно, но сейчас бы я прокричала: «Выше! Выше к облакам! Возведите меня, подобно перышку, к царству воздушной стихии». Жадность выросла во мне такой упитанной, только потому что долгое время я отказывалась выпускать ее наружу. Мы шли спешно, но долго: дорога пролегала до верхних этажей, где учились старшекурсники, которые, впрочем, не часто появлялись в колледже. С каждым поворотом к новой лестнице, с каждым перешагиванием через будто бы нескончаемые ступени, мне становилось волнительнее. Моя веселость и смелость, словно надутый до отказа гелевый шарик, в одно мгновение были проколоты безжалостной иглой бессилья и опустошенности. Будто электричество отрубили в самый разгар семейного праздневства, и вот, уже через секунду, вы сидите посреди темноты, застывшие, держа в руке бокал с шампанским и думая одно: «Что за напасть?..» Мне не нравились подобные шутки моего мозга, но, судя по всему, ему то как раз приносило особое удовольствие скакать по кривой от верха к самому низу — сначала устраивать грандиозные пирушки со сборищем всех побуждающих на активность нейромедиаторов, а потом одномоментно прикрывать нелегальную вечеринку, крича: «Шухер! Полиция!» И адринолинчик, и дофаминчик, и даже сератонинчик — все-все споро покидают обитель моего сознания. — Старшие курсы не часто здесь: практика как-никак. Так что в дальнем туалете зависают только курильщики, — увлеченно пояснял Джеф. — Правда одна все же не ходи. — Учту. Дверь — конечно же, плотно закрытая — отворилась передо мною под любезно-джентельменское: — Дамы вперед! И дама шагнула, сделала два шага, остановилась и тупо уставилась перед собой, раздумывая над тем, чтобы пробубнить что-то невнятное, а затем неуклюже-испуганно скрыться из уборной. Стояли, подпирая вытянутыми фигурами стены, юноши со взорами, увы, не вдохновенными и лицами, ах, не веющими свежестью. Длинными изогнутыми хвостами крутились струйки дыма, вылезающие изо рта, грубо скрежеща когтями по губам, и лезущие друг на друга, в попытках оцарапать. Одна из них, драчливее прочих, с низов подпрыгнула и поплелась, пьяная, в разные стороны, затуманивая чужой, не с виду — с интуиции, острый оскал. Внутри все истошно кричало и долбило худощавыми кулаками о черепные своды, внешне — немо и иссушено, как кожный мешок человеческого тела, лишенный крови и мускул, не успевало разлеплять выпученные глаза с липкой пленкой на них. Глядела ими широко, будто спички меж век страх поставил. Страх, глупенький и гаденький, шептал, что добра ждать не стоит от здешних хулиганов, но он запугивал излишне, как мне казалось тогда. Потому и пошла, а теперь думала, как же то опрометчиво было — идти незнамо куда за неведомо кем. Проклятая, проклятая девчонка! — Мда… Еще даже не длинная перемена, а все уже здесь, — промычал один из попутчиков. — Ну, как всегда, всем же невмоготу ждать. Они после каждого занятия сюда плетутся. Голоса из-под толщи воды, разлившейся по сознанию, звучали глухо — тускло и чуждо. Далеко от меня, моего существа настолько, насколько мокрая рыба студеному резкому ветру сродни. «Не видят, не слышат, не чувствуют», — будто стекольной завесью задернуто мое существование в пространстве, где я одна — один на один с бедой. — Далия, — шепотом еле слышимым, но бегущим мурашками по шее, — не бойся, мы тебя в обиду не дадим, — заботливо утешил меня Джеф и мягко подтолкнул вперед. Ноги, мелко дрожа, шли вперед, душа моя спешила назад — к спасительной закрытой двери, к широким, выстланным окнами, коридорам, ко двору с травами и деревьями, к лесам и лугам — к свободе. Не к узенькой комнатушке, очерченной четырьмя углами, с ее обшарпанными и в чем-то испачканными стенами и потолками, сжимающимися подобно осьминожьим щупальцам в одну сердцевину с ютящимися в ней, расталкивающими друг друга, пихающими локтями, людьми непременно мерзкими и опасными. Набат отбивает — сердце стучит. Глаза глядят, глядят куда-то и никуда одновременно; пружинит взгляд, перебегая с места на место, и падает, врезаясь в преграду — клиновидный образ, поддернутый пеленою белесого дыма. Кажется: сдует ветер прядь белую с лица, смахнет ее — чужой глаз заметит меня, копьем вонзится, пригвоздит к земле. Спеши: оторвать взгляд свой; спеши, глупая! Но глупая, оттого и смотрю онемело, не в силах разомкнуть защелкнувшуюся замком цепь. Она звякает, как лопатой по асфальту: «и-ы-ы, и-ы-ы» — и в тот же миг воздух выдувает вихры, взбивает смольное облако и отгоняет его, открывая вид на хищную угловатую физиономию. Шаг. Взгляд чужих глаз стоит неподвижно. Шаг второй. Кислотно голубой, взор раскосый перекатывается плавно-тяжко ко мне. Последний шаг. Кто-то смотрит, приценивается игольчатым зрачком. И он, и они все, те, кто столпились у открытого настежь окна и обратившие на меня свои пристально-праздные взоры, точно знали: я чужая. Что делают с чужаками? Их испытывают — кусают и царапают сначала легко, без крови и глубоких ран, но потом больно, остервенело, попробуй только не сдвинуться с места и не пресечь нападку; их надламывают, играются с клубками нерв, вырывая нити и отщипывая от них по волосинке; их пробуют на вкус — кладут на язык, топят в кислой и вязкой слюне, заставляя захлебываться, после чего проглатывают с гулким звуком опускающегося по гортани куска… — Фью-у, — легко-легко выдыхает мне в лицо Рамиль. — Далия, боже, сотри со своего лица эту гримасу. Я начинаю разочаровываться, — кривит частью лица, оголяет крайний уголок рта. Рот, мой, набит чем-то, что щеки раздуты, нет, побиты — опухли. Леска губ натянута вниз до предела, брови, хмурые, сдвинуты к переносице и запрокинуты верхушками. Слово сказать, как капкан открыть и тут же в нем защемить палец. — На, затянись, — он протягивает мне жилистою загорелою рукою зажженную сигарету. Я беру ее своею, бледною, худощавою, и вталкиваю в плотно сомкнутые сухие губы. Пульс барабанной дробью стучит по всему телу, отбивает ритмы дикие, тревожащие, трясет нутро. Земля под слабыми ногами дрожит, покачивается от смеха недр ее. Устоять бы — устою лишь втянувшись в ее бешенный пляс. Потому — затяжка, глубокая, горькая, перченая. Крошимый черный перец сдирает кожу с легких. Рукою веду — вниз и вновь вверх — и глотаю пар черно колючий. Быстрее. Затянись. Глубже. До раздраженного горла. До карканья темными крошками. До мутно видящих глаз. Затянись-затянись-затянись! До беспамятства окрыляющего. — Фью-у, — выдыхаю белый дым тучным плотным облаком, он разрастается, тянется ввысь; скрывает лица всех вокруг и коконом мягким обволакивает холодную кожу. Губы потрескались, иссохли от жажды и зноя; их, эти трещины и затвердевшие корочки, теребит, то зло отщипывая, то нежно облизывая, пар елейно-едкий. И звучит проникновенно и таинственно, будто из самых глубин, голос: «Помнишь те вечера? Тогда ты любила прятаться в домах, тотчас тьма опускается на город. Было так холодно, так пустынно. Ты с жадностью сгрызала жирный оранжевый блеск из чужих окон. Казалось, что стоит проникнуть внутрь ушлым мотыльком, и ненасытная душа умаслится теплом и уютом. Тц! Глупости… Сколько раз пробовала? Сколько раз засиживалась у знакомых допоздна, сколько раз вкушала заботу и любовь лишь для того, чтобы поперхнуться и срыгнуть безвкусное обратно?..» Спина кренится назад и глухо падает, вжимаясь в стену, испачканною жвачной лепниной и сальными росписями. И я подпираю ее, словно кариатида храмовые своды, стесненным и таким же недвижимым телом своим. Мечтаю, чтобы как и у нее, мои глаза взирали гордо и беспристрастно на все, что предстанет пред ними. Но: мне, этими живыми синими глазами, изловчиться на постылость не случиться. Таким взглядом только истошно кричать, презирать да унижать. Они выдают меня — мои страх, гнев и растерянность. И я их боязливо прячу, резко клоня голову вниз. Передо мной: мозаичная плитка грязно голубая — кроссовки кожаные с рвущимися швами. Смотрю на них, смотрю и миражами проплывают, рябью поблескивая, кадры темные, тусклые, чей цвет давно выпит, — так верить в то хотелось. «… Тьма не лучше? Холод, стачивающий сердце, и тоска, воющая где-то внутри… Что-то звало, звало каждую ночь, оплакивая, но никогда не указывало путь ясно. И рада бы схватиться за протянутую руку, только где она? Где, хоть слово влекущее, хоть взгляд манящий? Как избавить себя от мучений, страхов мира и отчаяния, взращенного цветущим гнетом бессмыслия? Как перестать ощущать себя покинутой и отверженной? Как же идти, по какому следу, в зияющей темноте?..» Эти мысли скверные на вкус как кисло-сладкая конфета. Лицо кривится, губы сводит, на языке шипит, но в этом скверновкусии особая прелесть: ты грызешь ее, даже тогда, когда ощущения убиты — уже не можешь остановиться. Болезненное удовольствие. Губительная зависимость. Я перед ней стою сейчас, как в первый раз, нагая и открытая, но, в отличии от прошлого, уже не отворачиваюсь, не закрываюсь, не открещиваюсь, заявляя, что она мне чужда. Признаюсь, в удивлении искреннем, что она уже стала мной, слилась с моей сущностью слишком естественно. Но до сих пор стыдливо. Стыдливо за эти стенания, за пустую мою меланхолию, за нескончаемый балаган, творящийся хаотично и шумно внутри и разума, и сердца. Неловко за капризность, за извечный страх, за недоверие к людям. Оттого в спираль тягучую хочется свернуться, сжаться в самый ее центр, и раствориться в пространстве и времени. Думать, чувствовать, держать лицо — не по духу мне. Быть в ответе за каждое случайное движение и спонтанное слово — претит. Мозг старым металлическим чайником, продавливающем плиту, высоко пищит и яростно булькает, толкая тонкую ненадежную крышку, — все пытается осознать, что же я творю и что же за существо я такое. Они, юнцы кругом собравшиеся, кажутся из тех же самых — приценивающихся и пытающихся нацепить ярлычок с этикеткой. Ставить рамки, гнуть формы, занимать отведенные роли ведь считается правым делом в наш век, ведь так? Хочется мне вопреки устою и моде стать выше наречений всяческого толка и рода, но не могу, ведь вслушиваюсь в то, что говорят другие. — Эй, Далия, ты как там? — Джеф спрашивает лениво-весело, но с толикой волнения в голосе. Ему и ответить хочется, и отдарить молчанием. С другим знакомцем же охота съязвить, ухмыльнуться и кольнуть словом посильнее. Он сам язва еще та, тем и забавляет. — Конкретно вштырило походу, — Рамиль усмехается, коротко присвистывая. Пропадая в мыслях своих, я все надеюсь, что разлетятся завядшими лепестками люди подле меня, пеплом рассыплются их смешки, фырканья, мычания; с трепетом желаю гулять по земле, подплясывая и подпевая, в одиночестве мертвом и опустелом. И, покуда глаза не открываю, наивно верю, что то сбылось. Нет, не сбылось: мир по-прежнему полнится звуками, шорохами и шепотками. Чувствую весь огромный массив плещущийся энергии, что струится по жилам колледжа, он — сплошь живой, дышащий и тяжкий хаосом внутренним. И мне причитается под него подстроиться. Веки разлепляю, моргаю часто — дым упирается в глаза. От сигареты остался жалкий огрызок, дай ему власть — всласть зацелует, оставив багровый ожог на губах. Дама благородная: чести не оказываю, уста размыкая. Окурок ничком падает, марает черный кроссовок разлетевшимися внутренностями, а я сдуваю невидимые пылинки с лица и облизываюсь, после чего поднимаю подборок и распрямляюсь в плечах. — Пять минут, полет нормальный, — отшутилась я, оттряхивая кроссовок и засовывая руки в карманы брюк. — Так о чем вы?.. Вы вроде говорили что-то? Я задумалась немного. — Мхе-хе, — сквозь зубы посмеивается парень, теребя смуглыми пальцами одну из тонких темных косичек. — «Задумалась»? Скорее, отрубилась. Сколько в завязке уже? И тут как-то резко бросилось в глаза: в руках у него ни сигарет, ни парилки, пол под ногами его чист и от бычков, и от пепла, и сам весь с виду паренек довольный, как смакующий сметану кот, только больно нервный — все растирает между коротко стриженными ногтями волосы да ногой пританцовывает. Тут не сдерживаюсь я, тихо усмехаясь: — Не-ет, семерка упаси, я не в завязке!.. Дни тяжелые, еще и последняя пачка сигарет кончилась. Вот и… корежит немного. — А-а, — тянет приглушенно, сквозит разочарованностью. — Уж было подумал, что ты бросаешь: так вставило с одной сигареты. С сигареты-то вставило, да ой как сильно, да только то моя прерогатива — и в трезвости, и в абсурдизме. Но кому то я буду втолковывать? — Ну, учитывая, что я не знаю, где у вас тут можно затариться, то вполне возможно, что скоро придется завязать, — поглядываю на них, каждому в глаза всматриваюсь, намекаю, дайте наводку, и они, внимая мольбе моей, расщедриваются. — Ну смотри, тут вариантов несколько, — Джеф загибает большой палец. — Либо связываться с октавинелльцами, либо идти в «Бюро Взаимных Услуг» хартслабьюльцев. — Это бюро… случаем, не Лира и Двэйна? — вопрошаю я. Кажется, Лир и Двэйн что-то говорили об услугах, а Анрей упоминал о продаже психотропов. Похоже, все сходится. — Да-да, оно самое, — кивает парень, тряся рыжим подбородком. — Раз знаешь их, то знакома с тем, как они работают? У них есть свои должники, которые толкают сигареты, ноотропы, электронки и прочую лабуду. И ты, впрочем, можешь напрямую к ним обратиться. Только тогда платить деньгами придется, разумеется. У тебя же… э-э, вроде денег не шибко много? Так что, два варианта: Мостро Лаундж или БВУ. — Ей-семерку, не предлагай такую дрянь, — выплюнул Рамиль после долгой затяжки. — Себе дороже водиться с морскими барыгами, — оторвавшись от Джефа, парень круто повернулся ко мне, одною рукой опираясь о бедро, а второю указывая на меня дымящейся сигаретой. — Сразу иди к Лиру и Двэйну, они, в отличие от этих, знают, что такое честь и честность. — Да, соглашусь, — пробросил юноша, бросающий курить. — Придется потрудиться, но результат оправдает себя. К тому же, сможешь помочь кому-то. Правда… тут думать надо, что ты можешь предложить бюро. «Ничего». — Поняла. Буду думать, — удрученно пробубнила я, смазав слово. Новости неутешительны — сулят беготню оголтелую да толки суматошные. В любом из случаев, какой ни разложу расклад. — Слушайте… Можете все же дать мне контакты тех ребят? Сама свяжусь с ними, как деньги будут. — Хо-о? — протянул с улыбкой Джеф и подался вперед. — Так ты подработку уже успела найти? Шустрая. — Да. В магазинчике Сэма. Осталось только дождаться зарплаты. — А до этого что? — изумился Рамиль. — Целый месяц будешь в завязке? — Фм, нет конечно. Буду у вас сигареты стрелять, — задорно «пошутила» я, смеясь и слыша смех. Смех, он искренен. Смело скажу, что вижу, как искрится воздух, взбиваемый весельем; он сдувает со сводов сознания хмарь, прогоняет чувств черноту. Чудится, как время, объятое золотистым облаком, он замедляет, лишает меры. Кажется: и солнце, и луна послушны ему. Кажется: так хорошо в эту минуту, что страх берет, не дает отпустить мгновение. «Ты чуешь это?», — голос тревоги и страха. «Какая сладость течет внутри! Уста подрагивают от удовольствия, сердце твое спешит открыться, довериться. Опомнись! Какую глупость совершаешь! Как туман озерный с рассветом тает, так и исчезнут твои чувства — по щелчку чужих пальцев. Внимай: схвати покрепче чувство, сожми в объятиях, и в них же раствори его! Внутри пусть свет течет, снаружи — будет тьма колючая. Верь мне — цела останешься». И снова смех, уже звучит смирней и осторожней. И правда: довериться ему? Есть разница: паранойя, самозащита или нечто иное — толк есть, что нужно еще? Видимо, судьба мысли мои читает, раз решает подтолкнуть, что-то покрутить в шестеренках ума чужого, и послать куряг, облюбовавших окно, к нам. Картина: стою в кругу, очерченным телами. И эти, шакалы, что лишь лицами на людей похожи, примечают меня и крадутся бесшумно. Так резко, так нагло, улыбаясь во весь охотничий оскал, двое юношей, не отличимых друг от друга, протискиваются чрез спины и размыкают хрупкий круг. — Какие разговоры!.. — один из них, тот самый, чей глаз, кислотно-голубой, я видела за дымкой. Он, юноша высокий, чей тонкий стан сцепил сжелта жилет, хитростью глядит, и, чуть ли не облизываясь, наблюдает. Что кот: и уши шевелятся, и хвост — как водорослью по воде. Ну право — кот! Мурчит почти: — Можно ли к вам присоединиться? Джеф морщится: стряхнуть бы лапу, когтистую, с плеча, да не решается; неловкой улыбкой разгоняет неучтивость, переглядываясь с товарищами, и добродушно говорит: — Да. Мы как раз обсуждали предстоящий чемпионат. — О-о, прелестно! Мы с братом, как раз играем в команде, — остролицый прижимает руку, почти невесомо, к груди. В близнеца постреливает глазами. — Вы тоже играете? — спрашивает близнец, уместившийся между Рамилем и Кадри. Стоит близко к ним, касаясь высокими плечами чужих. — Мы с Кадри — нет, — отвечает Джеф. — А вот Рамиль, — он указывает головой на чернявого юношу, — да, играет. — Так ты маститый игрок, получается? Первый курс, а взяли в основной состав! — ухмыляется, притворно восхищен. — Сам суди, — хартслабьюлец неохотно выдыхает. — Я играю с одиннадцати лет, профессионально занимаюсь магифтом. Когда остальные узнали, решили, что я должен быть на чемпионате, — Рамиль равнодушно пожал плечами и лениво уставился на «первого» любопытствующего. — Да-да, бесспорно, — срываясь на шипение, протянул «второй». — Опыт у тебя имеется, не зря взяли. Охота взглянуть на тебя за делом. Я замолкла давно и сейчас раздраженно пробегала взглядом по саванакловцам, что решили вклиниться в нашу беседу по причине, казалось, не существующей, не имеющий хоть сколько-нибудь важного значения и уместного умысла. Эти вопросы, кто хорош, а кто плох, глупы от нервной улыбки до уже нескрываемого возмущения. Что это: разведывание чужой территории, разнюхивание сильных конкурентов? Так, невзначай, под предлогом любезной беседы, прицениваются, подсчитывают в уме, умасливо улыбаясь, кого выкинуть из игры, а на кого глаза закрыть? Мерзко. — Взаимно, — пресно отозвался Рамиль, на что Джеф метнул в него укоризненный взгляд. Чтобы сгладить скрытую враждебность, рыжий забалтывает хвостатую двоицу: — Там, кажется, на этот раз диасомнийцев хотели увековечить в Зале Славы? «Первый» зажегся интересом; заходил хвостом и перекатился ухмылкой с одной стороны на другую; заговорил: — Как-же, как-же, пытались, но не смогли. Много им чести, этим снобам. Мы еще поборемся за победу. — Ха, — хмыкнул Рамиль, бросая окурок на пол и туша тот подошвой, — сомневаюсь. Сколько они лет подряд вас разматывают? А? Что изменится на этот раз? Силы не равны изначально: люди против фейри. Лучше бы их действительно поместили в Зал Славы и дело с концом. — Ты, — студент в желтом скривился, — не понимаешь разве, что неучастие Диасомнии в чемпионате — прямое признание их авторитета? В чем смысл тогда играть, если уже есть неоспоримые победители?! — Так я про то же: смысла нет. — Нет-нет, друг мой, — подступился мягко «второй», — смысл есть. Но, чтобы соблюсти справедливость, нужно поступить по-другому: запретить к участию всех совершеннолетних фейри. Тогда бы смысл был… Но, увы, — он глумливо прикрыл голубые глаза, склоняя русую голову, — имеем то, что имеем. — Да, кстати, — искренне согласился Джеф, потирая рыжую щетину, — неплохая идея. С ней бы и к Кроули! — Ху-ху, — выдыхаюче рассмеялись в унисон близнецы, один прыснул: — Не получится. Фейри у Кроули в любимчиках, в фаворитах, так сказать. Сам ведь такой. А другой близнец, верткий, щурящий лисьи глаза, обратился ко мне: — Мы все говорим-говорим, а даже не поинтересовались, что наша милая девушка обо всем этом думает. Она думает: отвалите. Подобравшись, я, теряюсь, но все же процеживаю: — Согласна с Джефом: стоило бы поговорить с Кроули о пересмотре участников из Диасомнии. — Ай, да какая разница-то? Ему же все равно, обращайся-не обращайся, он не послушает нас. Жесток. — И что? Вы пытались? — бросаю к уму блудливому вопрос за вопросом. — Пытались с ним поговорить, рассматривая вопрос с этой стороны? Умел бы жалеть о сделанном, наверное, уже пожалел бы, что спросил меня, что полез ко мне, когда видел, как стояла безучастная к этой праздности. Но ему, кажется, что не игла, то игрушка. Студент хищно склабится и всматривается в мое лицо. Думает долго, все его ждут, и, наконец, он выдает: — Все уже решено. Кроули к нам не прислушался, оставил на растерзанье диасомнийцев. Нам уж придется си-ильно постараться, — чеканит, втолковывает елейно, — чтобы выиграть у них. — Насколько сильно? — невольно кулаки сжимаются, челюсти сводятся. Мне хочется плюнуть на все, на мораль, честь и догму, и скрыться в угодных доводах от мыслей, что вьются, безумные, взывая к совести. И шутка, и нет — снова взять себя в руки, ринуться в бой. — Фм, — щекотно выдыхает русоволосый, посмеиваясь, — до предела возможностей. *** — Спрашиваю чисто гипотетически, нужно кое-кого «убрать» с дороги, тихо, щадяще, без отката. Чисто гипотетически! Что посоветуешь? — сидя за прилавком, я в нетерпении и легкой настороженности барабанила пальцами о край стола. Боязно: вдруг сочтет за дурочку, балующуюся со спичками? Помню его слова-наставления: говорил мне, что тот, кто берется за дело, знать должен, какую цену оно стоит, ежели нет, не знает, то стало быть полагается любую жертву принять. Он — только торговец, проводник и посредник; чужая невежественность и неосторожность на его плечах не лежит. Его закон. Сэм, друг хитрости и увертливости, брат каких-то совершенно странных справедливости и чести, но, несомненно, он — человек принципов. Только своих, несколько иных. Он, раскладывающий новые товары по главным витринам, к чему-то приценивающийся и обдумывающий затейливый порядок творения своего, оборачивается ко мне по первому зову. Что-то высматривает чарующими фиалкой глазами, ведет ими в сторону за мыслью какой. Долго примеряется, опасливо долго, да гнет темную бровь играючи, и нараспев предлагает: — Далия, весь мой магазин в твоем распоряжении. И отделы с магией вуду в том числе, пользуйся! Порадуй свою темную душеньку вдоволь. Он дал мне дозволение и был таков: ушел по делам, оставив меня сидеть с носом в опустевшем к закату магазине. Скажу честно: не была готова к простому «да». Думала, он остановит меня, попытается отговорить, хотя бы объяснить, к чему можно мне притрагиваться, а к чему нет. Доверяет ли мне он, зная, что не пойду на черное дело, потому от сердца советует, иль наоборот, видя натуру мою и не щадя ее, любезно предлагает броситься в тихий омут самой да проверить, не водятся ли змеи в нем? «Он несерьезен был», — так стонала в предсмертных судорогах моя надежда и непорочность. Но сущность жестокая и обиженная подкрадывалась, прокаркивая: «Серьезен, серьезен он. Видишь магазин какой? Как дела он ведет? И где ж тут взяться добродетели?» Нет, я точно дурочка, балующаяся со спичками. Сама не знаю, что хочу; спрашиваю, но не хочу услышать ответа. Просто девчонка растерянная да мечущаяся. И эта, именно эта несуразная девчонка, верит свято в то, что от нее зависит, свершится ли зло или нет. Смешно то, но где же ложь? Я знаю будущее наперед и нет причин толковых к тому, чтобы знания мои оказались несбыточными. Их нет, события грядущие грянут калеками да раненными, безумьем толпы, свирепствованием Короля-Льва и его почернением. Страшно ли это? Большое ли зло это — такое, что, будучи в свидетельствовании его, не пройти мимо, не закрыть очей? Кажется, что да: несправедливость, боль и страх. Но сколько их в мире? Сколько гнева, ненависти, зависти или ревности впитывает земля каждый день, каждый час, каждую минуту? Высадив одно дерево, когда горят лесные массивы, можно ли говорить о добродетели, о том, что помощь твоя не пуста и бессмысленна? Погоди, погоди, Далия. Давай успокоимся и задумаемся осмысленнее: «Что мешает мне начать действовать? Что не дает попробовать предотвратить ужасное?» Сеять смуту и взращивать чернильный цветок в душе чужой ничего тебе не препятствовало, так раскрой тайну, что стоит за промедлением твоим. И я замедляюсь, я закрываю глаза, я вслушиваясь в эхо, гуляющее по гротам разума. Зажигается огонек чувства, гаденького и тщедушного, я пытаюсь расчувствовать его, припрятать под темными камнями, но совесть не дает — она вытаскивает его на свет и ширит в границах. Это страх Боли. В ларчике, что столь просто открывался, покоится нежелание рисковать жизнью и здоровьем, и больше — столь малые сочувствие и участливость, что не питают меня в достаточной мере, чтобы взять и бессмертно ползти к цели. Все просто: эгоизм и отсутствие альтруизма. Разочарована ли я в себе? Немного, а, впрочем, мне и так была известна правда. Сама повторяла мириады раз, что равнодушна к другим, зациклена на себе, избалована и алчна. Повторяла, но как же сильно хотелось, чтобы то было всего лишь преувеличением, спесивой ложью. Сталось же по-другому: все фразы, брошенные так грубо и хлестко, были горькой правдой, что от отчаяния выпячивались, как достоинство. Но. Предположим, что совершить могу я любое деяние: вне морали, вне чувств и вне желаний. Что тогда бы я сделала? Что мне следует сделать тогда? Творить добро, блюсти справедливость? Защищать слабых и мутузить зарвавшихся? А какой с того прок?.. Что? Как это? Польза ясна: я хочу жить в мире, лишенном вредителей и насильников. Если же хочешь, то соответствуй, разве не так? Бросить все силы на борьбу, умереть за идею — звучит, как исполнить долг Человека, звучит, словно святая святых. В том чудится власть, сила, мощь — духа людского. Ради этого разве не стоит сражаться?.. Я перестаю вглядываться в черноту пред внутренним взором, я открываю веки, я вхожу в ритм жизни — ускоренный. Все мысли и чувства, что не могут быть спешно отвеченными, я оставляю на потом. Я работаю: я обслуживаю клиентов, я изучаю товар — бег по кругу, по колесу, где даже глазками тупо уставилась вперед, страшась повернуть их вне закрученного бега и ног, и рук, и дум праздных. Одна и та же мелодия звучит, пропеваются повторяющиеся слова. Эту вязь нот, гармоничных, рвет высокой эксцентричной нотой некто до селе незнакомый, но настроенный решительно и воинственно. В одно мгновенье: усталость сгоняется ветром азарта и игривого удовольствия. Что-то чует во мне, что, вот, вот с ним можно отвлечься, повеселиться всласть, играя на нервах. Благодарю тебя, о дивный разъяренный незнакомец. Его лицо вытянутое, худое и скуластое внешне спокойно, но его выдают губы — и без того тонкие они скукожились в еле заметные полоски. Он подходит ко мне неспешно, но ощутимо твердым шагом. Его я не жду, улыбку тяну от уха до уха да пропеваю: — Здравствуйте, дорогой клиент. Рада приветствовать вас в магазинчике тайн мистера С. Что я могу вам предложить? Он кривит уголком губ, не впечатленный, и достает из растянутого рюкзака громоздкое округлое зеркало, кладет его на стол, придвигает ко мне и бубнит рвано: — Добрый вечер. Я неделю назад купил этот артефакт, и он неисправен. Вместо того, чтобы накладывать ограниченный магический эффект, он действует хаотично, не поддаваясь вмешательству из вне. Мне нужен возврат, — чеканит юноша, сверля серыми, как мутное оконное стекло, глазами. «Возврату товар не подлежит», — одна из заповедей моего работодателя. Человек подневольный, я проговариваю со всей тщательностью: — Возврату товар не подлежит. Мы говорим об этом перед продажей каждого товара. Уверена, Сэм вас уведомил об этом. Юноша хмурит розоватые брови, жует бескровные губы и стучит бегло пальцами по столешнице. Он раздумывает, а его не тороплю. — Позови Сэма, — выдает он. — Не могу: он отлучился по делам. — Тогда оформи возврат сама, — докапывается, доскребается, словно дятел: долбится в одно место, где уж и в помине нет червячков. — Не могу, — настырно, и уже как-то без веселья повторяю я. — Вы должны были знать, на что идете, покупая… — эту черно-магическую херню, — … этот артефакт. Зеркало старое, окаймленное гравированной рамой, сплошь усыпанное изгибами, что рябью искажают отражение; оно — молчащее, молчащее не спокойствием убаюкивающем, а опасностью притаившейся. Зеркало старое, покореженное, потрепанное, но манит коснуться, провести подушечками пальцев по глади, заглянуть поглубже. Тупая боль, сводит голову тугим обручем, отдаривает за любопытный, но слабый глаз. Зеркало, точно живое и голодное, тянет незримые щупальца к голове, присосками, причмокивая, присасывается ко лбу, давит, толкая, давит, будто желает протиснуться сквозь кожу и кости к мозгу. Я встряхиваю головой и часто моргаю, вперив взгляд в синюю жилетку студента. Он — игнихайдец, то ясно: значит, ждать легкой победы над его упрямством не стоит. Но стоит попытаться, ради себя самой же, выпроводить его да убрать подальше подозрительный артефакт. — Возврату товар не подлежит тогда, — перефразирует он сухо, — когда в нем нет дефекта, оговоренного при продаже. Здесь, — он тыкает пальцем в артефакт, — он есть. — Послушай… те. Как я должна по вашему проверять его? Я не волшебник — нужно дожидаться Сэма. Или. Например, ты можешь просто оставить его здесь, а сам уйти, — чудная идейка, не правда ли? — Не-ет, — безэмоционально протягивает он, склоняясь надо мной коршуном. — Он стоил мне слишком многого. — Ладно! Хорошо. Что ты, — привычка, будь она не ладна, — что вы предлагаете тогда? Чтобы я поверила вам и оформила возврат? — Да. И заканчивай с вы-каньем. Вот не хочется, не хочется мне, признаюсь, не таясь, делать этого. Сэм за то меня по головке не погладит. Но что еще остается? Паренек отставать и не думает, зато нервничает изрядно, того и гляди вцепится в шею мою длинными пальцами. — Эх, — вздыхаю тяжко-наигранно. — Давай тогда попробую проверить действительно ли есть дефект или нет, — я тянусь за толстой с мягкими углами книгой и, притянув ее к себе, листаю страницы, выискивая запись о покупке, как оказалось, Зеркала Прозрения. «08.09.20 | Зеркало Прозрения (штучный товар) | Усиление экстрасенсорных способностей. Открытие путей по волеизъявлению в другие реальности. Дефекты отсутствуют. | Логан Брэгг |» — Так… Хорошо, Логан. Дефектов тут и правда быть не должно… Ты говоришь, что главная проблема — это отсутствие контроля над артефактом, так? — кивает. — Мгм. И как же я могу это проверить? — я со скепсисом приподнимаю брови и вглядываюсь в усталостью очерченные впалости щек. — Используй его. Коснись, — касаюсь, — сосредоточься, — ныряю взглядом в зеркальный омут, — и установи связь. Это ведь ты знаешь, как делать? — Знаю, — буркнула в ответ и зажмурила глаза. Вокруг: темнота. Все отдаляется, все отступают — формы откатываются все дальше и дальше, пока не оборачиваются рябой пленкой, вылупляясь в отдельный мирок-реальность. При мне одна тьма, зияющая чернотою и веющая прохладою. Сердце стучит — импульс проходит по телу, оно сжимается и разжимается, гулом отдаваясь в каждую клеточку. Есть только я, есть только Зеркало. Оно старинное, овитое виноградной лозой, овеянное цитрусом и конфетной сладостью легкой-легкой, размытой по сочному свежестью воздуху; его гладь зеркальная, что пруд, скрытый за занавесью лиан и трав, он в полутени, освещенный скошенными лучами солнечного дождя. Внутри него: прохладная живящая вода, возьми и омойся, скройся в глубине и задыши скованными легкими. Почувствуй: твой разум убаюкан под мелодию сладкую струн арфы и голоса нежного дриады изогнутой луком. Спи. Засыпай. Покачиваясь на волнах забытья, вслушиваясь в журчащее пение, ты спи… … дабы, когда вода ледяной станет и обожжет ноздри твои, когда свет за толщей синих колец померкнет и сменится тьмой, вспомнить, что нужно открыть глаза. Мощный бросок, я у вершины, глотаю воздух и выплевываю капли морозные. Чувство, что подавили меня, мой разум, согнули иглой восприятие, скрутили тело мое до точки, и вмиг встречный резко разжали сильную хватку, и раскрыли глаза мне, и поселили в уме такой покой, какого не было никогда. Сквозь пелену ясности, столь ослепляющей и острой, мне чувствуется шлейфом почти выветрившимся обруч боли, сводящей виски. То не боль малая, что почти не ощущается — то боль слишком необъятная, что уже и не утомляет более. — Тц, — цокает высоко и глухо. — Значит, Зеркало затягивает не только активатора, но всякого в близком радиусе. Поддаться первому порыву не случается: видимая реальность, разверзнувшаяся пестроцветьем красок, что могут выплеснуться только из-под руки безумца-художника, обуяла меня, растворила чувства и мысли в кислотой выжженном море. Стеллажи с книгами, картами, рунами будто граничные легким росчерком карандаша; линии точные, тонкие, царапина за царапиной нанесенные, вырисовывают полы и потолки, столы и стулья, чужой силуэт. Силуэт его нанесен толстыми смалистыми мазками. Выпуклый, плотный, он, словно яблоко спелое и лоснящееся бликами, приставленное к наброску черканному, грязному в чернилах. Живее всех живых, — так он ощущается сейчас. Все в нем то же самое, но иное необъяснимо чем: та же протянутая ввысь худая фигура, те же стекольные-серые глаза, те же бледно розовые, окраса мяса, волосы, заплетенные в свободную косу. Он, но не он. Другой, и будто бы правдивее — живее, искреннее, ярче. Отличие одно: вены вздулись и, крутанувшись осью, взвились белыми змейками по шее и рукам. — Что с тобой? Руки. Гляжу в его глаза, блеском смазанные, а он глядит в мои. Опускает взгляд и намекает: — Посмотри на свои. Мои руки точно руки призрачной невесты: выбеленные, к краюшке пальцев поблекшие, разлетевшиеся кусочками. Я трогаю их, провожу пальцами друг о друга, тру навершье прозрачное, — и ничего: они мною движимы, они не сыплются прахом. Иные сейчас, но тоже правильные. — Что это? Что со мной? — Мы в спектральной реальности. Это «слепок» нашего мира. Его оборотная сторона. — Сюда ты хотел попасть с помощью Зеркала? — Да, — он отвечает отрешенно. Уходить не хочется: раздолье для исследований, — но нужно уточнить, как покинуть сею реальность. Развенчать поселившееся от догадки сомнение. — Ага-а, — тяну, поджимая губы. — И дефект у этого Зеркала какой? — Оно не поддается контролю. Догадки были мои верны: мы здесь не гости, а пленники. — Как долго ты здесь пребывал в прошлый раз? — не смотря на него, я озираюсь по сторонам, жадно поглощая очами каждую черточку, каждую новую форму. — Здесь время идет по-другому. Оно не измеримо: и для нашего пространства, и для спектрального. Но. Отмеряется внутренним чувством времени. — Так сколько ты был здесь в прошлый раз? — настаиваю я. — Около недели. Около недели… Тут я неспешно разворачиваюсь, распрямляюсь в плечах и с претензией вопрошаю: — И ты, значит, зная, что мы тут застрянем, не отговорил меня от использования артефакта? — Да, — и бровью не ведет. — Зато ты убедилась во всем сама и теперь точно оформишь возврат. Так? Мы можем провести здесь, в этом безвременье, от мгновенья до недели, и он, осведомленный, просто берет да отдает предпочтение вопросу возврата потраченных денег. Это нормально, это здраво? Скажи мне, мир искаженный, здесь в порядке вещей выкидывать сии фортели? — Э-э, — даже не знаю, что сказать, и надо ли? Он, кажись, мальчик-сам-себе-на-уме. — Ты… — изумленно хлопаю ресницами и перевожу взгляд с места на места по его лицу: ищу здравость, обеспокоенность, на худой конец хотя бы ответственность за то, что утянул меня в изнанку. Но физиономия у него постная, пресная, даже не от снобизма и высокомерия, их тут и вовсе нет, а от неразгаданных уверенности и знании. — … и что нам делать здесь? Ждать, кукуя о спасении, и рассматривать кислотные цвета? — В принципе… да. Ты можешь, если угодно, прогуляться за пределы хижины, но пространство тут меняется, потому можешь легко заблудиться. Набрести на призраков или монстров, — поясняет он, шаря взглядом умиротворенным по комнате. — Так что лучше сидеть здесь, тихо и без лишних движений. Ну, мальчик мой, за кого ты меня принимаешь, советуя такое? Мне заняться нечем, в этом доселе неведомом, открывшемся незримым и таинственным, мире, настолько нечем, что лучше я буду сидеть смирненько с тобой, незнакомцем без царя в голове, и ждать чуда-спасения от сломанного зеркала, которое работает по только ему известным ритмам? Да, действительно! — И почему здесь нет дивана?.. Хотя бы кресел, тц, — бубнит он в задумчивости, бегая длинными пальцами по столешнице. — Потому что это магазин, а не развлекательный центр. Садись на пол, раз невмоготу, — равнодушно бросаю я и опускаюсь на собственный стульчик. Логан молча садится на пол и облокачивается о стол. Его розово бледная макушка виднеется чуть ниже моей собственной, пусть я сижу на стуле, а он — на полу. — … ну и шпала, — шепчу я, забываясь. И как они только такими вырастают? Чем матушке-земле они понравились? Раньше ведь, как было, что воины, что рыцари — сплошь под метр шестьдесят, немногим выше меня. А сейчас что? Великан на великане. Мы сидим в безмолвии, он — то ли дремлет, то ли пялит в пустоту, я — читаю журнал продаж и узнаю знакомые имена. «06.09.20 | Шепот Змея | Позволяет нагонять мороки и вводить в состояние гипноза. Дефект: галлюцинации. | Заир Ратхи |» «04.09.20 | Ивовый Венец | Артефакт, накладывающий печать меланхолии и подавленности. Побочные: расшатанное восприятие, депрессия, психоз. Дефектов не обнаружено. | Морган Маверик |» «15.05.20 | Заячье ухо | Позволяет слышать через материальные преграды. Радиус использования: десять-двадцать метров. Дефектов нет. | Анрей Сил |» «13.03.20 | Бедная Кассандра | Череп древней колдуньи, с фантомом которой можно поговорить и узнать ее тайны, — если она соизволит. Дефект: непредсказуемость леди Кассандры. | Йоко Исии |» Стоит ли мне заикаться о том, что мне боязно вновь появляться в стенах колледжа? Не знаешь, чего ожидать, ходишь меж говорящих голов, с виду дружелюбных и мирных, а за пазухой у тех, у кого отсеченное заячье ухо, у кого останки некой дамы. И предугадать нельзя, что под раздачу такого ценителя не попадешь. Мрак… Время шло и стирало в труху само себя. Было скучно. Невыносимо скучно: листание коротких заметок об артефактах и в большинстве своем о незнакомых студентах не могло завлечь дольше, чем на десять-пятнадцать минут. Я долго терпела, не желая рисковать, как и посоветовал Логан, но скука взяла свое. Выжатая, я, резко подскочив со стула, ударила о столешницу: — Все. Я больше так не могу. Логан, — он обернулся ко мне, — либо ты идешь со мной, либо я иду сама. И, если мой труп ты потом найдешь где-нибудь под кустарниками смородины, то знай: это по твоей совести, — оттараторила с чувством, выдохлась и шумно задышала. Он, раздраженно: — Может ты просто спокойно посидишь и не будешь подвергать себя опасности? — Да-да, а сколько мне еще ждать-то? Сколько уже прошло? Ты представляешь? Потому что я не представляю: и час, и два, и три часа уже могло пройти. Я уже обдумала все события последних дней, прокрутила каждый разговор в голове, мысленно набросала план к пяти, пяти, докладам… Чем мне еще заниматься? — Подумать о жизни… — задумчиво проговорил он, возводя очи к потолку. — Вот представь, ты умерла и пребываешь в небытие, или, даже не так, ты плывешь по космическим пустотам, не встречая долгое время ни единого существа, ни единую планету. У тебя нет нужд и нет желаний, нет потребностей и нет обязательств. Ты просто пребываешь в спокойствии хаоса и мыслишь… Это твоя данность. И что тогда? — он с чувством опускает глаза и упирается ими в меня. — Не придумала бы тогда, о чем можно подумать? Ох уж и примитивное приземленное сознание… — Так, — я делаю паузу, привлекая его внимание, — я, конечно, тоже считаю, что это круто: все эти философские рассуждения, возвышение духа и сверх-сознание. Но, — надавливаю, — мы с тобой не на курсах йоги и не в космическом океане. Мы здесь — в изнанке. И я не была готова… не готова к тому, чтобы столь долгое время довольствоваться лишь одними мыслями. Говоря то, я признаюсь в слабости, в ограниченности собственного разума. Но иначе нельзя: в голове что-то ворочается, крутится, глубоко царапая стенки сознания, при мысли о том, чтобы не прерывать их стремительного бега. В малой мере тишина и пустота помогают: расслабляют и дарят ясность, — но в мере большой, ум начинает метаться, буянить, бередя раны, и вопить о чем-то нехорошем, что подкрадется, стоит лишь еще чуточку побыть в этой тягучей мыслительной реке. Больше не вынесу. — Пожалуйста, — прошу я, вдавливая пальцами в стол. — Давай выйдем из магазина. Он мешкает, не решаясь ни на одно, ни на другое. Сидит с опущенной головой и рассматривает узорчатый ярко красный ковер. Не мешкаю я, ступая мимо него и направляясь к двери. Останавливаюсь, собираясь с духом, и открываю… — Ладно, — Логан подает громко голос и рывком встает с пола. Уже через мгновенье он стоит подле левого плеча. — Пойдем, но только недалеко. — Хорошо, — невольно губы венчает улыбка победы. Двери не скрипуче, чрезмерно тихо и глухо, отворяются, являя вид глубокой, глубокой ночи. Ночное солнце, что на небосводе пурпурном висит размытым, разлитым белой краской пятном, освещает сухощавый мрак. Мы следуем вдоль мощенной брусчаткой тропинки, что белая-белая, искрящаяся, словно настоящее солнце — не это, висящее над головой. Путь наш обступают с краев земли черные, матовые окрасом, — дотронься, увязнешь в дегте. И мы идем по тропе, как по мосту-переправе: медленно, чтобы не привлечь излишнее внимание, неспешно, чтобы осмотреть каждое дерево с белым стволом и сливовой кроной, каждый камень выцветши шершавый, и с обозначенной дороги мы не сходим. Здесь ветры не дуют, птицы не поют, а светила не греют. Здесь не могильная, но одичалая тишина, тишина, пожирающая саму себя. — Скажи: от чего зависит цвет и освещение предметов в изнанке? — задаю вопрос, разрывая зыбучее молчание. — Цвет — от качества энергий, яркость — от частоты. Белый — цвет высокой частоты, сильной и чистой энергии. Черный — цвет низкой частоты. Но не все так однозначно, как кажется, — парень раскидывает пальцы обеих рук по сторонам, активно жестикулируя. — Черный может говорить о загрязнениях в ауре, о болезнях и проклятьях, а может и о другом — показывать естественную сущность существа. Однако, тогда и на цвет не нужно обращать внимание: такие люди не просто объяты чернотою, они ее источают, воплощают ее, а это уже совершенно иной уровень, — он поворачивает длинную шею. — Высокая частота не лучше низкой, маги могут функционировать, как на первой, так и на второй. Главное, практика и осознанность. Невозможно не обратиться к его рукам: пальцы в непрестанном движении, свободны, бегучи, но резки и не гнущиеся; руки его, что объяты белыми венами, источают скромный свет: значит ли это, что он — неплохой маг? Что же мои руки? Я простираю их к горизонту, оборачивая тылом к низу. Они тоже белые, но не светящиеся, с едва виднеющимися темными венками. — Мгм. А что это означает? — левой рукой веду к нему, выставляю на обозрение пальчики, крошащиеся материей. Словно призрак. — А это означает, что у тебя недостаток энергии. К слову, чем дольше ты здесь пребываешь, тем сильнее тратится твой резерв. Глаза, мои, как блюдца. Чудом не трескаются. — Раньше ты не мог об этом сказать? Если у меня закончится энергия, я растворюсь? Разумею: умру. Логан облизывает сухие губы и роняет: — Да. — То есть, — вкрадчиво продолжаю, — умру, — выдыхаю резко и тяжко, словно словом разрубаю полено. — Да, — так же легко отвечает он, рассматривая мое лицо спокойно-спокойно, будто речи мы ведем светские: о погоде и птичках. Сначала я замедляю шаг, а затем вовсе — застываю исполином. — Товарищ, вы верно шутите надо мной, но я что-то прикола не выкупаю, — вроде и смешно, и нет. Вроде и страшно, и нет. — На кой черт вы меня на изнанку приволокли, зная о том, что тут энергию пространство сосет как не в себя? Логан быстро заметил мое отставание и, развернувшись, прошагал размашистым шагом ко мне. Поглядел да стал заверять: — Ты не умрешь, — твердо заявляет он. — Твоя способность зиждется на поглощении. Ты в этом хороша, пусть и новичок в остальном. Если силы покинут тебя, то можешь вычерпнуть энергию из артефактов, что в лавке Сэма, или, в крайнем случае, я одолжу тебе собственную энергию, — наклоняясь, нависая надо мной стройным и вытянутым тело своим, он повторяет: — Ты не умрешь. Потому не истери и иди вперед. Он разворачивается и медленно вышагивает по тропинке. Тут же, смахивая наваждение, я нагоняю его. Странный он. Нелюдимый, немногословный. В речах и в чувствах сухой, но в делах ответственный и исполнительный. Неуютно с ним: любой пассаж мой проходит мимо, любая игра — превращается в карикатурную клоунаду. И соответствовать хочется, и эмоции внутри шумят: и этим боком, и другим, и всем телом своим мне желается вытворить, выкинуть что-то жгучее, дикое и свободное. Сдерживаю себя не вольно, а вынужденно — сам огонек мой, сидящий за ребрами, мерцает и гаснет при этом сером-стекольном взгляде. Удержаться не могу от болтовни, ему покажется наверняка, что пустой и праздной, но мыслимой мной, как нечто необходимое, словно утоление жажды. Но ни слова не вяжутся, ни думы не рассекают безоблачное небо моего ума — тишь, подобная изнанке. Мягко я подступаться никогда не умела, считывать ритм мыслей собеседника, чувствовать его границы было навыком далеким, которым наделены особенные уникальные люди, как, например, Рая. Она всегда знает, что сказать, и знает, когда молчать, понимает, какую тему не стоит затрагивать, а какая раззадорит интерес человека. Словом, Раиса была прекраснейшим оратором и не менее прекраснейшим слушателем. Всего в ней было в меру. Я же, к сожалению своему, предпочитала более рассказывать, нежели прислушиваться. Была жадна до внимания и, стоило ему осветить мой темный лик и сжавшуюся фигуру, как я, ведомая неведомой силой, вся расцветала и распускала лепестки все шире и шире, замахиваясь поразить и привлечь всех вокруг. И не то, чтобы окрас цветка моего был столь заманчив и насыщен, то было делом наживным, более того — то дело было индивидуального вкуса — главным было не это, но простое: сорвать всякие вериги и выпустить, высвободить всю скопившуюся за долгие годы молчания энергию. Для меня то, каким я цветком казалась другим — ромашкой, хризантемой или каллой какой — не имело важности, оно служило лишь формой для выражения необузданных порывов. И то было хорошо, но сейчас иногда я задумываюсь, какая я настоящая, какой мне быть надо — перед ними, перед собой. Был бы ответ, спорю, и подстраиваться бы под чужое желание не стала. Бестолку все. Нет смысла голову забивать сомнительным. Раньше всегда хотела подойти к понравившемуся человек и спросить неотесанно: «Что ты за существо? Чем дышишь, чем живешь?» Сразу же: «Какие твои чаяния и сокровенные страхи?» Без прелюдии, без человечьих игр, мне просто отчаянно желалось взять и тотчас же расколоть, как орех, чужую душу, и рассмотреть, что у нее внутри. Сдерживалась прежде, но сейчас не буду: — Логан, о чем ты думаешь сейчас? — буднично интересуюсь, словно старый друг. Интереснее так: как отреагирует, откажется отвечать или с охотой расскажет? — Хм, — поглядывает искоса он. — Читал книгу недавно, антиутопию, и думаю, что мы привыкли жить, склоняясь к одиночеству и индивидуализации, взращивая эгоцентризм и эгоизм, но что если в единении с людьми есть смысл? Да, наша масса общественная жалка и убога в большинстве своем, но, представь, если бы все ступили выше по уровню развитию, все сознавали бы себя и другого и осознанно шли к объединению, представь, чего мы могли бы тогда достичь. Один человек способен на многое, особенно в критические моменты, но на что же способны сотни и тысячи людей, использующих свой максимум! Уму непостижимо, — Логан вскидывает руки вверх и всматривается в пурпурное небо. — Но вместо этого мы глотаем пыль от колес колесниц Великанов, что проезжают мимо нас. Живем под указку особенных, копим малую силу с таким усердием, но она, эта скопленная сила, ни в раз не стояла с мощью Их… — В антиутопиях, — начинаю я робко, — есть здравое зерно. Оно может прорасти и дать плоды. Не зря же антиутопии пишутся в те времена, когда случается кризис. Поворотный момент, — юноша поворачивается ко мне и внимательно слушает. — Если так посудить… то и утопии, и антиутопии это грани одной и той же сущности, стороны одной медали. Какая-то идея, что зародилась в реальном обществе, могла привести его к процветанию — при гармоничном развитии событий. При дисбалансе она развивается в тиранию и насилие. И знаешь, почему-то убедительнее сила этой идеи выглядит именно в антиутопиях, не в утопиях, как можно было бы подумать. Возможно потому, что мы понимаем какого это жить под гнетом несвободы лучше, чем то, как можно жить, имея право на все, — легкий смешок слетает с губ. — Как многие говорят: «Это скучно! Все такие правильные и духовно развитые: не едят мясо, медитируют и курят, пребывая в постоянном блаженстве, бамбук. Не живые, рафинированные». Что взять с людей, если они рассуждают так? Стоит темнота сливовая, пахнет свежестью, звучит одичалая тишина — у нас светло, покойно и тепло. — Да… «Если» — хорошее слово. Но в нашем мире засчитываются только действия. Как ты и сказала, винить людей за их натуру глупо. Не виноват человек в том, что он рожден таким… — и, кажется, хочет сказать еще что-то, но осекается, сам себя прерывает, глаза отводит. Замечает что-то, останавливается и проговаривает: — Стой тихо. Мы застываем в безмолвии и бездействии. Я на недолгое мгновенье теряюсь, не могу ступить и шагу, не пробую даже поворотить языком — только послушно стою, немо и недвижимо, за широкой спиной юноши. Глазами не вижу, но над ними довлеют давние образы, жуткие, обезображенные. Маревом плотным оцепенение овеивает естество: чувствую, что то, что здесь есть исходит против природы, идет в разрез с мерным потоком столь застывшего и закрытого места. Будто оно, нечто, что притаилось в лесу, стянуло все холод и пустоту и, завязав их узлом, сжало внутрь себя, и оттого стало оно воплощением того самого ужаса, что ожидаешь, окажись на изнанке, но не находишь. Оно все в нем. В этом создании, что одним своим существованием заставляет замереть весь мир вокруг и обратить внимание, обострившееся, проколотое тысячей стальных булавок, к нему и его действиям. Все исчезает из восприятия, когда оно затягивает тебя в собственный мир. Мир, сквозящий ледяным горным потоком, ревущим тишиной, в глубокой ночи. Не проскакивает и мысли, выглянуть из-за спины и всмотреться в существо. Только его шепот, тихий, что шелест кроны, и скребущий заставляет отмереть: — … как мечтал о приходе черной луны… — его связки скрипучи: несмазанные петли заржавевшего механизма. — … манила, ее голос я слышу до сих пор. Ушла… нет, поглотила. Обманула! — существо, еле видимое во мраке, вскрикивает жалостливо-гневно, и поднимается с колен, отрывает чело от земли, вскидывая голову. Мышцы задеревенели и с трудом поддавались движениям, стоило к ним воззвать. Медленно, заботливо я разминала их, двигая ими, но не сдвигаясь с места. Я вперила взгляд в спину Логана и въедливо рассматривала синий жилет. Выраженный синий: будто он залив, к которому спешат влиться все реки мира и окрасить его своею глубокой голубизной. Я разглядываю этот цвет до последнего, и лишь после того, как шаг мой совершен, взгляду открывается другая картина. Картина леса, не омраченного гнетом иррационального страха и зарождающегося безумия: он обманчиво светел белыми стволами и фиолетовыми листьями с прожилками. Меж деревьев искристых не спрячешься, но неведомое существо и не пытается: оно лежит, человеческим исхудалым до проступающих позвонков телом, лицом к земле и не шевелится, сжимая руками чернильную рыхлость. Во мне разрастается противоречивое чувство: интуиция подсказывает, что существо опасно и неестественно, но разум твердит, что оно безобидно, даже жалко-смешно. Пульс диктует другие правила: разгоняет горячую кровь, болюче сводит челюсти, топит жаром тело; оно шепчет: «Беги!», «Без оглядки!», «Обезвредь!», «Убей!». Я ясно считываю порывы собственной сущности: либо убегать, либо убивать. И когда Логан, не оборачиваясь, подталкивает меня к побегу, я не мешкаю и не встреваю, а молча повинуюсь. — Моя дорогая, моя черная луна, — скрежещущая мольба становится громче, — я тебя приручу… Жди… Лишь расколотой бокал даст напиться черной кровью. Создание тянет кости рук, лишенные мускул, обтянутые одною, смолою вымазанной кожей, к вискам и темени; пленочными паучьими пальцами оно скребется о скальп, раздирает смольные губы, трет безжизненные глаза. Трет. Трет. Трет. Сдирая и без того тонкую пленку и вырывая клочья грязно серых волос. Оно кажется человеком, бывшим человеком. Но стоит ему подняться с колен, выгнуть колесом спину с проступающими ребрами и разразиться высоким криком, как всякое человеческое он теряет: через белую ткань лопаток, разрывая нити, прорезаются с хрустом и толчками крылья с вытянутыми костевидными дугами. — А-а-а! А! А-а-а! — существо кричит, исторгая из недр будто бы слабого и полого живота один крик за другим, оно силиться вывалить все наружу, провопить громче и мучительнее всех. Когда опьяненное болью, оно распахивает размашистые крылья, узор желтовато-черный на них размывается и перетекает полосами в край, где, собираясь, прорезается око. Оно моргает и мельтешит из стороны в сторону в поисках. Когда оно находит нас, пучит веки, разбивает кровавые трещины на белках, и черным зрачком своим пожирает весь желтый цвет. «Вот они», — читается в немом оке, уставившемся на нас с Логаном. Само создание, не отделенное от своего творения, чувствует неладное и оборачивается к нам. Оно облачено в длинную ярко желтую мантию, в руках оно держит катану. Лезвие блестит злачеными бликами, переливается белыми каплями, когда хозяин возводит его к небу, а затем наставляет на нас. Он не ждет и не колеблется: шумно махает массивными крыльями, взбивая пыль с земли и закручивая вихри, разрывающие безветренную пустошь, око обгладывает взглядом корежащим и зудящим пространство изнанки и искажает его. Рябью гудит эфир. Тропинка, белым светом залитая, изгибается колесом, гнется к противоположному краю и скручивается в спираль, в центре которой стоим мы двое. В черноте ночи пляшут мелкие яркие точки. — Тц, — Логан оглядывает исчезнувший образ магазина. — Говорил тебе, что лучше бы сидела в лавке, — хватая пару мгновений воздух, он нащупывает мою руку и сжимает ее. Пока к нам неспешно приближается существо, он шипит: — Мы скроемся в лесу, попробуем убежать как можно дальше от него. Он исказил пространство, но не перенес нас в другое… Должно получиться. Беги со всех ног, когда я досчитаю до трех… и не отпускай мою руку, даже если выбьешься из сил, — я киваю тяжелой головой, не сумев выдавить и слова. — Раз. Он начинает вести счет, создание же вышагивает, равнодушно взирая на нас. Оно — сплошь неизвестность, сплошь непредсказуемость. Прямо сейчас, не играет ли оно с нами, не хочет ли загнать в ловушку, позволив убежать? Как его разгадать, как обхитрить его? Думай, Далия, думай. — Два. К чему здесь размышления? Оно либо сильнее, либо слабее — либо убьет нас, либо убьем его мы. Знать бы силы противника и силы моего защитника. К чему присматриваться? К цветам и свечению? К эманациям, испускаемых каждым? Кто же, кто же из них имеет больше шансов? Жадно, жадно облизывается желтое око. Вгрызается в меня, прокусывает хребты мои зубами, ломает кости. Оно иступлено моргает и вылупляет веко. Голодное. — Три. Нога, заблаговременно повернутая, отталкивается носком и врывается прыжком в ритм бега. Он спешный, диктованный бегом Логана, и ноги мои вослед ему движутся все быстрее и быстрее, шаг мой становится все пружинистее и длиннее. Мы бежим без устали и без жалости к самим себе, позволяя ветвям безразличных деревьев хлестко бить о лоб, шею и плечи; мы прыгаем с коряги на корягу, чавкаем от одной дегтярной луже к другой вертко и прытко, так, чтобы не увязнуть в кисельных смолах. Сердце отбивает набат, легкие сжимаются и страждут до воздуха, икры жгут, а колено простреливает, — но бег не кончается. Мы все дальше и дальше заходим в бело древесную чащобу, ступни все выше и выше от земли и все тяжелее и тяжелее падают на нее после прыжков. Где-то там, позади, куда никто головы не повернет, слышатся шаги, так же неспешные, так же спокойные. В поддернутый пеленою разум вторгаются разные мысли: «Оно не гонится за нами? Дает фору?», «Или расставило капканы, в которые направляет нас?», «Обманывает, дает насладиться иллюзией спасения, чтобы после того сжать пространство до точки и выпрыгнуть прямо перед нами? Или же?..» — Стой, — резко останавливает меня Логан. Я жмусь к нему и оглядываюсь по сторонам. Светло, так светло, что все на виду, но опасность, что таится в этом свете еще страшнее. Быстрым мазком я слизываю хмарь с юношеского лица, его неподвижный взгляд, сверкающий лихорадочным ходом мыслей, и натыкаюсь на новую тварь, скрытую за тенетами ветвей. Тоже человек, бывший им некогда. Теперь: чернильный царь. С полыхающею факелом головою, с фонарем-черепом черно-коричневым, что держит в протянутой руке. С тех обугленных костей стекает струйками пар, с тех зубьев изъеденных дырами сочится пламень охристый. Сумрачный лес застыл холодом. Звук хлюпанья чужих ног по черной грязи; шипение варящегося в черепе огненного варева. Запах жженных волос и мокрой земли. Завернутый в плащ, чернильный царь степенно шагает, насмешливо покачивая веревку, крепящуюся к темным рогам. Из глубин неугасимого пламени он хрипло посмеивается: — Путники, что затерялись на тропе, не оказать ли вам чести за любопытство? Преподать урок… В тот миг, когда истлевшие зубья, разжимая челюсти, выплевывают струю огня, Логан рывком заслоняет меня спиной, материализует световой щит и отражает летящую атаку. — Неплохо, юнец, — притворно любезна тварь. — Души искусных магов ценнее вдвойне. Нас оплевывают горящими и жалящими слюнями, выжигают ими травы и дегтярные земли, зажигают огни сигнальные все ярче и ярче, дабы призвать хищников крупнее и прытче. Раз за разом одно: залп огня, сноп искр красных, облако удушающей гари. Но ужасы бойни растворяются каплей в бурном океане, когда вижу я, что руки мои стали прозрачными по самые локти. Они истлевают, как тлеет табак, закрученный в сигарету. Чего боятся: умереть от потери сил или умереть от рук оскверненной плоти? Что выбрать? И есть ли выбор другой? Я не могу окликнуть Логана, приказав ему поспешить, не могу и убежать да скрыться в лесу, покуда он дерется за меня. Остается ждать, ждать, замерев бесполезным и бессмысленным придатком, балластом посреди огненной сумятицы. Ожидать гибели или чудесного спасения. И оно приходит, но не со стороны, а с подачи Логана, выпустившего бело огненный шар в противника. Он поступил шустро: после отражения сильной атаки резко снял щит и в миг промедленья противника нанес тому удар. Удар огнем. Два — один, в пользу белого пламени. Не ожидавший скорой ответной атаки, существо поздно встает в защиту. Цена его ошибки — обожженная рука с повалившемся на землю рогатым черепом. Логан хватает меня за еще не исчезнувшее плечо и тянет в бег. Мы бежим в противоположную сторону и от огнеголового, и от крылатого, но шанса не нарваться на третьего, притаившегося в засаде все меньше: — Здесь что-то не так, — выдыхает Логан, на ходу отметая ветки в сторону. — Обычно их не большего одного в кубе пространства. Их двое, может быть третий. Похоже… они работают сообща. — Ты удивлен? Обычно не так? — рвано выдавливаю я, задыхаясь от гари и захлебываясь в бешенном ритме пульса. — Не так, — надавливает он, заворачивая за толстое дерево и утягивая меня за собой. — Это плохо. — Мы можем как-то найти дорогу к лавке Сэма? Искривление пространства или соединенные координаты, что-то в этом духе? — Можно, но требуется время и настрой. Нужно убедиться, что мы скрылись от них. Последний расторопнее предыдущего: замешкался лишь на несколько секунд после удара, а затем помчался за нами. И сейчас, грозясь подпалить нам ступни, он стреляет лучами огня. Вновь и вновь. И мы петляем, сворачиваем за деревья, подпрыгиваем и снова петляем. Снова и снова. Кажется, что этому нет конца, кажется, что даже если этот упырь отстанет от нас на его месте сразу же появится второй. И третий. И четвертый. До сонма необъятного, выползающего из нор, пещер и лощин. «Перестань бежать. Ты ведь устала», — свербят заманчивые и прельщающие мысли. «Икры натружены, колено ноет старой раной, а легкие горят. И тело твое тлеет с каждым шагом все сильнее. Есть ли смысл домучивать себя, когда тебе уже недолго осталось? Зачем же до самого последнего вздоха тщетно бороться? Чтобы, повалившись на землю, застыть в агонической конвульсии с жалостливою и отчаянною гримасой на лице? И после смерти бесславной вновь бродит по землям изнанки не упокоенным призраком. Может даже умереть второй раз случиться. И еще, и еще. А дальше лишь в ад». Я валюсь с ног, запнувшись о корягу; падаю лицом оземь, больно впечатав нос в грязь. И пытаюсь подняться, и не могу: встать без рук не получается с непривычки. Меня поднимает за подмышки Логан и одним рывком перетаскивает к ближайшему дереву, прислоняя спиной. Наспех оглянувшись, он наклоняется и шепчет: — Ты как? — Не важно, — зачем он спрашивает? Почему застыл подле меня гранитом? Он что, не страшиться погибнуть от рук какой-то твари в этом позабытом всеми месте? Смирился? Всматриваюсь в его серые глаза и не нахожу там и толики смирения и покорности. В них, в этих стекольных омутах хладного зеркала, кипит шипящим белым пламенем решимость. — Потерпи, — заботливо просит он. — Скоро с ним будет покончено. — Как? — я его не понимаю. — Как ты собрался его одолеть? — ведь тогда он лишь защищался… или поджидал удачный момент? — Увидишь, — улыбка, даже самая невинная и легкая, не ложится на губы его, но мне чудится, что она наполняет его изнутри. Логан поднимается, распрямляет ноги и ступает к существу, почти нагнавшему нас. Вены белые змеями вьются шумно по рукам, они шипят светом и жаром, взвинчиваясь к распахнутой ладони, где они собираются светом. И из кружащихся искр разрастается, разравнивается и лепится, приобретая форму копья, оружие. Оно — сплошь белый свет, облаченный в подобии гарпуна. Момент — и они сталкиваются в битве. Чернильный царь не глупец и не слабак: ворочает пламя в черепушке и вытягивает из него струю, что превращает в меч. Они подступаются к друг другу пару долгих секунд, после чего ловким и точным ударом Логан тыкает копьем в существо. То уворачивается, одновременно выпуская вспышку пламени и ведя мечом в плечо противника. Но Логан уже далеко — удар проходит мимо. Логан, как копейщик, держит дистанцию с существом, а оно же, не рискуя, жмется по бокам и атакует огнем с далека. Только когда Логан замедляется, отражая фаербол, тварь приникает ближе и режет лезвием воздух. — Ну и ну, жара так жара, — чей-то голос, потухший в шуме сражения, тревожит мой слух. Озираясь по сторонам, я нахожу среди белолицых древ мальчишку, вальяжно прогулявшегося по черной земле. Златогривый, он осматривает дерущихся и присвистывает: — О, Логан Брэгг собственной персоной. О, и незнакомка, — он подходит ко мне и присаживается на корточки. — Тц-тц, не дело это, — сетует он, проходя красными глазами по моим исчезнувшим рукам. — Слишком долго пробыла здесь, — и глядит так, будто дуре объясняет банальности. Глупая я, мол, что тотчас не бегу из спектральной реальности вон. — Прошу, помоги Логану. Ты ведь его знаешь? Юноша оборачивается на дерущихся, кривится, после чего ухмыляется и втолковывает мне: — Не, он сам справится. — Как сам? Ты разве не видишь, что его силы на исходе? — Ну, — чешет он непослушные колючие волосы, — нет. У этого черного мертвеца кишка тонка, Логан чуть поднажмет и раскрошит его в труху. Логан! — вопит он, чем сбивает окликнутого с ритма битвы. — Хватить валять дурака и наподдай ему! — Заткнись! — бросает через плечо Логан, уворачиваясь от огненного залпа. — А что делать с ним? — я указываю кивком головы в чащобу леса, где стоит недвижимо человек-моль. — А. Так он не опасен. Катана чисто для устрашения. Он падальщик, такие только заманивают жертву, но никогда не сражаются с ней — слишком слабые. Подождав немного, парень усаживается рядом со мной и следит увлеченно за «шоу». Не хватает только пива и чипсов. — Как зовут тебя? Раньше не видел, — признается он и честно-честно хлопает широко раскрытыми глазами. Тут закрались подозрения: либо он отстал от социальной жизни на манер Маллеуса, либо он и не из колледжа Ночного Ворона, где каждая птица знает мое имя. Может, из тех он, кто любит погулять вдали от дома. И по спектральной реальности. Да-да. — Далия. А ты?.. — Калипсо Мантис. Рад встрече! Пусть и в такой неоднозначной обстановке, — он неловко улыбается, продолжая разглядывать, неожиданно не руки, а ноги, начавшие тлеть. — Зашибись… — цежу я сквозь зубы. Калипсо, вместо того, чтобы помочь Логану, в беспокойстве за меня и в озорстве к другому: — Логан, поторопись! А то Далию хоронить придется! — И зачем ты это делаешь? Не мешай ему, — обеспокоенно шиплю я. — Ему нужна мотивация, иначе не будет стараться. Для победы нужна готовность поставить все на кон. Умереть. Тогда весь резерв силы будет освобожден, — занятная логика. Сражение идет. Борются двое. Наблюдают трое. Все ждут, жадно ловя каждый выпад копья и удар меча. Битва становятся горячее, движения острее, импульсивнее, а дух — вымученнее. Они могли бы сражаться так вечность, чередуя защиту и нападение, дальнюю и ближнюю дистанции, но всему приходит конец и кто-то всегда оказывается быстрее. В этой битве быстрее оказывается Логан, что уличив открывшийся бок противника, насаживает того на копье. Черное тело вздувается, оружия выпадают из его рук, оно испещряется мелкими, ветвящимися и разрастающимися трещинами белого света, что разрывают оскверненного мага на части. Чужое пламя гаснет, а плоть чернильная кусками сливается с землей. Бой окончен. Тяжело дыша, Логан поворачивается к человеку-моли, что, смерив нас взглядом, спешно уходит в глубины леса. Теперь мы одни, в безопасности. — Далия, чтоб я еще раз поддался на твои уговоры… — И не надо, — облегченно выдыхаю я. — Никогда со мной больше не соглашайтесь, ребята.