Последний станет первым

Треск пламенеющей изжившей свое мебели. Свет огня, прогнавший привычный сумрак. Тихий шепот, то тут, то там, доселе звучащий только при ритуалах. Ветхий особняк, что по привычке стал называть собственным домом. Был ли то дом для него? Признает или нет, но да — был. И возможно из всех пристанищ сего мира — это было единственным, достойным называться таковым. Простой люд заблуждается, питая мысль о бесчеловечности фей, об их натуре, что чужда привязанности. Им кажется, что, живя столь долго, будто бы извечно, фейри, подобно внеземным существам, сулит бытие, лишенное мук от смерти, болезней и потерь. Оттого, что не впору не обремененному границами сознанию замыкаться на преходящем. Та же погибель человеческая, чем она отличается от погибели фей? Годом, десятиной или столетием — и больше? Так даже лучше: чем давнее срок, тем равнодушнее сердце. И то правда, но половинчатая: связи и чувства сильны, но души фейри безразличны к смерти — ведущему мосту. Чего не сказать о родных краях, ощущении времени и разуме, что с каждым столетием пусть и вбирает новое, но мыслит его через призму старого. Так себе объяснял Фест глубокую тоску, засевшую в его груди. Точно сказать не придется, остается гадать: когда это началось? В его не длинной, не короткой, так — средней, жизни, ведущий четвертый век, память стала размываться уже давно: солнечные пропахшие медом и цитрусом картины сливались с картинами гонений и плена, пропитавшихся тем самым «человеческим» запахом, что был не ведом фейри — королям подлунного мира текущей эры. Может, еще в первые десятки веков и была сильна вражда различных племен и домов, но опосля их междоусобиц не сыскать. Исключением, пожалуй, были лишь Земли Красных Драконов, где правили, что неудивительно, драконы — во плоти своей свирепой и во крови своей бурлящей. Дурная — а для кого вызывающая уважение и восхищение — слава о них снискалась даже в самых темных уголках Искаженной Страны, потому и избегал и до сих пор избегает Фест этого опасного места. Порою, бывало, посещали мысли о том, чтобы отбросить страх и устремиться туда — кто знает, коли судьба эльфов острова схожа с его, то и покой он сможет обрести там — но, увы, венчались потуги сии лишь почерневшим и иссохшим лавром поражения. И то было болью его: зачем же он растягивает существование свое, ежели заковывает себя в кандалы? Мало было их, не пресытился еще? Что за суть поганая — бежать от мучений, чтобы самолично насиловать себя? И знает только, что оправдываться, оправдываться, да оправдываться. Каждый раз крутит мысли, гоняет их словно стадо диких быков, но так и не меняет ничего: отвлекается-успокаивается-забывается, а потом вновь наталкивается на постылое и тревожится. В моменты осознания собственной порочной цикличности, бессильем центрирующейся, ему порою хочется оборвать красную нить… Но страшно… Если бы его сердце оставалось живо, то, наверное, забилось бы в такт экстатическому яростному танцу. «Показалось…», — и показалось бы тогда, что грудь вздымается, прежде недвижимая. И уж нет их — проявлений жизни — но привычки остались. Одни из них: рывком выныривать из омута, нет — зловонного болота — для того, чтобы повертеть головой, пробежаться лихорадочно-цепким взглядом по каждой точке, а затем остановиться на том, что поможет избегнуть тревоги — живом человеке, что в его случае, находился по ту сторону двери и принимал горячую ванну после тяжелого дня. *** Небольшая комнатушка, узкая и вытянутая, стала спасением от настойчивости чрезмерно переменчивого мира. Здесь было теплее, чем в гостиной, может, теплее, чем в любом уголке старого особняка. Пахло сыростью, но ненавязчиво; пахло купальной водой и жженым медовым воском. В полутьме, что лучистой точкой озаряла толстая гладкая свеча, все путалось и мазалось. Постепенно образ старой ванны перетек в образ-воспоминание: разговоры, учеба, беседа с директором, посещение психолога, встреча с Артуром, смута в Хартстамбуле, и, как итог, целебная помощь Глории — осколки выстроились в цельную картину, встав на свои места, как соседствующие частицы паззла. Мыслилось разное, но одновременно все и вместе: так, что и не рассказала бы связно. Тело цветком лотоса парило у водной глади. Его поддерживали стебли-конечности: чуть согнутые, они позволяли оторваться от дна и зависнуть где-то между. Сердце отдавалось шумным набатом, грудина — тяжестью и скованностью. В уши затекали потоки; они же покрывали тонким шлейфом губы и закрытые глаза. Время, как песок, утекало сквозь размякшие пальцы, которые совсем скоро перестали ощущаться. Остались лишь медленно-текучие мысли и озаренное светом пространство внутреннего взора. Бель мельтешила цветными крупицами, кажется: не-то синими, не-то серыми, не-то черными. Может, они не имели цвета на самом деле, но они виделись — оттого делались яркими. Пульсировали: и каждая в отдельности, и все разом. Но стоило новому образу восстать из небытия, как они отдалились и выстроились вдалеке, словно уступили место зарождавшемуся видению. Оно было причудливым и хаотичным — значит, сознание клонит в дрему. Шепотки, постукивания, обрывки фраз полились бессвязной мелодией. Хотела выцепить что-то конкретное, но не смогла: не далось. Я немо слушала и немо смотрела — так успокаивалась. «Спи». И снова чей-то голос. Смазанный. «Спи», — уже настойчивее и громче. Мужской голос: низкий и объемный. Звучит не внутри, а будто снаружи. Сильнее и явственнее, чем моя собственная внутренняя речь. Что если это не плод воображения? Что если это не часть меня? И я затаилась, вся сжалась — неведомо как, ведь прятаться, будучи в разуме своем от голоса внутри него же, непривычно: да и было ли куда? «Спи», — прозвучало приказом и объяло нутро, будто заключая в клетку. И тогда я увидела говорившего: бескрайнее пространство рассекалось глубокими прорезями, наслаивающихся одна на другую, образуя глаз, недвижимо наблюдающий за мной. И в том не было ничего страшного — так я убеждала себя. Но с тем же, чем дольше я смотрела, чем дольше длились мгновенья пустоты, заполненной одним лишь смотрящим, одним лишь беспрерывным зрительным потоком, тем хуже я ощущала себя. Тело, не физическое, ментальное цепенело. Взор мутился, туша всполохи осознанности. Изо всех сил я противилась наваждению. Хотела отвернуться от ока, но оно везде меня находило. Оно было всюду. Оно стало пространством. Оно слилось со мной. Выхода не было. Слепящий свет, такой чистый и мистический, но проникнутый подспудной угрозой. Он убаюкивал меня, соблазну хотелось поддаться. Разум, утомленный борьбой, сам себя обманывал и предавал: подкармливал изголодавшегося эфемерным удовольствием и наслаждением. И так хотелось верить ему — верить себе. Просто закрыть глаза и отпустить контроль. «Просыпайся», — нет — тяжело. «Просыпайся», — для чего? «Проснись, мать твою, Далия!», — резкость слов зажгла искру понимания, до пожарища разожгла ее боль от нехватки воздуха, что на паническом автопилоте пытался ухватить рот — но хватал лишь воду. Свет померк, оставив промозглую темноту и судорожные попытки найти устойчивое положение. Отхаркнув всю жидкость, что скопилась внутри, я разлепила очи. Все та же ванная комната, все тот же полумрак с одной свечой на тумбе, все та же купель и я, сидящая в ней, все тот же Фест, стоящий подле и взирающий с возмущением… Что-то явно не сходится… Поморгав еще немного, я отвернулась, посмотрела вперед, опустила взгляд на нагое тело, подняла взгляд, а затем вперила его в фейри, примеряя на себя маску холодного интереса. Уж кричать, «пшел отсюда, окаянный!», мне не хочется, да и судорожно прикрываться тоже — буду чувствовать себя еще более неловко. Да и сдается мне, что волосы справляются с той задачей намного лучше — зря что ли я их несколько лет отращивала? Видимо, мое «лицо камня» с высеченной на нем броско выгнутой бровью возымело эффект: Фест начал говорить. — Не о том беспокоишься, — желтые глаза слабо мерцали в полутьме. — Что с тобой происходит? Что с тобой произошло? — и вцепился ими в мои, как я когда-то. За ребрами закопошилось нечто сухое и шершавое. Больше не хотелось смотреть так в глаза кому-то — не хотелось, чтобы в мои вновь посмотрели так, как во сне. — Я видела сон. Нет, была на грани, — к концу сказанного голос перетек в писк; пришлось прокашляться и заговорить с нажимом. — Пограничное состояние, — кидаю взгляд в его сторону, ища понимание. Вижу — говорю дальше. — Перед внутренним взором лишь белое пространство, среди него око. Безличное с виду, но сочащееся вниманием. Оно было будто бы живым… Наблюдало за мной, ждало, пока уйду в сон, — и вижу, как наяву, только в виде застывших кадров. Но кажется, чем дольше смотришь, тем сильнее погружаешься — фотография оживает и движется… Чье-то прикосновение, холодное, но не пугающее, смывает пелену. Но что я вижу? — Фест… ты не… — спешно подбираю слова. — Ты не бестелесен? — и смотрю глазами широко-широко открытыми. Мне не привиделось: его касания не такие же, как были раньше, они — материальны, материальны той самой грубой материй, из которой состою и я. Было ли такое? Может, я забыла? Отнимая ладонь от моего плеча, Фест проговаривает: — У меня было достаточно энергии, чтобы материализоваться. Ты забыла об этом? — и после его облик светлеет, становясь призрачным. — Забыла, — просто соглашаюсь я, чуть качая головой. — Но зачем ты это сделал? — разбудить он меня мог и так. Вылезла из-под толщи воды я самостоятельно. Так к чему это все? — Далия, ты не ушла под воду сама — это сделал я. Пребывая в трансе, ты продолжала держаться на «плаву», не реагируя ни на что вокруг. Чтобы вытащить тебя из него, я принял физический облик и… — парень отвел взгляд, кривя губами. — И опустил под воду?.. — нет, дружище, это все равно звучит плохо, очень плохо. — «И опустил под воду…», — это у нас так называется демо-версия утопления? Чу-у-дно, — долгий вдох, долгий выдох, и заветное-должное: — Спасибо, — все же, мне тут помочь пытались: не до претензий. И даже помощь та получилась не из серии «благими намерениями…»: дорога, благо, моя выстроилась в место поприятнее, обратно в явь. Но есть одно «но». Такое пузатенькое и громадное, что больше сил нет игнорировать его. — Но покинь, пожалуйста, ванную, будь добр. Снова в одиночестве, но от этого не легче. Вопросы, как болтомухи, роились в голове, позвякивая шестеренками; они безудержно и безумно летали по невидимым путям, то сталкиваясь меж собой, то врезаясь в стенки головного мозга, оцарапывая их. Мир магии учит: ничего не случается просто так. Так что же случилось со мной? Можно ли дать тому объяснение-отмашку и забыть, или то будет стоить мне большую цену? В том, родном для меня, мире всякое бывало, порою странное: и осознанные сны, и сны с ложным пробуждением, и сны, длящиеся будто бы месяца и года. Однако подобного не было. Мое сновидческое пространство всегда было закрыто от вмешательств со стороны, порою даже слишком сильно. Я всегда знала, что и почему является ко мне во снах. Сейчас по-другому. — Что, черт побери, это было?.. — навалившись руками на край тумбы, я силилась разглядеть в зеркальном отражении ответ: заметить в заострившихся скулах и похудевших щеках, увидеть в изменившихся чертах лица или выцепить во взгляде, отливающим охрой огня. Я знала, что искать нужно внутри, но все, что я могла сейчас — смотреть в собственные глаза и с каждым пробегающим вдаль мгновением чувствовать их бездонность, чувствовать их тягу, чувствовать их другими. Оттого вздрогнула и отпряла. Но тут же смутилась: себя испугалась что ли, смех, да и только. Мне просто нужно переключиться. Отвлечься. Наспех накинув одежду на еще влажное тело и быстро-быстро полотенцем высушив — или скорее сделав вид — копну чуть вьющихся и путанных волос, я снарядилась свечой и шагнула за порог ванной, оставив, как надеюсь, все странности сего дня позади. — О… — только и прозвучало, да неловко и импульсивно, от меня, когда я встретилась взглядом к взгляду с Фестом, недвижимо стоявшим и облокотившимся о ветхую деревянную стену такого же ветхого общежития. Он быстро оглядел меня сухим взглядом и так же сухо сказал: — Неважно выглядишь, — на что я только ухмыльнулась и принялась разглядывать его, пытаясь найти то, за что можно было бы зацепиться и поддеть его. Но он призрак, он статичен: ни черты лица, ни состояние кожи, ни облачение не меняются — ни-че-го. Разве что… меньше притворства и игривости. — Ты тоже, — все же сказала. Ну, лучше перебрасываться словами, нежели стоять в тишине. Да и шанс выведать, кто же он на самом деле, казался мне привлекательным. Фест же спорить со мной не стал: повел только глазами-лунами, описав полукольцо, да остановился ими на мне. — Дело есть к тебе. Взаимовыгодный обмен, — поспешил добавить он. — Поговорим на кухне? — и вправду не в духе он. — Давай, — радость проскользнула рядом, как проползшая змея, но поймать ее не удалось — осталась лишь прозрачная кожица. Искры эмоций, что вспыхивали внутри были не больше, чем попыткой рассеять темноту перед очами. Фейри, казалось, видел ту же пустоту; кратко кивнул, не поведя и мускулом, и последовал вперед по изломанным коридорам. Когда призрачное свечение растворилось за поворотом, спину вновь закололо стальными иглами. Невольно сжав свечу крепче, я поспешила следом. Идя в потемках, неосознанно впускаешь в себя тревогу и сомнение. Всегда спешишь от маяка к маяку. Бежишь, вперив взор в одну точку напротив, не желая отвлекаться. Боишься увидеть что-то, что скрывается во тьме. Везет таким, кто может просто миновать ее. Но у некоторых есть только один путь — идти сквозь нее. И они тоже различны: одни в конце придут к заветному свету, может рано, может поздно, другие же не придут никогда. Страшно это — непрестанно пребывать в ней и не видеть ничего, кроме нее. Привыкнешь ли к ней, сроднишься или же сойдешь с ума? Хотела бы я знать, из чьих буду. Дойдя до кухни, я зажгла стоявшие тут три свечи: теперь они были почти в каждом уголке этого дома, на всякий случай. Восковая триада и светящаяся фея осветили почти всю комнату, сделав ее несколько уютней. Безопасней. В сумраке не было видно изъянов постаревшей мебели, но я знала о них: обеденный стол, что прикрыт новой, оттого еще белоснежной, тканью, скрывал много мелких трещин, испещривших кору, и одну большую, рассекшую поверхность от края до края; стулья, что стояли при столе, были покоцанными и облезлыми, с то и дело встречающимися выпирающими щепками, но прикрытыми плотными и сбитыми подушками с красно-зеленой вышивкой; поклеенные старые обои впитали в себя серые пятна, что ближе к потолку превращались в черные, где-то полосы были порваны. Общий упадок не так удручал, как холодные полы, обжигающие чувствительную кожу: ковер мы еще не купили — деньги закончились, тапочки же купили, но привычка ходить босиком пагубно сказалась — забыла про них. Было мерзло. Утеплить бы окна — другое дело. Еще лучше — утеплить стены. Еще лучше — провести отопление. И водопровод. Огненная магия Гримма в минус-тридцать градусов не спасет, хотя… мы же по сюжету должны будем раскрывать заговор одного змея… Можно будет в качестве награды за помощь попросить пожить у них до конца зимы… Или это слишком?.. Остается только чайник поставить — хоть так согреюсь. Благо, переносную плиту на газовых баллонах мы все же купили. Я делала свое, Фест же молча ждал. Когда я наконец уселась, умудрившись скрестить ноги по-турецки и не свалиться с маленького стула, я поддалась внезапному порыву и нараспев попросила: — Молви «друг» и войди, — какое-то странное чувство проникло в нутро и осело на его неровности вязким тяжелым илом. Колко ощущалась чернота, пригнездившаяся в доме и снующая по пустынным полям снаружи. Весь мир утонул в ночной темноте, и никто не пытался рассеять ее, хотя бы маленьким фонарем, хотя бы маленьким светлячком. Вдруг остро привиделось: колледж заснул мертвенным сном, живые души покинули его, все, до единой. Возможно, на кампусе сейчас не было никого, кроме жителей Ветхого. Темная завеса же, казалось, обрела свои зоркие очи, что бдительно следили за ходящими в ней. И снова это: желание скрыться, затаиться. Рассматривая чужой силуэт, уже забывалось то, что он принадлежит не другу, а, так, просто постороннему — ему хотелось довериться. Открыться. Дабы не быть одной среди кромешной мглы. Но собеседник, что собрал всю мою слабо мерцающую надежду, не учуял ее — прошел мимо. Он лишь непонимающе приподнял брови и глянул из-под них пустующе-тяжелым взглядом. Заговорил… просто заговорил. — Мне нужна энергия, — звук летел быстро, но был глух. Неестественный, он походил на кашель. Так говорят от усталости. Сцеживают слова по капле, что слушающего жажду не утоляет, а говорившему раздирает горечью горло. Будто протиснувшись под слой чужой шкуры, я чувствовала ту немощь, что сушит вены. И то, что внутри собственной груди разгорался огонь. Огонь наглый, слепой и эгоистичный, что, видя пустоту, не стремился ее зажечь, но стремился испепелить. «Хочу больше! Не дает? Так поглотим его!», — заливался упоением голод. — А дальше что? Всем нам нужна она, — ждать ответа не стала — минуты заминки тянулись медленно и тягуче, это душило — сушило воздух. — Так вот… — настороженно продолжил Фест, колко посматривая на меня. — Мне нужна энергия для материализации. Сама знаешь — на то уходит много сил. Потому, предлагаю обмен: ты отдаешь мне энергию, я делаю то, что ты попросишь. На регулярной основе, — добавил в конце. — На регулярной основе? Что ты собрался делать? — голод с интересом зашевелился внутри и уселся поудобнее — спрятал точенные зубья. — Посетить библиотеку колледжа. Ничего такого. Мне просто нужна новая информация. — Так ты… А, ну да, поняла — без материализации особо не почитаешь. Но почему ты только сейчас об этом заговорил? Чем ты занимался раньше? Имею ввиду, — исправилась, — охота до знаний присутствовала и до, так как же ты ее удовлетворял? — Так же. На Остров Мудрецов я прибыл только два месяца назад. Что тогда, что сейчас, я метил на библиотеку колледжа. Во время каникул я спокойно посещал ее, но стоило наступить новому учебному году, как буйные подрастающие маги стали мешать. Пришлось остановиться на городской библиотеке Ланхэо. Там тоже охрана, но не такая «дотошная», — тонкие брови его свелись к переносице, а взгляд сместился влево и уткнулся в одну точку. — К тому же, не все горожане способны к магии, — значит и «добычу» легче найти. — Мгм, — слушая Феста, я то и дело кивала, подпитывая его растущую говорливость. Было интересно, что еще он расскажет. Расскажет ли он о том, что делал до прибытия на Остров? Где был, что видел, кого встречал — за века разного повидать можно. Наброситься на него с вопросами хотелось сильно. Сильно хотелось… но нужно сдерживаться. — Что ж… тогда, что насчет моей помощи? Раз ты делал это раньше, без меня, то и сейчас должен справиться. Зачем тебе моя энергия? — возможно, поглядев на себя со стороны, я бы посетовала на то, как я назойлива и упряма: ведь какая разница, почему фейри делает так, а не иначе, если итог один? Но в моменте были лишь я и мое живое голодное любопытство. И пусть я сама была к себе критична, но не ожидала того от других. Не желала того, чтобы то признавал кто-то, кроме меня. Потому, когда в золотистых глазах зажегся злой огонек, а лицо скривилось, я испытала точечный и глубокий укол раздражения. — А знаешь ли ты, — тон несоизмеримо повысился, слова же сочились едкостью, — насколько долго длилось накапливание энергии для того, чтобы провести один, — надавил и выделил, — день в библиотеке? Знаешь сколько личных сил или отнятых у других тратится? Поверь, — фейри придвинулся, облокотившись о стол и сократив тем дистанцию, — найти слабую жертву — та еще морока, — мы замерли, оказавшись слишком близко к друг другу, и молча сцепились взглядами. Сейчас слова имели не больше веса, чем на суде грешника, петляющего в витиеватостях и образах лишь для того, чтобы избежать обнажения истинной натуры; они были пусты и обманчивы. Неважно, чем я его задела, спросив безобидное. Важно то, что он был раздражен и своеволен. Так натягивается обоюдная струна, всякий раз, когда сердце слабо и гложимо чем-то. И струне той плевать на разумность и логичность: она всей сущностью тянется к разрыву. Но я бы не уважала себя, если бы позволила себе так легко сдаться и натянуть ее еще сильнее. — Ла-а-адно, — напряженно протянула я и приподняла со столешницы ладони, мягко выбрасывая их вперед. Взгляд маятником покачнулся в сторону, а потом обратно — к Фесту, — Я поняла — будет проще, если я побуду донором, — после моих слов, парень чуть расслабился, но хмарь не сошла с лица. — Но есть еще кое-что, что меня интересует: как тебе поможет материализация в том, чтобы обойти внимание студентов? Разве у магов нет чуйки на призраков? — Есть. Но она устроена не совсем так, как ты представляешь. Начнем с того, что призраков вообще сложно «учуять», если они слабы или скрывают собственное присутствие. Когда они материализованы… — он остановился. Что-то переменилось в нем, отчего он показался сначала отстраненным, а потом заинтересованным. Стало понятно: минутное затишье вновь сменится бурей. — Порассуждай сама, я ведь рассказывал тебе об азах магии. Что происходит с энергетической структурой призрака во время его материализации? — и сидит он теперь, скрестил руки на груди и ухмыляется — ждет, что ошибусь, дам повода поглумиться. — Они наполнены энергией, — рассуждать вслух мне было всегда проще. Это казалось самым верным, потому что слушатель мог поправить на ложном повороте, — энергией чужой — людской, — Фест качнул головой, одобряя, но по глазам видела, что надежды на мою ошибку, он не терял. — Возможно, человеческая энергия перебивает фантомную?.. Тогда получается, что в физической форме призраков не отличишь от людей. — Почти, — одним словом Фест осадил мой пыл «всезнания», но не потушил насовсем. — Они все же различимы, но, опять-таки, сделать это очень трудно. Можно легко подумать на темного мага. — Знаешь, — сказал он внезапно, отчего я оживилась, сморгнув былое, — тебе было бы намного легче, умей ты считывать энергию окружающих предметов, — и тут же вернулась к нему же: я и сама это знаю, на кой черт мне говорить об этом? Гад этот знал, что не переношу подобные разговоры. Итак слышу от всех вокруг, чего они достигли в магии, как рано начали ей пользоваться, и чего они могут достигнуть в будущем. «Неравный старт порождает неравный итог.», — это отвергалось, это бесило, это вводило в отчаяние. Мои мечты не загубили в зародыше, как только я появилась в этом мире, наоборот, дали им подпитку. Мои притязания не смели́, подобно жалкой пыли с величественной улицы. Но все же. Как-будто бы все вокруг сквозит моей чуждостью, моим упущением, моей недостаточностью. — Да, было бы, — сквозь зубы выдавливаю я, крепко, до боли, сжимая челюсти. — Вот только я так не умею. Напомню тебе: я с магией первый раз столкнулась только две недели назад. При этом уже умею многое… — обида была так легко читаема, что я сама себя пристыдила: показывать слабость, да еще при постороннем — какова дура! Но, казалось, Фест этого не заметил… Нет. Заметил. Но ему было все равно. — По наитию, — продолжил он мою речь. — Все то, что тебе удавалось до сей поры, есть следствие твоей интуиции. Все — точка. Однако искусство магии — мастерство, отточенное многолетними практиками и непрестанным познаванием нового. Говоришь, не умеешь ощущать энергии? Так иди, учись, практикуйся, — так снобистски и высокомерно читать нотации было чистейшей провокацией, чистейшим вызовом. Но мои обида и злость переполнили все мыслимые и немыслимые полости сосудов и склянок, именовавшихся моим естеством. Не хотелось трястись над этой треклятой струной, натужно скрипящей и разбрасывающейся своими нитями. Хотелось выплеснуть всю желчь, скопившуюся внутри на него — того, на кого понадеялась без повода, просто потому, что делала так всегда. — Я практикуюсь! — прикрикнула я, лишь опосля опомнившись, что Рая и Гримм могут уже давно спать. Но и их покой не был надежной веригой, могущей удержать меня от срыва. Резко оглянувшись, я вновь вцепилась взглядом в Феста. — Только и делаю, что практикуюсь! — и эта была ложь. Я практиковалась много, но достаточно ли? Отдавала ли я всю себя на дело? Не лукавила ли? Конечно, да! И оттого было горше: я сама себя подводила. Фест же уличал меня в моей недобросовестности. — Я изучаю дополнительную литературу, я тренирую магию поглощения, пробую себя в стихийной магии: весь мой день состоит из тренировок и обучения, — это так, но, может, я предвзята к себе и могу работать еще усерднее? — Все мои мысли крутятся только вокруг магии. Только вокруг того, как ускорить собственное развитие. Как бы мне скорее нагнать остальных, — я остановилась, чтобы отдышаться и набрать в легкие больше воздуха. — Потому что я вижу, насколько они отличны от меня. Потому что я вижу, на каком уровне находятся они, а на каком я. Потому, что я знаю, что они родились с магией, а я только недавно ее обрела. Потому, что я знаю, что ты прав! — голос задрожал на высоких нотах, но этот звук еще в полете был оборван сжавшейся челюстью. Я видела, не могла не заметить, что Фест уже растерял всю собственную едкость, но не могла удержать бушующий внутри шторм. — В том, что я могла бы, нет, мне необходимо, больше практиковаться. В том, что мне было бы так легче, ведь только я одна являюсь слепцом в мире зрячих. Я вынуждена идти по темноте, не разбирая пути, и оступаться, оступаться, оступаться! Но я хочу… хочу большего? — слово, слетевшее с губ, заставило остановиться и впасть в ступор. Мне хотелось большего. Да, как и всегда, мне просто хотелось большего! Хотелось быть умнее, хотелось быть мудрее, хотелось быть сильнее кого бы-то ни было. Хотелось просто быть лучшей в том, что я считала «своим». Но, вместо того, я оказалась последней. И не потому, что не была первой в чем-то, а просто по факту собственной одержимости этим. — Я… — жалкая. Не скажу этого вслух. Нет сил. Воли нет. Могу лишь опасливо и с мольбой смотреть в чужое застывшее лицо, словно утопающий, просящий спасти его, но боящийся, что его оставят тонуть. Ни я, ни Фест больше не сказали ни слова. Не сделали движения. Застыли. Замерли. Может, каждый из нас понял, каким придурком является на самом деле. Мы оба просто два раздраженных мерзавца, что забили на чужие чувства и решили, что свои-то можно свалить на другого, как в выгребную яму. Разрывая тишину, бурливо пропищал чайник. Появился импульс. Для начала: встать и погасить огонь, налить чай и сесть за стол обратно; уже после: примериться к ушедшему в себя Фесту и заговорить. Уже спокойно, даже тихо и бессильно. — Слушай… — сознание, как пустынный берег, иссохший без моря и калящийся солнцем. Никаких идей, никаких слов, никакого понимания. Только старое-заученное было: нужно замять ссору; нужно оправдать себя; нужно избавиться от мерзкого чувства стыда. Тяжкий вздох — тяжкий выдох. Желтые глаза внимательно смотрят, уставши и смиренно. Бледные тонкие уста размыкаются и молвят: — Тебе не стоит говорить этого. Ты делаешь достаточно, и я это вижу, — выражение непривычно понимающе, невыносимо сострадательное. — Было бы глупостью все время, что есть в твоем распоряжении, посвящать учебе, — положив перед собой руки на стол, он переплел пальцы в тугой замок, и продолжил неспешно, растягивая промедление, будто бы раздумывая: говорить или нет. Но все же решился: — Я тоже таким был. Ха, — он невесело усмехнулся, — чего скрывать, и сейчас такой. Но что мне это принесло — мое непрестанное обучение? Что мне принесли те года скитаний и самозабвенного труда? — в его глазах я видела свое отражение; в его словах я узнавала себя. — Я сам себя обеднил, став рабом непомерной жадности. Я работал много, днями и ночами, сливавшимися в один поток. Работал так много, что тело изнывало от изнеможения и боли. Все, за что бы я ни брался, я желал сделать идеально. Будто бы это могло придать значимости моему существованию… — он отвернулся, покачав головой, и легко улыбнулся. — Но это мираж, — вынырнув из раздумий, он повернулся ко мне и прямо заглянул в глаза, повторяя последние слова несколько раз. — Не важно, сколь много ты делаешь, сколь часто ты делаешь, ты все равно не можешь изменить существующий порядок вещей: всегда есть некто или нечто, большее чем ты. Это не «лучше» и это не «хуже» — это просто данность, которая перестает существовать, когда ты убираешь сравнение. Тогда-то и появляется исключительность. Она есть только у тех, кто о ней ни на грамм не раздумывает. Понимаешь, Далия? — я понимаю. Может, не осознаю, но понимаю. — Потому, забудь про время, перестань ставить себе ограничения и занавешивать свою жизнь извечными обязательствами. Может случиться так, что весь твой накопленный опыт истлеет и обратиться в прах только из-за того, что ты забудешь, что значит чувствовать, что значит радоваться и наслаждаться жизнью. В этот миг все, что ты наработала, может исчезнуть… — он все говорил и говорил, то запинаясь, то разгоняясь. И все это время он неотрывно смотрел на меня, ширя свои лучистые, но проникнутые болью, глаза, будто пытался через это невесомое касание передать все наболевшее, чтобы я не пошла по его стопам — или, может, просто хотел облегчить душу. Его мысли казались далекими незнакомцами, чей след подобен вечно ускользающей тени. Раньше не замечала их, но, оказалось, что они всегда были поблизости, знала я об этом или нет. Вот только мало было их заметить и сделать робкую попытку прикоснуться к ним. Какова на ощупь тень? Как прохладный ветер в жаркий летний вечер? Как струящийся дым, плетущий узоры из лиц и фигур? Как эфемерная недостижимость и зоркая потусторонняя внимательность? Мне казалось, что я чувствую что-то, но была ли я на верном пути в понимании истинной сути вещей? Возможно, единственное, что я смогла — приспустить повязку на глазах и увидеть, что кроме протоптанных дорог, есть скрытые. *** Пахло сырой землей и свежим стылым ветром. Босые ноги ступали по размытым дорогам, хлюпая и чавкая. Иногда слышалось, как бьются капли, опадая в воду. И звук тот следовал по пятам сновидицы. Она дремала крепко, позволив уставшему сознанию свернуться в беззащитный клубочек: знала, что ее охраняют стражи сна неизменные. Забыла, что сквозь невидимую калитку уже прошел кто-то. Или что-то. Дремотная темнота воссоздавала привычные ей декорации медленно — по детали. Так размытый поток приобретал четкие черты, после чего мир ширился ввысь и в стороны, наполнялся цветами и оттенками. Оттого, или же параллельно с этим, разум девушки легко-легко ворочался, но, не набрав достаточно силы, вновь проваливался в сладкое забытье. Ей оставалось лишь наблюдать. Край сознания подмечал виды знакомые: деревья то полные, то стройные, но непременно высокие, густой раскидистой кроной заволакивали небо, и тень от них падала скошенными лучами на малорослую траву. Но странно было: полог лесной был дымчато-зеленый, будто бы запечатленный на выцветшем фото. И ощущения такие же: потертые, изжившие себя. Далия то и дело огибала поваленные деревья, иногда перелезала через них. Осматривалась, силилась понять: что не так? Все питало доверие: укрывающий, но не душащий лес; небо, сотканное из нитей шелкопряда, пускающее мягкие лучи сквозь перекрестье ветвей; даже лужицы, поражающие прозрачностью и чистотою, не холодили ног, а согревали; ветер навевал далекие воспоминания. Все было ладно, но что-то, что-то не давало ей покоя. Каждый шаг по затопленному лесу отдавался рассеянным теплом в груди. Оно растекалось по сердцу и пропитывало его, но, добравшись до ядра, не грело; было лишь щепоткой золотистых искр, брошенных на прощание. Однако оно же не давало сердцу промерзнуть и окоченеть. Слабость эта раздирала нутро: ни в радость уйти не могла, ни в лютую злобу шагнуть. Остановившись посреди леса, девушка возвела очи к небосводу, вмиг помрачневшему. Он был молчалив и равнодушен — скрывался за серебристо-серой пеленою. Тогда она обратилась к деревьям и увидела, что они полые — жизненный сок давно вытек из них. Души больше не было. Земля же, последний спаситель, заболотилась: водная стихия наложила печать на земную, и Далии было ее не сломить. Она оказалась в ловушке, взаперти с миром, застывшим в одном мгновении. А сердце топилось мертвой водой. Потоки ее непрестанно изливались отовсюду и мощными струями точили естество. Все, что было в нем, безжалостно омывалось и смывалось, не оставляя и легкого следа. И уже не было ничего: прежних амбиций и желаний, страхов и тревог, ярости и обиды — была одна-единственная грусть, поглотившая все. Поистине невыносимо. Так мерзко, что хочется сердце вырвать, но не можешь, хоть угрем извивайся, хоть туром наваливайся — что-то гадкое присосалось своими щупальцами-трубками и не хочет отпускать. Да хоть бы какое-то спасение найти! Хоть в чем: уже не важно. На глазах невольно проступают слезы. Тяжесть нестерпима. Незыблема. И это гасит всякую надежду. Настает беспробудное отчаяние. От этого горя не избавится. Его не выкорчевать изнутри. Оно — огромный океан, без краев и безо дна. Оно — как Великий Потоп, погрузивший под воды весь мир. И мир тот захлебнулся. Падая на колени, взметая вверх брызги, девушка цепко и грубо вонзается руками в плоть земли и рвет ее, не щадя. Бешено, безумно, лихорадочно. Вырывает кусок за куском, откидывает ошметки, разметывая во все стороны, взрезается в землю все сильнее, пока кожа не стирается до крови, а ногти с комками грязи под белесыми полосками не ломаются у самого мяса. В выкопанные лунки заливается вода, и чем сильнее углубление, тем больше раздолье стихии. Кажется, что девушка обречена на провал, она скоро поймет. Но она не верит в это. Не хочет, не может — не осталось сил. Она разрушит все вокруг, но исторгнет из себя эту погань. Чем тверже земля, тем виднее зарытый клад. Возможно, это то, что ищет Далия. Предвкушая победу, она смеется рвано и судорожно, но от всей души. Никакая чертова печать и преграда не отнимет у нее то, что принадлежит ей. Она это доказывала раньше и докажет сейчас. Вожделенное сокровище покоится у нее в руках: последний рывок — и она, завалившись на спину, вытаскивает чужую чумазую голову из недр земли. Светлые рубленные космы, облепленные слоем грязи, свисают на нее, когда она распрямляет руки и подымает главу над собой. Небо переменилось; оно посылает ей луч в знак благоволения. Две фигуры пылают в янтарном сиянии. Они обрели друг друга. В синих глазах — живой блеск. В красных глазах — дичайшее пламя. Лицо с очерченными чертами, чуть бледное и напряженное, шепчет: — Ты страдаешь, Далия, — потрескавшиеся губы растягиваются слабо, почти бессильно. — Вся твоя печаль напрасна. Она губит тебя. Уводит от истинной сущности твоей, — зорко смотрит алеющей зарей, притягивает змеиным взглядом, убеждает шипением. — Ты слаба, заглушая меня — заглушая свою боль и ярость. — И что же мне… — она опасается этих слов, сомневается в том, правильно ли поступила, что сломала печать. Но сердце не холодит так сильно, как раньше — оттого ей спокойней. — Ты хочешь, чтобы я вернулась к прошлому? Отпустила вожжи? Позволила желаниям выйти наружу? — нет, она же другая, она отказалась от всего — горький опыт ее научил. — Да, — одно лишь слово рождает бурю в груди: она больше не хочет такой быть! Завидев это, Тень говорит: — Не надо обманывать саму себя: ты нисколько не изменилась. Кто, если не ты, использовал уязвимость мальчишки для того, чтобы поиграть в героя? — ухмыляется мерзко, щурит глаза колючие, смакует каждое промолвленное слово, ядом сочащееся. — Кто, если не ты, обманывал всех и вся, потому что это услаждало эго? — Это. Была. Не. Я, — она вновь отрицает, не принимает это. — А кто же тогда? — льется мягкая усмешка. — Ты! Это все была ты! — находит виновника, грешника. — Это не могла быть я. Мой разум, мое сознание, они были затуманены, заморочены. Это. Была. Не. Я, — продавливает каждое слово, занижает тон, будто бы это делает ее слова весомее. Ее отражение лишь смеется над этими жалкими потугами. — Нет, дорогая, это была ты. Я — это ты. Это нерушимо, это неоспоримо. Если откажешься от меня, то тебя поглотит чувство тоски и печали. Ты хочешь повторить это? Ты ведь так много сделала, чтобы выбраться из пучины, так зачем же опять нырять в нее? — и это работает: Далия мечется. — Единственный путь для тебя, — продолжает Тень, — принять меня. Иначе навечно погрязнешь в ненавистном чувстве. Просто следуй за мной, — пальцы девушки разжимаются, выпуская голову на землю. Там, где она падает, сушится вода, земля тверже. Она катится куда-то вдаль, Далия бежит за ней по выжженному следу. Словно в старой сказке, потусторонним духом пронизывающей, запутавшаяся героиня следует за чудным проводником, сквозь чащобные лабиринты и болотные топи. Она верит: ее двойник не навредит ей — поможет. Иначе и быть не может: единственная дорога средь потока трясинного проложена ей. Отчего не довериться? Успевая мельком оглядываться, девушка все больше убеждается в правоте своей. Мир слишком изменчив вокруг нее: он хаотичен, опасен, равнодушен, а порою жесток — от него нужно держаться подальше, нужно искать силу для самозащиты. И если только один маяк освещает море тьмы, то какая разница, что за спасение треба будет огромна? Игра стоит свеч. Горизонт, сшитый из белоснежных нитей, пропитывается алым — столь отрадным горячащим кровь цветом. Впереди Далию ожидает, лишь сделай один последний шаг, конец мрачного леса и начало макового поля. Луновласая голова скрывается меж пылающих цветков, и след ее размывается в буйном цвете. Позабыв про все, и про главу, и про печать сорванную, девушка не двигается, озирается по сторонам, жадно впитывая пейзаж бескрайних просторов, и дышит, полной грудью дышит, и понимает: здесь не нужно прятаться от опасности, как в лесу, здесь не нужно скрываться, здесь все, как она, слилось в одном порыве — ярком, живом, бушующем. Взгляд припадает к земле и скользит по красному атласу, вбирая нежность лепестков и свежесть прохладного воздуха, петляет от радости и кружится от наслаждения, но тотчас останавливается, когда сталкивается с девушкой, танцующей с ветром. Глаза прикованы к ней, и цепко следят за каждым шагом и движением. Ее неспешная поступь и змеиная изворотливость чаруют. Завораживают ее летящие выпады вперед и изящная волна рук, возводимая к небу. Багровые ленты, опоясывающие лоб и тонкую талию, вьются в такт и взмывают вверх, опаляемые белым светом солнца. Ее раскрепощенность окрашивает окружающий мир самозабвенным пылким духом. Вся она — одно мгновение, текущее вечность. И в ней хочется раствориться. Танцующая обращается ликом к смотрящей и рукой подзывает к себе. Отвечая на зов, идя неспешно, Далия всматривается в смутное лицо, щуря глаза и тут же раскрывает их в удивлении: танцовщица — есть она сама. Ее Тень протягивает к ней руки, ждет и дожидается, когда их ладони переплетутся, а затем пускается в танец, утягивая Далию за собой. Робость встречается с напористостью — неволя встречается со свободой. Но последняя сильнее, и первая уступает ей, позволяя энергии мчатся по незримым каналам, напитывая существо силой. — Смертная жизнь незавидна. Человеческие создания обречены ходить по кругу: совершать ошибки, повторять постылое, плутать в чертогах разума, — Тень кружит девушку вихрем, а сама шепчет ей слова желанные. — Но знаешь почему? Потому что разум их спит, — разворачивая Далию к себе, Тень выдыхает ей прямо в лицо и наблюдает, сверкая обагренными глазами. В них больше, чем опасность — в них неизведанная бездна. — Будь со мной, слушайся меня, и ты избавишься от сковавших тебя оков, — улыбка хитреца, взгляд затейника — все кричит «Остерегись!», но как устоять от заманчивого обещания? Как отказаться от жара, согревшего все естество? Никак. — Мы вместе пройдем дорогой разрушения и выйдем за дозволенные нам границы. Но сейчас… — она подымает очи вверх, высматривая что-то, что Далия увидеть не в силах. — … время проснуться. Взор обволакивает чернотой. Мир исчезает, как пепел развевается по ветру. Лишь послеобраз улыбки остается в памяти. И когда все обращается ничем, Далия открывает глаза. Открывает от шума. Странного, резкого, так и заставляющего спросить, откуда он. Звук режет воздух подле щеки, но Далии кажется, что оцарапывает кожу. Этот «удар» током проходит по всему телу, заставляя одеревеневшие мышцы двигаться. И они движутся, но беспорядочно и судорожно: пробуждающееся сознание обращается в панику. Вскакивая, девушка не удерживает равновесие и заваливается назад. Благо, оказывается, что падать было недалеко — светловолосая макушка приземляется на чужую парту. «Парту?..», — боль, бьющая в затылок и виски, прояснению не помогает. Стоит еще немного вот так полежать, проморгаться, в конечном итоге — попытаться понять, что, боги подскажите, здесь происходит. «Лицо знакомое… Волосы синевой, глаза лазурью… и этот рисунок черной пики под глазом… А… А. Мне — капец», — шестеренки, кажется изрядно поломанного психического механизма, начинают, скрипя и лязгая, вращаться, выдавая одну мысль за другой, пока они не складываются в единую цепь. От осознания происходящего, признаться, легче не стало. Боковое зрение улавливает мельтешение знакомого существа, очень раздражающего существа, того самого существа, из-за которого она и проснулась. — И долго ты собираешься лежать вот так? «Вечно», — язвительно думает Далия, закатывая глаза. Сегодняшняя ночь ее измотала: первую ее половину она проговорила с Фестом, вторую — мучилась от кошмаров. И пусть история алхимии была ей интересна — она сама рвалась ее изучать — но она не могла не заснуть, слушая лекцию. Что только девушка ни делала, чтобы остаться в сознании: занималась специальной гимнастикой, способствующей поднятию бодрости, ширила глаза, прицелом возводя их к доске, испещренной меловыми рисунками, щипала себя за руки, кусала, прячась за ладонью, тонкую кожу пальцев — но ничего из этого не помогало. Ее усталость достигла той точки невозврата, когда сознание проваливается в сон против воли, а тело, блокируя возможность двигаться, падает под силой гравитации. Нащупывая руками стол, за которым сидела, девушка подтягивается, возвращаясь в исходное положение. Голова разрождается еще одним пульсирующим приступом боли. Изо всех сил Далия игнорирует его: всем глубоко плевать на ее самочувствие, потому надо брать себя в руки и решать возникшую проблему. Была у нее мысль, поступить «по правильному»: сделать щенячьи глазки, состроить скорбную гримасу и жалобно пролепетать слова извинения. И эта мысль была так близка к осуществлению… Если бы не одна деталь, приковавшая все внимание девушки — учительская указка. Та самая злополучная указка с ошейником, привязанным к верхушке. «Что за блядство?» — это было первым впечатлением от лицезрения сего великолепия не в игре, а в реальности. Сейчас в сознании Далии звучали те же слова. «Тот звук удара?..» — чумным взглядом затравленного зверя она оглядела стоящего перед ней мужчину: холеный, собранный, статный, но эксцентричный и чудаковатый до нервных желваков. — Вы… — глухую тишину, повисшую в классной комнате, разрывает такой же глухой кряхтящий голос. Прокашлявшись, заглушая тревогу и подступившую от десятков пар следящих глаз нервозу, она продолжает: — Вы ударили указкой о мою парту? — самой же себе слова кажутся странными, какими-то несуразными. Ей бы хотелось, чтобы она звучала лучше, увереннее, чтобы слова облеклись в красивое и осмысленное, но получалось лишь грубое и резкое. — Да. И сделаю это снова, если потребуется, — указка с тупым звуком ударила о кожаную красную перчатку — демонстративный жест, дающий предостережение нерадивым студентам. По аудитории шелестом пронесся ропот вперемешку со смехом: конечно же, люди жаждали хлеба и зрелищ — стычка несносной студентки и дотошного преподавателя вполне сгодится. Если послушать шепотки повнимательней, то можно убедиться, что ожидания у зрителей были оправданными: почему бы «мисс-в-каждой-бочке-затычка» не устроит шоу еще и на занятиях? Что ж… Давая ей подобное прозвище, они не ошиблись. Далия обладала удивительной способностью: она постоянно сталкивалась с несправедливостью и самодурством, но из раза в раз — видимо, опыт ее ничему не учил — искренне удивлялась и возмущалась этому, после чего бросалась на амбразуру. Натура ее, не желающая изменять излюбленным привычкам, поступила так и в этот раз. — Я приношу извинения за то, что уснула на вашем уроке. Но, — она прямо, не боясь, посмотрела в глаза, застывшие в немой и холодной жесткости, — я не считаю, что это — повод для того, чтобы обращаться со мной так, — она кивнула на указку, чуть наклоняя голову вбок и смотря на учителя исподлобья. Кажется, Далия только что пошутила — иначе почему насмешливый блеск тронул чужой взор, а губы изогнулись в кривой усмешке? Боги, как же это раздражает. — А не много ли хочет зарвавшийся щенок, появившийся из ниоткуда и смеющий требовать иного к себе отношения? «Ха? Много? Хотеть, чтобы перед твоим лицом не размахивали указкой, это много?» Усталость и раздраженность вили внутри пасмурные облака. Чужие слова, отдающиеся колокольным звоном в ушах, порождали колючие цветки молний, расползавшиеся по всему телу. Оно все закипело, готовясь разразиться громом. — Хватит называть меня так, — каждое слово, словно монета, подвергалось чеканке — грубой, напористой, упрямой. Сердце же стучало частой дробью, сбиваясь с привычного ритма. Только его удары Далия слышала сейчас, только его болезненные толчки имели значение. — Я — человек, относитесь ко мне, будьте так добры, как к человеку, а не домашней зверушке. Ни одергивания Раисы, сидящей подле, ни боязливый скулеж Гримма, ни хлесткий взгляд Дивуса Круэла не могли заставить заткнуться девушку. Она знала, что постепенно переходит грань дозволенного подчиненному, но, боги, как же хотелось высказать все крутящееся на языке. К ее удивлению, стращать ее не стали: ни окриком, ни приказом, ни указкой. Оценивающий долгий взгляд, скрещенные на груди руки и нахмуренные брови. Дивус был подозрительно спокоен и тих, отчего уже Далии становилось боязно. — Раз вы, — резкая смена обращения с «ты» на «вы» стала словно ударом под дых, — называете себя человеком, то и спрос с вас будет больше, — взор, пропитанный жидким металлом, прожигал насквозь. — Останетесь после занятия, — и припечатывал к месту так, что ни пошевелиться, ни сказать что-то в ответ не удавалось. Исполином Далия замерла, смотря на разворачивающуюся и уходящую к учительскому столу фигуру. Она не знала: радоваться ли ей, что все так мирно закончилось, или же ожидать худшего в будущем. — Возвращаемся к теме урока. Оказалось, что стоило ожидать худшего. *** Когда урок подошел к концу, от уверенности Далии остались малые крохи: каждая минута ожидания испивала ее терпение, поглощала решительность. Она не боялась, скорее опасалась, что не сможет дать достойный ответ, что даст слабину — и это убьет ее. Тигр, вальяжно и гордо сидящий в учительском кресле, не упустит добычу. — Встретимся во дворе, можешь выбрать место, — сказала Рая на прощание, делая шаг ко двери. — Удачи, — улыбнулась распустившимся цветком и быстрой ласточкой упорхнула к мальчишкам и коту. «Удача здесь не поможет.», — Дивус Круэл не впивался в нее взглядом глубоких серых глаз, стараясь не упустить ее побега — он и не думал об этом, более того, не допускал мысль о том, что она может взять и уйти, ослушаться его, — но он несомненно ждал ее, как должное, как само собой разумеющееся. Что-то крайне любопытное и рискованное в ней, что проявлялось редко, запросилось наружу — проверить, какова будет его реакция, если сделать шаг в сторону, еще один, и еще, а затем вовсе сбежать. Но к чему это — эта детская игривость? Далия не играет, не шутит и даже не храбриться. Она знает, чего хочет — уважения. И она отнесется к делу серьезно. Шаги решительные, но медленные, и вот — она на месте. Он — по одну сторону учительского стола, она — по другую. Головы он не поднимает — всматривается в журнал, делает заметки, пишет. «Притворяется». Далия обманчиво непринужденно оглядывается, провожая взглядом самых нерасторопных студентов. Они — последние, значит, можно начинать. — Профессор Круэл, — говорит, словно впервые пробует заморский фрукт: настолько непривычно и чуждо. Еще противнее звучит «Господин Круэл»: так названный требует величать самого себя. Далия вспоминает об этом слишком поздно, чтобы исправляться, но ей то и не нужно. Она бы никогда не принудила себя к подобному. «Извращение». — Вы просили меня остаться после занятия, — собственные гордость и высокомерие не позволяют заискивать или выказывать нужду. Она сама не считает, что это нужно ей. Это нужно ему. Ей же необходим учет ее прав. Старается держаться перед оценивающим взором: специально тянет спину, но незаметно, будто бы естественно, и держит руки прямыми — не позволяет скреститься и выдать тем самым дискомфорт. Дивус взамен ее деланному спокойствию спокоен по-настоящему. Здесь его территория, и он здесь устанавливает правила. Потому плавным, но энергичным, даже демонстративным, движением он отодвигает журнал и изящно складывает руки в замок. Смотрит цепко и неподвижно. Она терпит и смотрит в ответ. Сама понимает, что ее потуги бессмысленны, он легко различит ее беспокойство, но от «щита» своего не отказывается. — Давай проясним с тобой ситуацию, — «ты» заставляет девушку незаметно скривится, что, судя по немой усмешке, не скрывается от собеседника. — Пусть ты и попала сюда случайно, не желая того, но ты обучаешься в этом заведении. Ты — полноценный студент. Я — твой преподаватель. Для тебя не будет никаких поблажек, — звучал тон, который претил больше всего: степенный и властный; он не подразумевал неподчинения — вызывал непокорность, но и не вынуждал нападать — хотелось слушать. Эти ощущения, противоположные друг другу, всегда пугали Далию. Ставили ее в ловушку. — Я предъявляю требования, равные к каждому. Если я говорю — ты делаешь. Это ясно? Но она не отвечала: не могла. Все внутри сжалось. Хотелось одновременно взбунтоваться и спрятаться. Она порывалась что-то сказать, но и рта раскрыть не успевала, как одергивала себя. Не знала, что ответить, чтобы получить желанное. Осознавала, что он не уступит ей. Но и она уступать не хотела. — Отвечай. Рвано вздохнув, она решилась: — Я понимаю, что вы — мой преподаватель, но разве это означает, что я не имею права на уважение? Попыталась. Сделала робкую попытку. Но тузов среди ее карт нет, а бравировать она так и не научилась. Не видит брешей в стене — отступает. Готовится заранее. — Уважение? — переспрашивает, пробуя слово на вкус и примеряя его на Далию, и усмехается. — Мое уважение нужно заслужить. — Повено… — вырвалось злобным и обреченным карканьем. — Молчать, — его слово — не крик, но сухая печать. — Я не дозволял тебе говорить. Первое, что, как твой учитель, я должен сделать — обучить тебя манерам и пониманию собственного места. Покуда ты находишься под моим началом, тебе придется слушаться меня. Это понятно? Согласишься — проиграешь, утвердишь, что ниже, а он — выше. Откажешься — тоже проиграешь, ведь он сильнее. Что ни сделаешь — проиграешь. — Понятно. Но… — Ц, — звук, слетевший с губ, и звук, ударивший о стол, сплелись воедино. Обычная практика, но для нее — словно пощечина. Она сжала кулаки. Отросшие ногти впились в ладони, и эта боль сосредотачивала ее. Не давала полностью потерять над собой контроль. «Он цыкнул на меня, как на собаку!», — эту мысль, хоть пеленай на несколько раз, хоть укладывай на местечко помягче, а в голове никак не уляжется. Кажется, будто время остановилось, а круглые часы длинной клиновидной стрелой указали на цель — осознание происходящего. Хотелось поскорее закончить это. Не говорить, не слушать, не быть под прицелом непоколебимого взгляда, не смотреть самой. Хотелось в родное Ветхое Общежитие, чьи стены, пусть и хлипки, но удержат баррикады сознания от падения. — Без лишних слов. Спрошу еще раз: ты меня поняла? — с таким не сладить и не договориться. «… пока не заслужишь уважения», — зацепка-догадка-озарение: возможно ли, что ей удастся взять реванш, если она поднимет ценность в его глазах? Но как это сделать? Нужна независимость, нужна сила, нужна власть. У нее же нет ничего из этого, и вряд ли когда-то будет. «Возможно. Все возможно. Я найду способ. Рано или поздно. Найду». «И что будет тогда?», — проскочил, будто бы случайный, но в действительности очень нужный вопрос, который вызывал трепет и страх. Но девушка сделала вид, что не заметила его — отложила на время. Чтобы убрать мешающее сомнение. — Поняла, — сказала. Легко и просто, так, будто то — пустяк. Заметил ли это Дивус? Не важно. Главное, чтобы он не переступил последнюю грань допустимого в попытках ее «перевоспитать», иначе все может окончиться плохо. Плохо для обоих. Пусть он играет роль «дрессировщика» и дальше, она подыграет. Проиграет в битве, чтобы выиграть войну. Только бы выдержать давление и не сорваться… *** «Раз вы называете себя человеком, то и спрос с вас будет больше», — заявил он, а потом дал «отработку» весом в пять докладов. «Срок сдачи — девятнадцатое сентября. Перед соревнованием по магифту», — как будто семи дней достаточно, чтобы написать это. Это — не воспитание, это — гребанное издевательство. «Я возлагаю на тебя большие ожидания», — и еще гаденько так ухмыльнулся. Чертов нарцисс. «Обращайся ко мне «господин Круэл»», — а что еще сделать? Может обувь отполировать или на колени встать? Или же самолично подставиться под указку, чтобы быть «хорошей девочкой»? Напыщенный индюк. Перья бы твои общипать. В этот день все было не так: люди, события, собственные чувства. То ли жизнь шла вразрез со мной, то ли я с ней. Даже ослепительно-яркое солнце, разогнавшее любую тучку, любую белесую полоску, в насмешливой едкости калило воздух и выжигало мое нутро. Оно ощущалось сухой гадкой пустыней. Мысли же были путником, бредущим по жгучим пескам. Хочется укрыться, натянуть ткань, скрывающую тело, еще ниже, завернуться в ней — желательно раствориться. Но белый лучистый диск не дает того: прорывается сквозь одежды, забирается внутрь. И даже в тени легче не становилось: вокруг был все тот же омерзительно легкий и живописный пейзаж зеленой природы и глубокого голубого небосвода; студенты сновали туда-сюда, шутили, смеялись, дурачились; птицы пели и чирикали — вели разговоры. Было прекрасно. Прекрасно до скрежета зубов и пылающей кожи, до тихой истерики и скованной раздраженности. Все — это одна сплошная издевка. Куда деться? Свить себе гнездо в ветвях, выкопать нору, в колодец прыгнуть? Куда спрятаться? Я ждала ребят, но не была уверена: надо ли мне их видеть сейчас? Скорее всего я сорвусь на них. Буду сидеть с недовольным лицом и молчать, изредка бубнить что-то. Если же затронем тему с произошедшим на уроке — взорвусь. Гнев мой не упокоен, обида моя не оплачена — внутри кипят ядовитые воды, и пролиться им на любого встречного — страсть и величайшая радость. Для других же — боль. Да и как на занятия после перерыва пойду? Еще два часа точно буду успокаиваться и смаковать чувства — на учебе сосредоточиться не смогу. Может прогулять? Мы с Раей и Гриммом все равно числимся за одного ученика. Кто знает, возможно, сработает. Тяжкий вздох прервал тяжкий монолог. Но возвратиться к нему уже не смогла: трава зашуршала под весом чьих-то шагов. — Белая Дама, — резко открыв глаза, я взглянула на Ан… Анрея, кажется. Тот, стоял чуть поодаль от меня, полу лежавшей и опершейся спиной о дерево, но был в сени кроны — уже ближе, чем допустимо. Первым порывом было встать, отряхнуться и продолжить разговор «на равных», но, сделав над собой усилие, я осталась неподвижна. Выдавать тревогу — значит, показывать слабость. — Рад вас видеть в добром здравии, — с беззастенчивой улыбкой и рукой, подпирающей бок, он совершенно не выглядел хоть сколько-нибудь обеспокоенным деянием вчерашнего дня. — Исцеляющая магия госпожи Глории действительно творит чудеса! Слухи не врали. Я не отвечала: было бы чем. — Можно я присяду? — не дождавшись, он сам спросил. Снова не дождавшись, он сам сел. Такт? Не, не слышали. Подобравшись, я искоса глянула на рыжего парня. Ошейник Роузхартса, украшающий вытянутую шею, которую еще вчера сжимали пропитанные ядом пальцы, успокаивал, но не давал гарантию безопасности. Подобные ему опасны не физической или магической силой, а умом, скрывающим в себе множество и множество «подводных камней». — Вижу, вы сегодня не в духе? — повторив мою позу, он расположился сбоку, также бросая на меня скошенные взгляды. — Неужто опять в заварушку попали? Или, может, сами учинили? — Ха, — нельзя было не усмехнуться представлению, устроенному одним несчастным актером. И ради кого он так старается? Чего добивается этим? Непонятно. — Ты пришел сюда только для того, чтобы узнать это? — Представляете — да! — он театрально взмахнул темно оранжевым облаком волос и положил руку на сердце. — Верьте — не верьте, а я сожалею, что втянул Вас в мою ссору с теми двумя. Этот прохвост и чувство вины? Сильно сомневаюсь. — Ты уже извинился. И исполнил мою просьбу, — ни чувство раздражения, ни чувство неприязни не могли выбить из меня пресловутый русский дух, заключенный в поражающем все мыслимые и немыслимые границы терпении: надо было прямо узнать, чего он хочет, но я этого не сделала. Намеки же он не понимал, точнее — игнорировал. — Да. Вы правы, но неужели я не могу испытывать интереса к человеку, что пострадал из-за меня? — в словах он был осторожен и краток: лишний звук не мог соскочить с его губ — речь льющаяся, плавная. Его фразы были красивым и безукоризненным фасадом, за которым, даже не таился, а свободно и уверенно пребывал текучий, как крупитчатый песок, смысл. «Испытывать интерес», — фраза, не уличающая ни в обмане, ни в злом умысле, но она определенно предвещала ворох неприятностей и нежелательного внимания. — Можешь, — все, что оставалось сказать мне. Широко улыбнувшись, он отвернулся и неопределенно посмотрел вперед. Знание о том, смотрел ли он на мимо проходящих юношей или же на готическую архитектуру колледжа не открылось мне. Анрей затих и успокоился — это главное. Потому, не желая ворошить улей, я вернулась к истокам — созерцанию безобразно-безмятежной жизни падаванов Ночного Ворона. Сегодня была странная ночь и не менее странное утро. Думая об этом сейчас, я в который раз ловлю себя на мысли, что все происходящее — затянувшаяся греза. Слишком непривычно. Слишком несвойственно. Просто «слишком». Я верю в то, что вижу глазами, но я не могу понять, осознать, как я оказалась здесь: зачем, для чего? Как так получилось, что именно я нахожусь во внутреннем дворе магической академии, что именно я разговариваю и имею какие-то отношения с персонажами, что именно я переместилась в другой мир? Уму непостижимо: такие факты не сложить брусочками в башню «Дженга», и их не выстроить в стройный ряд умозаключений. Это одновременно чувствуется и не чувствуется совсем — так сознание, не справляющееся с приходящим потоком, обращается в отрицание, затем — в принятие, а после — в подмену. Подмена. Наверно она пугает больше всего. Память о былой жизни остается, привычки и поведение сохраняются, но ощущение, что родился ты на другой земле стирается — заменяется новым чувством, чувством того, что есть только мир вокруг тебя, а все остальные — фантазия. Я злюсь на саму себя из-за того, что принятие реальности оказалось столь непосильной ношей для моего разума. Но, может, это к лучшему? Потому что, когда я начинаю думать об этом, мне кажется, что я схожу с ума. — Вы снова планируете вмешаться в ход игры? — буднично высказанный вопрос был подобен поражению обухом: внезапный, сильный и… точный. Точный, потому что этот мир и есть игра. Ну, или он был ею когда-то. Выглянув из-за плеча, я вгляделась в расслабленное-удовлетворенное лицо Анрея, что и взгляда на меня не перевел в ответ. Самовнушение — великая сила, и потому я убеждена, что мимолетная мысль о его знании тайны — всего лишь выдумка опасающегося мозга. — Какой игры? — говорит ли он о событиях в Хартстамбуле? — Фм, — он мягко усмехается, после чего все же поворачивается ко мне и встречается взгляд к взгляду. — Той самой игры, что ведут все ежедневно, ежечасно и ежеминутно, — голос скользил и растекался по эфиру, переливаясь в оттенках напева. — У людей много амбиций и много желаний. За их переплетением и разрывом довольно забавно наблюдать, вы так не думаете? — Может быть, но у меня это скорее вызывает отвращение, — когда-то это и правда завораживало, но не теперь. Людская жизнь похожа на губительное море, что манит своими искрящимися бирюзой водами, а затем, когда жертва попадает в ловушку, оно превращается в трясинное болото, из которого, как ни вырывайся, не выплывешь. — Хо, тогда позвольте спросить, отчего вы продолжаете играть, если она вам так неприятна? — синие глаза внимательно следят: за каждым легким изменением в мимике, за неестественно долгой задержкой дыхания, за станом, что уже не неподвижен, а полностью развернут к парню. И его пристальное внимание, и его вопрос — все будоражаще-противно. — А разве ты не играешь? — так всегда проще: не отвечать, но попытаться задеть вопрошающего. И тем показать уязвленность. Черт. — Играю, конечно. Но делаю это немного по-другому: я ничего не теряю, — почти прошептал окончание и, чуть наклонившись вперед, он добавил: — Это и называется «истинный игрок». *** Вы-го-да. Такое сладкое слово. Такое заманчивое. Такое всеобъемлющее. Что, как не оно, опишет весь мир и людей в нем? Ведь всеми и всегда движет лишь одно. Выгода. Глупо отрицать это — здесь ничего постыдного или греховного нет. Все так, как и должно быть. Но каждое общество придумывает собственное понимание и вырабатывает собственное отношение к ней. Чистая нужда обрастает слоями, омытыми разными красками, и теряет суть, становясь чем-то иным: далеким, чуждым и фальшивым. Люди мыслят через призмы вариативной морали, ей же они подчиняют все происходящее вокруг. Даже если деталь будет выбиваться из механизма, они обязательно найдут этому объяснение. Однако она всегда будет тем, чем и является, независимо оттого знает об этом человек или нет. Нужда — это необходимость. Ее суть — быть удовлетворенной. Но удовлетворенной в соответствии с некоторым списком требований. И, о нет, конечно же, они не основываются на представлении о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо». О, если бы… Здесь же суть в другом: в учете свободной воли человека, в его согласии и правдивой — соответствующей «товару» — информации, которую человек должен получить. Соблюдай эти три заповеди и бери-давай! Все просто. Остальное же — дело осведомленности и невежества, или же — ловкости с хитростью и простодушности с доверчивостью. Потому экстравагантный бизнес Сэма и существует до сих пор: он совершенно законен. С точки зрения непреложных заповедей, придуманных не-людьми — а этого достаточно более чем. Здесь, в магазинчике тайн мистера С., собрано множество магических вещиц с разных уголков мира. Их раздолье в холе режет непривыкшему гостю глаз: вещицы те аляпистыми и разномастными сгустками пульсируют в разных частях комнаты и в общий ритм разноцветье постукиваний не сливается. Какофония давит на голову не хуже дурман-травы. Все, кто хоть раз бывал здесь, знают эту атмосферу: тяжелую, кажущуюся затхлой и душащей. Ее создают артефакты, некогда принадлежащие людям: каждый артефакт кем-то использовался, каждый артефакт имеет собственную историю, а это, в свою очередь, оставляет уникальный и самобытный след на предмете. Чувствовать одно «живое» изделие — значит, чувствовать его рождение и бытие, значит, прикасаться к фотопленке воспоминаний и переживать каждое из них в безумно ужатый срок. Не всякий волшебник воспримет то спокойно и с легкостью. Чувствовать же все изделия разом — значит, ощущать, как воздух вибрирует от их веса, как их энергетические нити, свешивающиеся долу, тянутся меж друг друга, образуя огромный клубок — в нем не вздохнуть, не выдохнуть. На это способно еще меньшое число чародеев, некоторые из которых, впрочем, при силе достаточной все равно не желают подвергаться подобному влиянию. И эта особенность магазинчика и есть его главная защита от глуповатых и малознающих студентов: зеваки остановятся на холе и прилегающих комнатах, заинтересованные — пройдут вглубь «лабиринта». Но кто же та душа, которую занесло сюда на этот раз? Сэм видит ее миниатюрную фигуру еще издали: когда та бредет по тропинке, омытой светом багряной зари. Ее шаг медленный и уставший. Когда она наконец доходит до дверей, открывает их и входит в помещение, он приветствует ее неизменной речью: — Добро пожаловать в магазинчик тайн мистера С.! Что я могу предложить вам сегодня? — слова заученные, но звучащие по-прежнему бодро: для Сэма — менее, для гостьи — более. Отчего-то привычное, даже избитое в бесконечном цикле повторений, приветствие заставляет ее напрячься и легко-легко приоткрыть голубо-синие глаза. Ей некомфортно — это Сэм подмечает сразу: по неловкой улыбке и скованным движениям. В прошлый раз, когда она приходила с такой же чужестранкой, как и она сама, казалось, что тревожности в ней было меньше. Меньше было и черноты, объявшей ее плечи и голову дымчатым ореолом. Сейчас неведомая сила обволакивала ее. Энергия девушки и энергия тьмы смешались. Что-то за эту неделю произошло, но вот что — пока что тайна. — Добрый вечер, — встав возле кассовой стойки, она поздоровалась, стараясь казаться, как можно увереннее и живее. — Я сегодня не за покупками. Хотела спросить, может Вам требуется помощник в магазине? Может какая-нибудь работа найдется? — но тон ее сквозил какой-то обреченностью: будто бы она и не ждала, что ей ответят согласием. Или то былое равнодушие, вызванное измотанностью? — О, помощь всегда нужна! Вот только есть одна загвоздка, — девушка, услышав желанные слова, приосанилась и сделалась вся внимание. Казалось, какую проблему не назови — она с рвением возьмется за ее решение. Решительность подкупала: в любом деле она, сдобренная упорным и непрестанным трудом, может привести к успеху. Но, увы, одной ее недостаточно. — В моем магазинчике есть много самых разных вещей: от бытовой утвари и продуктов до алхимических инструментов и заговоренных предметов. Некоторые из них обладают слишком высокой магической концентрацией. Просто находясь рядом с ними можно почувствовать упадок сил и головную боль. Если же вы готовы и способны продуктивно работать в такой обстановке, то я буду только рад принять вас на работу! Но, — выдерживая интонационную паузу, он незаметно «выпустил» собственную тень и мысленно дал ей указ коснуться тени девушки. Невидимый помощник последовал вперед, скользя по полу и огибая стойку, но стоило ему установить канал связи с тенью гостьи, как все его существо прочувствовало не сильный, но ощутимый толчок: защита, не природная, но магическая, сводила на нет любую попытку узнать информацию о ее хозяйке. Это заинтересовало Сэма. И удивило, — для начала давайте устроим проверку вашей чувствительностью к энергиям. — Конечно. Давайте приступим. И Сэм, и, вероятно, Далия, оба понимали, что ей, даже с учетом наличия магических способностей, не пройти по всем требованиям: она была новичком в мире волшебства, сознание ее еще не до конца адаптировалось к окружающей среде, а учителя, который смог бы помочь ей в развитии, у нее не было. И действительно, как парень и предполагал, она еще плохо считывала вибрации предметов, иногда путала энергетические слепки разных артефактов между собой, и, конечно, ей было трудно выдерживать такой мощный и разносторонний поток, исходящий от сонма колдовских и проклятых изделий. Но ни он, ни она сдаваться так просто не собирались: она, потому что искала работу и пыталась заработать на жизнь, он, потому что Далия принесла с собой новую для него загадку, которую хотелось разгадать. Путем долгих переговоров и обсуждений, продлившихся до наступления глубоких сумерек, они пришли к соглашению и составили лояльный график работы, учитывающий постепенный магический рост девушки и ее растущую с каждый днем устойчивость к энергиям. С того дня Далия начала работать в магазинчике тайн мистера С., а у Сэма появилась помощница впервые за долгое время.