На галере невиновных нет

      Медный нож срезал Ошле бороду и волосы, грубо подравнял здесь и там, будто овцу стриг. Затем щербатый корабельный цирюльник помахал перед лицом Ошли большим пучком спутанных косм и улыбнулся: — Хороша шерсть! Мягкая! Такой цвет в цене, и будь они подлиннее - сгодились бы на плюмаж.       Он был нетрезв и заявился на галеру после вина, за что уже получил нагоняй, поэтому рабы с опаской смотрели на нож в его неверных руках, когда он брил и стриг их. Но вот, разглагольствуя с волосами Ошли в руке, цирюльник выронил нож аккурат ему под ноги. Сам дурак не понял, куда обронил инструмент, а потому стал бестолково вертеться на месте и браниться себе под нос: доложить кому-то из команды корабля о таком проступке он явно не решался, опасаясь, что одним выговором после такого не отделается. Ошля наклонился и медленно поднял нож, уставившись на него. — Отдай. - Сказал спокойно, но с угрозой малаштодский солдат, который проверял борта на течь. Ошля помедлил, потом подбросил нож, перехватил его пальцами за рукоять и протянул цирюльнику. Тот получил от воина за трещину и новую порцию ругательств, а потом возобновил работу, правда, уже более тщательно и не отвлекаясь на шутки и болтовню с рабами. — Почему ты это сделал, югополец!? - Зашипел раб позади Ошли, - Ты мог бы зарезать его на месте, нет, лучше - спрятать и потом использовать в нужный момент! Ошля закрыл голову руками и глухо ответил: — Нет никакого нужного момента. Нет и никогда не будет. — Это ты сдался, но не надо навязывать свое уныние и нам. Отдал бы нож мне, раз сам не готов действовать! Соседи его поддержали. — Ты, видимо, здесь недавно, иначе бы понял. С ними бесполезно сражаться. Их невозможно победить.       В голосе Ошли звучало такое равнодушие и убеждённость, что спорить с ним никто не стал, тем более, что он был одним из самых бывалых гребцов на этом корабле. Ошля не судил их за непонимание: во-первых, галера выкорчевала из него навык осуждения давным-давно, ибо что толку смотреть свысока на человека, если вы оба с ним смердите, оба заросли как звери и оба голодаете, боитесь и страдаете? Во-вторых, он знал что когда-то и они дойдут до того осознания, что спустя столько лет открылось ему.       Манаронга причалила, но, как не высматривал Ошля окрестности в окошки уключины, узнать порт он не мог: он видел только пристани, массивные отвесные стены из камня и круглые глинобитные башни. У одной из них стояли деревянные леса, на которых расселись обезьяны и чайники, и канатные краны с волами. Шумная группа батраков и матросов отдыхала в тени, загорелые мужчины конопатили несколько рыбацких лодок, грузчики носили с палубы длинный кедровый брус, а женщины в пестрых жёлтых платьях стирали в воде бельё, прикривая на детей, с дикими визгами скачущих по всей пристани. Люди расселись по пристани тут и там, как голуби, и каждый занимался кто чем: кто плескал ногами в воде, кто смотрел на корабли, кто продавал сладости и безделушки, кто стриг и брил за деньги.       Впрочем, Ошле было всё равно, и место прибытия интересовало его лишь постольку, поскольку в одних портах кормили лучше, а в других хуже, и хотелось понять, что сегодня ему ждать от вечернего пайка. — Вёсла - убр-р-рать! - Рявкнул их новый надсмотрщик, которого рабы за спиной звали Нужник за манеру громко хлюпать во время любого пития. - Сидеть смир-р-рно и ждать приказа.       Галера так и стояла на воде с три часа, и многие рабы задремали, кто на своём весле, кто сев спиной к борту, кто на плече товарища. Вообще, с половину времени на галере ты тратил не на греблю, а на то, чтобы стоять и ждать: погрузки и разгрузки грузов, сбора команды, решения дел капитаном на суше, ремонта и замены оснастки, построения маршрута, торга, осмотра бортов, очереди на причал и прочего прочего. Если бы Ошля по прошествии времени окинул взглядом свои годы на галере, то он вспомнил бы по большей части постоянные стоянки, порты и многие часы и дни ожидания чего-то, сам не знаешь чего, пока хозяева не прикажут наконец отправляться в путь. И он был готов поклясться, что лучше уж гребля в самую лютую непогоду, чем это бесконечное томительное ожидание.       У Ошли от духоты заснуть никак не получалось, и он только ворочался и всё проваливался в какую-то зыбкую дрёму, чтобы вскоре снова проснуться оттого, что болела спина или затекали ноги. Он попытался узнать у соседей, где они, но и те не могли сказать, только сами гадали: — Это точно не Генота, там вода цветёт, а здесь в море зелени совсем нет. — Сихорея… - Проговорил сквозь дрёму Ошля, сам не зная, почему он так в этом уверен. — Говорят, что Сихорею видно с моря за день пути от берега, а это какая-то захолустная крепость. — Откуда тебе знать? Ты там не бывал, а отсюда не видать ничего, кроме кораблей.       Ошля пожал плечами и не стал спорить. -Может, это Рабехалат? Говорят, там хорошо относятся к пленникам…       Так, по галере стоял тихий гомон с храпом вперемешку. Нельзя было и на слух, по наречию местных, опознать место причала по наречию портовой толпы: слышен был только шум воды, скрип судов, крики чаек да переговоры матросов на палубе. Ошля уставился на двухпарусное судно, причалевшее по борту: там загорелые матросы с платками на голове стали выгружать ящики с оловом и тяжёлые короба с корицей, а вокруг по такелажу скакал большой рыжий попугай и беспрестанно чирикал, скрипел и повторял "грррузи рроовнй... Деррржи ррровней.. Ррращ два...". В этом скучнейшем зрелище Ошля нашел какое-то успокоение и способ скоротать очередное унылое ожидание.       Тут где-то наверху зазвучали голоса и люди затопали по трапу и по палубе. Ошля сквозь решётку видел, как наверху расхаживает уверенной походкой человек, что-то говоря жёстким голосом, а за ним семенят, как ручные, галерный командир и надсмотрщик Нужник.       Наконец, они всей компанией спустились вниз в сопровождении чужеземца, подобных которому Ошля в жизни не видел и который невольно пленял взгляд прибывших к убожеству рабства гребцов. Это был воин в цельной бронзовой кирасе, сплошь покрытой сложным барельефом с копошащимися морскими гадами, поверх жёлтой туники и льняного поддоспешника. Под боком он держал рогатый шлем с пышным плюмажем рыжего цвета, имитировавшей львиную гриву, а на ногах носил поножи, снова со сложным барельефом морской живности. — Сихорея. - Просипел Ошля, отвыкший от человеческой речи за месяц почти что полного молчания, - Я же говорил.       Он подумал, что один только доспех этого сихорейца стоит, как две трети рабов на этой галере. Тот не стал спускаться на палубу следом за надсмотрщиком, видимо, из брезгливости: он так и остановился на лестнице и стал есть большую грушу, сверху-вниз осматривая рабов. Как и у всех исконных сиракхов, у него было породистое смуглое лицо, но гордое и недоброе, с жестоким шрамом по всей щеке, с яркими глазами цвета латуни. — Ну, ты показывай давай. - Сказал сихореец Нужнику с набитым ртом и обвел грушей весельщиков. — Да, господин. - Тот слегка поклонился.       Как и все малаштодцы, он заискивал перед сихорейцами, относясь к ним со смесью зависти и раболепства, как непутёвый друг-растяпа к более даровитому товарищу детства, который, в отличии от него, сумел встать на ноги и разбогатеть. Даже галерный командир собакой юлил перед сихорейцем, и, кажется, пошли тот принести ему пива, сбегал бы с радостью. И это было забавное зрелище для тех, кто знал, с какой напыщенностью и гонором этот человек ведёт себя в других землях и к людям в более слабом по отношении к нему положении. — Ты. Ты. И ты. Вы двое. Этот тоже. - Надсмотрщик шел меж рядами и указывал плетью на самых крепких рабов, тех, кто хорошо проявил себя. Он подошёл и к Ошле, посмотрел на него, затем обернулся к сихорейцу, - И югополец. Они хорошо себя показали. — Так наверх их. - Сихореец не доел грушу и бросил ее одному из гребцов, который тут же жадно впился в сочный плод, - И дайте чем-нибудь укрыться, чтобы не обожгло солнцем.       Подобная забота удивляла и внушала робкие надежды. Что до Ошли, то Манаронга и живодерский быт на ней настолько ему осточертели, что он был рад выбраться отсюда, что бы там не ждало его снаружи.       Названных рабов расковали, и они, поднявшись, один-за-другим пошли по лестнице наверх, впервые за многие месяцы покинув свой весельный ярус и очутившись под открытым небом. Жесткое полуденное солнце Сихореи вмиг ослепило, нестерпимо яркое после палубного заточения в полумраке, но Ошля раскинул руки и дышал полной грудью и не мог надышаться. Пахло морем и свежестью, пахло волей, острыми специями с грузового корабля, и касание лёгкого ветра было так сладостно, так мягко, что Ошля обратил к нему своё лицо и стоял, не двигаясь, невзирая на приказы. — Ты не слышал приказ идти? Едва покинул весло, как и ум тебя оставил? - Рявкнул Нужник и дал Ошле затрещину, но сихореец тут же грубо оттолкнул его. — Я тебе разрешал его бить? — Но ведь… — Закрой рот. Он уже мой, и, следовательно, уже собственность Сихореи. А теперь - свалил. - Жёстко сказал он и ткнул пальцем куда-то в сторону.       Затем сихореец достал из кожаного кошеля горсть монет и вложил её в руку командира, - А ты держи свою плату. Появятся ещё достойные сихорейской службы - получишь и за них.       Семерым рабам, освобождённым с Манаронги, велели следовать за тем красивым сихорейским воином по имени Аролель. Они миновали пристань и насыпь, и прошли через людный порт в городок, провожаемые десятками любопытных взглядов праздной толпы.       Город весь шумел и мельтешил, как осиное гнездо, словно был слишком тесен для всех желающих тут очутиться: галдели торговцы, матросы и портовые рабочие, люди куда-то вели груженых мулов и верблюдов с тюками по бокам; чернокожие как уголь чужеземцы продавали попугаев с огромными рыжими гребнями и сосуды лимонного масла, корзины с орехами и сухофруктами. Кто-то сидел на ковре и играл на флейте, кто-то жарил в круглых печах лепешки. Приходилось обходить привязанных быков с рогами угрожающего вида, переступать через кур и грязных ленивых и плешивых дворняг, разлегшихся на пути.       Это место было пыльным и жарким, и почти нельзя было найти зелени. Дома были самыми грубыми, как неказистые глинобитные коробки; они стояли тесно, а на крышах жители кое-как достраивали деревянные навесы и беседки, где обедали, отдыхали или встречали гостей для торговых переговоров. Даже главная улица, по которой они шли, была весьма тесной, а те, что расходились по сторонам, и вовсе с трудом давали ход одному человеку. — Это Сихорея? - Хрипло спросил Ошля.       Даже людям из сихорейского плебса не дозволялось без разрешения обращаться к воинам, не говоря уже о рабах, но Ошля, обезумевший от заточения, боли, духоты и однообразия, об этом даже не думал. — Сихорея? - Воин не разозлился, этот вопрос его только искренне развеселил, - Ха! Нет, весельщик, это лишь ее один из ее пограничных городов-крепостей Исихраза, где разгружаются суда и пешие караваны с зерном с запада. И который примет на себя удар, если какому-то из соседних царств вздумается повоевать - снова.       Он указал на восточную часть порта: — Видишь, какие стены? Они вмещают в себя такое же число солдат, сколько здесь есть жителей. За стенами глубокий ров. А вон там и сгружается всё зерно, потому что основная сихорейская пристань уже не вмещает потока товаров, и на море образуются очереди из судов. Но что до Сихореи, то ты бы потерял дар речи, увидав её. - Он горделиво постучал себя костяшками по нагруднику, - О, ты бы понял, что это она, даже не бывав там ранее.       Аролель, наверное, был в хорошем расположении духа, раз удостоил Ошлю речи, которой не могли ожидать от него и слуги рангом выше.       Он остановился у одного из прилавков, где продавали сухофрукты и всякий перекус для тех, кто был в порту проездом и не мог остановиться на полноценную трапезу. — Господин Аролель! - Продавец с пухлым лицом и раздвоенной черной бородёнкой заломил руки, - Как я рад видеть вас в добром здравии; между тем, говорили, что вас отправили аж в степи, на ту ужасную войну с лхаджурами. — Отправить отправили, но я выжил, к твоей досаде. Я убил четверых и участвовал во взятии форта, но потом пропустил удар кривой сабли и ещё два месяца в лазарете учился снова держать супницу своими пальцами. Но выжил. — Почему же к досаде, добрый Аролель!? Аролель указал на его прилавок. — Потому что ты меня обманул, когда в тот раз я покупал у тебя провиант для вылазки в скалы. Пастила горчила, а кокосовая стружка оказалась жёстче опилок. — Но славный Аролель… — И если ты ещё раз продашь мне такую же горькую порченую пастилу - я заставлю тебя сожрать весь собственный запас. — Видимо, произошло ужасное недоразумение! Те подлецы из Самхетии продали мне… — Кончай скулить и выпиши мне три пуда пастилы на счёт офицерского банка - и ради своей же шкуры, пускай она будет жирной и сладкой, как лучший инжир мира. — Да разве ж могу я огорчить вас, Аролель, подобный льву и… Аролель не стал его слушать и получил расписку о поставках пастилы, а потом купил толстый ломоть на месте, разломал его руками и покидал рабам. — Нате, ешьте. Конечно же, они кинулись за пастилой, как собаки, урча от удовольствия. — Давно я не видал подобной доброты, да и никто из нас. - Пробормотал Ошля. Сихореец пожал плечами. — А что тебя голодом морить? Мне тебя рекомендовали. Ты пересядешь на новую галеру под именем Стойкая. Это на малаштодские суда набирают, кого придётся, а нам нужны гребцы умелые, проверенные, закалённые. -Тот, кто проходит отбор на галерах Геноты, попадает к вам? -Всё верно. Но это в Малаштоде за любую корку удавятся, а Сихорея она богатая, пастилу себе позволить может.       Давно уже погасшая, ставшая как чужой надежда снова затеплилась в груди Ошли впервые за долгое время. На что он надеется он и сам сказать не мог: то ли шанс бегства, то ли возможность как-то перевестись с галер на другую службу, заслужить себе репутацию, а там, кто знает…       Мимо восемь рабов пронесли багровый паланкин с толстым мужчиной в богатой длинной одежде. Он прикрывал нос платком и мило общался с громадным попугаем, который повторял все его слова. Перед ним был столик с нарезанными фруктами и разбавленным вином. Аролель и рабы проводили его взглядом. — Хочешь также? — Нет. - Ответил Ошля. — А я хочу, но у меня так не будет.       Покинув Исихразу вместе ещё с десятком рабов из горных племён и вооружённой охраной, они шли на верблюдах полтора дня, и в полдень остановились в палаточном лагере с двумя десятками багровых и ярко-жёлтых шатров и длинным торговым рядом под тканым навесом, а поодаль паслись ослы и верблюды. Это была стоянка боевых колесниц, на которых сихорейцы для забавы и пользы дела охотились на племена людоедов и огров, которые спускались со скал на равнины. Такой досуг был распространён во многих землях, даже в Югополье: самые смелые и ловкие юноши и мужчины отправлялись в дикие области, холмы и леса, где какое-то время выслеживали людоедов и убивали их, обретая славу для себя и принося пользу отечеству. Когда-то давно так забавлялся и сам Ошля.       У пальмовой рощи стоял сихореец, который с равнодушным видом ел гранат, пока стайка девушек щебетала и хихикала вокруг него. Трое рабов и оруженосец драили его пыльную боевую колесницу. На боевой щит у него были прибиты высушеные людоедские головы, безобразные и губастые, а на плечо лихо перекинута леопардовая шкура.       В центре лагеря другая группа сихорейских воинов-колесничих собралась смотреть танец двух танцовщиц; один из воинов сидел на земле и бегло играл на флейте, а остальные шумели, смеялись и хлопали в ладони в ритм танца. Аролель, видимо, был на хорошем счету у соратников: его приветствовали, жали руку, о чём-то весело с ним общались.       Тут было очень шумно: шёл оживлённый торг, и базар гомонил на десяти языках разом; продавалось, кажется, всё: ткани, голуби, шафран, кораллы, обезьяны, обувь, медь, масло, соль, и, конечно же, живой товар. Сихорея стояла на узком сухопутном перешейке между морем и горами, не более дня пути, и крупный торговый путь пролегал прямо через нее, поэтому базар тут старались разбить в каждом хоть сколько-то сносном месте.       Однако Ошлю и рабов вели не сюда, а дальше. За базаром в тени пальм расположилось ещё несколько закрытых шатров, от которых пахло курящимися благовониями. После многолетней галерной и портовой вони их запах ощущался более резким и пьянящим, чем крепкое вино.       Здесь не было никого, кроме пары сихорейских воинов, голых по пояс: один мыл волосы в глиняном чане в воде с золой, что-то напевая, а другой отковыривал ножом швы с зажившей раны во весь бок. — Мне донесли, что вас семерых следует наградить. Вы хорошо гребли и хорошо сражались. - Сказал Аролель всем семерым. Он ухмыльнулся, и его слуги заулыбались тоже, без угрозы, но всё же недобро, - И все мы знаем, какая награда наиболее желанна для вас, здоровых сильных мужчин, которые вот уже несколько лет не покидали галерных скамей. Прошу!       Он театральным жестом указал на шатры. Конечно, каждый из рабов понял, о чём идёт речь, и было видно, насколько потрясены они этим даром сихорейцев. Упирался один Ошля. — Я откажусь, потому что у меня есть невеста. Я верность ей хочу сохранить. — Если она и помнит о тебе до сих пор, что вряд ли, то ты в любом случае увидишь её нескоро. А то и вовсе никогда. — Но это ведь совсем другое. Я же не отказываюсь грести или таскать грузы! — Живо зашёл. - Аролель ткнул пальцем на шатер, ухмыляясь. — Я не хочу… - Продолжал отпираться Ошля, как испуганный мальчишка, - Пойми, я не свободен, у меня есть невеста… — Не верю. Все хотят. - Аролель взял его за шею, как мальчишку и затолкал в шатер, где сидела смуглая гологрудая женщина с темными волосами в пучок и ониксовой диадемой. - Можешь не хотеть, она и сама всё сделает как надо. — Прошу, не надо… - Проблеял Ошля, будто молил не рвать ему зубы, а не шёл на ложе с красавицей, - У меня есть невеста… — Ты её видишь? - Томно спросила женщина, - У тебя руки твёрже дуба и мозоли на ладонях, как дублёная кожа вола. Спина перекошена и всё в полосах от кнута. На галере ты давно, а значит, и о своей невесте давно уже ничего не знаешь. — Я не хочу утратить свою верность ей! Я хранил ее столько лет, все эти годы, я жил ради… — Невеста утешала только тебя одного, когда ты был и без того обласкан жизнью и спал мирно; я же даю утешение многим, и тем, кто действительно в этом нуждается. Аролель, будь добр, объясни, ты уйдёшь или нет? — Да я о гребце забочусь, - Он отмахнулся, - А меня моя девчонка ждёт. — Вот к ней и иди. — И пойду. Но мне, вообще-то, скоро снова воевать, могла бы и насмотреться на меня на прощанье, а ну как… Ай, ладно. Он бросил ей пару монет и вышел прочь, и женщина с Ошлей остались одни. — Моё имя Харира. Не знаю, так ли в твоей стране, но Сихорее и соседних царствах есть женщины, которые добровольно стали жрицами любви, чтобы утешать мужчин с больной душой. — У меня больная спина, но с душой всё хорошо. - Ошля закрыл глаза, чтобы не дразнить себя ещё больше, потому что понимал, что уже теряет на собой контроль, - Скажи им, что дело сделано, и я уйду. Харира поднялась на ноги и подошла к нему, и от её аромата Ошля ощутил себя так, будто погрузился в горячую ванну, когда блаженству сопротивляться нет ни сил, ни желания. Неописуемый жар охватил его, и собственная выдержка показалась ему теперь не крепче дуба, а хрупче тростника. От благовоний и флейты неподалеку кружилась голова. -Ты, должно быть, презираешь меня. Но за чертой жизни откроется, сколько блага я принесла в этот измученный мир: скольких утешила вдовцов, скольким воинам, настрадавшимся в пыльных военных лагерях и маршах, дала ласку, скольким галерным рабам подарила блаженство в награду за годы ада. Харира положила его руки на свою талию. — А я, знаешь ли, ещё не со всяким согласилась бы быть, но ты мне очень нравишься. - Сказала она ему на ухо, касаясь губами, - Работа с веслом даже придала тебе такой звериной красоты, а что за чудные волосы у тебя - как пшено… Ошля уже не мог и не хотел противиться; его характера хватило, чтобы выживать за веслом долгих пять лет, но теперь он сдался в один миг.       Аролель вернулся к шатрам вечером, вопя слова "подъем! Закругляемся!" и стуча палкой по оглушительному медному чану, так, что и мертвого бы разбудил. Из всех шатров, в который зайти, он выбрал именно тот, где были Ошля с Харирой. Там он нашел такую картину: девушка прихорашивалась и приводила себя в порядок, а Ошля лежал на лежанке, жалко свернувшись калачиком, лицом к стене. — Эка ты львица. - Засмеялся Аролель, - Жить-то будет? — Ты всегда плохо шутишь, а сейчас вообще не к месту. Дай человеку оклематься. Аролель, бряцая мечом на поясе, подошёл к Ошле и навис над ним. — Ты, наверное, ужасно жалеешь себя? Думаю, что да. Но позволь по опыту сказать тебе вот что: каждый, если бросить его в тюрьму, сперва будет потрясен. Затем он взбунтуется, а потом впадет в уныние. Ну а затем он станет находить у себя злодеяния, за которые в этом заточении наконец имеет заслуженное воздаяние. И смирится. — Это так. - Поддержала его Харира. Она поучительно подняла палец, - Любой, любой найдет, за что он очутился в аду, а больше всего дурных дел у себя за душой найдет тот, кто всю жизнь считал себя праведным. Аролель кивнул. — Поэтому нужно признать себя злодеем, если ты таковым являешься. Тогда любую награду сочтёшь незаслуженной, любую кару - уместной, и, таким образом, всегда останешься спокоен и доволен жизнью. Харира, тебе какую грушу, красную или жёлтую? — Красную. Ошля поднялся на ноги, ощущая себя покрытым несмываемым позором, таким, что никакие рабские оковы не могли и сравниться, и вышел прочь. — Нравится он мне, честное слово. - Сказал Аролель, - Нечасто встретишь раба, который показывает характер так долго. Где-то один на сорок, по моим подсчётам. — Жаль его. - Ответила Харира, - Всё равно ведь сломается.