На галере невиновных нет

      Ошля открыл глаза. Бум-бум-туру-тум-тум! - Гулко бил маршевый барабан, задавая ритм ходу. Яростное солнце где-то посреди Гранитного моря светило в полную силу, и в раскаленной галере стояла духота и тяжкий потный смрад. Кроме того, после того, как два месяца назад в доках Манаронге по новой покрыли асфальтом днище, теперь от жары по всему корпусу поднимался жгучий нефтяной дух, от которого драло горло и глаза. — Семь стадий до земли, держать ход! — Есть держать ход!       Щёлкнула плеть и один из гребцов закричал. Сегодня надсмотрщик Тадлахар усердствовал особенно: сильное бортовое течение толкало Манаронгу на восток, и грести приходилось полным ходом, чтобы она держала верный курс. — Мне не нужны доходяги за веслом, мне нужны пахари. - Надсмотрщик стал спорить с воинами где-то позади Ошли, — Уберите его отсюда. Он же уже не гребец, а Шелуха! “Шелухой” здесь называли тех гребцов, которые из-за травм, усталости или подавленности не могли больше тянуть весло. От них так или иначе избавлялись, чаще всего, попросту выбрасывая за борт, а в лучшем случае оставляя на первом попавшемся острове. — Ты слишком раскидываешься рабами, Тадлахар. — Возмущался один из воинов, — А за них, между прочим, уплочено. — Да! - Поддержал его товарищ, — Над нами уже смеются, уже шутки придумывают. Знаешь, мол, как понять, что эта галера - Манаронга? Да за ней акулы самые жирные. Ха-ха! — Срать я хотел на их шутейки! Манаронга она потому и одна из лучших, что на ней не абы кто, а те, кто готов служить галере, как следует.       Речь, как понял Ошля, шла об одном из гребцов, которого день тому ужалила медуза, и он с каждым часом всё терял силы и хирел. Его жалкий вид и бессвязное бормотание, видимо, убедили малаштодских воинов, и беднягу уволокли наверх. — Малаштодские потаскухи. - Прорычал Ошля, — Может, мы не станем сбавлять ходу? Я хочу налететь на остров и разбить эту гребаную галеру в щепки, а там - будь что будет. Он вспомнил, что когда-то уже выдыхался на таком темпе гребли и даже думать не мог, чтобы что-то делать ещё и назло надсмотрщику. В первое время хватало и двух часов работы за веслом, чтобы обессилеть, а теперь его тело закостенело и будто целиком посвятило все свои жизненные силы одной работе: гребле. — А если там не скалы, а песчаный берег? - Сказал спокойный Мосавл из Марниза, новый сосед Ошли по веслу, — Тогда мы попросту сядем на мель, не повредив корабль, а нам всем достанется ой-ой-ой.       У предыдущего напарника, с которым они давным-давно отплыли с Геноты, начались сильные боли в спине, отчего он больше не мог грести, и потому его просто выкинули близ Салахотры на каком-то диком острове, заросшем мангровым лесом. Он плакал и просил оставить его на борту, но Ошля тогда утешил его, сказав, что даже в этом диком месте у него будет хоть какой-то шанс уцелеть, потому что большинство других “отработавших” своё гребцов попросту бросали в море живыми или мёртвыми. Что до Мосавла, то он удивлял Ошлю тем, что даже в этом аду умудрялся сохранять спокойствие и даже некое жизнелюбие; какое-то время Ошля пытался прислушиваться к его словам, но со временем стал больше раздражаться, сам преисполненный лютой ненависти ко всему вокруг: от галеры и малаштодцев до жизни и самого Бога. — Похоже, что ты прав. - Проворчал Ошля, — Там и впрямь пляж, да такой, что любо-дорого смотреть.       Он уже видел в уключину весла скалистую гряду по правому борту, и даже с этого расстояния можно было разглядеть ровные пляжи с желтыми песками. — Когда-то я мечтал плавать на такие острова по какому-то важному царскому заданию, а потом дома рассказывать с небрежным видом о своих приключениях, о битвах и опасностях, друзьям и любимой девушке. — Мосавл разговорился, пользуясь тем, что надсмотрщик отошёл далеко, в носовую часть корабля, - А они бы смотрели на меня с восхищением, поднимали стаканы и подтрунивали, мол, не привираю ли я? Со злой же шуткой судьба исполнила мою мечту. Поплыл на дальние острова, называется. — Ты рано сник. Ещё и поплаваешь, и похвалишься матросской байкой. — Сказал Ошля, настроенный не так мечтательно, а гораздо более по-боевому. Если в первые месяцы на галере жить ему давала надежда, то теперь только ярость, — Мы выберемся вместе, выберемся и глотнем малаштодской крови.       По его руке, жилистой, как дубовый сук, загорелой до кирпичного цвета, полз мотылек, маленький вестник суши, ненароком залетевший на Манаронгу. Ошля понятия не имел, зачем они плывут на этот остров: гребцов редко оповещали о чем-либо кроме того, что им следует грести либо остановиться. Когда-то он мог бы обмануть себя и счесть, что их какими-то прихотями милостивых небес там освободят, но теперь, с опытом, любое событие, которое выбивалось из ритма гребли, еды и сна, вызывало недобрые предчувствия.       По левому борту с Манаронгой на остров шло цепью ещё пять галер, и такое число кораблей с солдатами на борту было внушительной силой: по всей видимости, малаштодцы готовились драться. Ошля обратил внимание, что даже удивляется отсутствию акул вокруг их корабля, настолько он к ним привык: обычно они сопровождали все суда на морских маршрутах, по которым рабовладельческие государства плавали торговать. Из этого можно было предположить, что они идут по какому-то дикому и не слишком популярному морскому маршруту, раз акулы тут не прикормлены. — Шаг: четыре-весла! — Скомандовал надсмотрщик по имени Тадлахар, которого поставили над ними, когда тот, из Геноты, умер в стычке с пиратами у острова Салахотра, — Сбавить темп, собаки. Что за тупые головы! Когда вам приказано идти полным ходом, вы еле ползете, когда сказано тормозить - мчите, как угорелые.       Галера стала замедляться, а потом с шумом повернула бортом к острову и вскоре остановилась. Весла втянули в ярус и сбросили в море якорь. Наверху топали солдаты, и командир раздавал указания, которые Ошля хоть, и пытался расслышать, но не смог. Он устало поводил плечами и осмотрел свои руки. Его ладони были замотаны в бинты из грубой парусной ткани: в первые месяцы плаваний он ободрал ладони до кровавых ран, а сейчас они загрубели так, что покрылись мозолью, похожей на подошву. — В чём ты грешен, скажи? — Вдруг спросил Мосавл таким же спокойным голосом, как всегда. — Что? — Никто не попадает сюда просто так. — Сказал тот, — В этот ад земной можно попасть только в расплату за что-то, даже если былые проступки вспоминаются не сразу. — Я ни в чём не виноват.- Жёстко ответил Ошля. — Я всех любил, я никого не обманывал, не убивал и не крал. Что ещё мне надо было сделать, по-твоему, чтобы избежать этой участи? — Ты солнце, а не человек, словом. — Горько усмехнулся Мосавл, — А я вот знаю, за что я здесь. — Тогда, должно быть, ты настоящий упырь, раз милосердный Бог решил, что ты достоин закончить свою жизнь за веслом. — Проворчал рассерженный Ошля. — Только вот за себя и говори. — Нет, ты послушай: я много блудил, я предавался беспорядочному разврату и точно могу сказать, что сломал жизни не одной невинной девушке. Тогда мне это казалось невинной забавой, а сейчас, когда у меня на шкуре с десяток рубцов от кнута, я понимаю, что слишком долго испытывал Божье терпение, и вот... — Терпение, значит? И что, по-твоему, каждый, кто сидит здесь, вот так вот набедокурил в прошлом? — Ошля не мог поверить своим ушам, — И тот, которого они потехи ради месяц они скормили муренам, он тоже это заслужил? — Тот, кто позади нас, убил человека, чтобы забрать его красивый кинжал, а один из парней с носа корабля многие годы высмеивал своего пьющего отца и глумился над ним перед друзьями. Покажи мне здесь невиновного, хоть одного. — И что ты хочешь мне доказать? Что все мы получаем поделом? Коль так, вини себя, сколько хочешь, ну а я виноват только в том, что ещё не нашёл пути выбраться. — Зло сказал Ошля, — Выбраться и передушить каждого малаштодца на этом свете. И потом, следуя твоим словам, те, кто стоят там, наверху, свободными и довольными жизнью, чисты душой и телом. — Думаю, что они ещё получат своё сполна. Если грех не поквитался с тобой в этой жизни, тогда он спросит десять крат в жизни вечной. — Я надеюсь, что жизни вечной они вкусят на этом острове, потому что, как мне кажется, намечается большая драка. - Проворчал Ошля, который счёл этот спор бессмысленным и не был настроен к сложным богословским построениям.       Он бы хотел себе соседа по веслу, который был бы настроен также мстительно, как и он сам, но Мосавл пребывал в какой-то постоянной мечтательности или апатии, и Ошле сложно было поддерживать с ним разговор, так что большую часть дня они обычно просто молчали.       Солдаты высадились на остров на лодках, а рабов, перековав в другую цепь, повели к суше прямо так, по горло в воде. Некоторые из гребцов были невысокого роста и потому не могли даже держать голову на поверхности: им помогли добраться до берега товарищи.       На берегу гребцов со всех шести галер построили в шеренги, оцепили солдатами и велели стоять, а значит, за шаг вправо-шаг влево последует наказание; и уж тем более следовало отбросить мысли о том, чтобы пробежаться по песку, вопя, пьяным от свежего воздуха и свободы. Потому Ошля стоял на месте и шевелил пальцами ног, зарываясь ими во влажный прохладный морской песок. Ему хватало и этого малого, просто ощущать голыми ногами живую почву вместо осточертевших досок гребного яруса. — Благодать-то какая… — Восклицал Мосавл где-то позади, - Я чувствую запах цветов, запах деревьев, запах песка. Господи, есть ли на свете аромат лучше, чем аромат земли?       Ошля не стал ему отвечать, но сам думал ровно о том же. Невольники Манаронги шумно дышали, будто собравшиеся толпой бегуны - они не могли надышаться свежим воздухом после удушливых галерных недр. — Тадлахар вышел вперёд и встал перед строем гребцов. Это остров Пельпетронз. — Сказал он и обвёл плетью пейзажи окрест, — Здесь выращиваются оливки хорошего редкого сорта, сочные и жирные, которые поставляются затем более чем в пять портов окрестных земель.       Рабы молчали и внимали, ожидая, когда откроется страшная правда об их высадке на остров, ибо каждый понимал, что никто не стал бы спускать их сюда с галеры просто так, прогулки ради. — И что, нам предлагается ими полакомиться вдоволь? — Пробормотал где-то позади Мосавл, но так, чтобы малаштодцы не слышали. — Так было до последних дней. Покуда сюда не прибыли великаны с острова Гоф, который находится вот там, — Теперь Тадлахар указал куда-то на северо-запад, - Обычно они не покидают своей земли, потому что тупее булыжника и сами две палки сколотить не могут, не говоря уже о морском путешествии. Но на этот раз они сумели разжиться настоящим кораблём: то было торговое судно, которую недавним ураганом вынесло на берег Гофа. Великаны слопали команду и выпили всё вино из трюма, а сами забрались на борт и отправились в плавание. Течением их вынесло сюда, на Пельпетронз, где они… — Вырезали половину от числа жителей, разрушили поселение и разбрелись кто куда по острову. — Закончил за него Мархайона, командир пехотинцев.       Это был суровый и жестокий человек, хотя и отчаянно храбрый. Обычно он мало интересовался жизнями рабов и не говорил с ними напрямую, но сам не был склонен к садизму, и даже как-то раз запретил Тадлахару лишать гребцов пайка якобы за недостаточное усердие. “— Ты определись, хочешь, чтобы они гребли как следует, или не хочешь их кормить? Одно с другим связать не выйдет”. — Сказал он тогда, чем вызвал у Тадлахара тайную ярость, а у рабов завоевав нечто вроде симпатии. Мархайона тоже вышел вперёд и встал перед шеренгой. Он в своей командирской манере сцепил руки за спиной и широко расставил ноги в поножах. Ошля тем временем в уме прикидывал, сумеет ли он попасть ему камнем в голову и даст ли это им шанс на бегство. — Но так дела не делаются, и эти оливки нужны как славному Малаштоду, так и многим другим городам. А потому нам предстоит очистить остров от великанов, и вам, палубным крысам, выпала честь поучаствовать в этом благородном предприятии.       Теперь всё стало ясно. Воистину, если гребцов и могли выпустить с галеры, то исключительно ради участи, которая была ещё хуже, чем каторга под ударами кнута. -Итак, ваша задача, собаки, по команде поднять колья, которые будут лежать перед вами, как если бы мы встречали кавалерийскую атаку. Поскольку великаны не знают никакой другой манеры ведения боя, кроме лобовой атаки с языком набекрень, то и задача ваша будет несложной. Над толпой гребцов пронёсся вздох и ропот. — Мы весельщики, а не борцы с великанами. — Сказал один из новеньких, раб по имени Сотолаф из Самхетии, — Несправедливо это, давайте уж назначим нам одно-единственное ремесло, а так выходит: тут греби, тут дерись, там колодец копай, и… Он тут же получил удар звонкой плетью по спине, так, что упал на колени. — Поставьте его в первый ряд с прочими ораторами! — Рявкнул Тадлахар, — Раз тебе так не терпится освоить новое ремесло, то вот она, твоя возможность. И лучше тебе помереть в этом бою, потому что я тебя запомнил!       Гребцов с Манаронги и остальных четырёх галер погнали вверх по долгому склону, поросшему диким инжиром и колючками, а потом ещё два часа по ухабистой равнине с оврагами и фрагментами скал, пока не нашли на оливковую рощу, которая, на самом деле, походила на настоящий лес. Деревья были очень старыми и выращивались целыми поколениями здешних поселенцев: широкие, кряжистые, узловатые, они вдруг напомнили Ошле вековые дубы, вязы и яблони в его родном Югополье. Разве что в нынешних условиях этот чужеземный пейзаж снова стал для него издевательской пародией на милую сердцу родину. Впрочем, на этот утомительный переход никто из рабов не жаловался: путь на суше впервые за долгое время теперь воспринимался, как подарок судьбы. — Гляньте, гляньте! — Раздался голос в толпе, — Там, левее! И вправду, вдали на холме стояло обширное поселение с домами из песчаника с посадками кипарисов и кедров. Но и отсюда можно было рассмотреть развалины, оставшиеся на месте многих домов; невысокая стена была вся побита бросками камней, когда великаны осаждали город и прорывали укрепления, а в квадратной башне, прямо в кладке, засел большой бронзовый колокол, будто его поднял и со всей силы метнул ураган огромной силы. — Вон там они и засели. - Сказал Мархайона не рабам, а своим солдатам, — И их надо выманить, чтобы перебить в бою. Никогда не охотьтесь на великанов, пока они в укрытии, в крепостях, скалах или буреломе - бить их надо так, чтобы они были как на ладони. Это, сынки, азбука драк с великанами. — Ох кому расскажу, что видел - не поверят. — Проворчал Тадлахар, — Готовь костёр!       Задумка малаштодцев, а именно Мархайоны, состояла в том, чтобы распалить большой костёр из брёвен, на котором, прямо поверх поленьев, зажарить целиком тушу быка. Поскольку великаны всецело повиновались самым примитивным инстинктам, среди которых постоянная еда была одним из первостепенных, то малаштодцы ожидали, что запах жареного мяса легко привлечёт их.       Для этого они выбрали верное направление к пострадавшему поселению: ветер нёс дым прямо туда, к засевшим среди домов великанов. К сожалению, этот дух вдыхали и оголодавшие рабы после своих пайков из костистой пережареной рыбы и водорослей много месяцев подряд; так, с умыслом или нет, но малаштодцы придумали очередную пытку, и на этот раз, надо сказать, особенно изощрённую. — А я надеюсь, что великаны победят в этом бою. — Искренне сказал Ошля, — Пусть даже многие из нас полягут, но затем-то они вырежут малаштодских собак. Им велели разложить колья перед собой на землю, в жёсткую траву, чтобы скрыть их до приближения великанов вплотную к построению. Малым утешением было то, что длина каждого такого кола, навскидку, была порядка четырёх метров, то есть, великаны врежутся в них, не добравшись даже до первых шеренг. — Чего рожи кислые? — Усмехнулся Тадлахар, пока малаштодские солдаты строились позади, — Возрадуйтесь, ибо великаны Гофа самые мелкие в своем роде, да и тупее прочих, хотя, казалось бы, тупее уже никак нельзя.       Около получаса ничего не происходило, и Ошля уже было подумал, что малаштодцы, приплыв сюда, попросту повелись на какие-то нелепые слухи. Однако потом в поселении стало возможно различить какое-то движение: то были громадные тёмные фигуры, великаны, которые, покинув свои укрытия, где отдыхали и укрывались от дневной жары, сползались со всех окрестностей в одну большую толпу. Отсюда, с видом на долину, хорошо было видно, как они неорганизованной толпой двинулись к незваным гостям; зрелище это внушало ужас и всякому хотелось немедля бежать, повинуясь тому же инстинкту, который велит укрыться от лавины в горах или яростной морской волны. — Я уже убивал их, своими собственными руками, и ничего невозможно в этом нет. Если вы пронзите их клинком, то польётся кровь! Великаны, приблизившись на запах и рассмотрев войско людей своими подслеповатыми глазами, заорали, подняли к небу свои оглобли и дубины, и толпою бросились в бой. Они топали так, что земля дрожала под ногами Ошли, а тот покрутил руками, покрепче упёрся ногами в землю и прошептал: — Я выживу ради Ивояны. Я буду драться ради отца. Я освобожусь ради матери. Великаны перепрыгнули через ручей в овраге и оказались на одном поле с людьми. Они неслись на строй неприятеля, торопясь и расталкивая друг-друга; зрелище это наводило такой смертный ужас, что некоторые из рабов, невзирая на удары кнута и крики, бросили свои колья и побежали прятаться за спины воинов. — Колья! — Отдал приказ Мархайона во весь голос. Рабы закричали и разом подняли колья навстречу великанам. Те продолжали бежать на людей во всю прыть, и, когда наточенные острия нацелились им в грудь, великанам понадобилось ещё время сообразить, что к чему. Они попытались остановиться, но было уже поздно. С рёвом и треском гиганты налетели на лес острых кольев.       Треск, страшный вой великанов и крик людей огласил округу; великаны вповалку попадали и повалились на шеренги рабов, давя их, пытались подняться, толкали друг-друга, а другие бились и вырывали древка из своего тела, ревя от ярости и боли. Задние ряды толкали передние, и те снова падали, едва успев встать на ноги.       Кол, который держал Ошля, вонзился здоровому великану прямо в грудь; от налегшего веса древко выгнулось дугой, затрещало и лопнуло, да так, что бросило Ошлю на землю. Боль во всем теле была страшной, как от удара крепкого кулачного бойца, и Ошля, оглушенный, лежал в корчах, пытаясь сделать хоть вдох. Великан как атлет на шесте пролетел прямо над ним на колу и рухнул своей огромней тушей на малаштодских солдат позади, а те тут же забили его мечами, секирами и копьями. — Мечники по шестьдесят по обоим флангам! Малаштодцы как стервятники набросились на потрясенных великанов, пользуясь тем, что многие из них ещё на земле. Мечники бегом обошли врага по бокам, беря в клещи, и стали рубить и резать, а копейщики, прикрывшись круглыми щитами, четырьмя шеренгами пошли мерным шагом прямо по телам павших рабов. В целом, тактика малаштодцев состояла в том, чтобы связать великана боем и нанести ему множество ран, но контрольный удар оставляли крепким воинам со стальными двуручными топорами. Для них специально выгадывали время и момент, чтобы боец с топором мог разрубить великану ногу или сразу прибить его на земле.       Те из рабов, кто мог, бежали, ползли и несли товарищей назад, за строй солдат, предоставляя малаштодцам самим сражаться с великанами, когда те уже оказались потрепаны. Нужды в рабах в этом бою больше не было: они выполнили свою задачу, расстроив налет великаньей толпы и предоставив их клинку малаштодских воинов. На поле боя стоял рев и топот великанов, крики и команды солдат, ругань, и падала иногда тяжело великанья туша. Ошля смог только отползти в сторону, подальше от шума битвы; он всё ещё не пришел в себя от ушиба и даже на ноги встать не мог. -Ради отца… Ради матери… Ради Ивояны… - Бормотал он, словно какое-то заклинание, - Ивояна, видела бы ты, где я… Вдруг прямо перед собой он обнаружил на земле Мосавла. Тот был тяжело ранен: великан пнул его ногой, от удара Мосавл отлетел в сторону и теперь лежал, весь переломанный, кашляя кровью. Ошля, сам не зная, что делать, склонился над ним и рукой утер кровь с его губ. — Эй, Мосавл, ты чего? — Спросил он глупо, будто эти слова могли теперь спасти его соратника. Тот схватил Ошлю за запястье, и, глядя ему в глаза, проговорил слабым ломким голосом: — Как быстро все закончилось… Ещё вчера я грёб рядом с тобой и думал, что впереди ещё годы, а теперь всё… В этот момент Ошля испытал горечь и раскаяние за все те грубые слова, которые наговорил Мосавлу, и за все те часы, когда с ним вообще не говорил. Только в минуту смерти соратника вдруг пришло осознание, сколь ценен он был и сколь не зря оказался в жизни Ошли. — Ничего ещё не всё! Притворись мёртвым, а я скажу малаштодцам, что хочу похоронить друга и отнесу тебя в рощу. Кто-то потом придёт, и... — Ошля, не глупи, меня не спасти. Позади кто-то из малаштодцев издал победный крик, зарубив очередного великана, и загремел оружием о щит. — Но я бы хотел довести наш разговор до конца: мне он уже не нужен, а тебе ещё пригодится. Не важно, умираешь ты на перинах или вот так, голым забитым рабом, на воле или в цепях. Важно, умираешь ли ты подлинно свободным. — Он подался вперёд, глядя Ошле в глаза, - Сбежать с галеры - это не вопрос железных кандалов, это выбор. Все мы невольники-гребцы в этой жизни, и раб, и свободный. Понимаешь? — Мосавл, дружище, да что же ты такое говоришь? - Растерянно спросил Ошля. Но тот уже закрыл глаза, лёг на землю, улыбнулся через боль и совсем уже тихо проговорил: — Запомни мои слова, Ошля из Югополья. Тебе не будет никакой пользы, если ты сбежишь с галеры до того, как станешь свободен от внутреннего рабства. Вот и всё.       Все великаны, кто не додумался сбежать, были мертвы. Поле боя было завалено их изрубленными тушами, обломками кольев и копий, телами рабов; погибло и несколько малаштодцев, единственные, кто теперь удостоились похорон с почестями и должной скорбью.       Выжившим рабам те давали по куску мяса от изрядно обгоревшей бычьей туши, но Ошля не хотел есть, и просто сидел у тела погибшего товарища. — Ещё один урок, к которому я раньше был слеп. - Прошептал он, глядя на безмятежное лицо Мосавла, - Нельзя разбрасываться людьми в своей жизни. Каким бы он ни был, зачем-то был нужен тебе, а ты - ему.       У Мархайоны тем временем завязался спор с другим человеком: это был воин из Плетогена с небольшим отрядом копейщиков в пластинчатых доспехах, которые подошли сюда с южной стороны острова. Судя по броне и геральдике с дельфинами, это был человек из Плетогена, из народа эклехонов.       Мархайона и эклехон стояли на почтительном расстоянии друг-от-друга, словно оба условились и признали как два волка: хоть шаг ближе - и вцепятся в глотки. — Ты что здесь делаешь? - Спросил плетогенский офицер, - Грабить тут уже нечего, а Малаштода не бывает там, где нечего грабить. — Освобождаю остров от великанов, а ты? — Моё имя - Эпиларх. Я защищаю уцелевших жителей уже как неделю, укрыв их в пещерах в известняковых холмах. - Жёстко ответил эклехон, - Что ж, мне жаль, что первыми до Пельпетронза добрались вы, а не мои сородичи. — Может, они не очень-то и торопились? — На ваше счастье. Если бы мои люди прибыли сюда раньше, то вас встретил бы не мой отряд, а целое воинство, и тогда решением военного трибунала вам всем уже порубили бы головы. — Наверное, так. - Пожал плечами Мархайона, - Только у тебя с собой всего лишь маленький отряд, а у меня пять галер отборных вояк. Может, это в нашей власти вести здесь какие-то трибуналы и рубить головы? — Напади на меня и ты объявишь войну самому полису Плетоген. А я мало о чём так горячо молю Бога, как об этом. Потому что тогда твой вшивый город будет крысой, вызвавшей на бой льва, и я лично брошу пригоршню соли на пепелище Малаштода. — Громкие слова. Да только моги ваш Плетоген воевать против нас, то давно бы это сделал.       Эпиларх не ответил, только молча осмотрел рабов: кто стоял на ногах, кто был покалечен, кто поддерживал раненного товарища. Лицо плетогенского офицера перекосила гримаса боли, до того мучительно ему было бессилие и невозможность спасти сейчас невольников из рук малаштодских тиранов. — Я не могу вас освободить. - Сквозь зубы сказал он, - Не могу! Будь у меня хотя бы полторы сотни воинов, я бы дал бой, потому что один наш стоит двух малаштодских собак, но с пятьюдесятью… Простите. И вас не спасём, и сами поляжем. — Даже жалко. - Ухмыльнулся Тадлахар. Он стоял за Мархайоной и во всём ему поддакивал, как гавкающий на чужака трусливый пёс за спиной хозяина, - Жалко, что ум возобладал над храбростью.       Две трети от малаштодских солдат остались на острове, чтобы полностью очистить его от последних великанов, а уцелевших рабов посадили обратно на галеры. Чудом Эпиларху удалось выкупить тяжело раненных рабов по донельзч завышенной стоимости, но тех, кто из мог стоять на ногах, малаштодцы не освободили ни одного. Ошля знал, что часть из них вскор погибнут, потому что за веслом в условиях галерной жизни попросту не смогут оправиться и восстановиться от полученных травм.       Если бы эклехонов, жителей Плетогена, было тут больше, они бы перебили малаштодцев без жалости, а рабов бы освободили и отвезли бы на тот берег, откормив и отпустив на волю. Но этого не случилось, и Ошля, снова садясь за проклятое весло, с невыразимым отчаянием смотрел, как отдаляется берег. Там на берегу стоял Эпиларх со своими воинами и провожал взглядом Манаронгу и прочие галеры с такой же горечью и бессильной злостью. Над морем подул ветер, погнал облака, небо налилось тяжёлым предгрозовым цветом, грязно-багровым. — В конце-концов, так всегда и бывает. - Тихо проговорил Ошля сам себе. С ним на весло посадили какого-то чужеземца с востока, который не говорил на местных языках, - Поражение сильнее победы, смерть сильнее жизни, погибель сильнее спасения. Ничего нельзя поделать.       Надсмотрщик щёлкал плетью, мускулистый раб лупил в маршевый барабан, жгло глаза от свежего асфальта, но Ошля не мог заставить себя гневаться, как бы не принуждал. Ночью впервые за всё время на галере он заснул крепким сном, но не от спокойствия, а от осознания того, что ни гнев, ни страх, ни беспокойство, ничто другое всё равно не исправят его положения.