***
Огонь из факелов отражался от золотых блюд и старинных ваз, расставленными в помещении повсюду. Здесь сильно пахло подвалом. Настолько подземельным, что ей сразу вспоминалось далёкое детство, в воспоминаниях которого те, что назвались родителями, хранили по возможности молоко. Если оно, конечно, было. Но между тем воспоминанием и местом, где она сейчас находилась — была существенная разница. В её детстве не было запахов старой смолы и извести. В её детстве не было запаха древней мумии и открытого саркофага. Единственное, что осталось неизменным — ребяческое любопытство, которое слишком сложно сдержать. Реммао всегда учил её уважению по отношению к мёртвым. Шезму обязаны выказывать почтение метающей душе, которую затрагивают контактом некромантии. Иначе она может затаить зло — эта душа. Эвтида никогда бы не подумала, что её излишнее любопытство может привести к тому, что душа обозлится на неё до той степени, что будет предвещать саму смерть. Эвтида никогда бы не подумала, что именно ей выпадет такая участь. Ливий, сердечно успокаивающий её одним своим присутствием, стоял где-то в стороне, подле монолита, на котором лежал саркофаг, и рассматривал тело мёртвого. Большая проблема была в том, что этот мёртвый — витал призрачной голубоватой оболочкой, холодя её внутренности ощущением слишком близко находящейся смерти, прямо перед ней. Эвтида, как бы ни старалась, не умела, пожалуй, правильно выказывать уважение. Или просто была дотошно проявляющей интерес в своём репертуаре. А может, лишь несчастный случай, вызванный любопытными мыслями… Она ведь не хотела. Не нарочно. Просто неумелая ещё… Папирус с чернилами и пером выпали из рук Эвы моментально, стоило побеспокоенной душе произнести так, что сквозняк образовывался... — Проклята будешь собственным желанием за погрешную попытку потревожить, умрёшь смертью страшной — такой же грешной, как сама личина твоя. Жить будешь, пока весь песок на дно не падёт. И сама следом падёшь... Проклята будешь. У неё кровь в жилах стыла и сердце в ужасе сжималось. У Эвы крик в горле отчаянностью застрял, но никто, разумеется, этого не слышал. Эва сидела на полу, вжимаясь в стену, впервые так остро ощущая, каково это — быть настолько близкой к смерти. Каково это — держать себя в руках, будучи проклятой, в неумелой попытке не рассыпаться. И даже руки хмурящегося, не видевшего и не слышавшего личного Эвы приговора Ливия, принявшиеся тут же поднимать её с пола, и его малиновый аромат с древесными нотками, внедряющимися внутрь, не смогли отогреть злосчастный холод в сердце, поселившийся в тот самый момент. Больше не способный оттуда уйти. Словно заранее говорящий — ты уже мертва, Эвтида.***
Эвтида укладывает волнистые волосы каштана набок, печально проводит по ним рукой, глядя в отражение. Красивая, но отныне слишком пустая. Словно стоит тебе только узнать, что ты скоро необратимо умрёшь, как ты делаешь это заранее. Словно так не будет больнее. Словно ты уже готова и ничего не сможет придти неожиданно. Ты всё просчитала. Иронично, почему не сделала этого раньше? Никто не может знать наперёд, что конкретно с ним произойдёт в близлежащем или далёком будущем. И порой совершаемые ошибки и являются нашей виной, сверху всё равно всегда наваливаются последствия. Эвтида предпочитает думать, что лучше пусть будет виновата сама в том, в чём ошиблась и полностью признает это для самой себя, чем кто-то другой однажды бы её подставил. Может, она и не была достаточно смелой, но честности для признания и хитрой изворотливости в ней было не отсыпай. Жаль, что это никак не может помочь вернуться в прошлое и исправить настоящее. Так бывает — одна единственная неверная ошибка, и ощущение приближения неизбежной погибели забивается удушающим песком прямо в горло. — Эва, тебя позвали на обед. Эва удивляется, что её позвали, но идёт к выходу, облачённая в чёрное переплетающееся одеяние, уверено, стараясь ни о чём не думать. И о том, что её слишком стал привлекать чёрный — тоже. Чёрный никогда не был тёплым. Чёрный никогда не был частью Ливия. Чёрный всегда — часть траура. Так жалко. Да пусть не насмехается над ней великий Ра. Стоит приоткрыть развивающуюся плотную ткань, создающую имитацию входной двери, в её лишённое эмоций лицо попадает солнечный свет. Эва щурится, не пытаясь проводить очередное сравнение, оседающее внутри инородным телом острого клинка. Плавно, день клонится к закату, поглощая небесную голубизну. Ветра нет совсем, даже легонького. — Наконец, вышла! Пропащая душа соизволила вызволиться из своей пещеры! — Исман несколько громкий, его слова отдаются в сознании, подобном медной поверхности, как падающие монеты. Оглушённая этим, девушка стоит ещё пару секунд, отчётливо понимая, что равнодушной ей сегодня не казаться, слишком не её это, и решает всё же подойти, сесть рядом. На столе у них красивый обед в достойных чашах, а рядом с ним аккуратно сложенные папирусы. Эвтида иероглифы разглядеть на них не пытается. И Исман, и Ливий на неё странно посматривают, словно никто иной, как сам эпистат предложил вместе им трапезничать, но Эва ничего на это не говорит. Раньше, до похода в гробницу некогда похороненного с почестями главнокомандующего, ныне — запятнанного шезму и в ответ проклявший её — Эва сказала бы. Сейчас намного молчаливей стала. Пытаясь разрядить атмосферу... — Вкусный, — девушка бросает взгляд на свою чашу. — Кто готовил? На самом деле это отвратительно. Содержащиеся травяные продукты вперемешку с пожаренной мёртвой животинкой она не любит. Но молчит, притворяясь, что всё в порядке. Что умело поддерживает диалог. Лишь бы на неё не переводили внимание. Исман принимается что-то увлечённо рассказывать про готовящую для них кухарку и омды — местных смотрителей. Эву, разморённую усталостью, медленно клонит в сон. Ливий продолжает на неё смотреть, явно вспоминая и анализируя нечто, произошедшее пару дней назад, когда Эва была раздавлена мёртвым холодом проклятия, о котором никто кроме неё не осведомлён, и когда сама к нему пришла за немой поддержкой. Вновь допуская ошибку… Эвтида хочет, чтобы он забыл. Но сама никак не забудет.***
посмотри мне в глаза
и скажи, что всё не в порядке.
я помогу тебе, пока не поздно.
Раз. Её мягких губ касаются мужские, громко выдыхая тем, как долго он этого ждал. Два. Спина резко соприкасается со стеной её комнаты, но его руки надёжны — он обхватывает поясницу, не давая столкновению причинить хоть единую боль. Три. Эвтида крошится песком в его объятиях и воспламеняющих поцелуях, осыпающихся ей в самую душу. Четыре. Поцелуй на вкус как горькое отчаяние и невозможность, потому что она отлично знает, что то, что они делают — не возьмёт никакого продолжения. Пять. Время осыпается неумолимым песком, затягивая её в смертный приговор, не подлежащий рассмотрению. Шезму, что допустила ошибку. Шезму, что не в силах её исправить. Шезму, что может лишь отчаянно цепляться за единственную нить, создающую имитацию спасения из зыбучего песка, но на самом деле — Эва знает — этот так же скоротечно, как сам песок. Как наступление конца её жизни. И с таким же шансом, сколько во всей вселенной песчинок. Шесть. Ливий настолько тёплый и живой, что Эвтида невыносимо желает остаться в этом моменте, где они сошлись в единое целое, лишь бы завтра не наступало, обещая суровую неизвестность и безграничный страх за её существование. Существование, которое она не выбирала. Будь у неё выбор и возможность что-либо исправить, Эва выбрала бы Ливия. Эва выбрала бы их. Но у неё не было ни единой возможности. Слишком поздно. Семь. Его длинные пальцы скользят вдоль ее оголенной талии, Эва всхлипывает, крепче сжимая его плечи, обтянутые белой блузой с золотыми вкраплениями, то ли отталкивая мужчину из последних сил, то ли до боли притягивая ближе. Восемь. Среди его тёплых, как ласковые солнечные лучи, поцелуев Ливий улыбается, впивая свои эмоции в неё. Но Эва не солнце. Эва — холод мёртвых и неумелый черномаг, допустивший погрешную оплошность. В её ответной улыбке сквозит такая же неумелая улыбка. Словно она не знает, каково это. Эва не солнце. Эва не тёплые лучи. Девять. Она отталкивает Ливия, бросая на него болезненный взгляд, и скрывается за тканью выхода, привычно сбегая. Десять. Эвтида горит, снова допустившая ожог, и бежит-бежит-бежит. Ей не гореть хочется. Лишь тепла. А она не знает меры достаточной, чтобы остановиться, когда поглощается Ливием. Слишком много ожогов. Прочь.***
Он приходит следующим утром, тихо, как ранний кот, уже изучивший территорию, и сам факт того, что он здесь — уже расползается чувством. Неважно каким. Просто чувством. И это уже важно тем, что что-то значит. Он пришёл первым. — Ты в порядке? — Ливий явно спрашивает про вчерашнюю ночь и резкую смену её настроения. А может, он спрашивает в целом. Потому что, хоть и знает её не так давно, успел привыкнуть к другой Эвтиде. У него в янтарных глазах искреннее желание помочь. Такое не лекарское. А человеческое. — Думаю, нет. — Эва отводит взгляд, рассматривая пустую стену. — Но это неважно. Я тебе ничего не скажу. — Эвтида? Девушка волос касается и, неровно дыша, приобнимает себя за плечи. — Вся проблема в том, что человек знает слишком много. Поэтому не расспрашивай меня ни о чём, ты этого знать не захочешь. Ливий в ответ стреляет аналогичной упрямостью. Но она у него мягкая, лукавая. Вот что ей так нравится. Но это неважно. Не должно таковым быть. — Ты не одна. Ты можешь поделиться. Я тебя выслушаю. — Делая шаг ближе. — Просто позволь мне понять тебя. Ливий приближается и его малиновый аромат шафрана и древесных ноток вбивается в неё ощущением счастья, которого у неё не будет. — Я говорю — нет. Ведь это необходимо — сказать нет. Разве было нормальным подпустить человека ближе, чтобы он привязался сильнее, а после твоего ухода, который неизбежно наступит, ощутил боль? «Уход» наступает у всех, но случай Эвы — не старость или пара лет в запасе. У неё считанные дни, а может, часы… Песок сыплется быстрее… — Нет. Всё трескается, как давно побитая ваза, которую случайно задели, и осколки летят в разные стороны. Совершенно случайно задевая её внутренности. По изменившемуся с верующего в свои слова на хмурящееся от её слов лицу напротив — его тоже. Эвтида вновь почти уходит, но его слова вынуждают её замереть. Аура хранит их болезненные разговоры, стены — каждый неровный вздох, предназначенный друг другу. Таинство, витающее в округе, невзрачное, необъятное, укрывает их невозможность. — Я тоже думал, что меня не поймут. Эвтида реагирует резко. Честно. — И как? Поняли? Ливий молчит, что-то анализировано обдумывая. — Меня поняла ты. Увидела не просто лекаря. Того, кого я сам в себе не видел. Это рушит её. С каждым словом, которое он произносит тембром приятного, тёплого голоса. Ей почти хочется крикнуть, чтобы он замолчал. Перестал говорить. Чтобы это тепло перестало её окутывать, потому что его быть не должно. У неё есть только крупицы времени. Рвущиеся вниз, заканчиваясь, слишком быстро. Эвтида может врать себе сколько угодно, но она знает, что хочет потратить каждую последнюю секунду на их диалоги, пропитанные нескончаемыми спорами, дружескими подколами и любовными страстями. Даже если в корне ничего не изменит в их несуществующем будущем. Но Эвтида продолжает отталкивать, потому что знает, каково это — привязываться. Эвтида берёт во внимание разум, а не сердце. Эвтида выбирает счастье Ливия, а не его боль. А счастья с ней у него не будет. — Нет, Ливий. Я вижу в тебе не больше, чем остальные. И все попытки выстроить невидимый дом рушатся. Брошенная ложь, притворяющаяся правдой, приоткрывает с виду невзрачную, но стоит приглядеться — заметную вуаль, за которой всегда крылся именно такой конец — она уходит сама. Эвтида скрывается за углом моментально, вжимая стиснутые ладони в грудь. Плотно прикрывает глаза, словно так всё, что её окружало, могло исчезнуть. Но исчезает только время. — Я знаю, что это не так, моя милая госпожа. Эвтида, не размыкая глаз, сжимается ещё сильнее от мысли, что она опять столь привычно и ожидаемо сбежала. Как кошка подальше от зыбучего песка. Верно, ведь чувства — тот ещё капкан. Отгоняет мысли, принимается вслушиваться в его отдаляющиеся шаги за стеной… В своё в страхе убегающее прочь сердце… Правильно, пусть бежит. Ведь оно не должно принадлежать Пеллийскому. Не сердце Эвтиды, находящееся под слишком значительным риском скоро навсегда остановиться.***
Девушка приоткрывает глаза, про себя глухо стонет, чувствуя головную боль. Опять это же воспоминание. И снова заснула. Прямо за обедом — умница Эва, занимающаяся по ночам чем угодно, но не сном. Нечасто проходящие, но всё же существующие поселенцы метаются из стороны в сторону, словно никак не найдут себе предназначение в месте, где оказались. Эвтида хмурится, видя их озабоченные лица, и думает, что всё же каждый человек на другого хоть чем-то да похож. Даже если они совершенно разные в силе предназначения. Небосвод окрашивается желтовато-оранжевым приятным оттенком, совмещаемый с красным. Закат красиво ложится укрывающим потолком, последними лучами касаясь в неумолимой попытке хоть как-то отогреть. Но греет сам факт существования близлежащей пустыни. Уходящее солнце справляется хуже. Порой Эвтида чувствует себя если уж далеко не самим солнцем, так его последним желанием подольше задержаться. Ей так хочется за это ухватиться, но она скрывается столь же быстро, как закат. Сначала кажется медленно — а на деле как падающая звезда. Эвтида думает, что их с Ливием отношения — последний луч света, прежде чем ночь заберёт свои законные права. Думает, что столь же усиленно хочет задержаться с ним в моменте, где тень их не поглотит, но тень Ливия не трогает, лишь забирает её саму. В голове словно море песка. Такая же тяжёлая. Приподнимая её со стола, девушка осматривается и натыкается на весёлый взгляд Исмана и чуть прищуренный, хитрый, но обеспокоенный Ливия. Он снова олицетворение тепла и излишнего понимания. Эвтида снова хочет заснуть, только крепко, чтобы об этом не думать. — Выспалась? — янтарь в глазах вспыхивает, словно не желая никогда погаснуть, а красивых губ касается лёгкая улыбка. Он — мечта, которая никогда не сбудется. Его тени не поглотят, а Эва уже в их временном капкане. — Ливий следил за тобой, пока ты спала. — Исман говорит буднично, попивая что-то, и кого-то разглядывает. Неистово оживлён — точно кого-то выискивает. — Сказал, тебя не трогать. Не захочешь. Эвтида бросает на Пеллийского, так же умиротворённо попивающего что-то, отдающее малиной, внимательный взгляд исподлобья и в который раз убеждается в том, насколько он надёжен. Ощущение, что за ним у неё мог быть шанс скрыться, как за каменной стеной, прочно впивается в сердце, и она знает, что это действительно так. Но в её жизни не должно быть никаких покровителей. Навсегда одиночка, признанная черномагом, вынужденная до самой смерти, приближающейся со скоростью осыпающегося песка, скрывать, кто она на самом деле. В сплошных нескончаемых тайнах невозможно ничего построить. Ничего искреннего и настоящего. Ничего из того, что Ливий заслуживал. В её жизни не должно быть никаких стен, способных укрыть. Никаких Пеллийских, бросающих такие же быстрые, но определённо что-то значащие взгляды исподтишка. Только она одна. Они слишком разные. Не созданные друг для друга. Не в этой вселенной. Не в этой истории. У Ливия впереди достойная жизнь умелого лекаря и светлое небо над красивой головой. У Эвтиды только поджимающееся сердце, истерзанное страхом прошлого и неизвестного будущего, и никакой гарантии на долгую продолжительность жизни. У Эвтиды только время, убегающее, как песок, и никакого «может, мне и подавно будет на то, что наша разность ощущается широкой пропастью на дно». Подавно не будет. И никаких «может, я и смогу проложить канатными путями дорогу к нему». «Может» — слишком ненадёжно. «Может» — не то, что нужно Ливию. И девушка лишь крепче поджимает нутро в попытке не рассыпаться.***
Эвтида оставляет любезно налитый ей Ливием напиток на столе, подхватывая свою истёртую временем сумку, и уносится прочь, в самый закат, ни слова на прощания не говоря Исману. Кому-либо ещё. Сейчас они ничем не могут помочь. И даже бессмысленной надеждой, как в ночи, когда им выданы задания, а они могут лишь верить в то, что их собственная тайна не раскроется. Черномаги — они учащиеся в компании, но действующие сами по себе. Всегда. Без исключений. Даже в паре с кем-то, их зловещая правда в том, что они должны выбрать себя, если выбор появится. Эвтида никогда не выбрала бы Ливия, являющаяся той, кто она есть. Эвтида никогда не хотела бы причинить ему боль, которая обязательно последует после того, как он к ней привяжется. Как он обо всём узнает. Поэтому девушка ни слова не говорит, как бы душу не влекло, отогревая, к обладателю янтарных глаз. Поэтому девушка выбирает холод мёртвых, словно в противовес — чтобы ощутить контраст и понять, что ей никогда не нужно было тепло. У неё настоящего тепла в жизни никогда не было. Палящее яркое солнце и душный воздух близлежащей пустыни никогда не отогревали. Они обжигали, а Эвтиде ожогов и без того было достаточно. В душе до отчаяния просящая тепла, она не признаётся в этом. Она не признаётся, что Ливий, схвативший её за тонкое запястье и аккуратно, но крепко повернувший лицом к себе — то, что ей до боли сейчас необходимо. — Куда-то убегаешь, милая госпожа? — Пеллийский полон светящейся улыбки, искрящей в каждой его части, и одновременной собранности, внедряющей в неё чувство защиты. Эвтида закрывает глаза, не желая его видеть. Ей не нужны в жизни искры и защита. Всё это слишком обманчиво, чтобы быть чем-то возможным. Слишком обманчиво, чтобы быть им. — Мне уходить нужно, отпусти. — Эва глаз не размыкает, лишь голову поворачивает в сторону, чтобы не дай Ра он не увидел чего лишнего. — Ты мне желание проиграла, помнишь? — Ливий хмурится, но свой вопрос задаёт. Он ведь с этим поводом за несносной девушкой вслед двинулся. А просто так он никогда ничего не делает. Да и не только за этим. Нравится она ему. Слишком, чтобы с этим бороться и ничего не попытаться сделать. Даже ветер появляется, словно в попытке укрыть их. Но его легонькая прохлада не ощущается. — Давай... как-нибудь следующим днём. Внутри неё отчётливое знание, что этого дня не настанет. Немногое, в чём она сейчас полностью уверена. И у Ливия почему-то тоже. Он лишь крепче сжимает её запястье и делает шаг ближе. Эвтида вырывается прежде, чем не смогла бы себя удержать от неизбежности нагретого сердца. Теплота в сердце — очень непостоянна. Ей не стоит привыкать. Её ждёт холод, никак не будущее с Пеллинским. — Эвтида, да расскажи же, что с тобой происходит. На его отзывчивость она всегда отвечает резко. Как защитная реакция на любую «странность» в виде желающего его по-настоящему помочь. — А ты мне кто, друг? Ливий не теряется. Точно зная, чего хочет. Не понимая, какие между ними могут быть проблемы, если оба достаточно хитры, чтобы правильно всё сделать. Но хитрость от ошибок не спасает. Очень часто, неоправданная, она к ним приводит. Как и любопытство. — Кто угодно, если позволишь. Эвтида останавливается, больше не двигаясь и даже не дыша. Её его слова крошат на малейшие песчинки. — Ливий, нет! Нет-нет-нет, — девушка хмурится, а поджимающееся время, почти заполонённое песком, грозит разбить стекло секундомера. — Не могу. Из него почти сокрушением и одновременно неизменной упрямостью вырывается... — Эвтида... Эва ставит окончательную точку, тратя весь запас времени на него и на то, чтобы это сделать. Разбить его сердце собственноручно прежде, чем оно разобьётся само. — Не в этой жизни, Пеллийский. Отпусти меня. И Ливий отпускает. Кто он такой, чтобы препятствовать госпоже? Госпоже, так и не ставшей его единственной.***
Перед смыкающимися глазами расстилается прекрасный оазис. Вверх тянутся высокие пальмы, растительность, отдающие жизнью… И Эва тщательно впитывает, пока не сомкнула глаз навсегда. Глядит на красные пески, проводит взглядом по нему, такому необъятно отдаляющемуся на огромный путь дальше и дальше… Эва от самой жизни на том же расстоянии. Девушка стоит подле многообразной зелени и дышит ею и водоёмом, в котором аккуратно мочит оголённые ступни. Ни единой души, помимо её собственной… Всё окружающее — столь наполненное теплом, что мгновенно становится олицетворением Ливия… Эва чувствует холод в сердце и проклятое желание от него поскорее избавиться… Холод острого лезвия не менее болезненнее. Внутри ощущение, что Эвтида этот земной рай порочит собою — земля здесь словно осквернённой становится. Как предвестница смерти. И ещё больше внутри разгорается тяжесть свершить непоправимое, но грубой ошибкой предвещаемое… Остриё вонзается внутрь резко, проворачивается со скоростью утекающего человеческого времени и вызволяется, откинутое в красные пески подальше… У Эвы из нутра по горлу вверх кровь выплёскивается и поначалу капли, после — бордовой струёй — окрашивается зелень под ногами… Следом вода… Тело заваливается, не способное держаться… Вероятно, вот к чему ей снился сам Анубис. Словно оправданное предсказание проклятого будущего, не предвещавшего ей с самого начала ничего хорошего, мгновенно сбывается, оставляя послевкусие крови и инородного тела меж рёбер. Неизвестное будущее и убитое прошлое — части настоящего, идущего в никуда. И Эвтида уходит. Быстро, почти безболезненно. С чувством, словно её никогда и не было. С чувством, что, возможно, была лишь однажды... С чувством, что настоящая она была, когда её запястья касались мужские пальцы, а янтарные глаза желали помочь не лекарем, как больной, а человеком, как той, у кого не было ничего в порядке. Человеком, которому она всё же отдала сердце — своё настоящее, такое же тёплое, а не могильное. И хорошо, что оно не уходит с Эвтидой в никуда, постепенно тонущей в растительно-водном оазисе красных песков... Пусть остаётся у Ливия. В мире, где есть место только живым. Никак не мёртвым. Он точно сможет о нём позаботиться, надёжно сохранив среди своих бесчисленных папирусов.***
время моё убежало песком,
но ты продолжай хранить сердце тайком
— Чего ж она себя так… — Хватит разговаривать. Что находишь неясного? Я отдал приказ. Ливий стоит в стороне, всё ещё не пришедший в себя окончательно. Рядом с ним Исман со стеклянным взглядом, схватившийся в старую сумку, намокшую и осыпанную песком, и плачущая девушка, живущая, как он знал, с ней в одной комнате. Та эпистату неконтролируемо поговаривала «Да кто ж знал то, господин! Нормально всё с ней было!». Ливий стоит в стороне, видя бездыханное тело юной, окутанное чёрной тканью, словно в честь её траура, и не понимает, как такое возможно. Ливий стоит в стороне и очень хочет не быть здесь. Либо хоть что-то сделать. Но он ничего не сможет. Лекари бесполезны, когда спасать больше некого. — Пеллийский. — Голос главнокомандующего суров. Конечно, никому не нужны подобные проблемы. А разбираться с ними ему. Под его ж контролем было. — Эпистат. — Ливий смотрит в никуда, впервые чувствуя нечто такое, что сердце сжимает. Настолько сильно — впервые. И это действительно больно. Вне зависимости от того, насколько он привык к вездесущему писарю с шёлковыми волосами и хитрыми глазами. — Что знал о ней? Ливий не запинается, точно уверенный в том, что говорит… — Что девушка красивая, умная и хитрая была. Стоящий неподвижной баррикадой, Амен прожигал его ледяным взглядом. — И отчаянная. Высокий разгневанный своим упущением, словно даже признать, что он упустил из виду несносную деву ему претило, мужчина выгибает белую бровь в немом вопросе. Ливий отвечает без замедления, будто знает больше, чем остальные, но так, чтобы никто этого не осознал. Его взгляд отчего-то пуст, и желания работать нет. И в сердце непроглядная дыра. Но он должен справиться. Ведь справится же? — Словно знала, что у неё время песком сыплется.