Любящая душа не умирает

Секачев плакать не умеет. Казалось бы - скольких похоронил - родных, близких, любящих, уже и счет можно потерять, а все одно так и не научился. Когда так нужно, когда безбожно горит внутри, будто кислотой колотые раны щедро залили, когда горло стальными тисками сжимает до каменного спазма, нет-нет, да и хочется завыть в голос, срывая тот до хрипоты, забываясь, отпуская, разливаясь ядовитой солью, словно море во время полнолуния, выходя за край, затапливая и разрушая - не выходит. Даже теперь, как ни хотелось бы - не выходит. Глаза сухие, горячие, словно вместо белков песчаный берег разверзся до самого горизонта, и разрушает уже изнутри. Выедает болью, безжалостно скручивает колкой резью, не идущей ни в какое сравнение с кровоточащими свежими ранами, напитавшими бурым водопадом штанины от коленных суставов и до самых щиколоток. Кровь неприятно и холодно хлюпает в высоких армейских берцах, но Валере мерещится, что она и не его вовсе. Чужая. Горячая, древняя, толкающаяся потоками, заставляя пальцы скользить, а одежду размеренно тяжелеть, прилипая к постепенно остывающей бледной коже. Хлопов умирал. Умирал в его руках. Умирал медленно, тихо, бесславно. Совсем не так как умирают в кино и книгах всесильные и справедливые супергерои. Жизнь его заканчивалась так напрасно, глупо и бесполезно, что застрявший в глотке комок, распирающий стенки гортани, словно иглы, уже не приносил ни боли, ни дискомфорта. Валере кажется это привычным, будто таким и родился - со стальным строгим ошейником на горле, не позволяющим сделать ни единого глубокого вдоха. Он снова бессилен. Он снова не может спасти такую родную и бурную юную жизнь, медленно покидающую голубые вены с каждым замедляющимся биением еще борющегося с безжалостной судьбой сердца. Нужно идти дальше. До Буревестника осталось всего каких-то шесть километров - он обязан успеть. Обязан спасти хотя бы одного из всех тех, кого волею случая спасти так и не смог. Секачев проклят. Проклят и обречен каждый раз оставаться живым, зализывая раны и вновь вставая на ноги, хороня в закрытых гробах тех, кому беззаветно доверял сон, тыл и собственную душу. Пытается подняться. Крепче стискивает пальцами липкую и холодную от крови ткань куртки на спине Хлопова, и упирается ладонью в сухую, ржавую падь сосновых игл под собой. Лева сейчас, кажется, больше и не весит ничего. Все ушло с кровью и силами, потраченными в неравной борьбе с инквизиторскими выблядками, в очередной раз заставшими их врасплох. Они гнали их до самого периметра, туда, куда по всем законам ставшего внезапно близким мажьего мира не смог бы пройти ни один посторонний человек. Но те не только легко и безболезненно пересекли колдовскую черту, запечатанную древними заклинаниями и столетней мудростью, но еще и смогли нагнать небольшой разведотряд из четырех сохраненных в ожесточенном бою душ. Хлопову еще тогда худо было - две шальные автоматные пули прошили тело насквозь, и стали той самой точкой невозврата, которая замедлила весь дальнейший ход, не позволив достигнуть лагеря в полном составе в установленный уставом срок. Первой погибла Катя - сильный и опытный телекинетик. Вторым ушел Паша - грузный, но умелый элементаль, беззаветно смело забравший с собой сразу пятерых, значительно поубавив и без того поредевший инквизиторский костяк. Остальных добивали уже вдвоем. Разрозненных, не ожидавших столь яростного сопротивления, человеческие твари с черным нутром покинули бренный мир безвозвратно, без возможности забрать с собой хотя бы еще одну душу, виновную лишь в том, что появилась на этот свет разительно непохожей на другие и прочие. Последнего потратил Хлопов. Его, Секачева, прикрывал, одним быстрым броском достигая бледного парня приблизительно своего же возраста, безжалостно раздирая тому горло. За то и поплатился. Автоматная очередь изрешетила поджарое молодое тело по широкой диагонали, лишь по счастливой случайности не задев шеи и головы, отбросив назад тряпичной куклой, опавшей на мягко укрытый наст многолетнего бора. Рациональная часть еще функционирующего разума подсказывала Секачеву, что попади инквизитор сразу и в лоб - было бы куда лучше. Не осталось бы Хлопову ни мучений, ни страданий, ни липкой и зыбкой надежды в борьбе за постепенно ускользающую из тонких и бледнеющих пальцев жизнь. - Валер... - Хриплый тихий голос раздирает перепонки, будто выстрел из обреза. Оглушает, отдается пищащей мимолетной контузией, возвращая Секачева из собственного подсознания, в которое тот провалился, пытаясь из последних сил подняться на перебитые гранатными осколками ноги. - Валер, не надо. - Чего "не надо"? Тут до Буревестника хуй за нихуя идти осталось, вставать нужно, а не рассиживаться. - Секачев злится. И пока он злится, у него еще есть шанс не сойти с ума от происходящего, затирая первобытный страх, затапливающий черные мерцающие зрачки, как можно глубже и на неопределенный срок. Поймает панику - похоронит обоих. Оттого и вязнет массивными пятками в сырой грязи в попытке согнуть колени, но вновь терпит неудачу, болезненно шипя сквозь плотно сжатые зубы. - Я знаю, сколько осталось. Но этого не хватит. Один бы уже дополз. А ты бесценное время теряешь. - Лева - до тошноты разумный и рациональный парень - вяло тянется, находя лежащую на земле руку, скользя холодными и мокрыми от крови пальцами по разодранным костяшкам Секачева. Подводит, пиздюк. К неминуемому подводит. Но Валера слушать не хочет. Ему эти разговоры в пользу бедных - как тряпка для быка - сразу пелена на глаза падает. Вот только от той обычно сил премного появляется, что горы свернуть можно, а сейчас, отчего-то, нет нихуя, словно выпили до самого конца. Так, как никогда не поступил бы с ним сам Хлопов, бесцветно тянущий воздух красивым ровным носом, более не реагирующий на обилие крови вокруг себя. Это спасло бы его. Хотя бы его одного, вот только Лева пить не станет, как ни старайся. Терапевтически ионизированная инквизиторская кровь непригодна для упыриного употребления, а использовать Валеру в качестве энергетической подзарядки Хлопову, видите ли, мешала блядская совесть и злоебучие юношеские чувства. - Ты заебал. Хули ты заладил, в конце концов? - Секачев резко, нервно выдергивает руку, подхватывая упрямую голову под взопревший загривок, и прочесывает со лба темные непослушные пряди, всматриваясь в смертельно-бледное лицо, цепляясь взглядом за сохранившие нестерпимую яркость умные и живые зеленые глаза. И от них внутри что-то шевелится так тепло и искренне, что напряженные плечи в бессилии опадают, а душа наизнанку выворачивается. Так только от Хлопова, и ни от кого больше. - Чего пялишься? Укусил бы - и дело с концом. Сам бы встал, и меня дотащил. - Валера, к чести своей, понимает, что несет полную и несусветную чушь, и от этого на обескровленное лицо внезапной судьбоносной насмешкой прокрадывается снисходительная и мягкая улыбка. - Мне чтобы встать - тебя целиком выпить нужно. А тогда уже и тащить нечего будет. Да и незачем. - Хлопов смотрит мягко, но обезоруживающе. Тянет руку, подцепляя пальцами напряженное запястье, прикладывает все еще чудом горячую ладонь Секачева к собственной впалой щеке, и слабо отирается о липкую от высохшей крови кожу. Глядит на Валеру так, как любящая супруга на придурка-мужа смотрит - с бесконечным терпением и безграничным принятием. Как на дурачка, одним словом. - Блядь, и че? Это - выход. Ты молодой, сильный, полезный, тебе выжить нужно, в лагерь вернуться, и наших предупредить о прорыве заслона. А ты всех под монастырь подводишь, моралист херов. - Валера злится, и внутри поднимается очередная волна обжигающей ярости. Рация сдохла, связи с Буревестником нет, ни одна единая душа, кроме них самих, не знает о том, что инквизиторы сумели пробить многолетнюю оборону, а Хлопов тут в Зою Космодемьянскую внезапно решил сыграть. Секачева от этого подмывает. Он резко перехватывает Хлопова под совершенно гладкую скулу, не переставая удивляться феномену - мальчик-то уже давно не маленький, - и пытается выжечь упыря собственным взглядом, искренне, но беззлобно стараясь его сломать. Стараясь воззвать если не к Леве Хлопову, то к опытному солдату магической Гильдии, имеющему непосредственные и нерушимые уставные обязательства. Вот только Лева Хлопов - совсем не тот, кто может сломаться вот так запросто. Даже сейчас, едва дышащий, истекающий кровью, настырно цепляющийся за жизнь всем своим потусторонним нутром, не желающим кануть в небытие, он умудряется остаться самим собой. Мягким, теплым, разумным, рассудительным и непоколебимым. Тем из немногих, чей счет шел на единицы, кто мог легко и незаметно осадить пыл Секачева всего одним лишь внимательным взглядом мудрых зеленых глаз. - Не пытайся давить на мою ответственность. Мне без тебя жизни все одно нет - от тоски сдохну, и не думай меня гнать. Пока я жив - жив ты, а там, может, Скат сигнал запеленгует. Успеет. Долж... - Исключительно продолжительный монолог Хлопова прерывает густой и хлюпающий кашель, от которого что-то тихо и пробирающе свистит в районе окровавленной грудины, выталкивая наружу все новые и новые порции свежей крови. Сколько же ее в упыре? Стало быть, достаточно для того, чтобы, даже несмотря на несовместимые с жизнью раны, все одно поддерживать жизнь в юном теле уже не первый час. Валера подрывается, садится ровнее, прижимаясь спиной к облупленному сосновому стволу, шипит что-то успокаивающее, наверняка глупое, обхватывая Леву за плечи и прижимая ладонь к пронизанной пулями груди. Так, будто бы это и впрямь могло помочь Хлопову преодолеть неминуемо приближающийся смертельный порог. Внутри щемит до рези в глазах, но те все еще преступно-сухи и пусты, словно забытая на подоконнике пол-литровая банка из под доеденных маринованных огурцов. Лева в его руках сейчас больше на мальчика похож: худой, сгорбленный, как обиженный родителями ребенок, забившийся в угол. Легкий, будто перышко, и хрупкий, словно ссохшаяся соломина. Кроме как по глазам и не скажешь, что это тот самый Хлопов - высокий, статный, поджарый двадцатилетний лоб, легко щеголяющий с арбалетом наперевес. Мощный колдун, древнекровый упырь, сонливый переродок, живущий на две зверино-человечьей души, умелый боец и исключительно-упрямый опытный солдат. Сейчас от того солдата лишь разодранная окровавленная форма, да опустевший тяжелый колчан для арбалетных болтов, нелепо болтающийся в районе пропитанного кровью бедра. Не кончись у него стрелы, а у Валеры - патроны, и все могло бы вывернуться в совершенно противоположную сторону. Может, и не в мифическое и такое далекое для них "долго и счастливо", но во что-то более привычное, близкое и настоящее. Во что-то, что продолжило бы уже неотъемлемый для них ход вещей, дающий смысл для пробуждения каждое гребаное утро. - Ну, тихо, тихо. Говорил же тебе - не болтай и лежи спокойно. - Из уголков потрескавшихся и пересохших губ сочится теплая алая кровь, но воды у них больше нет. Валера судорожно, но аккуратно утирает ее ходящими ходуном пальцами, стараясь изо всех сил не поддаться захлестывающей нутро панике, наверняка ощутимой в воздухе древним и сильным колдовским существом. Он не может показать своей слабости перед Хлоповым. Хватит и того, что душа уже расходится конвульсивной дрожью, крупными амплитудами сотрясающей остывающий воздух вокруг них. - Выпей, я тебя как человека прошу. - Если Секачев не на грани, то где-то совсем рядом с ней. Он придерживает Хлопова за затылок, зубами задирая выше и без того закатанный рукав куртки, и подносит к серым губам расцарапанное в запале драки предплечье. Быть может, запах и вкус людской крови пробудит в Леве древние инстинкты, а желание выжить переборет нерушимую в настырной голове обязательную вышколенную мораль? Лева принюхивается. Хрипло, жадно, но неглубоко. Свистящие дыры в легких не позволяют наполнить их воздухом в полной мере, и, все же, он чувствует. Чувствует чужие добровольно предоставленные эритроциты на интуитивном уровне, приоткрывает окровавленный рот, раздувает ноздри, упираясь ладонями в потерявшие всякую тактильность бедра, приподнимаясь на дрожащих локтях, и замирает. Смотрит на длинные кривые разрезы, словно оголодавший блокадник на кусок черного хлеба, растекается черными зрачками, затапливающими ярко-зеленую радужку, и инстинктивно тянется ближе, сцепляя белые пальцы на запястье мертвой потусторонней хваткой. Внутри разливается долгожданное чувство удовлетворения - вот оно. Сейчас упыриная суть возьмет свое, отключая увядающий разум слабого тела, и Лева на время перестанет быть собой. Только лишь для того, чтобы самого себя и спасти. Секачев крепче жмет кулак, перебирает пальцами, выпуская бурую кровь из свежих рассечений, поддразнивая, подталкивая, провоцируя. Все это должно закончиться в непоправимую пользу для одного из них, и Валера до оскомины не хочет быть тем, для кого все завершится благополучно. Он устал от своей собственной жизни, наполненной потерями и разрушениями, просто покончить с ней самостоятельно у него не хватает духу. В последний год смысл в бренное существование равнодушного солдата вносил именно он - Хлопов, оттого представить ее без парнишки сейчас - смерти подобно. Секач быть прежним уже не сможет - слишком заебался. И отдать свою собственную жизнь для того, чтобы спасти другую - молодую и любимую - видится ему единственно верным и правильным выходом из сложившейся ситуации. "Ну, Хлопов, давай уже, чего ты?" - бьется в голове пожарным набатом, оглушая барабанные перепонки. Лева, будто ощущая чужие внутренние метания, тянется еще. Резко, сумбурно, конвульсивно дергается ближе, сверкает в предзакатном солнце длинными белоснежными резцами, и, наконец, накрывает окровавленную кожу на предплечье широко раскрытым ртом. Валера даже не дергается. Просто замирает, прикрывая глаза, не смея мешать упырю в его кровожадных начинаниях, но, вместо ослепляющей вспышки обжигающей боли, чувствует лишь влажную и горячую шершавость чужого длинного и юркого языка. Сухость губ царапает воспаленное предплечье, мажет по давно зажившим белесым шрамам от чужих мощных резцов, и Секачев не верит самому себе - Хлопов целует. Широко, размашисто, мягко цепляя зубами светлую кожу, оттягивая на себя, после проходясь длинным и мокрым мазком по всей поверхности кровоточащих ссадин. Лева неторопливо, почти сонно слизывает бурую, пахнущую железом жидкость, и жмется ближе, утыкаясь носом во вставшую колом мышцу, аккуратно ведя дальше, до сетки вен, оплетших запястье. Притирается к особенно крупному рубцу от широкой челюсти нежно, осторожно и тепло, как делал еще пару дней назад, чертя носом по раскрывшейся от удивления ладони, отточенным жестом укладываясь в нее бледным лицом, склоняя голову набок. Да так и замирает, тяжело, хрипло дыша, болезненно, жалобно жмурясь от накативших на юное сознание ощущений. - Лева, да чего же ты?.. - Секачев не договаривает, глядя на то, как пачкает собственную ладонь чужая густая кровь, толстой нитью тянущаяся из приоткрытого рта, и не может уместить происходящее в чугунеющей голове. Древняя магическая тварь, мощнейший упырь, голыми руками способный разорвать на части любого неосторожного, меткий стрелок, ответственный боец, просто юный, смелый и мужественный парень, не успевший в полной мере познать нормальной жизни сейчас беспомощно умирал в его объятьях. Совершенно беззащитный, уставший и белый, как больничная простынь, он все еще пытался быть нежным и чувственным. Таким, каким он знал его последний, один из лучших в его жизни, год, наполненный таким чрезмерно-искренним, живым и настоящим. Наполненный Хлоповым. Его заливистым смехом, чуткими прикосновениями, жаркими поцелуями, долгими беспокойными ночами и мудрым, усмиряющим и возрождающим взглядом по-весеннему зеленых глаз с длинным веером пушистых ресниц. В нем, в одном лишь нечистом темном упыре, чистоты и первозданности больше, чем во многих светлых магах, скрывающихся под эгидой древних и истинных природных сил. Секачев тридцать лет дорожил, хранил и оберегал, но до недавнего времени и знать не мог, каково это - любить. Любить вот так запросто, ни за что. Любить и быть любимым не благодаря, а вопреки. - Валер, все хорошо. - Хриплый и тусклый голос пытается приободрить. Взывает к вечности бессмертной души, жмется холодными пальцами к тыльной стороне ладони, второй рукой слабо обхватывая за шею, и тянется ближе, утыкаясь ледяным носом в пульсирующее болезненно-испуганным жаром горло. Тычется серыми, сухими губами, оставляя на коже горячие и влажные следы терпко-пахнущей крови, царапает короткими ногтями бритый затылок, холодным выдохом обжигая трепещущую артерию, и замирает, прижимаясь запавшей щекой к выступающей под расстегнутым воротником ключице. Валеру встряхивает, будто ударом электрошокера. Он вздрагивает крупно, напугано, обхватывает пальцами бледное лицо, отстраняя то от себя, и пытается найти мечущимися зрачками до нестерпимого необходимый взгляд умных зеленых глаз. Зовет, не помня себя, трясет, словно тряпичную куклу, кричит что-то неосознаваемое, не боясь быть услышанным посторонним, бесновато водит пальцами по холодной мраморной коже, и изо всех сил старается не позволить Хлопову провалиться за грань. Жмется губами куда придется: в переносицу, в надбровные дуги, в лоб, в холодные щеки и острый подбородок, и эгоистично тянет к себе - на свет. Кровь захлестывает адреналин, Секачев почти встает от накативших на него эмоций, но не справляется с управлением отнявшимися обескровленными ногами, и грузно падает обратно на холодную землю, случившейся встряской неожиданно пробуждая древнюю силу обратно от временного анабиоза. Хлопов дрожит ресницами, напрягается библейски-красивым лицом, и вновь поднимает веки, из последних мощностей справляясь с уплывающим в небытие сознанием. Коротко встряхивается, приобретая фокус, вглядываясь в наверняка белое от первобытного ужаса лицо Валеры, и... улыбается. Так нежно, искренне и светло, что внутри все надрывается, сокрушительной лавиной обрушиваясь куда-то в сторону потерявших чувствительность ног. - Валер, не бойся. - Холодные дрожащие пальцы обхватывают небритые скулы. Секачев нервно жмурится, сухо шмыгая заложенным от эмоций носом, и утыкается щекой в юную ладонь, ощущая крупные и шершавые мозоли, набитые тугой арбалетной тетивой. От этих огрубевших наростов у Валеры по всему телу всегда мелкие царапины оставались - Лева всегда был не сдержан и в своих взглядах, и в своей страсти. Ластился, будто в последний раз, крепко и горячо вжимался молодым и сильным телом в его собственное, прижимая к любой случайной стене в совершенно неподходящее для этого время. Вечерами доверчиво и по-хозяйски забирался под одеяло, жался ледяными ногами к горячим стопам, утыкался холодным носом в ключицы и целовал, целовал, целовал. До хруста в костях прогибался под ним каждую ночь, до скрипа сухожилий и крупных синяков обхватывал испещренное шрамами тело мощными руками, кусался, царапался, палил, плавил, сжигал и сгорал дотла сам. Мягко утыкался губами в висок каждое совместное утро, тихо покидая одиночную палату, и смотрел яркими зелеными глазами на планерках с такой первозданной невинностью, что дурно становилось. Чопорные маги из Буревестника то и дело косо поглядывали на свежие синяки, ссадины, отпечатки ровных зубов на открытом горле, и намеренно-брезгливо отводили взгляд - нечистое это дело - свою мажескую жизнь с простым смертным человеком связывать. Знали абсолютно все, но все молчали, будто рыба об лед. Не смели голоса подать, язык протянуть в сторону непорочной репутации мощного и умелого молодого колдуна-упыря. С Валерой мирились исключительно постольку, поскольку. Опытный солдат, по чистой случайности прибившийся к магической Гильдии, восторга у местных не вызывал. Прозорливое начальство ценило его за преданность и исполнительность, а прочие безвольно принимали ввиду патологической врожденной надежности и рациональной аналитической жесткости. Что в нем нашел Хлопов - одному Богу известно. Но именно он сейчас так самозабвенно жался носом к небритому подбородку, изо всех сил пытаясь втянуть в себя чужой терпкий запах, наполненный болью, ужасом и... любовью. Куда уж деваться? - Угу. - Машинально отвечает Секачев, прижимая ладони к острым скулам, жмурясь и утыкаясь губами в сморщенную ложбинку между темных бровей. Он не хочет терять упыря. Он, сука, не может его потерять. - Я серьезно... не бойся. Любящая душа не умирает. И я всегда буду с тобой. Хочешь ты этого, или, нет. - Хлопов находит в себе силы шутить, ободрять и успокаивать. Мужественный, несокрушимый, не то, что сам Секачев. Вместо того, чтобы попытаться встряхнуть парня, воззвать его к надежде на светлое будущее, он сдался вот так слабо и непрофессионально. Беспомощно. - Хочу. - Хрипло роняет Валера, сумбурно скользя губами по ровному носу, и даже не пытается запутать. Он действительно хочет. Хочет, чтобы мальчишка остался с ним до самого конца. Чтобы не вздумал уходить, чтобы нашел в себе силы воззвать к древней магии, исцелиться, встать, пойти дальше не благодаря, а вопреки, но... не может не понять того простого и кристального факта - это невозможно. Сегодня им суждено умереть вот так бесславно, тихо и совершенно не героически. Истекая кровью в холодном и промозглом осеннем бору, так и не успев побороться за собственное счастье. Хлопов чужие метания чувствует, чертит окровавленными пальцами по скулам, приподнимая голову, и уверенно, самозабвенно жмется открытым ртом к приоткрытым губам Секачева. Нежно, трепетно, чутко и обезоруживающе. Самый горький в жизни поцелуй отдает ненавязчивой сладостью сухих губ, ржавым, соленым привкусом крови и болезненным послевкусием неотвратимого ухода. Лева прощается с ним, цепляясь за существо из последних имеющихся сил, сумбурно, смазано сплетаясь юрким языком с его собственным. Тяжело, свистяще дышит, бурля поднимающейся к трахее кровью, цепляется за губы острыми зубами, вжимаясь еще, еще и еще, настолько, насколько позволяет собственная усталость. И болезненно стонет, бессильно отстраняясь, мазнув губами по подбородку и роняя упрямый, покрытой испариной лоб промеж напряженных ключиц, под которыми постепенно занимается преисполненная ужасом потери агония. Хлопов вдыхает рвано, громко и хрипло, булькающе, а затем затихает, будто его и вовсе не существует. Разве что продолжает мягко обхватывать шею, перебирая холодеющими пальцами короткие волосы на затылке, пуская по спине волну беспомощных мурашек, теряющихся в покрывшейся холодным потом выемке на пояснице. Валера держит крепко даже тогда, когда чувствует, как конвульсивно содрогается молодое тело, а осторожная, мягкая хватка безвольно обмякает, роняя длинные молодые руки по обе стороны тяжелыми бесполезными веревками. Он больше не зовет, не трясет, не бьет по щекам и не оттягивает верхние веки. Больше не борется за чужую безвременно увядшую жизнь. Просто жмет еще крепче, утыкаясь внезапно солеными губами во взъерошенную вспотевшую макушку, и жмурит глаза, ощущая, как по скулам чертит что-то мокрое, крупное и горячее. Оно катится градом, теряется в темных, спутанных левиных волосах, заползает под воротник форменной куртки, обжигая остывшие от осеннего холода ключицы. Секачев не проверяет, но чувствует - молодое и сильное сердце больше не бьется. Широкие легкие больше не свистят болезненными, сдавленными выдохами, а мудрые и зеленые глаза больше никогда не взглянут так, что дрожь пробьет от корней волос и до самых пяток. Лева Хлопов ушел с последними лучами холодного осеннего солнца, теряющегося в тревожно шепчущихся меж друг другом крон многолетних сочувствующих сосен. Те жалобно укрывают молодое тело от света первой холодной и такой же безжизненной, как и он сам, ранней звезды, не позволяя мертвым лучам коснуться блестящих волос и потускневшей мраморной кожи. Секачев прячет Леву в собственных руках, закрывая от всего мира, словно это могло бы помочь им обоим. Словно это могло бы вернуть колдуна обратно. Смазано тычется губами в холодный лоб, бессознательно водит горячими пальцами по приоткрытому, сухому, безжизненному рту, размазывая темную кровь, жмет к себе, что есть силы, постепенно осознавая, но не смея принять неизбежное. Мифические доселе слезы жгут укрытую светлыми шрамами кожу лица, душат, давят горло, будто тисками, но одного факта они исправить все же не могут - Хлопова больше нет. Валера больше не чувствует. Ни холода, ни боли, ни смысла. Беспомощно качает в руках безжизненное тело, и резко вздрагивает, отвлекаясь на внезапный тихий звук, ворвавшийся в звенящую тишину, повисшую в сыром столетнем бору. Где-то неподалеку хрустнула иссохшая от старости ветвь. Секачев поднимает воспаленные веки, смаргивая горячую пелену, всматриваясь в густеющий полумрак, постепенно приобретающий фокус. И не верит собственным глазам, хмурясь, щурясь, до последнего мгновения думая, что собственная болезненная фантазия играет с ним последнюю жестокую шутку: промеж голых стволов иссиня-черных в темноте сосен, в мертвом свете самой первой, давно погибшей звезды, на четырех массивных лохматых лапах стоит высокий и поджарый молодой пес. - Лева?.. - Секачев зовет тихо, хрипло и осторожно. Зверь напряженно слушает, медленно приседает на передние лапы, жмет к гладкой, отблескивающей в полумраке шерсти длинные уши, и утробно, задавленно рычит. По телу бегут крупные и холодные мурашки - пес чует его липкий и первобытный страх. Гудит, переминается с лапы на лапу, в укрывающей землю ночи больше похожий на потустороннюю смертоносную тень. Вместе с глубоким ужасом где-то внутри расползается извращенное чувство такого необходимого сейчас облегчения. Валера осторожно отпускает одну руку, придерживая безжизненное тело второй, и медленно тянет ее в сторону зверя, обезоружено раскрывая пустую ладонь. - Лева, - это я. Я - Валера. Не узнал? - Сердце колотится, словно бешеное. Пес, до этого замерший на месте, глубоко и раскатисто ворчит. Шумно тянет большой пуговицей черного носа холодный лесной воздух, коротко чихает, а затем внезапно клонит большую голову набок, высоко, недоуменно скуля, сверкая в полумраке круглыми и яркими зелеными глазами. Поднимается на высоких, мощных лапах, медленно подходит ближе, скрипя подушечками по игольчатому насту, и пригибается мордой к окровавленным ногам. Нюхает глубоко, изучающе, хмурит густые брови, и снова скулит - уже удовлетворенно. Привыкшие к полумраку глаза замечают, как коротко, неуверенно дергается длинный лохматый хвост, а шершавый, горячий язык внезапно чертит по глубокому рассечению на раскрытом от в клочья порванной формы колене. Главным преимуществом Хлопова передо всеми прочими магами являлось древнее первобытное умение отделять темную потустороннюю душу от светлой и человеческой. Под покровом глубокой тьмы упыриная сущность исправно покидала молодое тело, отправляясь в иные, ведомые одному лишь ему, миры. Кто-то называл это летаргией, кто-то - сомнамбулией, но Валера, не дозвавшийся Леву в одну из ночей, понял - это витало далеко за пределами любого здравого человеческого понимания. Принял, и прикипел еще сильнее, не осознавая, но чувствуя, сколь сильное магическое существо пребывало подле него. Теперь же ему довелось увидеть это своими собственными глазами. - Лева, подойди ко мне. Ну? Не бойся. - Секачев снова тянет руку в сторону зверя, придерживая человеческое тело за остывший, но все еще влажный затылок, и накрепко закусывает нижнюю губу, глядя на то, как пес медленно поднимает на него глубокие и мудрые круглые глаза. Смотрит... как на дурачка, одним словом, и это не может не поднять внутри какую-то необъяснимую и накатывающую волну нервного облегчения. Фыркает, дергает усами, разве что головой не мотает, внимательно всматриваясь в Секачева, затем переводя взгляд на безжизненную оболочку в его руках. Глядит отчасти изумленно, высоко, любопытно поднимая длинные уши, клонит голову то влево, то вправо, будто пытаясь узнать в изувеченной человеческой фигуре самого себя. И низко, раскатисто рычит, скаля длинные, ровные клыки, замечая промеж деревьев отдаленный свет многочисленных походных фонарей. И резко дергает с места, взметая мощными лапами мирно покоящиеся на холодной земле опавшие и ржавые сосновые иглы. Далекие голоса смешиваются со ставшим оглушительно-звенящим пространством. Секачев теряющим резкость взглядом провожает скрывающуюся в чаще четверолапую тень, и запоздало думает о том, что все это - лишь плод его больного и воспаленного воображения. Падающий на колени совсем рядом Руст светит фонарем прямо в глаза. Что-то орет противно-скрипучим голосом, бьет по щекам, машет руками, подзывая своих, тянет кривые пальцы к тонкому белому горлу остывающего Хлопова в сжавшихся намертво объятьях Валеры. Нелепо дергается в сторону от агональной попытки Секачева защитить, не позволяя чужим рукам прикоснуться к единственному и лучшему, что было в его жизни, оскалив зубы и рыча, что черный пес, навеки укрытый тенью многолетних хвойных деревьев. Стекленеет шальными глазами с белыми ободками вокруг век, глядя на него, будто на умалишенного, и машет еще активнее, крича смешивающееся в какофонии многочисленных звуков имя старшего целителя из Буревестника. Свои. Прав был Лева - запеленговали, и даже почти успели. Почти. Был прав и еще кое в чем - любящая душа не умирает. Никогда. * * * В бору темно, сыро и холодно. Ноябрь безжалостно вступает в свои холодные и предзимние права, затягивая густым белесым инеем подпревшую игольную падь и выступающие корюзлые корни щербатых высоких сосен. Валера бредет без умысла и наугад, сжимая в зубах фильтр тлеющей сигареты, и запоздало, тускло припоминает, что не прихватил с собой даже табельного пистолета. Зачем он ему? Если наткнется на инквизиторов - тот его точно не спасет, а все прочее - это всего лишь надуманная придурь поломанного и воспаленного сознания. Хлопов приходит к нему каждую ночь. Прокрадывается с первым сонным маревом, скрипит дверью в одиночную палату для единственного в лагере человека, шумно пыхтит и шлепает жесткими подушечками лап по обшарпанному бревенчатому полу. Подходит к самой кровати, принюхивается, тихо поскуливая и взмахивая длинными ушами, а затем тихо и аккуратно забирается под одеяло. Жмется холодными босыми ногами к горячим шершавым стопам, крепко обхватывает длинными и сильными юношескими руками, и утыкается ледяным носом в ключицу, наваливаясь всем молодым и поджарым телом. Целует до самозабвения и ссадин на губах, жмет пальцами до крупных синяков, кусается все также сумбурно и чувственно, шепчет что-то на грани сознания, утягивая в пучину желанного удовольствия и такой порочной, но такой умиротворяющей неги. Прогибается под ним до хруста в костях, сдавленно, надрывно стонет в прижатую к ярко-алым губам грубую ладонь, захлестывает лодыжки на покрытой шрамами пояснице, палит, плавит, сжигает и сгорает сам. После смотрит яркими зелеными глазами чисто, невинно и непорочно, оглаживая вспотевший бритый затылок и притягивая к себе, успокаивая, укрывая и пряча мечущуюся и страдающую душу в теплых и нежных объятьях. И также бесследно уходит под утро, мягко касаясь губами виска, выскальзывая со смятых простыней, цокая длинными когтями по полу, шурша гладкой шерстью, напоследок отершейся о выщербленный дверной косяк. Валера думает что это - простое помешательство. Но раз за разом с первыми лучами солнца исправно расправляет сбитое в ком постельное белье, подтягивает воротник форменной куртки выше, закрывая багрово-красные следы от ровных зубов, скатывает рукава по предплечьям, укрытым яркими синяками от цепких молодых пальцев, и живет дальше. Так, как, скорее всего, желал бы ему Лева Хлопов, останься он с ним рядом при свете огромного и одинокого Солнца. Все так же метко стреляет, все так же холодно огрызается на попытки влезть в его душу, все так же оправдывает ожидание руководства, все так же не подпускает к себе чванных и высокомерных магов, и все так же любит до щемящей слабости в еще не остывшей груди. Сигарета заканчивается. Секачев вдавливает окурок в мерзлую землю, ведя сухими пальцами по закусанным прошедшей ночью губам, и прикрывает глаза, глубоко втягивая в себя стылый воздух, заменяя его тяжелым облачком горячего пара, вышедшего из легких. И резко вздрагивает, напрягаясь, поднимая веки, направляя взгляд на источник неожиданного и внезапного шума. Из стройного ряда многолетних сосен, из глубокого полумрака лесной чащи, нарушаемого лишь мертвенно-бледным светом усмехающейся с небесного свода полуполной луны, на него внимательно и заинтересованно выглядывает мудрый и знакомый взгляд по-весеннему зеленых глаз.