По разбитым зеркалам

      Чего бы ты не достиг в этой жизни, всё рано или поздно станет прахом.       Всё, чем ты гордишься, рано или поздно будет выброшено на помойку.       Жизнь мага бессмысленна и кончится ничем — полным забвением.       Вероятность долговременного выживания каждого шамана равна нулю.       Прикосновения нежные — он гладит волосы и шею; испытывая нужду услышать самый уязвимый и хрупкий звук — стон, — становится жёстче: кусает губы и царапает ребра. Губы чуть обветренные, небольшая щетина покалывает, язык на контрасте — сплошная мягкость.       Сатору противился желанию до последнего. Это неправильно, непоправимо. Спустить подобное с рук? Забыть? Простить? Ощущение не проходило, а какая-то вязкая, тянущая тоска усиливалась, и он никак не мог с ней справиться. Словно потерял нечто очень важное, и теперь без этого уже никогда не сможет жить полноценной жизнью. Единственный взгляд, полный тревоги. Фантомное чувство на кончиках пальцев от дрожи, ритма бешеного сердцебиения. Заевший бесконечным эхом голос, шепчущий ласково его имя. Запах дождя и сигарет, въевшийся глубоко под кожу, что ни вывести, ни смыть, ни содрать живьём.       Сатору ломало от желания объять необъятное. Ему не хватило бы смелости отбросить всё, но стремление — было. Есть по сей день. Приходилось напоминать себе из раза в раз: он Сильнейший маг с редким даром Шести Глаз и тот, кому подвластна Бесконечность. Но премии, медали, ярлыки — как угодно — давили, заставляя прогибаться, становиться податливым.       И тогда он решился, придумал, как поступить. Он уйдёт от себя, от величия, от огромной силы к нему. К Гето Сугуру.       Годжо чувствует, как чужие и одновременно самые родные губы обжигают шею, оставляя дорожку поцелуев, как раскалённые следы на коже. Весь мир сужается до мучительного предвкушения, настолько острого, что, кажется, он попросту умрёт, если Сугуру остановится.       Этого он так мучительно желал: быть поглощённым, смятым в сильных руках. Испытать наслаждение от того, как Гето наслаждается им сполна, как ревностно расцеловывает его, буквально крича: «Ты мой. Только мой, Сатору, и больше ничей».

***

      Ледяной ветер пронизывает его насквозь, из серых облаков начинает накрапывать мелкий дождик. Годжо съёживается и суёт руки в карманы штанов. Ноги сами несут его в верном направлении. Телефон беззвучно звонит где-то в куртке. Сейчас он не тот сильнейший шаман, которого явно ждут услышать на том конце.       Голова пуста, тело налито свинцом. Он истощён, изнурён так, что, кажется, той версии Сатору Годжо больше нет. Прежний он разбился, рассыпался на миллион осколков. Каждодневно одна и та же проповедь — спасай и будь спасен. Надоело. Сидит в печёнках, выкручивает внутренности, полощет хлоркой голову. Всё без толку. Какой смысл?       «Когда всё стало таким сложным? Беспросветно тёмным? Абсолютно неразрешимым?»       Когда Гето погубил деревню? Когда умерла Рико Аманай? Нет. Поцелуй в жаркое лето под деревом? Впервые увиденные капли крови на бледном лице? Сломанная рука, скрытая под гипсом? Лунная ночь, когда они спали на одной кровати, и он жадно смотрел на спящего Сугуру? Нет. Громкое гоготание на весь стадион техникума? Первое нахальное «привет»? Ещё раньше. Неуверенные шаги годовалого Сатору? Восторженные и вместе с тем испуганные взгляды взрослых? Первый крик от рождения? Само появление на свет столь могущественного мага уже ознаменовало собой перемены.       Конец или начало чего-то нового? Перо, которым пишется история в его руках. Что ты выберешь, Сатору?       Дверь захлопывается, и мысли прерываются. Оглушительная тишина, в которой он не сразу разбирает свист чайника и неразборчивое бормотание ведущих новостей. — Ты долго, — звучит откуда-то из коридора. — Иди сюда.       Годжо повинуется: снимает с плеча дорожную сумку и вешает куртку. Переобувшись в тапочки, шоркает в направлении кухни. Тесное помещение полнится пряными ароматами кофе с корицей, кориандра и мускатного ореха. — Помой-ка руки, — командует, не глядя, Гето, что-то активно помешивая на плите. Он стоит в позе дерева, в домашних штанах и большом свитере. — Идея того, что ты обнимешь меня ледяными с улицы руками, мне не нравится. Если не хочешь остаться голодным, то даже не спорь.       В раковине журчит вода, руки вяло перебирают мыло и растирают пену. — Что и правда не поспоришь? Или ты мне так гримасы корчишь? — парень оборачивается и застывает. Полуулыбка меркнет. — Сатору, ты чего?       Оттого, как Сугуру смотрит, всё внутри взрывается. Руки безвольно зависают под горячей струей, голова понуро опущена. Таким павшим духом друг его ещё не видел.       Шеи касается горячее дыхание, на плечи ложатся ладони, подгребая к себе. — Сатору, что случилось? — Его разворачивают и прямо-таки припирают к стене. В чёрных океанах плещется переживание. Никто никогда так не смотрел на него. — Скажи мне.       Длинные пальцы Гето стягивают медленно маску, открывая вид на уставшие и блёклые глаза. Те самые, которые всегда искрятся смехом и ярким солнечным светом даже в самый пасмурный день. Те, за которые были и будут готовы убивать. Которые хотят заполучить в качестве трофея, вырвав с корнем. Те, в которых Сугуру видит весь мир.       Годжо несколько минут изучает его лицо, красивое и опасное, а потом быстрым шагом приближается и впивается грубым поцелуем в губы. — Да, что с тобой? — успевает вырваться, прежде чем в рот Гето грубо проникают языком. — Соскучился, — Годжо размазывает поцелуй от губ к щеке. Словно щенок, зарывается носом в его шею, остро вдыхая осевший мятный запах. — Сугуру.       Это имя сводит с ума. Его хочется то кричать, то лепетать севшим голосом. Его звук одновременно острый, пробирающий до дрожи, режущий насквозь и обволакивающий, лечащий и полностью выбивающий воздух из легких. Сугуру — заклинание, колыбель, гроза и безмерное море. Сугуру забирает без остатка, окутывает и прячет ото всех на свете.       Одно имя — и Годжо перестает существовать. — Ладно, хорошо, — сбито говорит Гето, обнимая парня. — Ты всё получишь, но сперва давай поедим. Ты ведь только с дороги. Должно быть, и крошки с утра во рту не было.       Никто из тех, кто окружает Сатору, не был столь заботлив к нему. Тот факт, что есть на свете человек, которому небезразлично пообедал ли он, как добрался до дома и выспался ли после трудного дня, буквально оживляет. Для всех он непоколебимая стена, тот, кто лишен слабостей и всяких потребностей. Образ неживого, несуществующего человека. Для всех, кроме Сугуру.       Забота — он узнал что это, когда в жизни появился он. Кажется, единственный помнящий, что Сатору Годжо в первую очередь человек. — У меня тут говядина, — не выпуская парня из кольца рук, он оглядывается на почти накрытый стол. — Впервые готовлю нечто подобное. А ещё кофе с маффинами из новой пекарни.       Он говорит так, словно это обычная среда. В общежитии тишина, потому что все разъехались на каникулы. Сугуру бы тоже уехал, но знал, что друг не вернётся в семейное поместье; клан выест ему мозг, вновь взявшись поучать каким он должен быть. Оставшись одни, они могут не скрываться по углам, целоваться вдоволь где и сколько угодно. Будто и нет никаких обязательств и гребаной войны. Словно мир не раскололся надвое, не разделился на чёрное и белое. Точно одному поцелую подвластно разрешить катастрофу между ними.       Стоит Сатору сделать последний глоток, как большой палец Сугуру проводит по нижней губе, а после слизывает оставшиеся крошки кекса. Языком очерчивает изгибы влажных уст и напористо проникает в рот. Сатору зарывается пальцами в его густые тёмные волосы, углубляя поцелуй. Он истошно желает ещё больше прикосновений, чтобы на коже не осталось места, где не властвовал бы Сугуру. Гибкие пальцы просачиваются меж растопыренной пятерни, ладони вплотную соприкасаются, и хват сжимается в крепкий замок. Его тянут за собой, влекут, как зачарованного, в спальню.       Наткнувшись голенью на узкий деревянный бортик кровати, тело падает на холодные простыни. Сам Сугуру стоит, смотря сверху вниз. Разум обоих затуманивает желание и одновременно с этим опасение. Маленькое гадкое чувство, будто когда стрелка отмерит ровно круг, они исчезнут. Гето отмахивается от этой глупости и двигается к любимому. Нависает над ним; пальцы оглаживают от скулы к подбородку, слегка касаясь короткими ногтями. Кожа мягкая, прикосновение нежное и легко заставляющее сердце шамана замереть на миг от сладости и волнения. — Ты в порядке? — спрашивает тихонько, словно они вовсе не наедине. У Сатору от его голоса сердце в глотке.       Он не желает возвращаться к тому, что находится снаружи этой квартиры. Никаких разговоров. Слова, слова, слова — белый шум, который забивает голову. Говорить губами, но иначе — на языке поцелуев. Единственное исключение — имена. — Я не хочу сейчас об этом ни думать, ни говорить. — Рядом с этим человеком Сатору хочет забыть всё на свете. Упасть в озеро, утонуть, раствориться, стать с ним единым целым. — Просто…       «Просто возьми и укрой собой. Очисти память, оставь в ней только себя. Распори душу и поселись в ней. Не отпускай меня, что бы не случилось», — сказать хочется много, но ничто и близко не описывает всю его острую нужду в Сугуру. Вместо слов он кладёт ладонь на его поясницу. Не гладит, а удерживает, тянет на себя. — Я понял, — проговаривает Гето в самые губы. Неспешность и частые излишние прикосновения превращают рутину в ласку, и Сатору ощущает расползающиеся по телу жар и пульсацию крови внизу.       Ливень, кажется, становится лишь сильнее. Молотит по асфальту и крышам домов, выбивая безумные барабанные дроби. Вода ручьями стекает по стенам, по веткам деревьев, хлещет из дождевых труб.       Без привычной дерзости и нарочитого желания забрать, выгрызть контроль, весь процесс ощущается иначе. Годжо даёт слабину, полностью сдаваясь на волю шамана. Всецело вверяет всего себя без остатка в руки, которые по локоть в невинной крови. Некое тёмное потаённое желание сипло говорит, что он и сам не прочь стать ещё одной их жертвой. Они свободно плутают и путаются в одежде, гладя и растирая кожу. Губы соскальзывают на шею, переходя к мочке уха, кусая и втягивая её в рот, лаская языком.       Пальцы Сатору на его ребрах, неторопливо перебираются на пояс и расстегивают ремень, тут же ловко справляясь с пуговицей на джинсах. Но его руки ловят у самой ширинки и убирают в сторону. Мысли спутываются, внутри сладко ноет. Запрет вызывает томление, которое набирает оборот, повышает градус тела. Лишняя одежда раздражает, но тут колено Гето проскальзывает между ног Сатору, упирается в пах и давит. Все мысли разом вышибает из головы, и они остаются кровавым следом на стене. Пользуясь отвлекающим маневром, Сугуру перемещается ещё ниже. Задирает футболку и проходится языком по напряженному мускулистому торсу. Влажная дорожка тянется ниже, руки попутно, ловко, почти одним рывком, стягивают с шамана бриджи вместе с трусами.       Мокрый язык скользит, приближаясь к паху, и Сатору заметно напрягается. Нежность делает его слепым, и каждое прикосновение как раскаленное железо, каждый легкий ветерок как жар пустыни. И не будь он так зациклен на желании забыться, умолял бы, чтобы это не заканчивалось.       Гето едва задевает его плоть, но этого хватает с лихвой. Он нервно сглатывает. Каждый узел на спине так возбуждающе и ненавязчиво давит, щекочет, вызывает какое-то непонятное чувство: хочется прогибать спину и тихо стонать, хоть ничего ещё не произошло.       Большие грубые ладони сжимают бедра, а потом резко дергают на себя. Сугуру неторопливо гладит, касается мошонки, сжимает её, перекатывает в пальцах, ведёт ниже, нажимая на основание члена, подушечками легонько обводит головку. Жертва ласк закусывает губу и запрокидывает голову. До безумия хочется что-то сказать, призвать перестать церемониться, но всё, на что он способен — это нетерпеливо промычать. Однако его просьба ясна и без слов. Обветренные губы наконец касаются члена. Оттого, как плотно он смыкает веки от ударившего наслаждения, становятся видимы красные звёзды и синие метеориты. — Расслабься немного, — обращается к нему Гето, оглаживая внутреннюю сторону бедра. — Я всё сделаю.       Пошире раздвинув его ноги, Сугуру устраивается между них поудобнее. Уста, холодные и одновременно с тем горячие, убийственно пронизывают каждую клеточку тела. Движения хаотичные, заставляют лихорадочно кусать губы, заглушая такие же беспорядочные стоны.       Он знает, как Сатору нравится. Выучил, исследовал каждый островок тела. Никто и никогда не будет допущен так близко, как он. Никто не сможет заставить Сатору стонать, вместе с тем рассыпаясь на сотню осколков. И никто кроме Сугуру не будет с наслаждением, рожденным от боли, ступать по разбитым зеркалам с ликом Сильнейшего как по цветам.       Темп нарастает. Гето жадно и глубоко берёт его в рот. Язык проходится по венке, а губы обхватывают орган, сжимаясь у головки. Щёки чуть алеют, глаза прикрыты, ресницы поблескивают от слёз. Сугуру вылизывает и посасывает головку, дразня языком уздечку и постанывая от удовольствия сам. Захлебывающиеся звуки заглатывания члена пробуждают у обоих некое хищное, алчное желание стать ещё ближе. Годжо одержим, околдован тем, как ловко и точно Гето насаживается, что не замечает, как параллельно в него входит указательный, а затем и средний палец. Сердце бьётся где-то в горле, пульс зашкаливает, а сам Сатору задыхается. Ему дико хочется ещё Сугуру. Чтобы он был везде и одновременно. Комкая пальцами наволочку, он не сдерживается от желания задохнуться окончательно от поцелуя. Он цепляется в чёрные, как смола, волосы, и тянет наверх. Ему не перечат и сразу отзываются, старательно впиваясь в губы.       Напор отступает, Гето очерчивает каждый милиметр рта Годжо. Плавясь от сковавшего напряжения, которое так и не получило выхода, его руки нагло проникают под одежду любовника, но сдёрнуть её наспех не удаётся. — Сугуру, чёрт. — Сейчас, — дрожит голос от нетерпения и возбуждения.       Выдержка Гето даёт трещины. Ему явно хотелось подразниться ещё, но некий невидимый магнит, скрытый в нём, непреодолимо тянет его к Сатору, и чем сильнее противишься желанию, тем более сокрушающим оно становится.       Стоит Сугуру оголиться, как в Сатору просыпается неистовый зверь. Он кусает его ключицу, плечо, шею, оставляет сочные засосы. Распирает от влечения оторвать, покрыть, завладеть полностью. Только его и ничей больше. Первый и единственный. Лишь его. Сугуру хрипло всхлипывает, и зубы снова вонзаются в кожу, прокусывая её. Как это глупо думать, что можно завладеть тем, что тебе не принадлежит, оставив след. И вот снова. Неясно откуда породившаяся злость, даже презрение.       По телу волной проходит дрожь, вызывая зуд, как если изваляться в сухой траве. Годжо обнимает Гето, притягивая ближе. Свободной рукой ныряет под живот и сжимает его член. Такой же мокрый, истекающий смазкой. — Чего ты ждёшь? — Голос не узнать: возбуждение через край, жадность, требовательность и какая-то пошлая жалобная покорность. — Тебя. — Сугуру смотрит на парня, чтобы убедиться, что тот готов, и они сцепливаются взглядами. Пожирают друг друга глазами. Там, в лазурном океане, клубится страх и напряжение. — Что с тобой? И не надо отговорок вроде «всё хорошо». — Удачный момент для разговора. — Я не буду продолжать, пока не скажешь.       В непроглядной черноте Сугуру, Сатору видит светящееся беспокойство. Он предпочтёт лечь под рельсы, чем сказать. Ну вот почему он такой чертовски внимательный и чувствительный к переменам в настроении Годжо? Быть может, потому что он всегда устраивает маскарад, скрывая и хороня глубоко внутри себя всё? Сейчас он как на ладони, и прятаться совершенно незачем. Вот именно незачем — будто откликается взгляд любовника перед ним. — Я не хочу выходить из дома. — И, судя по вздёрнутой брови, Гето ожидал услышать не это. — Почему? — Просто не выпускай меня отсюда, — чувственно шепчет он в изгиб искусанной шеи.       Он нервно обхватывает шею любовника обеими руками и буквально заставляет лечь на себя. Сатору молчит, но сердце, бешено выплясывающее в груди, которое Сугуру так хорошо чувствует, кричит о всепоглощающем ужасе. Вовсе не каприз или насмешка. Он, вероятно, никогда не сможет сказать напрямую о том, как ему страшно. До дрожи в поджилках, до удушающего лассо в горле, до окаменения в мышцах. — Хорошо, — оглаживая подбородок и чмокая в висок.       Наконец, спустя мучительное время ожидания, Сатору ощущает, как в него входят, растягивая стенки, — медленно и сдержанно, ласково и аккуратно. — Сугуру, — в горле клокочет; Сатору тонко постанывает и впивается пальцами в округлые плечи парня. — Знаю, но я сделаю по-другому, — самозабвенно покусывает его губы, а затем легко проводит по ним языком, не оставляя места для спора. Щёки Сугуру стали гореть ярче прежнего, и он кокетливо улыбнулся, завершив поцелуй. — Доверься мне.       Доверься — говорить это глупо и поздно. Сатору водит вокруг пальца всё магическое сообщество. Все эти годы он притворяется слепым и не ведающим, где скрывается бывший одноклассник и нынешний мастер проклятий. Да даже после устроенного переполоха всё так же предан ему. Он может без колебания вручить ему нож и приставить к своему горлу. И даже если вдруг вселенная рухнет и рука Сугуру дрогнет, он будет счастлив.       Гето не торопится, позволяя привыкнуть к новым ощущениям. Когда же он входит во всю длину, Годжо припадает к его шее и проводит языком по багровому засосу. Прошлое буйство оседает, и он и правда расслабляется, позволяя растянуть момент близости.       Неторопливые аккуратные движения; руки сминают ягодицы, и Сатору роняет очередной стон. То, как ведёт себя Сугуру, напоминает студенческую пору. Тогда он действовал наугад, неотрывно прослеживая реакцию одноклассника. Те девственно чистые поцелуи навсегда отпечатались в сознании Сильнейшего. Когда придёт час умирать, он непременно будет вспоминать — робкий и чувственный Сугуру, наивно влюбленный взгляд которого из-под чёлки поёт балладу их вечной юности.       Медленное поглаживание по костяшкам, — напоминая о себе, — неслышный шелест «я здесь» — выдергивает Сатору из прискорбных мыслей.       Он меняет положение, не отрываясь от Сатору. Подхватывает за бедра и усаживает на себя. Вновь прижимая к своей груди податливое тело, Гето просовывает ладонь между ними, обхватывая до этого момента обделённый вниманием член, и скользит по нему кольцом из пальцев. Сатору тяжело дышит куда-то в шею шамана, ведёт тазом, притираясь. Сугуру толкается рвано, с оттягом.       Это отличается от того, как бывает обычно. Дико, с издёвками, душно и спешно, словно августовская жара. Порой это тягучая пытка, порой приторная сладость. Сейчас совсем иначе. Как густой мёд, как впервые ободрать коленку, как холодное море после дождя. Как просмотр поздней ночью старого артхаусного кино. Секс вообще можно так описать? Аромат сигарет, мешающийся с мятной жвачкой. Всё чертовски правильно.       Годжо оглаживает лопатки парня и прижимает ещё ближе к себе, почти не оставляя места для руки, которая яростно надрачивает ему. Обхваченный в плотные тиски их тел, член непрерывно пульсирует. Сатору запускает пальцы в волосы, которые беспорядочно лежат на покусанных и в каких-то местах припухших плечах. От них пахнет сладко-горьким, будоражащим чувства сигаретным дымом. Вплетая пальцы в тёмный загривок и с силой сжимая, он глаза закатывает, чувствуя постепенно накатывающие спазмы в паху. — Сатору. — Гето отстраняется, заставляя его смотреть на себя. Поймать этот нуждающийся и зачарованный взгляд. Словно Сатору какая-то падающая звезда или последняя радуга летом. — Пожалуйста. — Или не хватило воздуха или пелена накрыла его с головой, но он зажмурился и с неимоверным усилием принялся быстрее двигать бёдрами.       То, с какой мольбой, с искреннем сожалением прошептал Сугуру, словно нечто жуткое и безвозвратное накроет их волной вот-вот. Словно сейчас он занесёт руку и сломает Сатору раз и навсегда. Раздетый и уязвимый, самое хрупкое, нежное, что разобьётся и никогда уже не починится.       Сатору колотит. Хочется, не сдерживаясь, кричать «ещё». Это ненормально — говорит он где-то на фоне себе, двигая бёдрами навстречу. Его распирает от желания сделать что-то, чтобы запечатать момент непосильной тяги, желания вгрызться в Сугуру, обнять до хруста, до лома костей. Растворить и раствориться, стать чем-то единым, неземным, то, до чего никто и никогда не дотянется. — Я люблю тебя, — судорожно выдыхает Сугуру прямо ему в губы.       Пальцы на его ногах подгибаются. Сердце свистит, как чайник. За секунду в беспроглядной чёрной пустоте родилась вселенная. Из облаков газа и пыли, вращающихся вокруг новых звёзд, появились планеты. И в ту же секунду, не успев напитаться красотой, она погибает на глазах. Рвётся, как школьная тетрадь, и темнота снова пожирает всё.       По телу прокатывается судорога, в глазах темнеет. Раскаленное тело остывает на ледяных простынях. Он не может пошевелиться, когда Сугуру резко зацеловывает его как сумасшедший, до боли в губах и напрочь сбитого дыхания.       До сего момента это были просто встречи. Никаких обещаний, просьб и загадывания на будущее. И нужно было сейчас Сугуру сказать эти слова. Шутка Бога — вот на что похожа жизнь. Нет, я не могу. Думал — чувство, мурлычущее кошкой, рядом с ним сильнее, но нет. Он, возможно, никогда и никому так не будет нужен. Но совершенно точно никто и никогда не будет так нужен ему, как он.       В этой галактике одни солнце и луна. И им дозволено встретиться лишь на рассвете и на закате жизни одного из них. Грёбаный трус! Пусть так. Ничтожный гордец, что останется у разбитого корыта. Так будет правильно. Для кого? Для чего? Ради других. Ты просто идиот. Да. Всё может быть куда проще, уступи ты. Или ты. Не могу. И я. И я. — Сугуру, не нужно. — Что? — лениво приоткрывает один глаз. — О чём ты? — Усложнять.       Гето вначале мычит, кажется, думает, что неверно услышал. Неохотно поднимая голову, он заглядывает в лицо шамана, и пелена недавнего оргазма рассеивается. На молочно белых ресницах блестят слёзы. — Прости ещё раз, что? — и в тоне звучит скрипучая злоба.       Назвать их дуэт, их союз, отношения в несколько лет, прошедшие от влюбленности до настоящей любви, усложнением, ебаной формулой векторного пространства, просто смешно. Так смешно, как если вырвать сердце живьем и бросить под ноги многотысячной толпе.       Очередная ошибка, незарастающий шрам — Сатору наступает на одни и те же грабли. Однако сейчас он пойдёт до конца. Зажмёт газ и будет держать руль прямо по встречной. Сейчас он уничтожит свою жизнь окончательно.       Голубая рябь по завороженному лицу, когда они были в океанариуме. Небрежно зашитая штанина. Бег по коридору от надвигающегося крика. Пойманный губами хвост улыбки. Удар в солнечное сплетение. Пятна крови на полу. На рубашке, которая так и не отстиралась. Соединённые парты. Короткий зимний день. Чёрные круги под глазами. Серые голые стены, на которые хочется лезть. Несмолкающие цикады. Ночь в одной постели. Холодные объятья. Немой язык. Дрожь при одном взгляде. Расширенные зрачки. Толпа людей. Зияющая пустота. Боль. Боль. Сила, окружающая ото всех. Снова боль. Наигранный смех. День. Или ночь. Бездонный потолок. Оставленная фотография. Неутраченная надежда. Первая встреча. Вспотевшие ладони. Часы на стене встали. Угрозы. Поцелуи. Продрогшие пальцы кутаются под ворот пальто. Длинные тёплые летние дни. Молчание. Жадные объятия и обжигающие. Вопросы. Новый билборд на пути. Пропущенные звонки. Частые мигрени и бесполезные таблетки. Дежавю. Холодный пот. Маниакальное желание. Осознание. — У нас не любовь, а проклятье.       Борьба может будет долгой и в конечном итоге может бесполезной, но это наше существование, наша жизнь.       Жертвы есть и будут, их не избежать.       Исчезнет каждый и память не вечна, но, главное, что мы были друг у друга.       Система несправедлива, она съест и тебя и меня, и, возможно, ни нам, но следующему поколению удастся её остановить.