Длинный, почти бесконечный темный коридор сверкал в конце слабым-слабым желтым огоньком свечей, как бы ненавязчиво напоминая, что, вообще-то, по ночам выходить из специально отведенной для тебя комнатки запрещено. Дарья послушница прилежная — без надобности — да и с ней, впрочем, тоже — правил монастырских никогда не нарушает, но что уж делать, если заснуть в такой обстановке невозможно? Тяжелая деревянная дверь распахивается медленно и со скрипом; на ночь их, между прочим, раньше запирали, но теперь отчего-то перестали.
— Прекрати реветь, — тихо шикнула женщина куда-то в абсолютную темень, прекрасно зная, что ее услышали. — У меня из-за тебя и так одни проблемы.
Влага в статичном воздухе кажется ей тяжелой, удушающей; плачь постепенно стихает, а маленькая фигурка приподнимается на жесткой деревянной кровати, устремляя потухший ледяной взгляд на непрошенную. Даша еще не слишком ее знала — пожалуй, знала только из Юлькиных неустанных сплетен, стремительно разнесшихся по неприступным стенам женского монастыря. Богданова вообще не умеет держать язык за зубами — все и про всех знает, правила безнаказанно нарушает, а еще, конечно же, мечтает из «глуши» поскорее вырваться, чтобы вернуться к своей привычной роскошной жизни. Вот она-то подругам про
Катеньку и поведала — мол, Елизавета Петровна от отчаяния ее в монастырь и припрятала, потому что толку от супруги императора после рождения наследника — никакого.
— Тебе легко говорить, — тем же шепотом, с интересным акцентом летит ей в ответ. —
Монашка.
Дарья на сомнительное оскорбление только странно улыбается. Юля оказалась чертовски права, когда прошлой ночью, сидя на своей кровати в освящаемой одной только догорающей свечей темноте, со смехом назвала совсем молодую княжну
наглой. Уже забыла, видно, что сама вытворяла по прибытие.
У Юленьки ведь грех на грехе.
— Ты тоже привыкнешь, будь спокойна, — пожимает плечами и прищуривается, встречаясь в упор с чужими голубыми, все еще налитыми тоскливыми слезами. — Все рано или поздно привыкают, моя дорогая.
У Кати не находится сил с ней спорить.
***
— Нет, ну ты только посмотри на нее, — шепчет Богданова в самое ухо на внеочередной утренней службе и переводит лукавый взгляд на стоящую чуть поодаль Катерину. — И что, спрашивается, наследнику еще нужно.
— А это не нашего ума дело, Юленька, — смеется Даша, шутливо пихая подругу куда-то в бок, но потом все же добавляет: — Но она и вправду очень красива.
— Вот оно что, Дарья Николаевна, — тон из насмешливого мгновенно превращается в заговорщицкий. —
Вы, оказывается, не промах.
Здесь-то их замечают, и Екатерина, обернувшись, окидывает закадычных подруг взглядом то ли оценивающим, то ли вопрошающим. На Даше отчего-то задерживается дольше; очерчивает лицо, скулы, а затем осторожно, будто смутившись, спускается к мертвенно бледным от вечной темноты и влажности монастыря губам, про себя отмечая, что бледность — один из самых главных признаков поистине врожденной аристократичности. Угольная коса слегка выглядывает из-под церковного платка, и Кате вдруг очень хочется увидеть ее иначе — в пышном платье с ломающим реберные кости корсетом, дорогих украшениях, чтобы не так сильно концентрироваться на сверлящих ее голубых омутах.
— Пошли уже, — Юля хватает тонкое запястье Дарьи и упрямо тащит ту в сторону, к другим девушкам, что уже привычно собрались в кучу. На свежий воздух их выпускали редко — только во время службы, но в такие моменты разрешалось гулять почти без запретов, лишь не выходить за территорию.
Огонек жизни, теперь так редко пробивающийся свозь постоянную тоску лазурных глаз Катерины, угасает и тонет в утреннем звоне огромных колоколов.
***
В последнюю ночь Катя уже не сдерживается — плачет отчаянно горькими слезами, пряча голову на плече утешающей ее женщины, которая еще совсем недавно казалась восковой, бесчувственной, каменной. Даша гладит ее по спине холодной ладонью, но слов поддержки не произносит — не знает, что в таких случаях вообще следует говорить. Екатерина же от нее ничего не требует, но мысленно благодарит за возможность просто быть рядом, просто открыться, просто
чувствовать столь желанное тепло.
— Забудешь меня? — вопрошает она едва слышно, отваживаясь поднять глаза, и видит на чужом лице легкую, почти незаметную, но все же улыбку.
Дарья теперь
помещица, отданная под венец мужчине из знатного и богатого рода, но факт этот вызывает почему-то одно лишь отвращение и необъяснимую, до дикости глубокую тоску. Она ведь всегда хотела
по любви; так, чтобы до щемящей боли под ребрами, чтобы
безумно и необъяснимо сильно. Только это самое «безумно и необъяснимо» чувствовала вовсе не к будущему законному супругу, так великодушно выбранному отцом, а к этой дурной девчонке со вздернутым носом, вечной, по-детски искренней улыбкой и искрящимися невероятным светом голубыми глазами, которой выпало
счастье быть
нелюбимой женой императора.
Долгий, тягучий поцелуй прямо в персиковые губы служит безмолвным ответом.
***
Появление Юли на званом ужине не становится неожиданностью. Пышное золотое платье «по дворцовой моде» подчеркивает почти платиновые кудри, и Богданова смеется, протягивая руки для объятий:
— Не представляешь, как я рада тебя видеть, — холодные пальцы обжигают бледные запястья Салтыковой, горячее дыхание — мочку уха: — Мне столько всего нужно рассказать!
Соседки у Дарьи отнюдь не самые вежливые и обходительные, потому без стеснения встревают в сугубо личный разговор с восторженными репликами — сочетание «гости прямиком из столицы» вызывает уйму любопытства, ведь
там все гораздо лучше, солиднее и, разумеется, богаче. Богданова снисходительно улыбается двум непрошенным собеседницам, украдкой посылая старой подруге жалостливый взгляд, мол: «бог мой, дорогая, ты и вправду себя тут похоронишь», на что помещица лишь беспомощно разводит руками: «увы, Юль, это тебе не Москва».
— К слову, — баронесса с трудом вырывается из чужих цепких щупалец, подступая ближе к Даше, и темные карие глаза чернеют пеленой недосказанности. —
Императрица из Екатерины Алексеевны вышла на зависть покойной Елизавете Петровне.
Помещица застывает на месте, так и не прикоснувшись губами к вину, и улыбается открыто, не скрывая во взгляде гордости.
— Неужто? — шепчет едва различимо, ловя по-девичьи лукавый блеск чужих карих глаз и понимая, что в этот раз дворцовые сплетни из Богдановой придется буквально выбивать. — Расскажешь?
— Сначала выпьем, — кивает женщина, хватая наполненный до самых краев бокал и заправляя за ухо непослушную льняную прядку. Салтыкова вовсе не спорит — специально усаживает подругу поближе к себе, надеясь поворковать без лишних ушей, но назойливые, будто мухи, соседки оказываются совсем-совсем близко, потому приходится соблюдать чисто беспечную заинтересованность.
— Да-да, фанты при дворе теперь уже не в моде, — чересчур уж приторно тянет Юлия, глядя сквозь уже успевших наскучить гостей, потому что беседу эту затеяла
исключительно для виновницы торжества. — Теперь в моде прятки и маскарады.
Красное вино приятно обжигает пряным привкусом горло, и Даша совсем забывает вникать в откровенно скучный для нее разговор, потому что думает сейчас вовсе не о том.
— Наша царица к себе без разбора приближает — взять хотя бы ее фаворита! — Богданова опрокидывает в себя остатки вина из бокала, потом словно что-то вспоминает и улыбается совершенно очаровательно. — Дорогая, я ведь о Вашем
том самом родственнике, Сереже Салтыкове.
Слово «фаворит» в одну секунду будто бы намертво отпечатывается в сознании и загорается противным красным светом. Дарья как ни в чем не бывало вскидывает левую бровь, прищуривается, ощущая, как вместе с алкоголем по крови растекается еще и отвращение вперемешку со злостью; в народе это чувство принято называть
ревностью.
— И что же он, этот родственник? — впрочем, скрыть это самое саднящее чувство оказывается не так уж сложно — восковая маска абсолютного равнодушия действует безотказно. — Милостью императорской упивается небось?
— Ой, что рассказать… — Юля тянет слова специально и взгляды кидает отнюдь не двусмысленные,
кричащие. — При дворе благодать, одни только радости. Вы бы видели эту идиллическую картину!
Следующие ее слова
тонут в расползающейся вокруг тьме. Барыня ничего не слышит; думает только, что все это — дурные слухи, но сама-то понимает, что ошибки здесь быть не может, и оттого тошнит в разы сильнее.
На тысячу ножевых больше.
Бокал не выдерживает повисшего в воздухе напряжения и разбивается на крупные осколки прямо в руке. Стекло впивается болью в тонкую кожу.
***
Екатерина Алексеевна прикусывает нижнюю губу, медленно проводя пальцами по выложенной из небольших детских кубиков линии, и вновь полушепотом произносит короткое, но чертовски красивое русское слово:
—
С-т-р-а-с-т-ь, — тихо, одними губами, но Сергей все равно улавливает и улыбается. — Очень красивое слово.
— Значение у него еще красивее, — кивает и ненавязчиво касается тонкого запястья Ее Величества, на что та пренебрежительно фыркает, но все же позволяет своему учителю такую неслыханную дерзость.
Позволяет только потому, что хочет получить ответ на очень важный вопрос.
Когда Салтыков все же смелеет, поднимаясь пальцами выше и наклоняясь к самому ее лицу, глядя в до жути пронзительные голубые глаза, она лишь ловко перехватывает его ладонь. Не может позволить большего. Или просто не хочет.
— Сережа, — шепчет сбивчиво и до того невинно хлопает ресницами, что он просто
не в состоянии ее остановить. Удивительно, но большинство мужчин перед ней, царицей, абсолютно беспомощны и до того покладисты, что порой становится противно. — Ты ведь знаком с Салтыковой, верно?
— Знаком, Ваше Величество, — просто отвечает Сергей, будто бы не вслушиваясь, не придавая значения, потому что глаза горят неконтролируемым, почти диким
желанием.
—
Расскажи о ней, — роняет государыня одними губами и ловит во взгляде напротив явное непонимание. — Пожалуйста.
Близость между ними практически осязаема, но той самой
страсти нет. Страсть Катенька чувствует к женщине, о которой спрашивает, которую хочет увидеть, которую старалась отпустить все два года и, совершенно случайно встретив Сергея, обратила внимание вовсе не на него самого, а на так знакомую ей фамилию; хорошо известную, в народе вызывающую один чистейший страх, но при этом
до одури манящую.
— Зачем же Вам, Екатерина Алексеевна? — спрашивает и делает еще одну попытку приблизиться. Попытку, впрочем, быстро пресекают.
— С московской знатью дружить надо, Сереж, — отвечает Катерина с едва заметной усмешкой на персиковых губах, а потом строит щенячьи глаза
(еще один чудесный маневр, чтобы сразить наповал). И срабатывает всегда безотказно. — Особенно в моем положении.
В ее все еще очень сомнительном положении.
— Дарья Николаевна Салтыкова — вдова моего двоюродного брата, — начинает мужчина, и здесь-то Катя наконец понимает, отчего они носят одну фамилию. — Детство и юность провела в монастыре, а после смерти Глеба унаследовала большую часть нашего семейного состояния. Теперь, на минуточку, носит звание самой богатой помещицы в столице.
— Я слышала, что она очень красива, — холодная ладонь императрицы опускается на широкое мужское плечо, словно подначивая продолжить разговор.
«Вдова» почему-то обнадеживает. — Правду говорят или врут?
На самом же деле Екатерина помнит. Помнит прекрасно, хотя с их последней встречи прошло достаточно много времени.
Но глубокие голубые глаза будто пронзили ее насквозь, оставив на душе странный ожог.
— Не врут, Ваше Величество, — Салтыков странно улыбается, накрывая чужую ладонь. — Дарья вправду очень красивая женщина.
Последние слова ударяют в грудь болезненным уколом неясной, по-детски сильной и упрямой ревности.
Но не к Даше.
***
Привычно высокий каблук отбивает непривычно ровный ритм, пока императрица
отчаянно решительно шагает на встречу с той, которую так ненавидела и в то же время желала так яростно, что чувство, тысячами кошек скребущее и царапающее в груди годами, наивно казалось
предвкушением. Катерина вообще чертовски наивна — до сих пор верит, что трагическая гибель Сергея подстроена, а все страшные легенды, витающие вокруг якобы обезумившей Салтыковой, — не больше, чем просто хорошо продуманные слухи.
Но так уж вышло, что наивность чаще всего ни к чему хорошему не приводит.
В два шага пересекает порог одной из комнат — во дворце все они на один похожий манер; просторные, отделанные позолотой и разнообразной настенной росписью, но сейчас, стоя буквально в нескольких шагах от той, которую народ позорно прозвал
«душегубицей», Кате кажется, будто их разделяют всего лишь каких-то пару сантиметров; кажется, одно только неверное движение — и ей конец.
— Так вот, значит, ты какая, — опасность подкрадывается быстрее, чем Катя успевает осознать.
Сама смерть дышит прямо ей в шею. — Катенька.
Катенька нервно сглатывает вставший в горле комок и оборачивается. Все еще не может поверить, что несколько лет могли так сильно изменить ее. Некогда такие живые голубые глаза остекленели, а искренняя улыбка превратилась в совершенно безумный оскал.
От Дарьи веяло чистым сумасшествием.
— Скажи, что мне мерещится, — тон из властного становится почти умоляющим, и Екатерина невольно подносит облаченную в шелковую перчатку ладонь к сухим губам, будто сдерживаясь от лишней откровенности. — Прошу тебя.
А Салтыкова в ответ только смеется. Громко, надрывно,
не сдерживая себя больше ни в чем. Потому что в этом нет смысла, потому что ее конец близок, потому что
та, о которой она грезила несколько бесконечных лет, стоит сейчас напротив. И выглядит такой очаровательной, что любой смертный грех на фоне — пустое место.
— Увы,
Фике, — один шаг ближе, и горячее дыхание опаляет худую бледную шею, украшенную дорогим бриллиантовым колье. — Но ты ведь тоже не святая, правда?
Самообладание летит прямиком вниз и разбивается, подобно стеклу, о ложные надежды. Надежды, которые столь наивная Катя питала об этой встрече. Будто ее, теперь уже полноправную царицу огромной империи, загребут в крепкие объятия и укроют от всего гребаного мира, заверив, что все случившееся — ее дурная фантазия.
— Неужели в тебе не осталось ничего святого? — пытается достучаться, докопаться до сути, вынуть наружу все скрытые оболочкой сущности и понять, что же, наконец, произошло.
Что надломилось в ней за эти годы.
— Ты забрала, — губы помещицы трогает вызывающая ухмылка. — Хотела мое сердце заполучить?
— А у тебя оно есть? — летит ей в ответ шепотом с каким-то едва уловимым проблеском невысказанной обиды, отчего в груди тянет уже знакомой болью.
—
Ледяное.
Катерина не успевает понять, в какой момент чужие руки по-хозяйски обвивают тонкую талию, но прекрасно
понимает, что за этим последует и, вопреки собственным
абсолютно наивным ожиданиям, не собирается ее останавливать. А Дарья откровенно подло, без зазрения совести пользуется этой очаровательной, почти ребяческой наивностью и, медленно склонившись над ней, роняет беспечно в самое ухо:
— Я могла бы легко прикончить тебя прямо здесь, — со смехом, будто это — что-то чертовски удивительное; будто ей просто невероятно повезло
оказаться той, кем она является. — Но ты будешь первой, для кого встреча со мной не станет последней.
Скользит пристальным льдистым взглядом по мгновенно побелевшему лицу, про себя отмечая, что, между прочим, брак очень сильно изменил их обеих. И улыбается, потому что
обеих явно в худшую сторону. А затем подается вперед и целует до того нежно, что сама не верит; что кажется, будто это вовсе не она — жестокая, безжалостная,
бессердечная.
С чужих губ срывается то ли слишком громкий выдох, то ли слишком тихий стон — не разобрать. Салтыкова шарит по пышному платью, слегка задевая ногтями шнуровку корсета, дабы дать понять, что вот именно
теперь останавливать ее просто-напросто нет никакого смысла. Потом чуть тянет на себя шелковые ленты, чувствуя, как грудь под ослабленной хваткой тугого обруча начинает подниматься куда более расслабленно, чем прежде, но дышит Катерина все равно неглубоко,
неуверенно.
— Выдыхайте, Ваше Величество, — шепчет Даша скорее для себя, а потом опускается ниже и проводит языком по линии челюсти, игнорируя возмущенный возглас.
Катя до того показательно-скромная и до того открыто-наглая, что становится ужасно смешно. Приподнимается на носочки и обвивает шею холодными ладонями, спуская с левого плеча приятную на ощупь тонкую ткань длинного черного платья. Катя обещает себе, что отныне эта женщина будет носить только самые лучшие и дорогие платья во всем дворце.
Юношеское желание увидеть ее во всем самом роскошном накрывает с новой силой.
— Ненавижу, — нарочито яростно бросает императрица, когда ловкие руки приподнимают длинную юбку, едва ощутимо касаясь молочного цвета кожи, и прикрывает глаза, двигаясь бедрами навстречу. — Просто…
Осекается.
— Ну? — Дарья припадает сначала губами к шее, уже потом — аккуратно толкается глубже сразу двумя пальцами; сгибает резко, ощущая всем телом судорожный толчок. —
Продолжай.
Екатерина выдыхает, впиваясь короткими ногтями в спину Салтыковой, дрожит всем нутром, но сказать ничего не может — сердце бьется до того быстро, что кажется, будто вот-вот выпрыгнет к чертовой матери, но перед тем, как навсегда остановиться, будет еще долго-долго сокращаться, потому что
это чувство неизбежности несравнимо ни с чем.
—
Просто терпеть тебя не могу, дрянь.
—
Монашкой еще назови, — смеется помещица, кажется, даже на таком расстоянии слыша бешеный стук чужого одуревшего сердца.
Но играть с огнем дольше положенного царица не решается.
Всецело невыносимо
ты мне целовала спину,
туда же и наносила две тысячи ножевых.
А мне чудилась даже в них нежность…
