Влюблённые бабочки

      Каждое плохое событие влечет за собой череду еще больших неприятностей. Хакую в этом убежден, как и в том, что вести о болезни отца Интай станут первым порывом ветра, предупреждающем о начале настоящей бури.       В зал спешат сразу же, стоит евнуху закончить свои слова.       Над Интай тучами сгущаются переживания. Ее волнительные страхи за отца находят отражение в посеревшем лице, в потускневшем взгляде, в затухающем моменте радости. Бессильно Хакую наблюдает за тем, как берут ее в тиски мысли о состоянии отца. Сдерживает необдуманное утешение и лишь держится поближе, стараясь показать: он рядом, поможет.       В огромном, созданном для собраний и празднеств Зале Верховной Гармонии тревожно тихо. Звук их шагов двоится пугающим эхом.       Царственный отец прямо восседает на троне — непоколебим, тверд и величествен в имперских регалиях. Ни тени утомления, и только память Хакую хранит образ сгорбленного отца перед белоснежными ветвями магнолии.       Перед тронным помостом ниц распростерся гонец, — по виду юный мальчишка, резвый и полный энергии даже после долгого пути. А рядом сгрудились сановники: канцлер и доверенные императору чиновники, почтительно склонившиеся при прибытии венценосной пары. Удивительно для Хакую присутствие своего наставника, — генерала Ли по другую от сановников сторону помоста.       Оба, Хакую и Интай, отдают императору поклон, ведь даже в самые трудные моменты нельзя забывать о важности манер.       — Повтори свои слова, гонец, — велит отец, не утомляя сына с невесткой приветствиями.       Гонец приподнимает голову и находит взглядом Интай, низко ей кланяется, отбивая земной поклон, и сиплым голосом докладывает:       — Ваше Высочество, я прибыл по поручению, дабы сообщить вам, что наш достопочтенный гун, — ваш отец, — болен.       Напряженно застывшая рядом с Хакую Интай не шевелится. Не сотрясает ее тело дрожь, не катятся слезы от плохих новостей. И только разрывающая на части душу от переживаний за отца тень во взгляде.       Новости о болезни Чжао Шуай были столь неожиданными, сколь же и шокирующими. В их первую и последнюю встречу отец Интай, действительно, выглядел ослабленным, каким-то иссохшим и разваливающимся, как лишенный всяких сил старец. Хотя возрастом он не сильно превосходит его отца.       Болезненный вид гуна вызван печалью, — так рассудил Хакую. Скорое прощанье с дочерью, единственным оставшимся в живых ребенком после капитуляции, события наслоились и подкосили его. И Хакую ни разу не задумывался, что гун может скрывать недуг.       — Как давно стало известно о болезни гуна? — голос Хакую разносится громким эхом в полупустом зале.       Гонец вздрагивает и переводит взгляд на него. В выражении лица проскальзывает новая непонятная Хакую эмоция, однако гонец отбивает и ему поклоны, отвечает с почтительной вежливостью:       — Этому слуге не известно. Меня также просили передать, что есть опасения, что болезнь смертельна и гун может не дожить до лета.       Слова гонца гладкие, без зазубрин несоответствий. Оснований для подозрений нет, но мнительность не дает ему полностью довериться, и Хакую спрашивает:       — Кто отдал тебе приказ?       Гонец отвечает ровно, без заминки:       — Приказ на отправку я получил от главного секретаря.       — Когда гуна видели в последний раз на публичном мероприятии? — вновь спрашивает Хакую.       — На Празднике середины Осени, Ваше Высочество.       Три месяца минуло, а они не получили ни одного послания о возможной болезни. Либо сам Чжао Шуай велел не волновать дочь плохими новостями, либо их нагло стараются обмануть.       Всегда предполагай худшее — урок не столько учителей и наставников, сколько жизни, и подозрительность склоняет Хакую ко второму, менее предпочтительному, варианту.       — Кто был подле него на празднике? — уточняет Хакую.       — Вторая Достопочтенная Супруга, Госпожа Ян.       Всем телом Интай вздрагивает при упоминании матери и, поддавшись внутренней агонии, делает широкий шаг вперед под взором царственного свекра.       — Ваше Величество, отпустите меня в Кай, — Интай не молит, не отбивает поклоны. Отчаяние не довлеет над ней, только стремление вернуться под кров отца. — Как верная и любящая дочь я должна быть подле отца. И прошу Вас дать мне разрешение покинуть столицу.       Неприступная гордая спина, прямой взгляд, дышащий требовательными нотками твердый голос. Ее просьба напоминает приказ, и сановники отца покачивают головой, считая ее поведение непростительной наглостью. И только генерал Ли кривит губами в одобрении.       Пораженный ее словами куда больше, чем действиями, Хакую вскидывает взгляд на отца.       Нельзя ее отпускать. Помимо очевидного, — дел и обязанностей, — сама сущность Хакую противится отъезду Интай из столицы.       Животрепещет эгоистичная привязанность, кричавшая: "Не отпущу, не дам разлучить". Потому что назад — к нему, в Ракушо, — увидев и вспомнив свой дом, она может решить и не вернуться. И тогда она навсегда останется потеряна для него.       На сына император не смотрит, не замечает его упрямое выражение лица, как и молчаливую просьбу: "Откажи, пожалуйста, не соглашайся".       Зал замирает в томительном ожидании решения.       — Ваше Высочество, — тихий голос канцлера Ли разрушает застоявшуюся неопределённость. — Мы все сочувствуем вам и вашему отцу, но позвольте напомнить, что именно Вы сейчас ответственны за все торжественные мероприятия, а так как скоро Праздник Весны, то Ваше место в Ракушо.       Другие сановники мнутся и не спешат поддержать канцлера, а сам Ли Хусэй неожиданно находит в себе храбрость бросить подобные громкие слова. Прошедшее время сгладило ситуацию с его семьей, а у канцлера, видимо, память коротка, раз предостережения Хакую оказались им позабыты.       — Мое место, — сдержанно отвечает Интай, не глядя на канцлера, — рядом с отцом.       Канцлер покорно склоняет голову, острые слова не находят уязвимое место. В своих решениях Интай тверда и неотступна.       — Я настаиваю, чтобы вы все обдумали, — говорит канцлер мягко, словно вразумляя. — Мы могли бы послать в Кай лекарей и наших дипломатов для поддержания стабильной ситуации в Лоян.       Изъясняясь полуистиной, канцлер доносит до собравшихся свою мысль: после смерти гуна народ может восстать, и тогда даже заложенная во славу мира принцесса не убережет их от нового конфликта.       И ратует он, разумеется, не за безопасность Интай, которая может оказаться в самом сердце новой бойни, а за простую выгоду. Оставьте принцессу в столице, используйте ее, чтобы давить, если не на Кай, то на семью Ян, — на клан с десятью тысячами солдат под командованием Ян Гувэя.       От глупости его размышлений Хакую хочется фыркнуть.       Как тигра не под силу оседлать, так и Ян Гувэем невозможно манипулировать. В тот момент, когда генерал Ян решит поднять знамена, им вновь придется вступить в войну. И уже будет не важно, где находится Интай: в столице или в Лоян. Кровь польется отовсюду — от снежных вершин Танзан до степных долин.       — Если так заботитесь о состоянии Ее Высочества, — вступает в разговор генерал Ли, не скрывая злой насмешки, — то может Вам самому и сопроводить ее до Лоян?       — Если в этом будет необходимость, то я сочту за честь защитить Ее Высочество в пути, — покорно отзывается канцлер.       Смелые слова. Безвластие, на краю которого балансирует Кай, требует вмешательства. И отец может рассудить, что канцлер достойная доверия кандидатура, и сослать чиновника в далекую степную столицу.       Генерал Ли открыто усмехается.       — Не давайте обещаний, каких не сможете сдержать. Собираетесь отбивать принцессу от разбойников пергаментами и чернилами?       Презрения своего не скрывает. Нет в его наставнике уважения к министерским чиновникам, чье малодушие он видит причиной всех проблем империи.       Хакую выразительно косится на генерала Ли, предостерегая от дальнейших споров. Не время для них.       — Можете не переживать. Все дороги в Ко безопасны, — не останавливается генерал Ли. — Шуу Кокухье со своими ребятами позаботился об этом, пока вы отсиживаете свои задницы во дворце. А уж в Кай этот старый змей Гувэй свои пути от бандитов точно стережет, — имя генерала Ян наставник едва не сплевывает, и все же сквозит едва приметное уважение к сильному врагу.       — Напомню вам, что Вы и сами, по вашему выражению, отсиживаетесь во дворце, — с плохо прикрытым раздражением отвечает канцлер.       — Хватит! — велит Хакую, и оба подчиняются.       Одеревеневшее тело подчиняется неохотно. Хакую с трудом делает шаг вперед, стараясь заглушить несогласие сердца с доводом рассудка: не отпустит, — никогда не простит себя за то, что посмел удержать.       — Ваше Величество, я также прошу дозволения для наследной принцессы покинуть столицу.       Он не видит Интай, как и остается сокрыто выражение лица отца. Старается смотреть только на сверкающего дракона над троном, в чьей зубастой пасти покоится перламутровая жемчужина.       Ей стоит упасть ему на голову, потому что Хакую совершает самую большую глупость, сожалеть о которой будет долго.       Тишина звенит. Каждый вдох оглушает. Время замораживается: отец размышляет долго, и в ожидании проводят, по внутренним ощущениям Хакую, бесконечные часы, хотя вряд ли минует и кэ.       — Передай гуну наши пожелания скорейшего выздоровления.       Слова отца вышибают дух из тела. Он ее отпускает, разрешает Интай покинуть столицу. Хакую прикрывает глаза, стараясь задушить эгоистичный визг несогласия, царапающий глотку.       — Благодарю Вас! — Интай приседает в глубоком поклоне, выражая свою признательность, и с дозволения покидает зал, не бросив на Хакую и взгляда. Звонкий стук ее каблуков смолкает вдали, и остается от нее только аромат орхидей и трав.       — Вы все, — обращается отец к сановникам, — можете идти.       Проходя мимо, генерал Ли бросает нечитаемый взгляд, понять который не удается и не хочется. Мир крошится, ощущается зыбкой нереальностью, как на грани с дурным сном, и Хакую не замечает ни поклонов сановников, ни взглядов наставника.       Гонца также отсылают. Отец приказывает слугам устроить его во флигеле, до обратного отправления ему будут предоставлены все удобства дворца.       Они остаются вдвоем — сын и отец. Нынешний и будущий император под изумрудным взором дракона, свидетеля каждого звучащего когда-либо разговора.       Пустота зала гремит, тяжело давит, кажется, что стены сжимаются вокруг, а огромная жемчужина над головой отца опасливо поблескивает, будто готовится выскользнуть из пасти.       Гнетущее ощущение одиночества, — настоящего и будущего, — сдавливает Хакую. Рядом с императором нет места, —на тронном помосте место только для одного.       — Возьмёшь на себя все дела принцессы, — распоряжается отец. — Праздник Весны отныне твоя обязанность.       Между строк Хакую читает: "Из столицы не уедешь". Смутьянский порыв, еще не обретший голос, броситься за Интай в Кай, отец считывает четко и быстро и обрезает сыну пути к бегству.       — Позаботься о конвое для принцессы, — продолжает отдавать приказы отец. — Снаряди лучших воинов. Чиновников мы отберем сами. Коэн отправится с ней. Мы даем тебе три дня.       Решение отца отправить Коэна сглаживает острые углы переживаний Хакую. Коэн — один из лучших воинов, каких знает Хакую. Однажды в навыках превзойдет и его, и отдать ему в защиту ценнейшее в своем сердце не страшно.       — Вы дадите ему разрешение на использование джинна? — уточняет Хакую, опасаясь, что неверно понял отца.       — Коэн может применить сосуд, но только в особых случаях. В остальное время сохраняется наш прошлый запрет.       Не из-за неразумности действий Коэна наложены ограничения, а из-за страха, что он с сосудом станет целью для убийц. Опасения отца разделяет и Хакую. Поэтому в последней битве при реке Уссун он приказал Коэну уничтожить весь фронт Кай, не оставив в живых никого.       Мертвые не говорят и секреты хранят лучше живых.       — Генерал Шуу стоит у приграничье Кай. Мы разрешаем тебе переформировать его войска при острой необходимости.       Хакую из-за всех сил старается следить за мыслью отца, которую он вкладывает в слова, но события, к которым он оказывается не готов, гнетут, выбивают из привычного и понятного мира.       — Ты можешь идти, — разрешает отец.       Хакую подчиняется и покидает зал. Что ему следует предпринять, с чего начать, — не понимает.       Три дня. Столько отец отводит для сборов, и стоит приступить немедленно, но разум упрямо противиться продумывать путь от Ракушо до Лоян и хоть как-то способствовать отъезду Интай.       — Хакую, — на плечо ложится знакомая тяжелая ладонь, и Хакую невольно пригибается.       Генерал Ли обходит его со спины и вглядывается с миг в лицо ученика. И что бы проницательный наставник ни углядел в нем, это ему не нравится: хмурит кустистые брови, недобро поглядывает.       — Не твори глупостей, шкет, — в грубоватой манере говорит генерал. — Подслушал немного, скрывать не буду. Сам отберу лучших воинов для конвоя. Коэна погоняю эти три дня, а то обрюзг он в своей библиотеке. А ты голову на плечах держи и с братом сходи поговори, а то совсем приуныл он, да и тебе полезно побыть подальше от принцессы своей. А то она тебя вон как к юбке своей приучила, ни шага не отходишь и трясёшься над ней как курица над яйцом.       Привыкший к бестактности генерала, его прямолинейность никогда отзывалась в Хакую сердитостью, но что-то в его словах, — намек на излишнюю привязанность к Интай, на то, как он сокращает жизнь до нее, — разворачивает гнездо его злого раздражения. И непреодолимое желание уязвить генералу, доставить кому-то хоть половины того мучения, которое он вынужден терпеть, смывает рамки дозволенности.       — Мне не нужна помощь, — холодно говорит Хакую, сбрасывая со своего плеча руку генерала. — И вам не стоит вмешиваться не в свое дело.       С удивлением генерал смотрит на собственную скинутую руку, с каким-то непониманием, будто не может осмыслить случившееся.       Никогда прежде Хакую не смел перечить наставнику. Уважение к нему, к той заботе, что генерал оказывал ему на поле боя, не позволяли Хакую проявлять непочтительность.       — Сопляк, — рокочет генерал и делает шаг ближе, нависая над опешившим Хакую. Не ждал он подобной реакции, как и не задумывался, чем подобная дерзость может обернуться.        — Не мое дело? Не мое дело! — Громоподобный возглас генерала разносится пугающим эхом по опустелому двору.       — Я тебя щенком помню, когда ты мочился под себя и умел только орать. Да я тебя знаю лучше тебя самого и вот что скажу: будь ты хоть сто раз наследным принцем, прав обижать желающих помочь у тебя нет.       Слова пристыжают Хакую. Бесчестно его отношение к генералу, заботящийся о нем в своей странной и порой непонятной манере. И Хакую выдавливает:       — Прошу прощения.       Генерал хмыкает.       — Иди остудись, прогуляйся, может, дурь из башки вылетит. И с братом поговори.       Одной части совета следует: находит уединение среди ветвей большого имперского сада, облезлого и голого после зимы.       Только от себя не спрятаться. Противоречия перетягивают его, грозясь разорвать на части. И ведь понимает, — поступил правильно, не противясь любви Интай к отцу, но легче не становится.       Верные решения порой сопряжены с еще большей болью, чем неправильные.       Глупо думать о возможных исходах ее поездки. Будущее не предопределено. Но Хакую продолжает гонять мучительные мысли: возжелай она остаться в Кай, что ему следует предпринять? Силой приволочь обратно, затаскивать упирающуюся Интай в повозку, как некогда ее дядя?       Ни смириться ее потерей, ни заставить вернуться к нему — не сможет. Отныне и вовек она часть его мира, важный кусок всего сущего, без которого нет полной картины. Свою жизнь, как и будущее правление, без Интай не представляет.       — Старший братик! Ау! — Внезапный оклик силой вырывает Хакую из мрачных размышлений.       Знакомый высокий голос. Не Хакуэй ли?       Хакую озирается по сторонам, прислушивается к эху, угадывая направление кричавшего. Вновь раздается голос, зовущий его по имени, и Хакую, определив путь, выходит из зарослей кривых веток и быстро находит Хакуэй на каменной дорожке.       — Старший брат! — радостно восклицает сестра.       Закутанная в плащ светлого оттенка, который Хакую характеризует как нечто между бежевым и белым, напоминает круглую клецку. Даже ног не видно, плащ волочится за Хакуэй, когда она быстро побегает к Хакую.       — Что ты тут делаешь? — хмурится Хакую.       Небо сереет, сумрак постепенно сгущается, а солнце пропадает за размытой линией горизонта. Темнеет еще слишком рано, и поздние прогулки не то, что следует совершать его младшей сестре. Во дворце, конечно, не найдется смельчака, решившего навредить ей, но она может нечаянно пораниться, гуляя в потёмках.       — Тебя ищу. А-Эн сказал, что ты грустишь, поэтому мы обязаны разыскать тебя, — беззаботная улыбка Хакуэй гаснет, она вглядывается в его лицо, выискивая следы печали.       Воистину, слухи быстрее птиц.       Хакуэй благоразумна для прогулок в темноте, даже в юном, еще детском, возрасте она проявляет рассудительность, которой не достает некоторым членам его семьи. Точнее, одному конкретному младшему брату, отчего-то решившего, что отпустить Хакуэй одну — разумная затея.       Остается надеяться, что Хакурю одного не бросил.       — Со мной все хорошо, — уверяет Хакую сестру. — Где сам Хакурэн?       Младшего за лигу слышно, и раз слух Хакую до сих пор не осквернили глупыми замечаниями, то брат достаточно далеко.       — Он с Хакурю, — отвечает Хакуэй. — Они пошли по другой тропе.       Иного варианта, кроме как отправиться вслед за братьями, Хакую не рассматривает. Хакурэн твердолоб: поплутает до рассвета, заглянет под каждый камень, но от своего не откажется и Хакую отыщет даже на другом конце равнины. От него не скрыться. Смысла пытаться нет.        Мелькает догадка, что о произошедшем в Зале Верховной Гармонии Хакурэну рассказал генерал. Только не понятно, чего добиться от него хотят. Хакую предпочел бы, чтобы его оставили в покое, в уединение, в котором он мог бы отдаться страдальческому напряжению, не ища выхода, не строя планов. Но одиночество — истинная роскошь, и, к сожалению, Хакую ею не обладает.       Хакуэй за его шагом не успевает, спотыкается, вприпрыжку бежит, стараясь поспеть за братом, и Хакую не остается ничего другого, кроме как взять ее на руки. Юная Хакуэй весит не больше мешка с просом, поэтому Хакую легко усаживает ее себе на плечи.       Хакуэй восторженно ахает и прижимается к Хакую, обвивая шею руками.       — Старший братик еще никогда не носил меня на руках, — со смехом замечает Хакуэй.       Мягкая нежность к младшей сестре лечит измученное пытками сознание. Хакую чувствует, как слабо улыбается.       Хакурэна находят быстро — шума от него за ли, голосит, не скрываясь. Громко окликает Хакую по имени и подбивает Хакурю кричать с ним в унисон.       — Старший брат! — первым их замечает Хакурю, и, увидев сестру на плечах брата, ревностно хмурит тонкие брови.       Хакую ставит Хакуэй на землю, и та быстро подбегает к младшему брату. Его изменчивое настроение улавливает с одного взгляда, и спешит развеселить, тыча Хакурю в бок и щекоча его.       — Зачем привел их? — грубовато спрашивает Хакую у Хакурэна.       — Так сидят в своем дворце, носа не кажут, — объясняет Хакурэн, разводя руками. — Няньки их выводить боятся, мол холодно, заболеют еще.       Опытным воспитателям наверняка лучше знать о благе для младших императорских детей, но душевных сил вести с братом споры, как и простой диалог, нет.       — Совсем все плохо, да? — с какой-то участливостью спрашивает Хакурэн. И не получив ответа, хлопает брата по плечу, желая поддержать. — Не робей, глазом не успеешь моргнуть, как вернется твоя женушка и продолжите миловаться.       Выпад брата Хакую оставляет без слов, только сбрасывает его руку со своего плеча.       Утешения ему не нужны.       Искренние намерения брата остаются не оценены. Хакую настроен против всех и вся. Нет желания видеть никого из людей, и любое общение ему, сосредоточенному только на своих переживаниях, в тягость.       Как справляться с самим собой, никто не научил, и Хакую запирается в угрюмом молчании, отдаляясь от брата и мира.       Тонко почувствовав напряжение между братьями, Хакуэй не дает Хакурю броситься к ним, а отводит подальше для игр, — носятся вокруг деревьями, пытаясь словить друг друга.       — Если тебе будет спокойнее, я могу поехать с Интай, — неожиданно предлагает Хакурэн.       — С ней поедет Коэн, — коротко откликается Хакую.       — Разумно, — кивает Хакурэн и замолкает, поглядывает искоса на брата с какой-то нерешительностью.       Хакурю и Хакуэй забегают далеко вперед, бегают друг за другом, мелькая белыми силуэтами в темноте.       — Знаешь, — вновь заговаривает Хакурэн. — Может, все не так плохо. Как там говорят, — расстояние позволяет чувствам окрепнуть? По-моему, так, — Хакурэн кивает сам себе.       — По-моему, ты лезешь не в свое дело, — слова, дышащие скрытым недовольством, не предостерегают брата от разговора.       — По-моему, я пытаюсь помочь, — слегка обиженно говорит Хакурэн.       — Не получается.       Хватит с него прогулок. Кинув последний взгляд на Хакуэй и Хакурю, Хакую разворачивается, собираясь уходить:       — Верни младших во дворец сам, я ухожу.       Хакурэн реагирует с несвойственной ему быстротой: резво хватает брата за руку, сжимает, заставляя остановиться. Темные глаза блестят, брови сведены. Выражение лица Хакурэна приобретает обычно несвойственную ему сердитость.       — Скажу прямо. Мне надоело смотреть на твое угрюмое лицо, как и терпеть твою нерешительность. В первое время это было забавно — весь такой романтичный герой, — Хакурэн презрительно кривит лицом. — Но все, Хакую, хватит уже этой трагедии. С каких пор мой старший брат боится разбитого сердца? Ты ведь безбоязненно вел нас, всех солдат в бой. Мне всегда казалось, что тебя и смерть не страшит.       Хакую резко дергает рукой, освобождаясь от хватки, и молча разворачивается, но Хакурэн бросается вперед, преграждая путь.       — Небесами клянусь, тебя как подменили, — в сердцах заявляет Хакурэн. — Ты всегда был со мной честен, а сейчас… — Плечи Хакурэна резко опадают, будто из него разом выходит вся поддерживающая его сила. Слетает и осыпается шелухой его веселое озорство. Наружу силой пробивается горькое непонимание, наполняющее его слова не понятым Хакую страданием, какое было хорошо запрятано и недоступно для чужого глаза.       — А сейчас, — продолжает Хакурэн, выталкивая слова через силу, — ты просто молчишь. Я не понимаю, что не так. Почему ты не можешь со мной поделиться? Я, конечно, не красавица Интай, — какая-то новая непонятная эмоция: не то ревность, не то злая ирония сквозит в словах брата, — но все же заслуживаю хотя бы пояснений, почему мой старший брат игнорирует меня.       В груди теснятся новые чувства. Сожаление встает костью поперек горла, а совесть странно подгрызает, хотя причин нет и быть не может: Хакую умышленно никогда не отстранялся от брата. Просто так вышло, что Интай заменила ему всех, включая Хакурэна. И так получилось, что исправить это Хакую не стремился.       — Брат, я предал твое доверие? — Хакурэн решительно смотрит в лицо Хакую, готовясь услышать ответ и страшась его. — Это все из-за той глупой сказки в чайной? Да я ведь как лучше хотел, понимаешь?       Хриплый смешок срывается с губ. Хакую, не сдерживаясь, треплет младшего по голове.       — Как на тебя, дурья башка, вообще сердиться можно.       Облегчение прослеживается по вновь заблестевшему взгляду.       — Да? — тянет Хакурэн. — Тогда, может, великий принц соизволит поделиться, почему он мрачнее туч.       Сомнительно, что брату нужны объяснения. Один из первых он понял тайну сердца, к которой Хакую был слеп.       — Я влюбился, — слова слетают благоговейным шепотом. — Как бы абсурдно это ни звучало, но я влюблен в собственную жену.       Любовь оказалась совсем не тем, что рисовали поэты в сказаниях. Не красивым волшебным чувством, которое одухотворяет и превозносит, а настоящей пыткой, дробящей как кости, так сердце.       Его любовь вмещает в себя все самое ужасное из мира, лишает опоры и изнуряет. В то же время присутствие Интай придает его жизни новые оттенки, о существовании которых Хакую не знал. С ней он заново увидел мир. Мир, наполненный не звоном клинков, а оперным пением. Мир, дышащий и живущий, не захлебывающийся в крови.       Впервые в темноте он смог разглядеть звезды. И она была самой яркой, невозможной, холодной и единственной.       — И она уезжает, а я просто боюсь, что больше не вернется, — слова легко вспархивают с языка.       Тяжесть с сердца не растворяется в сумраке вместе с признанием, не облегчается бремя, но найти в брате небольшое понимание приятно.       Хакурэн с каким-то сочувствием ему улыбается. Для него чувства брата — очевидность. Все его слабости и печали он знает как собственные.       — И что ты будешь делать? — полушепотом спрашивает Хакурэн. — Взаправду отпустишь Интай в Кай?       — Уже отпустил.       — Зачем? — искренне удивляется Хакурэн. — Подговорил бы отца запретить. Она бы ненавидел его, а ты пошел бы утешать и там… — Хакурэн поигрывает бровями, и Хакую не удерживается от слабой улыбки.       — Потому что так правильно, — отвечает Хакую.       Правильно. Он все делает так, как лучше для нее, и даже подобное не примиряет его с отъездом Интай.       Три дня Хакую старательно планирует поездку: путь, конвой, постоялые дворы. Все он выбирает с тщательной педантичностью, просчитывает риски и объясняет выбранным стражам, какие места лучше объезжать, а по каким ехать. С генералом Ли восстанавливает мир, безмолвно принимает его помощь, не находя в себе силы для благодарности.       Отдельный разговор ведет с Коэном: проводит кузена на соколиный двор, стоявший около военного министерства.       Соколиная охота — одно из излюбленных занятий отца, как и хищные птицы — особые любимцы императора, пользующиеся всеми благами, какими способны предоставить им во дворце. Выстроенные по приказу отца вольеры просторны, соколы свободно раскрывают крылья, машут ими, будто в приветствии. В воздухе пляшут перья, и витает неприкрытый аромат помета.       Хакую проходит вглубь — в дальний угол с инвентарем, клобучками и перчатками. Из-под накрытой черной тряпкой клетки доносится слабое курлыканье, едва слышимое из-за рокота соколов.       Хакую сдергивает тряпку и, глядя на бьющихся в испуге голубей, говорит:       — Будешь выпускать по одному на каждом постоялом дворе. Тут их ровно десять, на все места ваших ночевок.       — Если не вернется один, то это знак, что мы в беде, — понимает его Коэн.       Хакую кивает. Почтовые голуби найдут путь домой, несмотря ни на расстояние, ни на преграды.       — И еще, — Хакую опускает взгляд на меч Коэна — его личный цзян. — Применишь силу только в самом крайнем случаев, когда иного выбора не будет. Твоя цель — безопасность Интай. Остальное неважно.       Решительно Коэн кивает, давая Хакую зарок исполнить все.       — Вернитесь живыми, — просит Хакую у Коэна и у превратной судьбы. — Оба.       Время не замирает, не дает отсрочку, и день отъезда наступает с внезапной быстротой.       Кольчужные конники выстраиваются перед большими воротами на третий день, отмеренный императором для подготовки. Кони в чепраках перебирают копытами и всхрапывают в ожидании отправки.       Лучшие из воинов отправятся в Лоян. Бывалые солдаты, явившие преданность династии Рэн не единожды и снаряженные новым оружием, откованным в кузницах столицы.       Закаленные клинки — что воины, что их оружие.       Повозка, отбитая внутри мягкой тканью, с крупными подушками и теплыми сиденьями дожидается свою путешественницу. Хакую простукивает стены, проверяет спицы в колесах. Все должно быть безукоризненно. Ошибки недопустимы.       Лошади в повозке Интай — спокойные и послушные кобылы, не боявшиеся ни змей, ни стрел и выученные не роптать при страхе. Они довезут его принцессу до родных краев.       Хакую треплет лошадей по мордам и прослеживает за тем, как слуги грузят вещи Интай в повозку: жалкую поклажу забирает с собой, два сундука и его спокойствие в придачу.       К воротам медленно подтягиваются и любопытные, и провожающие. Выходит дама Цзинь, отправляющая в очередной путь старшего сына.       Вся в розовом, беспокойно поджимающая губы дама Цзинь хлопочет вокруг Коэна. Тянется вытереть лоб сына, поправить его плащ и насильно впихивает в руки старшего отпрыска грелку для рук и небольшую котомку с едой.       Ласка матери Коэна смущает. Он грозно хмурится, пытаясь сохранить неприступный вид, мягко отстраняет руки матери. Комэй ехидно смотрит на брата, уворачивающегося от прощального материнского поцелуя.       Но как славный воин не отступит перед материнской любовью, так и Коэн сдается и покорно подставляет щеку для поцелуя.       Хакую к ним не подходит — незачем смущать и омрачать их прощанье. Дама Цзинь робеет в его присутствии, слишком уж сильно он напоминает ей императора.       Толпа постепенно растет, заполоняет весь двор. Целый дворец выходит попрощаться со своей принцессой. Работа министерств негласно приостанавливается до того часа, пока Интай не покинет столицу.       — Ну и народищу, — присвистывает Хакурэн, подходя к брату.       Появляется незаметно, будто вырастая из воздуха, и останавливается рядом с Хакую, так и не отошедшего от повозки Интай.       — Все хотят попрощаться, — говорит Хакую.       Внимательным взглядом проходит по собравшимся: толпу не ждал и сам, поэтому не готов к ней. Стражи вокруг не настолько много, чтобы в случае непредвиденной опасности сдержать натиск.       Хакую обрубает мысль. Настоящий параноик. Во дворце зло таится только в золотом чертоге императрицы, которой нет среди неравнодушных собравшихся.       В первых рядах самые стойкие, пришедшие едва ли не спозаранку. Среди них Хакую четко выделяет знакомое лицо Коурин с младшими братом и сестрой, чиновника Цзинь в окружении преданных ему и Интай людей.       — Прощаться Интай предстоит долго, — невесело хмыкает Хакурэн.       И то правда. Если каждому уделять хотя бы фэнь, то отправка рискует задержаться надолго.       Интай появляется ближе к назначенному часу. Паланкин с ней прибывает под бой барабанов.       Толпа вводит ее в смущение, с которым она справляется изящно и быстро, натягивает заученную улыбку и уверенно подходит к чиновникам для прощания. Кивком принимает их напутствия, проходит дальше, замирает у Коурин, с которой обменивается парой слов.       Насупленный Коха уворачивается от намерения Интай приобнять его на прощанье. Хакую видит его упрямое выражение лица, различает нежелание расставаться и непримирение с ее отъездом. Пожалеет потом о своей упрямой обиде.       Маленькая рыжеволосая девочка, чье имя Хакую либо забыл, либо не знает, кланяется Интай, глядит с робостью и дает себя обнять охотнее Кохи, который откровенно отворачивается от Интай.       С миг Интай застывает около толпы собравшихся, обозревая их всех, — неравнодушных к ней людей, — и разворачивается в сторону Хакую, ожидающего ее около повозки.       Безжизненный взгляд едва узнаваемым. Подсвечиваемые неугасимым огнем глаза стали тусклыми угольками. Пепельно-серое лицо скорбно, будто она уже хоронит любимого ей отца.       — Дорогая моя, — к Интай подступает дама Цзинь. — Удачи вам. Я так сожалею о вашем отце и надеюсь, что он пребудет в здравом духе.       Искренность дамы Цзинь вызывает у Интай благодарную улыбку, и они обмениваются крепкими объятиями. Дама Цзинь с какой-то особой заботой прижимает Интай к своей груди и на прощанье дает маленькую сверток, возможно, с едой или амулетами.       Следующим на очереди Комэй, вежливо поклонившийся Интай.       — Желаю вам легкой дороги, Ваше Высочество, — важно произносит Комэй.       — Благодарю, — легко и скользяще Интай дотрагивается до его плеча на прощанье, слегка удивляя Комэя своим прикосновением.       — Ну-с, сестрица, — Хакурэн распахивает объятия, стоит Интай подойти ближе, — давай же, обними младшего брата.       Неловко, несколько сконфуженно Интай приобнимет Хакурэна за плечи. Брат крепко стискивает ее, шутливо напутствуя:       — Возвращайся поскорее, а-то дворец без тебя совсем развалится.       Интай сухо ему улыбается и тихо благодарит за добрые пожелания.       Покорно Хакую дожидается своей очереди, и, когда она наконец наступает, все заготовленные слова безвозвратно пропадают.       Воинственные кличи, призывы к битве, жестокие приказы и смертные приговоры — Хакую держал сотни видов речей, но найти подходящих слов на прощание не может. Особенно когда она заглядывает ему в глаза, склоняет голову в уже родной привычке и смотрит с внимательным ожиданием, будто готовится услышать нечто важное и желанное.       — Удачной дороги, — выдавливает Хакую сквозь силу.       Удивление и какая-то обидная разочарованность проступает в выражении ее лица.       — И это все? — Она спрашивает столь тихо, что Хакую, кажется, померещилось, ведь в следующий миг она громче произносит: — Благодарю.       Скомканное прощанье, вопящее невысказанной тайной, но что еще сказать, когда слов почти нет. Если бы можно было показать ей свое сердце, пустить в душу, чтобы она разглядела то, как заставляет его чувствовать, на какое порой геройство и безрассудство толкает.       Опираясь на подставленную Хакую руку, Интай садится в приготовленную повозку.       Рук не расцепляют. Хакую крепче сжимает ее ладонь, не позволяя выскользнуть, не отпуская ее от себя. Не справившись с собой, успокаивает себя тем, что он заслужил побыть немного эгоистом: Хакую наклоняется и оставляет на тыльной стороне ладони поцелуй.       — Возвращайся поскорее, — шепчет Хакую, сомневаясь, что Интай его услышит.       От повозки отходит быстро, не давая себе права взглянуть ей в лицо. Взглянет и вновь пропадет, а попроси она его отправится с ней... Что же, ни один приказ отца не смог бы его удержать.       В повозку забирается служанка Интай и с шумом захлопывает двери.       Разносится по двору утробный звук. Звучит боевой рог, оповещая о начале долгого пути. Конвой трогается вперед, и колонна медленно удаляется.       Хакую долго стоит на месте, смотрит, как большие врата медленно смыкаются. В груди, в районе сердца, какая-то фантомная боль на месте того, что Интай вырвала своим отъездом.       — Ты молодец, — говорит ему Хакурэн, подходя ближе. Прощанье их видел, стал невольным свидетелем. — Храбро держался, даже не расплакался. Очень горжусь твоей выдержкой.       Хакую мрачнеет и жалеет, что позволил себе откровенность. Брат доведет его до могилы своими замечаниями.       — Хороший же из тебя утешитель, — со злой иронией произносит Хакую.       — Получше, чем из тебя романтик, — парирует Хакурэн.       — И то верно, — признает Хакую, вздыхая.       Горизонт золотится, и солнце шесть раз успевает совершить круг, и шесть из десяти голубей возвращаются домой — во дворец. А последующие теряются в безызвестности на пути от Ракушо до Лоян, как и путники, которых сопровождали.