Сны не приходят одни

      Клыки прокусывают кожу, когда я зажимаю рот, лишь бы не орать во всю глотку, остаётся мычать в кромешную тьму и тишину. Тряпка подо мной не отлипает от вымоченного по́том, выступившим от страха, тела, когда дёргаюсь, Золотой Сынишка тоже ёрзает во сне, но его нельзя будить. Грудь часто поднимается, а ноги до нестерпимой боли сводит судорога. Проклятые видения приходят только, когда ночую здесь — в господской кровати, на моей подстилке в общей комнате они не трогают, не ведаю причины почему. Даже вымотанный работой подолгу вглядываюсь в окружающий мрак так, что тот ощущается живым, тёплым, манящим, однако до жути пугающим, будто сама Ашур прячется, укутанная чёрными одеждами. Может, льщу, но она словно следит за мной, так и чувствую ледяные прикосновения, и каждый раз рядом оказывается Зил. Не он ли приводит Смерть к обещанному рабу, с рождения ею клеймённого именем?       Меченная раной в виде герба, грудь жжётся как бы живым огнём, коего нет, неоткуда взяться; всё выглядит как злая усмешка, противного гогота не хватает. Потихоньку страх отпускает, душа уже не колотится, будто обезумев — дышу легче. В бедро прилетает удар коленом, не столько болезненный, сколько неожиданный, то хозяин ворочается, ногу закидывает и крепче сжимает любимую игрушку, щипая за костлявые бока. Дёрганья и стоны не разбудили, что радует. Он утыкается в меня лицом — голый, замерзший и беспомощный, словно ищущий мамкину титьку, а я не вижу рядом одеяла: кто-то из нас, видимо, спихнул с кровати, пока крутились во сне. Господин очень холодный, по сравнению со мной закоченевший мертвец, хотя я и так, и так бы пристроился сзади. Аккуратно разворачиваю спиной, придвигаюсь так близко, как могу. Зил сразу же расслабляется, немного дрожит, но сейчас отогрею.       — Тебе не кажется, что здесь как-то очень холодно, Рукоблуд? — Неосознанно повернул голову в сторону спросившего Зила.       Он выковырял из щели на крыше, где мы сидим, камешек, покрутил в руках, а после запустил вдаль, я же почти сразу потерял мелочь из виду. В голубом свете вечера или раннего утра хозяин выглядел излишне бледным, глаза уставшие, измождённые, и около них много теней, будто краской намалевал. И, конечно, ему холодно, на нас же кроме штанов ничего нет! Ещё и спрашивал, а я же прислушался к ощущениям и внезапно понял, что не чувствую ничего. Мне-то привычнее ходить всюду без рубашки, чем Золотому Сынишке, который только и делал, что о правилах пёкся, но тогда следовало бы одеться. Заметил, что хребет выпирал сильнее, господин ещё больше стал похож на меня внешне, пусть это и пугало, потому что так не должно быть. По краю смешно проскакала чёрно-серая птица, громко противно затрещала клювом, я тоже шарил рядом с собой, в надежде найти хоть что-то, лишь бы кинуть в тварину.       — Что ты делаешь? Если так планируешь уйти от ответа, то знай, у тебя ничего не получится, — предупредил строго хозяин, взяв за две левые руки. Я смотрел на него и не понимал, что же тут не так: вроде тот же, привычный господин, а вроде седых волос прибавилось. Провёл пальцем под глазами — хотел убрать краску, но её там нет. — Ты решил побыть ласковым?       — Хозяин, мне вас согреть? — господин как-то горько усмехнулся на вопрос, ластился, тёрся об меня.       Я огляделся вокруг: и дом, крыша — явно не замок Золотого Сынишки. Не знал, где мы, внутри почему-то зашевелилась тревога, чтобы хоть как-то унять её, продолжил вслепую рыскать в дырах, надеялся найти камень. Тварина в перьях вновь заорала, какой же мерзкий голосина, зажарил бы и съел, так пользы больше было бы. Господин успел успокоиться и тихо сидел, укутанный руками, положив голову на клеймённую грудь. Гладил гладкую кожу без спросу, позволение уже не требовалось, раб мог прикасаться к хозяину, когда мы одни. Зилу нравилось. Слишком много позволял без видимой причины, не бил, когда нарушал правила, в кровать свою ложил не только для удовольствия. Миг, пальцы нащупали что-то твёрдое и холодное. Ой, случайно отломал кусок крыши, раз уж ничего не исправить, то кинул в птицу. Жаль, промахнулся, однако, прокляв меня напоследок, падаль улетела. Или что она там прокричала.       — Зачем? — тихо, как-то отстранённо спросил Зил, подняв голову, поелозив по клейму. Уточнил, так как я не понял вопроса. — Зачем ты её согнал? Ворона ничего не сделала, а ты её обижаешь. Рукастый, за что?       — Не нравится она мне, злая какая-то, говорит противно, явно гадости разные. Небось обзывалась, тут сидела. А когда я в неё крышей швырнул, тварина прокляла меня, слышали же! — Уткнувшись лицом в грудь, хозяин засмеялся. Никогда не понимал, как мне удавалось постоянно веселить, я же просто говорил, причём правду, не придумывал. Возможно, капельку приукрашивал, но не то чтобы много. В конце добавил, как оправдание. — Она нам мешала, громко горланила.       — Не кричи, ты её уж прогнал, мой храбрый Рукоблуд. Так заботишься обо мне, чтобы никто не мешал, плохими словами не называл, спасибо. — Хозяин потрепал по волосам, всегда так делал, когда хвалил меня, однако сегодня рука подозрительно не ощущалась. Нет привычной тяжести на голове. — Но знай, она вернётся. Вороны чувствуют смерть, на неё и слетаются.       — Я вас не скину, хозяин, а если поскилз… да как же дальше это слово говорится, — тихо пробормотал, так как забыл, как произносится, но господин милостиво подсказал.       — Поскользнусь.       — Да, оно. Тогда я вас поймаю. — А в глазах неуёмная печаль, которую он и не пытался скрывать. И тут внезапно пришло осознание: я-то не собирался с ним ничего делать, а господин со мной. — Вы же не собираетесь меня того, вниз бросать? Хозяин, прошу, не делайте этого, я ещё пригожусь.       — Не волнуйся, не по твою душу они летят. У меня никаких сил не хватит тебя убить, даже если бы и хотел. — То, что он говорил и как, с каким тоном, на какую тему, меня пугало, приходилось сдерживаться, чтобы не кричать. Зил слабо, дрожащей рукой коснулся кончика носа, а после она рухнула вниз так, будто весила, как нечто огромное и тяжёлое. — Всё в порядке.       — Господин, зачем вы рассказываете такие жуткие вещи? Вам рано думать об Ашур, а птицы те ещё твари, всё жрут. Я видел, что куры не только зёрна и очистки клевали, но и жуков. Слышал, есть большие птицы, представляете, они могут младенца схватить и съесть. Хотя может, это и выдумки, чтобы дети послушными росли, зачем зверям наши детёныши?       — Дурак ты! — посмеивался Золотой Сынишка. Хорошо бы отвлечь его от тревоги, мыслей о смерти. Не доводят они до добра. — Есть что-то, что бы я мог для тебя сделать?       — Я не понимаю вашего вопроса, — умолк от одного ласкового взгляда и замёрзшей ладони на щеке.       Холодные пальцы кололи щёки, однако заставляли тянуться, чаще чувствовать прикосновения. Мне одновременно и больно, и приятно, а рука тем временем спряталась в волосах. Не понял, когда успел лечь, до этого же сидел.       — Прекрати вопить! — на моём животе сидит разгневанный, однако всё ещё сонный Золотой Сынишка. Щека, которую до этого холодила ладонь хозяина где-то там, на крыше, теперь почему-то горит. Я невнятно что-то мычу, язык не слушается. — А ну успокойся и замолкни! Ты и так меня разбудил криками.       — Хозяин! Хозяин! Я… Вы здесь? Это же вы? — Я резко подскакиваю с места, Зил падает мне на ноги, руганью показывает недовольство. Щупаю, пытаюсь понять, что это правда он.       — Прекрати, мне больно. Рукастый, иди умойся и возвращайся спать, — выдаёт он устало, поворачивается, чтобы слезть и лечь рядом.       Душа гремит в голове, перекрывая всё, я перестаю соображать, будто нахожусь до сих пор на крыше, а не на кровати. Не могу, не способен оторвать рук от господина, вцепился, как глупый мальчишка в мамкину юбку, лишь бы не ушла, не даю сбежать с меня. В этот раз он заметил, что с рабом происходят страшные вещи, чудовищные вопли пробудили. Дышу громко, только собственное дыхание и слышу, в ладонях сжимаю прохладное тело. Он сейчас молчит. Почему мне кажется, стоит отпустить, так всё кончится? Улетит, исчезнет, как та мерзкая птица. Именно об этом прошу хозяина, чтобы не оставлял дорогую игрушку. Трясёт. Уткнувшись в плечо Зила, я кусаю из желания ощутить вкус, тепло, что он со мной, шипящий от клыков, тянущий прочь за волосы. Обнимаю всеми руками, крепко-крепко, одновременно выворачивает наизнанку, крутит, давит со всех сторон.       На языке вкус крови, не заметил, как прокусил кожу, но почему господин бездействует? Чувствую, как крепко волосы намотаны на кулак, вроде пытаются меня отодрать, либо я чего-то не понимаю. Ему холодно, я обязан согреть, отдать всё тепло, а оно не просачивается сквозь кожу, как воды, не идёт, упрямится. Молю хозяина дать мне совет, что глупому рабу сделать, ведь так хочу сделать для него всё, избавить от страданий. Сжимаю крепче в объятиях. Зил маленький, тощий, слабенький, как пушистый зверёк скребёт грудь коготками. Вспышка боли от клейма стягивает тело леденистыми цепями, выжимает соки, ломает кости. Горю, я же горю. Кожа полыхает, пенится, а меня крутит, мотает узлом. Дрожь бьёт молниевыми ударами вдоль хребта, руки не слушаются, отпускаю, задыхаюсь.       — Выметайся, тварь! — ярость хозяина звучит в голове. — Проваливай с моих глаз, пока не прибил.       — Х-хозяин, — хрипло шепчут изодранные губы чудовища.       — Ах, тебе мало!       Окровавленная пасть размыкается с трудом, разверзается в немом вопле от вновь нахлынувшей волны боли. Умелая рука скакала над источающей чёрную воду раной, Ашур водила пальцами, пачкалась и улыбалась.