Сны не приходят одни

      Он шептал, шептал с придыханием незнакомые шипящие слова, и казалось, будто колдовал. Глупый раб не разбирал языка, злился, однако молчал. И без того белая кожа бледнела, становилась тоньше, кто-то невидимый срывал её слой за слоем, с каждым новым звуком исчезала, а красная кровь темнела, становилась, как моя. От глаз расползалась мертвенная синева. Губы потрескались, готовые раскрошиться, из разломов стекали чёрные капли, катились к подбородку дождевыми дорожками, как бы по крыше, мои пальцы закрыли раны. Вскрикнул без голоса в тишину и пустоту от ожога на кончиках, не посмел отнять их от лица, ладони дрожали, приросли наглухо — силой не отодрать. Трясло от боли, что проникала глубже, в самое нутро, умертвляла без зазрения, лживых сожалений. Хозяйские руки притянули наивного дурака вплотную, в тот же миг седые волосы развеивались неизвестной мглой со звёздными точками. Он становился ночью.       Наш долгожданный поцелуй полон пепла, треплющих, дерущих мучений, горького, солоноватого, вяжущего язык яда; мы захлёбывались, страдали, не могли оторваться. Не могли. Не могли не желать смерти и вместе с этим не гнать её прочь от нас, из прихоти дольше напитаться чувствами. Тянул я запахи побитым носом, не находил среди нежных, слишком сладких цветов чистого тела, пропахшего разными настойками, слабого душка мыла, что всё равно отпечатался на коже. Мы жались голые в ничтожной попытке срастись стволами шипастых цветов в один толстый и израненный, насадив друг друга побольнее, проткнуть души. Вплотную, как бы перемотаны верёвками, крепко впивающимися в плоть, не издавали измождённых стонов. Нам незачем кричать: глухи, слепы, глупы, чувственны. Сжимали шеи, пока было, что сжимать, дышали крупицами от тлеющих жизней. Нам не найти покоя. Заблудшие в порыве отыскать предсказания средь звёзд. Не сейчас. Грудь пекло от травящего мрака, сжирающего изнутри во имя Ашур.       Я скучаю по нему всё сильнее и сильнее, с каждым проведённым мгновением вместе понимаю, что оно не навсегда. Обречены существовать лишь краткий миг, пока не исчезнем. «Заткнись, и я выведу тебя на улицу», — всплыли слова в голове, в груди радость, потому что любил прогулки, а хозяин любил издеваться над доверчивым мной. Он продолжил кликать на себя кончину, нашёптывал мерзости забытого языка. Рукастый дурак ловил чёрный дым своего господина, просачивающийся сквозь пальцы. Какой смысл от шести рук, если не способен поймать и удержать то, что важно? Звал, молил остаться со мной, от него же остался кончик носа и низ лица. Чёрные губы снова соединились с моими. Мы глотали горячий жидкий металл, щёки сводило горечью до тошноты, я будто пожирал крупицы жизни, помогал Ашур собирать дань. Её слуга, клеймённый именем без возможности освободиться. Пил без возможности унять жажду в поцелуе, в ласке, в которой так нуждался, но не смел попросить.       Чёрный яд с шершавых, изодранных, истерзанных клыками ужасного чудовища губ выжигал изнутри, а я не мог не глотать, захлёбывался, как водой, тонул, не видя проблеска надежды, барахтался, стремясь ко дну. Грудь кололо, ощущение — что-то рвалось, не понимал, ведь не жил никто там кроме души, да и ту выгоняли не раз, не два. Языки больше не сплетаются, может, разъело до потери чувств, а может, отгрызли, чтобы не болтали лишнего. Нам не нужна шелуха в виде слов, никчёмных звуков. Мы существовали во тьме, находили свет внутри друг друга, тянулись из желания потушить сжигающее пламя, страшась испепеления чего-то дорогого. Я лил горькие ливневые слёзы, те мешались с изменённой кровью господских уст, затерялись в потоке. Мы сотканы из мрака, напитаны им, в конце непременно станем едины, растворимся без следа. Дети, рождённые Пустотой.       Груди коснулась бледная ладонь, накрыла набухающую, как бы живую рану-клеймо, отлипла вся в густой крови. Будто пенилось, бурлило, как варево в котле, вскипало. Всплески, жидкое пламя неохотно стекало по костям на животе, оставляло выжженные борозды на плоти — вспаханное кем-то поле. Хозяин никуда не пойдёт без своего верного раба, да и невольник не отпустит одного, тем более, в лапы к Ашур. Надо спасти. Надо защитить. Пальцы дымом разлетались, пропадали на глазах, а я целовал то, что оставалось, вдыхая губительный смог, пеплом оставшийся на чернющих губах. Вкус пьянящий, сладкий, кажется, от него перед глазами всё плыло, тело изгибалось, тянулось ввысь. Я ронял слёзы, не понимал причин грусти. Ощущал тяжесть возбуждения в паху.       — М-м-м, — мычу я, потягиваясь, а надо мной недовольно вздыхают. В паху тянет, верхнему члену тесно, второй же трётся о… — Хозяин.       Зил бросает на меня помутневший от удовольствия взгляд, опускается полностью с громким вздохом-стоном, ладонью проводит по груди к щеке. Надо же, как крепко я удрыхся, аж не заметил, когда и как оседлали, теперь извивались. Черепушка пустая и туго соображает, до конца не могу прийти в себя, благо, тело знает, что делать. Толкаюсь на всю длину, но продолжается всё недолго, вновь меня обжигают капли семени. Господин подрагивает, сжимается, старается выровнять дыхание, раб же корит себя за халатность: почему не проснулся, дурак. Чувствую, сейчас снова поколотят, страшно наругаются, что не удовли́творил, не должно хозяину самому всё делать. После той ночи редко к себе звать стал, мучил тогда до самого утра, с клеймом игрался, нравилось наблюдать за страданиями, корчаньем от боли игрушки. Не помню, как оказался на подстилке в общей комнате голым, кем-то оприходованным.       Хозяин поднимает приказом идти умываться, ничего не остаётся, как подчиниться. Я теперь покорный с ним, не хочу боли, наказаний, хватило пыток, усвоил всё. Голос сорвал в мольбах, чтобы прекратились мучения, но не слушали страдающего. Только мы скрылись в умывальне, намочили тряпьё для обтирания, как за дверью послышались до жути знакомые шаги — хозяйка пришла проведать сына. Как же повезло, что мы успели сбежать, ещё бы миг, и поймали бы раба, сношающего господина, тогда бы точно не носить мне головушки на плечах. Шаболда зовёт дитя на разговор, по тону серьёзный. Я замираю в страхе, а Зил, приложив палец к моим тёмным губам, говорит громко для неё:       — Подожди меня в кабинете, пожалуйста. Я приведу себя в порядок и подойду, — слова звучат уверенно, пугающе чётко, отчего меня передёргивает. Зил тянет за волосы вниз, палец заменяет губами. Вижу его наглые глазища, сквозь поцелуй чувствую ухмылку. Не жмётся привычно, не хочет запачкаться.       — Сын, нам надо поговорить. — Чувствую в поцелуе раздражение, сравнимое с пеплом. Хозяин тяжело выдыхает шумно носом, однако играет языком. Думаю, пытается успокоиться, ему нравятся некоторое время после наших ласк в постели вот такие нежности, часто валяемся в кровати, целуемся, гладимся. А сейчас его отвлекают. — Выйди, пожалуйста.       — Я не одет. — Какая предельная честность! Я думал, соврёт. Не смог сдержаться, прикусываю легонечко губу, и смешок таки прорывается, за что сразу получаю глухой, очень болезненный удар по клейму и едва слышное на ухо. — Сиди здесь и ни звука, если жизнь дорога.       — Сын, что происходит? Ты не один?       У самой двери шевеление, кажется, вот-вот и распахнётся, нас увидят голыми, меня в семени, шаболда всё мигом поймёт. Зил быстро кидается к отделяющей нас и мать деревянной преграде на перехват, выскальзывает змеем в узкую щель. Глупый раб замирает, пошевелиться не в состоянии. Ох, если бы увидела, если бы зашла, если бы хозяин не спас — не носить мне пустую черепушку на шее. Пальцы покалывает холодом, разминаю их, но это не помогает выгнать проклятое ощущение, кусаю дрожащую руку, вроде перебиваю болью, не соображаю. Лишь бы господин не сдал, молюсь про себя с громыхающей грозой душой. Тело словно шипастые путы цветов обмотали, колют, глубоко в кожу впиваются, просто так не вытащишь. Вздыхаю рвано пару раз, вроде мерзкое состояние спадает с плеч тяжестью.       — Почему разговор не может подождать, пока я оденусь? — судя по звукам, хозяин уводит мать дальше от места моего временного заточения. Опасно подслушивать, но слишком хочется, и шевелиться тяжко из-за страха. Пока останусь здесь, если что, подойду ближе к двери. — Ты не могла бы…       — Что это за ужас у тебя с плечом?! Милый, прошу, скажи, что это. Ох, это! — влип. Как же я влип. Укусы пусть и подзажили с той ночи, их хорошо мазали, но всё равно цвет остался и видно, что ранами были.       — Ничего серьёзного, только новое средство из трав делал. Неудачное, — отговаривается сквозь зубы, а я будто вновь расколдовываюсь от удушливого холода. — Скоро пройдёт. Можешь отвернуться хотя бы?       — Милый, ты меня стесняешься? Я же твоя мама. Я тебя рожала, растила, мой милый сынок, не надо меня стесняться. — Кусаю руку, чтобы не смеяться. Со мной она вела себя сильно иначе; конечно, я же не её милый сыночек, а любовник. — Я знаю тебя всю жизнь, всё время была рядом, и вижу, что что-то случилось. Ты изменился, мой мальчик. Прошу, поделись с мамой. У тебя волосы седеют.       — Тебе не о чем беспокоиться. На самом деле тебе кажется, у меня волосы сами по себе светлые. Твои. — Как же! Кажется ей! У Золотого Сыночки волосы кустами серые, как у старика, сильно в глаза бросается. К тому же любящая мать больна своим детёнышем, всё чувствует, видит. — А теперь могу я попросить тебя выйти в кабинет и дать мне немного времени одеться? Я быстро.       — Почему ты мне врёшь? Сынок, прошу, поговори со мной. Я вижу, что ты от меня закрываешься, у тебя появились секреты. Расскажи о проблемах. Почему тебе снятся кошмары? Ночные слуги слышали крики из твоей комнаты. Пожалуйста, милый.       Но кричит не он, а твой раб для утех, шаболда. И Зил зачем-то врёт, спасая шкуру глупого Рукоблуда. Всё понять не могу, он же зол на меня, сдал бы негодного, и проблем меньше, побили бы страшно. Почему не показывает меня, голого красавца в семени, тут разбираться не надо, ясно, как водица. Выворачивает от уверенных слов, ложью насквозь пропитаны, в тайне связь нашу держит. Бережёт?       — Если бы у меня были серьёзные проблемы, я бы обратился к лекарю. Это по части здоровья. А ещё я бы, конечно же, тебе рассказал.       — Меня всё это очень расстраивает, сынок. Обещай, что будешь рассказывать мне всё. — Молодец хозяин, довёл любящую тебя женщину до слёз! Слышу в голосе надрыв и боль. Он же непременно соврёт, про меня умолчит вновь. Так оно и случается. — Пойдём позавтракаем, давно вместе не сидели, не болтали.       Вновь шаги шаболды, скрип двери, только непонятно, куда ушла: в кабинет или в длинную комнату. Не рискую вылезать, да и хозяин предупредит, скажет, когда позволено выйти, пока же ходит туда-сюда, пару раз чем-то громыхает, а после и вовсе сбегает вслед. Ничего, скоро вернётся, покушает с матерью, они потрещат, и выпустит глупыша из умывальни, восвояси отправит, так как не нужен больше. Конечно, удовольствие-то получил, вон как на члене резво прыгал, всего забрызгал, и не раз. Поражаюсь: такой щуплый, мелкий, заседает за учёными вещами днями, а ебётся, как ошалевший, только хер покажи — набросится, глазом моргнуть не успеешь.       Ототру хоть семя, пока не присохло, смачиваю тряпку в кувшине с не то чтобы тёплой водицей. Прошли дни, а Зил злится, только приказывает строго и холодно, треплет за волосы чаще, колотит за слова, от которых до этого веселился. Почему понять не может, что испугался я тогда? Думал, мертвец живой предо мной, а не господин. Жестокодушный. На клейме свежие корки крови, прежние лопнули по воле мучителя, чернотой постель замарали. К старости так и продолжит нарывать, рубцами уродливыми не станет никогда, а продолжу плохо вести себя — новое вырежут. Всего же покромсать могут, в первый раз за яйца схватят, конечно, больно и унизительно. А потом с одним членом хромать буду. Не буду, меня сразу собакам скормят, не нужен буду такой, нечудовищный.       Всё ещё жду, не знаю сколько, но вот дверь наконец-то скрипит, подскакиваю вмиг и слышу мелкие торопливые шаги — не хозяйские. Осторожно подхожу к двери, на всякий зажимаю ручку, чтобы не открыли. До ушей долетает тихое-тихое ворчание служанки по поводу беспорядка на кровати. Только гостей здеся не хватало мне! После наших развлечений с господином часто одеяла комом, простыни мятые, даже когда спим без ласк, просто ворочаемся, тоже беспредел происходит. На спине проступает ледяной пот: там же моя одежда где-то, её обязательно найдут, а она совершенно не похожа на то, что носит Золотой Сыночка. Молюсь, чтобы матери не доложили. Кто её вообще дёрнул именно сегодня, именно после секса проведать сына? Умеет создавать проблемы, шаболда.       — Эй, посмотри! — окликает ворчунью другой голос. — Тут на полу какие-то обноски, их куда? Выкинуть?       Не трожь! У меня другой одежды нет, и не дадут, случись с этой что-то. Душа колотится, как бешеная, хочет из груди выпрыгнуть и остановить негодниц, сам бы кинулся. Может, выйти, соблазнить… На господской постели, мне тогда Зил голову самолично оторвёт за дерзость, всех поколотит. Но там мои вещи. Кусаю руку, тело отвечает вспышками боли с последующими тянущими стонами. Как быть-то?       — Ты что, дура, не смей! Это наверняка господина. Ты что, не слышала, что он по ночам в город к любовнице ходит? — О какие вести узнаются! Кажется, одёжку не тронут, но радоваться рано. — Если он будет разгуливать в дорогих одеждах, его же так узнают, вот и притворствует, как простой ходит. Или не к любовнице, а в бордель или кабак заходит, никто не знает точно. По секрету скажу, слышала раз, здесь какая-то девка так громко кричала, как народ не сбежался, ума не приложу. Видать, хороший из господина любовник.       Не он, а я хороший любовник. Надо поговорить с ним, раз все чуть ли не сбегаются на помощь, явно от любопытства. Я же закрываю рот, чтоб не голосил, услышат же, так вот, уже слухи ползут. Это ещё невинные, потом напридумывают ужасов разных, растреплят всему замку, как потом разгребать? В мужелюбцы отправят, пусть лучше про хозяина и девок болтают, не надо нам такого счастья. А Зил ругается, когда его стоны заглушаю поцелуями или ладонями, крутится, дышать не может, но так пусть не кричит или делает это тише. Несносный золотей, не найти управы!       — Думаешь, кто-то из наших? А кто?       — Конечно, наши. Не будет же он всяких девок с улицы таскать, у него тут мать живёт. Она как узнает, всех шаболд повыкидывает. А ты видела, какую хозяйка тварину притащила в любовники. Ужас! Где такого нелюдя нашла, чем понравился страхолюдина? Детям покажешь, те сразу в слёзы, в сопли обратятся.       Нашлись тут две разговорчивые дуры, знали бы они, что тварина всё слышит, языки бы мигом прикусили. Так бы и поколотил их. Хрустят кулаки от злости, так и чешутся отлупить кого-то, что-то. Вот, значит, как обо мне слуги шепчутся… Страхолюдина, детёв ваших пугать мной только.       — Умер муж, ну так заведи себе любовника из слуг или своего положения, а это… Чудище огромное, люди такими никогда не вырастают. А рук, рук-то сколько! Как больной, мать явно под какого-то урода легла, вот и дитятко серое получилось, ещё и не один должен был родиться, а трое, ручищ-то шесть. Бедные братики и сестрички его, пожрал, небось, в утробе их, а они проросли в нём. Мерзость! А глазища видела какие? Горящие, злющие. Его бы в лесу оставить. Помяни мои слова, растерзает он здесь всех скоро, уходить к другим господам надо, пока живы.       Чудовище сжимает кольцо двери, ходит по тонкой грани, чтоб ничего не сломать, не кинуться на гадин. Я же не такой, не буду хозяйскую семью убивать, но этих двоих хочется, ещё перед этим отодрать, как шлюх блядливых. Сильно хочу, буду за руки сломанные держать. Визжать будут, чтобы все слышали в ближайшем городе. Зубы им выбить, языки грязные вырвать, псинам блохастым скормить. Тварина, жрущая себе подобных… Урод. Подумаешь, чутка отличаюсь? Дрался только с другими рабами, они первые нападали, оприходовать мальчишку из борделя хотели, сами получили. Я не виноват. Это всё они. Смерти хотят, но не случится, не заберёт меня Ашур им назло.       — Что вы здесь делаете? — меня передёргивает от вопроса Зила. Его голос жуткий, пробирающий до костей, мгновенно остужающий пыл. — Почему до сих пор здесь?       — Простите, господин, мы сейчас закончим. Простите нашу нерасторопность, — торопливо залепетали, есесенно, перед господином будут хорошими и милыми.       — Давайте, быстрее, и чтобы я вас не слышал.       Вновь хлопает дверь, полагаю, в кабинет. Сейчас эти дуры уберутся, и меня выпустят, пошлют куда подальше, потом, когда понадоблюсь, вернут. Так и кочую, неприкаянный, по первому зову от спальни матери к сыну. Может, хозяйка захочет увидеться со своим ненаглядным чудовищем. Совсем ума нет у этих. Если бы я не нравился шаболде, меня бы не купили. Странные у золотеев вкусы, а может, оно семейное, сынишка же с удовольствием на члене скачет у меня. В доме полно других рабов, слуг мужчин, да и мог бы к таким же, как он, поприставать, среди лордов много мужелюбцев, часто в бордель захаживали, меня на ночь покупали. Сплетницы паршивые, чтоб их ордой отодрали! А это можно устроить: найти по голосу и взять против воли, в две дырки вставить, придушить, но так, чтобы не подохла. Займусь в ближайшие дни.       Ко мне приближаются маленькие шаги, дёргают за кольцо, но я держу крепче. Мы вдвоём замираем, разделённые деревяшкой, у меня дыхание перехватывает, вновь забываю, как воздух глотать. Бормочет приглушённо, что заперто, повторяет попытку ворваться: то на себя тянет, то от себя. Молюсь, чтобы поскорее сдалась и ушла, не надо здесь убирать. И будто вняв мысленным стенаниям несчастного, она уползает прочь. Служанки шумят, неразборчиво переговариваются, так, чтобы хозяин тоже не слышал, все уже видят, какой он злющий стал. А всё из-за одного гадкого раба, который разорался ночью, покусал господина из страха потерять. Я же правда боялся, думал, что он живой мертвец, замёрзший весь, хотел прижать, отогреть. Хуже было бы, если бы не прижимал к себе, вдруг бы закоченел. Кто виноватым остался? Раб.       Шум служанок затихает, хлопает дверь, я остаюсь один в кромешной тишине. Господин должен же услышать звуки окончания уборки, прийти, освободить от заточения. Ан ничего. Он как засядет в своей конуре кабинетной, так хер вытащишь: корябкает что-то красками, из банки в банку переливает водицу цветную, с утра до вечера может этим заниматься, о еде и не вспомнит. Не понимаю, что тут такого. Самому бы пожрать перехватить успеть, про нас забывают, краюшки черствые кидают, лишь бы не подыхали. Порой Золотой Сыночка поощрял меня едой, вкусности таскал со стола, в саду на прогулках позволял и мне фрукты срывать. Сейчас всё прошло.       Когда пару раз отвлекал Зила от чирканей краской, то он в ярость впадал, кидался на меня с кулаками, взгляд обезумевший. После такого не лезу, сижу в уголочке и помалкиваю, шевелюсь, если зовёт, но то редкость. Эх, красивый мужчина, когда работает, однако слишком печальный, серьёзный, так и хочется подлизаться, замиловать, расшевелить. Может, и сейчас он занят, или думает, что дуры медленные вернутся. Делать нечего, придётся ждать.       Я зад уже отморозил, что тот закаменел на полу, ноги затекли, кое-как расходился по умывальне, по ящикам пошнырял, жажду из кувшина утолил водой. Кажется, обо мне и впрямь забыли, не знаю, сколько прошло, тут даже окон нет, не видно света феала, но в щели к спальне сильно потемнело. Полный день? Неужто уже ночь? За что хозяин так жесток с рабом, как вымолить прощения? Послушает ли? Не надеюсь. Видно, нравится измываться надо мной, тогда с наслаждением окровавленными пальцами по ране на груди водил, злорадно приговаривал гадости, прибить обещался, члены ласками поднимал, яйца сразу же до невообразимой боли сжимал. Ревел я, как дитя, пока не уснул от пыток. Сейчас бы тоже не мешало вздремнуть.       Подскакиваю на задеревеневшие вновь ноги от слабого звука в спальне, кое-как делаю шаг, падаю на пол, отбиваю зад, сквозь зубы ругаюсь. Открывается дверь.       — Почему ты до сих пор здесь? — тяжело вздыхает Зил, трёт лоб, опускает уставший взгляд на меня. — Думал, ты давно убежал. Почти сразу, когда я с матерью ушёл, а ты… Какой же ты невозможный дурак!       — Господин приказал сидеть в умывальне, ещё и приказал сильно убить, если ослушаюсь, — оправдываюсь я, а зубы-то сучат. Жутко обдрыг в момент.       — Чего расселся, Рукоблуд? Пойдём.