Окутывая округу, сгущается сумрак неторопливыми поползновениями, крадущейся походкой. На чернеющем небе пробуждаются первые огоньки звёзд, плоховасто освещая дорогу домой спешащей Шелаг. Чувствует материнское сердце неладное, подгоняет кучера, хотя, быть может, зря волнуется, младший сын при всей своей замкнутости и отчуждённости от окружающего мира всегда прекрасно справлялся с делами фамильного владения, сколько бы раз ни оставляла. Случись что-то из ряда вон выходящее, тогда стоило бы бить тревогу, только что могло произойти за те несколько дней отсутствия? Небеспочвенны оказываются опасения, пусты ночью коридоры, застыли в привычно сонно-вязком дурмане, утром тишина пугает полным беспристрастием, до жути наполняя тело хозяйки мерзким копошением под кожей — то знаки, призывы к действию. Ни на миг не задумываясь, госпожа зовёт временного главу поместья на разговор, по пути помощники аккуратно, явно с опаской докладывают о смерти шести рабов.
Зилгарист стучит в кабинет, после разрешения заходит уставший, помятый, будто забыл про сон, зная его, неудивительно — мог, и всё же всегда опрятный и пунктуальный. С юных лет был очень закрытым, с семьёй редко общался, других сторонился, мать же волновалась, пристраивала к старшеньким, так он от них сбегал, играл один. После смерти сестры и вовсе охладел к миру, глаза полнились от пришедшей взрослой серьёзности, в тот момент Шелаг поняла — нельзя, как с обычным дитя, больно другой. Права, с возрастом более замкнутым стал, сутками готов в комнате заседать в гордом одиночестве, и всё же поручения исполнительно выполнял. Наивная желает сыну лишь блага и счастья, больно видеть, как чах без опоры рядом. С лета хоть оживился немножечко… С появления нового необычного раба. Не хотелось думать об их связи: хозяйка не ловила вместе, значит, ничего нет. Ничего между ними нет и быть не могло.
На лице снисходительная улыбка, Зилгарист начинает рассказ о делах сам, без лишних вступлений, мутных подводок, не дожидается вопросов. У него отродясь не имелось привычки тянуть с введением, из новостей мельком упомянул смерть рабов, чего не случалось в их владениях уже несколько лет, а тут раз — и целых шесть.
— И что с ними случилось? Болезнь… Нет, не думаю, тогда ты бы сказал про других больных. Несчастный случай? — Настораживало что-то здесь, ощущение, будто ходила по тонкому и скользкому льду.
— Можно и так сказать. Трое бойню учинили, ещё трое попытался разнять, и их забили до смерти. Виновные наказаны, больше такого не повторится. Остальные тоже усвоили урок, — Зилгарист повествует красивую легенду, сочинённую специально для матери, так и не поменявшись в лице.
Раб ступает осторожно, по возможности тихо за хозяином, это не Рукоблуд, позволяющий себе шагать вровень, иногда, когда забывался за болтовнёй или глупыми мыслями в соображающей головушке, и вовсе ненамного перегонял. В руках зажата тарелка с тёплым супом, часть осталась каплями на полу в других коридорах, но мелочи, на которые не обращаешь внимания. Идут в гостевое крыло, пустое с начала осени, не зажигают нового света, лишь свеча в руках Зилгариста и слабый вечерний феал позволяют не напороться на преграды мебели. Не слышно голосов, суеты слуг, вымерли здесь все, застыло во времени в первозданном, приближённом к идеалу состоянию. Но чем ближе подходят, тем беспокойней становится невольник, сглатывает, покашливает, дышит прерывисто — боится. Господин не ведает, что ждёт за дверью, однако он, насколько возможно тщательно для обстоятельств, подготовился, до сих пор сомневался в способностях и силе Рукастого, как поведёт себя больной после пробуждения. А главное, наступит ли оно.
Ключ скользит в пальцах, просится обратно в карман, видно, тоже от страха неизвестности, пугающего тёмного предчувствия, поворачивается в замке, щёлкая, за спиной раздаётся вскрик и торопливые извинения за совершённую ошибку. В полупустой комнате, где мебель прилипла к стенкам из соображений безопасности, царит вечерняя темень, холодный свет феала, натужно пробивающийся через многочисленные преграды, блестит звеньями тяжёлой короткой цепи. В центре спиной к вошедшим без движений лежит голое тело, чёрные длинные волосы спутались и впились, как бы нитками, в серую, вымоченную по́том кожу. Рукастый не шелохнулся от звуков, не дёрнулся, не пискнул. Зилгарист присматривается к нему, не видит, дышит ли Рукоблуд — не понимает, ведь не шевелится совсем, грудь не вздымается от вдохов. Зовёт громко, приказным тоном по имени, и ничего, пробует мягким голосом, ласково, но опять же тихо. Итог всё тот же.
— Подойди, расшевели его, — приказывает рабу.
Тот с мгновение медлит, мечется, вероятно, хочет поставить суп, но, не придумав ничего лучше, дрожащей походкой ползёт к Рукастому, ноги подгибаются. Страх, воняет животным ужасом, кажется, вот-вот готов обмочиться, хотя чудище перед ним на цепи, спокойно лежит без сознания после, скорее всего, успешного лечения, хворь не проявлялась после обряда, значит, ушла. Хозяин тоже чувствует чужую, внезапно нахлынувшую панику, не понимает, нет повода попросту. Бульон стекает по пальцам на пол, оставляет много грязи: жирные пятна, куски овощей — мерзость отражается на господском лике. Невольник подходит вплотную, заглядывает на лицо Рукоблуда, оборачивается с безумным взглядом, мотает головой, отказываясь трогать. Приказывают разбудить, а он лепечет, плачется, сорванным голосом молит сжалиться и всё же склоняется, тянет испачканную руку к плечу. Сердце отбивает один чёткий удар, засевший в памяти щелчком, поделившим мир на два дуальных состояния. Шевеление.
Рукастый поворачивается, и то не до конца, корпусом, вцепляется, сжимая пальцами с режущим уши хрустом в запястье, одним лёгким рывком опрокидывает тушу невольника помасивнее. Суета, возня с пыхтением, стонами — хозяину трудно разобрать происходящее с клубком тел, первая мысль застревает в сознании: подопытный проснулся, ничего не разобрал, вот и буянил немножечко, сейчас в себя придёт. Однако реальность оборачивается жуткой картиной, где Рукоблуд вцепляется клыкастой пастью в горло, прокусывая так, что глаза жертвы распахиваются, грозятся выпасть из глазниц. Кажется, будто всё кошмар, не взаправду, наваждение от усталости, быть может, тогда простыл на прогулке, словил горячку из-за выходок Ушяра. Раб-помощник орёт, пока может, колотит отчаянно руками, бьёт слабо, куда придётся, промахиваясь, вопит, булькая кровью. Алые потоки текут по шее, заползают под рубашку, точно пальцы скользят во время близости, а Зилгаристу и звука не выдавить, не разнять сцепившихся, пока не стало слишком поздно, не крикнуть, сипение и то не выходит изо рта, зацепенел мальчишкой.
Тело не слушается, облачено в оковы леденистого ужаса. Главный в поместье — лишь вынужденный наблюдатель, не ощущающий себя в безопасности пред взбесившимся титаном, от мощи и агрессии тощий выглядит внушительнее, опаснее, что в горле пересыхает. Короткая цепь, на которой сидел больной, развеялась в голове, улетела с порывом ветра. А руки… Все три пары были связаны верёвками — самостоятельно не развяжешь, да и разорвать не выйдет, только лезвием, чем-то острым. Непреодолимое желание сбежать немедленно скалывается стеклом об примёрзшие к полу, отяжелевшие ноги, те подгибаются, совсем не держат. Раб в лапах другого раба перестаёт трепыхаться, обмякает, господин зачем-то хватается за собственное горло, не понимая, для чего, будто желает убедиться, в порядке ли оно. Не вздохнуть, не нащупывает преграды, но знает, что есть она, плотная, твёрдая. Зилгариста потряхивает от напряжения, сводит колкой судорогой, вроде ощущается что-то, а вроде происходит не с ним.
Безумный Рукоблуд вырывает зубами кусок шеи уже затихшего на века, мясо шлёпается на дерево в кровавых разводах. Душа замирает на несколько тягуче долгих, искажённых злой силой мгновений, из-за грома, жуткого гула голова чуть ли не разрывается. Раб поворачивается в сторону хозяина, перепачканный чужой кровью, из кривого, полусогнутого состояния смотрит осознанно-пугающе, прямо в глаза, продираясь сквозь телесную оболочку. Он дёргается, как бы проверяя всё и вся на прочность, грохочет крепкой цепью, кузнец на славу постарался — держит буйного. Господин бессознательно метнулся к стене, тело взвывает от напряжения, отказывается действовать, сажает на зад, сила нахлынувшей усталости наваливается свыше, словно целой горой. Оба молчат. У одного нет слёз, криков, у второго — животного шипения, рыков, кажется, голоса тоже. Но глаза, они-то его — умные, видящие, а поведение — дикого, скорее, даже одичалого зверя. Чудовище наклоняется к жертве, разгрызает оторванный кусок, глотает.
— Мнха, — на это чужое действие звучит непроизвольное, неопознанное, во рту растекается кислый вкус отвращения.
На миг показывается окровавленный оскал, зубы ослепляют блеском в вечернем свете, но не закрыть глаз, не отвернуться от пожирающего человечину раба, зрелище пленяет и отвращает одновременно. Хотел, хотел же подойти сам, первый, спасся по случайности, не было предчувствия, голоса, который бы отговаривал, статус, высокое положение остановили. Чуть не поплатился жизнью за мимолётную глупую прихоть. Чувствует, что горит, пылает жаром, под кожей всё бурлит, и вместе с тем мёрзнет до полной потери ощущений, остаётся без ног и рук, тело пробивает крупная дрожь озноба снова и снова, доводя до исступления. Пальцы покалывает, а те скребут горло в тщетной попытке порвать, излиться кровью на пол, и только душат, перекрывают воздух, не дают вздохнуть, покуда грудь непрерывно вздымается. Слюни из запачканной пасти стекают обильно, мешаются с алым и тёмно-красным, пузырятся, пенятся. Чудище жуёт и глотает пойманную добычу.
Массивные звенья грохочат, подобно сердцу в груди, непонятно, что громче, звуки перекрывают друг друга, раздаются в голове, путают мысли безумным вихрем. Жёлтый взгляд вовсе не туманный, такой же живой, проникающий сквозь кожу и плоть, пронизывающий душу копьём, обращающий в мышонка, бегущего в норку от опасности. Ступни скользят по полу, когда Зилгарист подгибает ноги — чудище натягивает цепь до предела, но особенно не рвётся, жажда крови приутихла, возможно, только кутерьму из мельтешащих осколков не унять, круговоротами разрывают в клочья. Не рычит, не шипит, не старается освободиться, однако пугает чувство, что наблюдатель ходит по тоненькой ниточке, грани реальности и блаженного забытья, мучается, зажимается. Не пошевелиться. Не выдавить и жалобного писка, когда возникает острая потребность орать во весь голос, звать на помощь.
Несколько укусов, выдранная плоть из живота скрывается во рту, длинный язык ловким движением стирает кровь с подбородка. Чудище мгновенно теряет интерес к еде и вусмерть перепуганному хозяину, отворачивается, ложится на прежнее место. Всё разом замирает, время перестаёт нестись неумолимо, по чьему-то повелению превращается в неповоротливую ленивую громадину. В висках стучит, грохочет, голова вот-вот расколется, лопнет. Глаза закрываются, тут же в панике распахиваются — картинка не поменялась: та же погрызенная туша, притихший титан. Всё так же. Зилгарист сидит разбитый, сломленный, хватает воздух пересушенными губами, не помогает, трогает горящую шею, которая должна болеть, но не чувствует этого. На месте раба мог быть он. Его могли бы жрать. Рукоблуд кусал господина, и не раз, но то были возбуждающие игрища, боль разносилась импульсами по телу, поднимая член. Фантомное чужое дыхание прокатывается холодком по коже, ожидание сомкнутых зубов приводит к одинокому стону.
Вновь закрываются глаза, тьма мягко обволакивает, приносит умиротворение на миг, пока вспышка ужаса не ослепляет воспалённый пережитым разум. Та же погрызенная туша. Притихший титан не шевелится, не сдвинулся с места, не грохочет цепью. Он подозрительно спокоен для кровожадного, безумного пленника, не вопил, не пытался выдрать штырь из пола, ничего не сломал. Понимающий взгляд въелся в память, чудовище видело, принимало хозяина, и мысль не давала покоя. Бросился бы раб, подойди к нему господин? Растерзал бы так же? Проверять как-то не хочется.
Когда ноги оттаивают, то несут прочь, за пределы клетки, спотыкаясь о незримые преграды, путаясь непрерывно узлами. Он падает, отбивая ладони, встаёт, вновь спешит убраться как можно дальше, ещё дальше, гонимый страхом, врезается в дверь, скребётся и вырывается, наконец-то может вздохнуть без опаски подавиться смрадом. Колени пылают от встречи с полом, жалятся пчелиными укусами, уже так ползёт к окну в коридоре на спасительный свет. Желудок крутит, изливается желчью без возможности остановиться, прямо здесь стоит в неподобающей для лорда позе, отрыгивает внутренности с режущими глаза слезами. Какой же он жалкий, проклинающий за собственную слабость, не способный обуздать страсть, идущий на верную смерть. Мог быть и он. В воспалённом сознании встаёт образ двух окровавленных рабов — убийцы и жертвы, живот прилипает к спине, не вздохнуть, в горле незримая затычка, давящая изнутри.
Не может не вспоминать прикладывающихся к своему телу клыков, сдавливающих до томных стонов зубов, мгновения приятной до дрожи боли, как всхлипывал, беззащитный, в надёжных руках раба, ставшего господином по воле настоящего владельца. Половинчатый язык на пылающей коже, выводящий влажные, быстро пропадающие дорожки, игры с ним во рту. Одержимый чудищем, даже сейчас возбуждён от мысли рисковой близости, в шаге от смерти находился, и всё равно сладко, напряжённо, желанно снова ощутить силу. Мог умереть, валяться растерзанным по воле титана, Ушяр уже нападал на хозяина, на плече остались точки от самых глубоких ран, не зажили, сколько бы не мазал лечебными самодельными бальзамами. Пройдёт ли хворь, поразившая разум Рукастого, убить единственного пробуждающего дурман похоти любовника не позволит из прихоти. Не хочет. Не способен отдать приказ. Не поднимется рука с оружием. Прельщённый, опутанный нитями судьбы, не сопротивляется.
— Ты можешь стать утешением, благом, прощением.
— Кому?
— Проклинающему тебя в сердцах.
— Этот кто-то, он знакомый мне?
— Этот кто-то, нужный мне. Даже не так, мне нужно уничтожение для участи.
— А ты кто?
Мой вопрос остался без ответа от ровного голоса, рассыпающегося на множество чужих, совершенно разных, ни капли не знакомых, перехватывающих друг у друга звуки, смысл речей. Они все умолкли, затихарились в насмешку над глупцом, жаждущим правды, но не загадок, блуждающего во тьме своих предсказаний. Утешение… Я тот, кто пронесёт хозяину благо и прощение, несмотря на вечные проклятья, не хочу его уничтожения. Не стану карой.
Зилгариста передёргивает от отвращения при виде очередной жуткой картины, спустя сутки, собравшись с силами, таки решается проведать Рукастого, вдруг в себя пришёл, так оно и есть. Лежит, повёрнутый к ним с наглой ухмылкой, и катает обглоданную, оторванную от тела голову раба, играется, как детёныш, пальцы в пустые глазницы суёт. Под ним и на нём засохшая кровь, превратившая шкуру титана в как бы звериную с бурыми пятнами. По полу рядом разбросаны остатки костей с недоеденным мясом, местами прилипшими к извергнутым остаткам человечины. Новый раб, которого хозяин позвал с собой для важного дела, вопит, как оголтелый, сжимается, а чудище так же осознанно смотрит, радуется, пугает обнажёнными клыками и всё наблюдает молча. Зилгарист ловит себя на мысли, что поведение очень похоже на Рукоблуда, только в действительности ли он пред ними?
— Хо-хозяин… — выкрикивает в полном отчаянии раб. — Хозяин, это чудище надо убить. Заберите его душу.
— А я, по-твоему, души забираю? Заткнись, пока твою не забрал, и подойди к нему, — твёрдо говорит Зилгарист, а на это новый выкрик. — Немедленно, это приказ.
— Нет, не заставляйте меня это делать, умоляю, — лопочет жалобно раб, падая на колени перед господином, хватая того за ноги. — Молю вас, я не хочу умирать! Я не справлюсь с этим чудовищем. Давайте позовём ещё мужчин покрепче, они его удержат, тогда мы его убьём.
— Встань, да-да, поднимайся. Никто не будет убивать Рукастого, его надо покормить…
— Урод! — взвывает раб, сжимая руки в кулаки, резко выпрямляясь. Лицо искажает злобой, глаза прожигают огнём ненависти. — Не дамся!
Зилгариста отпихивают со всей силы в стену, теряет равновесие при ударе спиной, Рукоблуд наблюдает и посмеивается глухо, обращает на себя внимание, создаёт заминку. Грудь печёт от толчка, больно задел, дышать тяжко, словно что-то мешает, какая-то дрянь застряла. Жёлтый взгляд описывает полукруг и устремляется к двери, в которую ломится обречённый на гибель, стучит, не вырваться бедняге. Показалось, или этот наглец Ушяр сейчас приказал своему хозяину принести пищу? Рассеянно мечется глазами, не знает, что делать, поднимается на подгибающиеся ноги. Негодный невольник всё видел, опасно его отпускать, точно придётся скормить.
Господин вцепляется в тощие бока, но не сдвинуть с места, не оттащить, как бы ни кряхтел, ни пыжился, и всё же делают пару шагов. Раб разворачивается, треща одёжкой, зажатой в слабых ладонях, машет руками, попадая по хозяину хлёстко, поджигая болью кожу, тяжело дышит, почему-то задыхается. Взгляд бегающий, безумный встречается с растерянным и непонимающим. По наскоро придуманному плану Зилгарист должен был отодрать невольника от двери и швырнуть Рукастому, на деле это оказалось труднее исполнить. Силёнок не хватает. Кулаком заезжают по лицу, и приходится отпустить. В край растерялся от такого. Останавливается, замирает от ощущения собственной ничтожности, вкуса крови во рту. Лязг цепи привлекает только внимание господина, и то лишь на миг, за который не успеть рассмотреть ничего, тут же головой пробивают живот, будто разрывается что-то внутри, и льётся леденящий пот. Он струится под одеждой вдоль спины, прилипает рубашка, затылок гудит от встречи с полом.
Самого заковали в оковы страха, невозможности пошевелиться, что-то сделать, ответить, вот так нехитро ушла власть от господина. А раб бежит назад к двери, пятками сверкая, в последний миг спотыкается о так вовремя подкинутую погрызенную безглазую голову. Падает, словно подстреленный на охоте зверь, приземляется с глухим звуком на дерево. С другой стороны раздаётся несдерживаемый громогласный смех, полный весёлости, Рукастый смеялся иначе, а тут кто-то чужой… И будто из недр головы звучит призрачный голос: «Отдай его мне». Взгляд оголтелый кидается в сторону дрожащего беглеца, указывая, въедаясь в цель. «Принеси его мне». Снова говорит некто, придавая уверенности, сил подняться, исполнить приказ для господина. За спиной опасно трепыхается цепь, трясутся звенья, а сердце пускается в дикий пляс, почти ломая рёбра, прорываясь к свету.
Зилгарист с трудом подтаскивает раба к полусогнутому из-за и так натянутой до предела цепи Ушяру, их разделяет тело. Одна живая преграда. Ничтожное расстояние. Несчастная жертва. Можно придумать ещё больше сравнений для описания, только зачем? Тёплое дыхание обдувает лицо смрадом мертвечины, внутренности переворачиваются, сминаются в кашу, кислый вкус желчи по языку растекается, жжёт горло при глотке. Шаг. Ладони сцепляются на тушке невольника. Воспоминание о них, свободно гуляющих по обнажённому телу с ласками, напрягает член, даже сейчас, в такой момент похоть кружит голову, навязчивые мысли о близости не отогнать. Свёрнутая шея звучит так же, как сломанная скорлупа от ореха, невзрачно, буднично и вместе с этим пугающе, и всё же осознание наступает не сразу, только когда невольник выскальзывает из рук. Их разделяет пустота.
Заперевшись на замок в глубокой ночи, он удовлетворяет себя сам, в памяти пробуждает образы близости прямо здесь, сливающихся в постели, спрятанных во мраке. И тоже не хватает воздуха, жарко, что простыни липнут к спине, но желанного чудища нет рядом, не потрогать, только в голове берёт и владеет господином. Водит рукой активно по вымазанному маслом члену, содрогается, когда задевает уздечку, воздух проглатывает. Протяжные стоны наполняют спальню неустанно, ведь на пределе, Зилгарист снова крепко пьян лекарством от своей болезни, травит безвозвратно глупо, тешит лживыми надеждами на выздоровление. Заливает пальцы семенем, откидывается на подушку с закрытыми глазами, не может прийти в себя, заглушить бурю. Охвачен безумием, горячкой, он накидывает одежду, вытирает удовольствие о дорогие ткани, чего раньше никогда не делал, несётся в гостевое крыло по темноте в бреду.
— Г-господин!
В ночи прибегает пыхтящий перепуганный слуга, задыхается, заикается, бормочет невнятно. Как много безумцев развелось за эти несколько дней отсутствия хозяйки, будто вскрылись гнойные нарывы, выплёвывая всю мерзость душ миру.
— Ничего не понимаю, скажи красиво, — прикрикивает Зилгарист. Что ж за день такой? Сплошная головная боль. Что с Рукастым возня была, что сейчас суета, ни минуты покоя.
— Рабы… Чудище… Чу-чудище жрёт рабов.
Хозяин срывается с места, не дослушав до конца полупонятный доклад слуги, в голове раздаются крики: «Рукастый, вырыдок, что ты, дурак, творишь?» Буря клокотала внутри, лишь бы успеть, лишь бы не стало слишком поздно, как выкрутиться из сложившейся не в их пользу ситуации, как защитить их вдвоём, ведь Рукоблуд не поможет? Приходится вытаскивать из передряг неумёху, спасать, лечить, нянькаться, хотя раб уже большой, должен же соображать, что позволено делать, что нет. Волнуется, да, не хочет терять. Признаёт, что нуждается, но скорее в близости, одержим, болен без надежды на исцеление, то страдает душа, изводится, трескается, подобно льду по весне. Грудь печёт от бега, Зилгарист всё петляет коридорами, пока не добирается до места, где слуги с искажёнными лицами в статуи превратились.
Ушяр утёр рукой кровь с губ и подбородка, однако та залила шею, замарав рубашку, а при виде всклокоченного хозяина моментально меняется в лице, цепенеет. У ног валяется погрызенное тело другого раба.
— Тварь, — злость звенит в голосе, хозяин в гневе, источает ненависть, которую чувствуешь кожей.
— Мне было плохо. Меня рвало. Он говорил, что я шлюха, залетел хер пойми от кого.
— Кто проболтается — скормлю чудовищу, — рявкает на кого-то Золотой Сыночка.
Зилгарист прижимает к груди горячего стонущего Рукастого, гладит по голове в попытке успокоить беднягу иль найти покой в дорогой игрушке.
Перед глазами темнота сливается в нечто непонятное и размытое, не могу понять, что вижу перед собой, крутит, вертит, но отчётливо чую, как щёки горят. Кажется, что бормочу, сам не понимаю, что несу и для кого. Во рту вязкий солоноватый вкус, как от крови, может, правда она?
— Вставай, Рукоблуд, чего разлёгся? Сволочь неблагодарная, я тебя лично выпорю, разуй глаза! — слышу голос хозяина, пробую исполнить приказ. Первое, что вижу, — лезвие ножа, направленное на меня, блестящее в слабом свете. — Видишь, что у меня в руке, да? Понимаешь, кто перед тобой?
— Вы. Мой господин, — сиплю я, а Зил со вздохом облегчения убирает нож от раба. — Что я сделал? Вы смерти моей хотите?
— Уже нет. Везучий ты, особенно со мной, — он посмеивается, треплет макушку раба, кажется, будто скучал, не видел давно. — Вставай, мыться пойдём, а то воняешь ужасно. И надо бы тебя прикрыть чем-то. Не двигайся, я сейчас.
Золотой Сыночка достаёт из кармана ключ и тянется к шее, лязгает замок, и становится легко. Я оглядываюсь вокруг, эта комната мне незнакома, никогда тут не был до пробуждения, иль не помню. Время идёт, а я медленно прихожу в себя, глаза цепляют всё больше деталей: мебель ютится у стен, пол залит тёмно-красной кровью, рядом валяются кости, обглоданные тела, как в могильнике. Осознание прошибает мгновенно, вот почему пузо крутит, вот почему с ножом на меня хозяин лез.
— Я… — начинаю я, так и не придумав оправдания зверствам, что учинил в беспамятстве.
— Ты воняешь, а я не хочу ничего тебе объяснять. Просто прими как должное, что я тебя вылечил, будь благодарен и не смей меня расстраивать, понял? — Неуверенно киваю, пусть и не согласен. — Вот намоем тебя, разрешу порадоваться, господин хочет проводить с Рукастым больше времени.
