Сны не приходят одни

      Удержать его? О чём говорил безумец, держащий, облепляющий глупца множеством леденистых рук. Холод проникал через кожу, червями копошился, чувствовал перекаты чего-то гадкого, живого, и колол изнутри шипами красивых цветов. Оковы ниже ладоней крепки, впились в мясо, разгрызая, и вместе с тем стягивали туже до тошноты, до темноты, прорастали корнями. Живые, точно живые. Хриплые стоны выходили дымом с губ, промёрзлые пальцы невесомо коснулись их, целую лёд, прилипаю. Содрано. Растерзано. Чёрные кровавые пятна остались, стекали вязко, пеплом обратились. Вкус гари ощутил, когда тонкие пальцы оказались у меня во рту, язык опутал кольцами, как обычно делал, посасываю, потому что надо доставить удовольствие. Довольный рычащий смешок. Они толкнулись глубже, однако я не давлюсь, не чувствую таяния во рту, обдувая жаром, горло горело. Зилу плевать, надавил сильнее на затылок, вцепился в волосы на загривке. Сглатываю, затрепетала шея в ладони-удавке.       Не хотел отпускать пальцы, желал погреть, обвивал языком, сжигал дыханием, не ощущал воды от таяния. Всё лизал, я не замирал ни на миг, прикрыв глаза, представлял член. Не понимал, почему хозяин вечно мёрз, быть может, тощий, маленький, слабый, оттого в одёжки кутался, тянулся к такому тёплому, большому рабу. Слышал стоны от игры с пальцами, мои ласки заводили, в тумане звучал хриплый голос, а горло сжимали крепче до вязкой тьмы помутнения. Земля будто уходила из-под ног, а те расходились в разные стороны, кажись, разругались между собой. Будто ложусь. Ледяные руки тянулись высоко-высоко к небесам, притворствовали деревьям, раскинули ветки в стороны. Несколько перекинулись через живот, прижались к груди верёвками, дурак не мог пошевелиться, упустил миг, когда освободили рот. Губы саднили, словно истерзанные, кто-то кусал до крови с клыками яростно. Ладони раскрывались, золотились и застывали, даровали капли света.       — Вот, наконец я смогу с тобой играть. — Не поверил тому, что видел: огромный, совершенно огромный Зил. Возвышался над деревьями, некогда бывшими руками, одаривал всех хитрой улыбкой. Я бы поместился у него на ладони. Таким ли был отец, достающим до небес? — Понравилось ублажать пальцы? Не маленькие для тебя? Ты, шлюха, и больше в себя принимал.       Высокомерие пронизывало каждое слово, пылало ярко, оставаясь клеймом на душе. Гордый взгляд лорда на опутанную недостойную букашку у ног, на которую наступишь — не заметишь. Седой, полностью седой, один глаз посветлел, похож цветом на мой, второй всё такой же деревянный, лицо молодое, как у мальчишки. Рукоблуд мог лишь наблюдать и слушать, немного тяжело дышать холодом, белым дымом. Зил поднял руку, всю из света и золота состоящую, сам с удивлением поглядел, будто впервые увидел, поправил ей чёрное одеяние. Ничего не случилось: не вспыхнуло огнём, не рассыпалось пеплом. Бог, смотрящий за миром и испуганными его силой детьми, дрожащими и глупыми, слепыми, беспомощными — таким сейчас был хозяин. Властным. Великим. Живым титаном, не таким жалким, как я.       — О, ты так напуган, мой милый маленький раб. Но не стоит, знаешь же, что хозяин добрый, заботится о тебе. Кормлю хорошо, другим мужчинам не даю, только я должен спать с тобой, позволяю заканчивать, когда занимаемся любовью. Нравится же, никогда не имитируешь удовольствие, когда я грубо имею тебя. Скажи, что любишь хозяина. Голосок срываешь, а я всего лишь кусаю твою прелестную шейку. У тебя такая вкусная кровь…       Он облизнулся, на миг прикрыв глаза, меня будто молнией прошибло. Но почему так? Ложь! Я же имею, почти в рот уже не беру, он зад подставлял, спину прогибал, на члене скакал. И мужчины, другие рабы, лапали любимую хозяйскую игрушку, брали жестоко всей толпой, буйного держали, поочерёдно херы пихали. А губы вновь искривились, а с моих сорвался всхлип отчаяния — не вырваться из мёрзлой ловушки рук. И сам вру, противно вспоминать мгновения слабости, когда не в состоянии пошевелиться, двигаться, защищаться. Милый маленький раб в руках доброго господина совершенно беспомощный, чуть ли не плакал, а над ним потешались. Живые путы впивались в тело до рези, не порвать, жалкие трепыхания делали хуже несчастному пленнику. Кричал, не слышал голоса, чувствовал слёзы, мокрые и паршивые.       — Надо тебя почаще связывать, нравишься таким больше, кажешься не таким агрессивным чудищем. Ты у меня такой ласковый, нежный, мягкий, особенно внутри. — Зил глядел на меня, сморщился от неприязни на лице игрушки. — Тебе запрещено злиться, иначе больно будет. Рабу же не нравится, когда делают больно, так ведь?       — Сколько можно орать по ночам! Рукастый, Рукоблуд, чтоб тебя, сволочь неблагодарная! — Золотой Сынишка вновь на моём животе сидит, окружённый ночной мглой, лупит по щекам до жара. — Достал. Ещё раз посмеешь меня разбудить, на улице оставлю со скотиной спать. Без одежды… А перед этим замучаю, чтоб неповадно было. Клеймо трогать буду.       Дышу часто, но чувствую, что не хватает, мало воздуха, не могу вздохнуть, как и пошевелиться, неужели до сих пор перемотан ледяными ручищами? Страх сковывает тело, будто не моё оно, вязкой холодной мерзостью облеплен. Глаза закрываются и сразу открываются от нового шлепка по щеке, Зил трясёт за плечи, и вроде прихожу в себя, но вроде не здесь. Тьма и туман ослабевают, проступают знакомые куски комнаты Золотого Сыночки, его самого, не такого огромного, но возвышающегося надо мной. Едва дёргаюсь, молнии проходят, хриплю, ломает. Всё сразу, столько ощущений, черепушку разорвут. Рука занесена над клеймом.       — Не надо, — сипло, из последних сил выпаливаю, лишь бы остановился господин, не вынесу мучений вновь. Ломает, скулю, хочу сбежать, но не могу. — Нет. Не мучайте, не трогайте!       — Что ж, хорошо, не буду, — сухо, сурово выдаёт он на скомканные мольбы раба.       Встаёт, оставляет одного валяться, прикованного невидимыми оковами к кровати. Я ощущаю их тяжесть на теле, как крепко обхватывают меня. Вытянув руки, Зил идёт медленно, но осторожности не помогают, спотыкается во мраке, скулит. Под ноги надо смотреть, хозяин! Ему, конечно, больно, но мне смешно от сморщенной рожи, шипения сквозь зубы. И куда же он направился в темноте, да ещё не видя ничегошеньки.       — Блеф-ф-ф… Заткнись, Рукастый, мне больно! Если я тебя разок пощадил, то… Какого я вообще с тобой разговариваю? Пошёл прочь из моей постели.       — Не могу, хозяин. Я оков не вижу, но они есть, шевелиться не могу.       Зил махает рукой в сторону наглого обездвиженного Рукоблуда, и разом становится легко… А не господин ли связал раба невидимыми путами, которые сейчас сорвал? Что я сделал-то? Или от той ночи оправиться не может? Негодный разбудил, снова, как мог забыть. Не специально же кричал, не знал, что спать мешаю, во снах был. Спать резко перехотелось, эх, погонят несносного в общую комнату, а так хорошо гуляли, вечером ещё раз покормили. И ничего не произошло, разделись, легли в кровать, я прижался к господину, тёрся сзади членами, целовал, покусывая плечи, пока грубо не осадили. Сажусь, наблюдаю за копошащимся в вещах хозяином, гремит чем-то, достаёт бутыль. Принюхиваюсь, это же у него что-то крепкое! Точно оно, морщится, когда глотает.       — Хозяин, можно мне тоже хлебнуть, я немного. — От моих слов Золотой Сынишка застывает и спешно прячет бутыль, лишь бы наглый раб не видел. — Прошу. Я могу что-то сделать для вас за это, что пожелаете. Отработаю ласками.       — Нет, ты и так буйный, от этого тебя только на цепь и сажать. Хотя знаешь, тебя и так можно, как животное… Постой, ты что в такой темени видишь? — пожимаю плечами, но спохватываюсь, понимаю, что меня-то не видно. Отвечаю вслух, понятно для господина. — Смотрю и понимаю, что не мать тебя разбаловала, а я. В край оборзел, сволочь. Еду и выпивку требует, так его не наказывай, не нравится, видите ли, на улицу гулять отпускай, как ему хочется. Ты в моей кровати ночей больше проводишь, чем в комнате с рабами, не отрабатываешь же.       Пока он говорит, я сползаю с кровати, насиделся, належался, можно и понежничать. Босые ноги с больными после сапог пальцами шлёпают по холодному полу к хозяину, обнимаю сзади, вздрагивает, видать, не ожидал, головой крутит и щекочет живот волосами. Зил мёрзнет, заледеневший, как во сне, жмусь крепче, укрываю руками одеялом, забираю на себя мерзости, тепло отдаю щедро. Кожа гладкая, правда, морозная, скольжу пальцами от плеча к ладони, цепляюсь за бутыль, а меня перехватывают сверху, не дают шевельнуться. Хлестнули разок за выходку. Запах крепкой выпивки мешается с чистым телом — я мыл вечером, но больше пары раз провести языком по члену не вышло, за волосы утянули. Почему-то не хочет близости. Чувствую, как быстро колотится душа, слышу прерывистое дыхание. Кажется, боится. Хочу отплатить за то, что он делает для раба.       — У меня самый добрый хозяин. Он очень-очень умный, и сам так говорит. Ему можно и нужно верить. — Зил хихикает, приятна правда, откидывается на меня, запрокидывает голову, Рукоблуд вцепляется в губы, кусая. Продолжаю чуть погодя и шёпотом, подтверждаю каждое слово действием. — Ласковый, постоянно так и тянет потрогать, погладить, поцеловать.       — Повторю, что ты изнеженный и избалованный стал, — говорит, растягивает мгновения тишины между словами. Беру на руки, чтобы не тянулся с поцелуями высоко, и выхватываю бутылку с крепким пойлом. Пялится недовольно, губы поджал, однако ногами обнял, да и член пока спокоен. — Наглый вдобавок. Хозяин кому запретил пить? Поставь меня, хотя лучше давай ляжем.       — Вы боитесь раба, сейчас тоже, а я ласков. Не посмею обидеть, сделать больно. Вы тоже думаете, что я вас всех тут поубиваю? — Часто замечаю, как душа, обезумевшая, колотится в груди. Хмурится, отводит взгляд, когда я утыкаюсь носом в шею, облизываю безвкусную кожу. Даётся, не зажимается. — Я не хочу. Я не буду плохо делать, прошу, поверьте мне. Хозяин же добрый, он верит рабу.       — Я уже не уверен в тебе, Рук… Ушяр, в прошлый раз ты мне чуть руку не отгрыз, когда взбесился. Я ведь был готов убить тогда. Пойдём в кровать, ты трясёшься, сразу видно, тяжелее члена ничего не держал, — он посмеивается, не нравится разговор, вот и уходит.       — Можете меня вылечить? Мне в вашей кровати снятся ужасные сны, я знаю, что вы можете прогнать их.       Смотрю в глаза, ожидаю ответа, он способен, если не он, то никто. Знаю, что это болезнь, чувствую, причём не простая, не приходит с холодами, или когда ударяешься. Хитрая зараза, с этой хворью ни один лекарь не справится. Зил молчит, отстраняется, показывая, что хочет слезть с рук, делаю вид, что не понимаю манёвра, и подаю бутыль, будто тот просил попить. Лучше так: отпиваю чутка, но не глотаю, мы делаем это вместе, сжигая рты тёмной вязкой крепостью во время поцелуя. Ласков, надеюсь, захочет вылечить, иначе так и будет бояться до скончания времён, перестанет звать к себе, кормить, от наказаний защищать. Вновь прошу избавления от пугающих снов, только Золотой Сынишка цепляется за губы, выпивка разгорячила, постанывает и извивается, член крепнет, верочно, зря потрогал, скоро упрётся в живот. Не слушает Рукоблуда. Уходим на кровать, оставляю бутылку на полу, ложусь кое-как с ношей.       — Рукастый для вас чудовище, вы боитесь, но постоянно зовёте к себе, — начинаю осторожно, его лицо дрожит, а глаза закрыты. Не разобрать чувств, словно ослеп вмиг от темноты.       — Когда ты уже заткнёшься? Надоел. Почему я должен лечить раба? И ты же у нас никогда не болеешь, правда же, или врал мне? — шипит зло, но по глазам не видно. Сложный сейчас, непонятный, остаётся гладить, успокаивать. В следующий миг настрой меняется, душа болезненно замирает, кровью истекает. — Да, ты чудовище, такого на цепи держать надо, как животное ведёшь себя. Почему носом шмыгаешь? Что ревёшь? Прекрати ныть.       — Я не знал…       — Что ты, дурак, не знал? — прерывает меня грубо, тянется к бутылке. Громко пьёт. — Я вот тоже не знаю, как с тобой себя вести. Чтобы я не делал, ты ещё больше наглеешь, как бы ни наказывал, ты не понимаешь. Снова! Снова ты это делаешь. Прекрати со мной разговаривать! Пусть твоя глупая голова наконец-то запомнит, что я твой хозяин, господин. Ты раб и должен исполнять то, что велит хозяин, не переходить границы. Ты мне не ровня и никогда не будешь, запомни.       — Но ведь вы сами. — Со всхлипом, полным отчаяния, усталости Зил затыкает мне рот рукой.       — Я тебя о чём прошу? Какой толк с тобой, дураком, разговаривать? — он сжимается, закрывается руками от меня. Зарывается в скорлупу, когда ненадолго вылез. Спрашивает отстранённо, не у Рукастого. — Зачем мать тебя притащила, найти раба для утех не чудовище не могла? Я же болен, не хочу привычных мужчин и женщин. Как тебе с ней любится? Что ты чувствуешь, занимаясь любовью с женщиной?       — Вы хотите попробовать с женщиной? Тогда можете сходить в бордель, вас обслужат хорошо, было бы золото, невинную найдут, если захотите.       От моих слов свирепеет больше, хватает за горло, зажимает сильно, но сразу отпускает. Глажу чужую пылающую щёку — Золотой Сынишка болен и пьян. Пьян, потому что болен. Быстро же он набрался, и думает, главное, что это его исцелит. Мы — два дурака, у обоих истерзана Ашур душа. Чего от нас желает Богиня — знать не могу, не моего ума дело. Хозяин травит крепким пойлом, подаёт мне для глотка.       — Не хочу с женщиной, — шепчет. — Мне это всё не нужно, не заботит. Слышишь, и ты мне не нужен.       Вместо того, чтобы оттолкнуть, ложится, придавливает весом, рвано прикладывается к губам, щекам, сплетает языки долгими поцелуями, гладит тело. Трётся возбуждённым членом, показывает, как сильно не нужен ему раб, как неприятен, особенно сейчас, когда хозяин изгибается, попискивает, льнёт. Руки сам на задницу кладёт.       — Если хотите попробовать, каково это — с женщиной, то можете со мной. Можете меня взять, там почти те же ощущения, но сжимает по-другому. Не знаю, как сказать, это надо почувствовать. Хотите, прям сейчас… — Опять закрывает рот. Опять пьёт. Опять ругается.       — Заткнись, я же сказал, что не хочу.       Слабый желает казаться сильным, грубым, делает из себя гиганта, как во сне, на деле хочет ответов и утешения. Никому не в состоянии признаться, боится. Ему страшно, вот и отталкивает раба, говорит обидные вещи, не даёт помочь. Нагло пересаживаю хозяина с живота на бёдра, крепко прижимаю к телу, когда сажусь. Лицо пылает, душа обезумевшая, больная, колотится, кажется, готова порвать грудь и убить нас двоих. Неуверенно, но ладони касаются спины, обнимая.       — А хотите, чтобы чудище было спокойным и без цепи? Это всё паршивые сны, они меня пугают, я не могу с ними бороться. Прошу, господин, сжальтесь над Рукастым, он всё-всё сделает, только вылечите. Буду молчать, ни о чём просить не буду, всё, что захотите.