Полдневное солнце золотит вершины,
в тени зреют груши и тут.
И терпкие запахи горькой полыни
в мареве лета плывут.
Су Ши
В жизни Мо Жаня всё было через жопу. Вообще всё. Во всех смыслах. И когда он был ублюдком без рода без племени, росшим в борделе, и когда стал подающим надежды учеником и первым колобродом на Пике Сышэн. И даже сейчас Наступающему на Бессмертных Императору полагалось бы восседать на престоле, попирать ногами согнутые спины верноподданных и вершить своё понятие справедливости, но вместо этого жарким летним полднем он валялся на циновке под старой яблоней (не крабовой, а обычной!) как какой-то нищебродствующий поэт, и выбивал пыль из, мать его, вязаного рыжего дракончика! Потому что «Рыжуня запачкался», ещё бы не запачкаться, когда его всюду таскают за собой за хвост! И потому что «негоже принцессе гулять с такими грязными игрушками, ладошки марать». А больше ни у кого и времени нет, видите ли! Слугам бы поручить, евнухи точно повыщипали бы друг другу жиденькие бородёнки за одно только право прикоснуться к вязаной образине, так нет же, «Рыжуня забоится чужих рук, пусть лучше достопочтенный батюшка!» Жара… Солнце в небе палит… Четвертина арбуза, доставленная с ледника, давно съедена. Фоу с холодным чаем почти прикончена. И даже в тени ветвей с наливающимися яблоками хорошенько не вздремнёшь из-за духоты и топота собственного выводка, бегающего босиком по траве. А теперь чувствительный собачий нос заходится в чихе от пыли с длиннющего хвостищи гребаного Рыжуни. Гребаного — потому что нечего доче играться с драконами, не доросла ещё! А как дорастёт, достопочтенный батюшка глотку перегрызёт всякому кобелю, кто на неё посмотрит, потому что он тут главный дракон на горе! — Поберегись! На плечи сверзилось нечто, опрокидывая Императора на бок. Нет, он засёк приближение родной, знакомой до каждого всполоха духовной сущности, но не предвидел, что сигать на него решат с яблони! Кто там хотел попирать спины верноподданных? Получите, теперь коленками топчутся по его спине. — А-Люань… — Ой, промахнулся, — вскочил первенец на ноги, деланно сложил руки и поклонился, демонстрируя безупречные манеры, не вяжущиеся с хитрющей улыбкой. — Приношу извинения… По голове Мо Жаню запоздало прилетело нечто круглое, сверкающее, металлическое и пропахшее машинным маслом, безбожно пачкающим расписную циновку. Мо Жань опять чихнул. — Это что за чушня? — нахмурился он. — Шамолетаюший ша-а-ар! — донесся вопль другого безобразника, у которого на днях выпало два передних молочных зуба. Нёсся он прыжками от излучины реки. — Вот он где! — Я первый нашёл! — возмутился Мо Люань, выхватывая штуковину из рук Мо Жаня и прячась за его спиной. В итоге беззубый Мо Байюй боком-боком наскочил на Императора мира людей, царапая заколкой в уложенных волосах и шипастыми застёжками ремня. Пушистое колючее безобразие. Да что ж такое… — Отдай! — заканючил Мо Байюй. — Я его шапулил! — А я нашёл! — Мой! — Нет, мой! Малышня завозилась, вырывая шар друг у дружки, мурзясь и шипя. Однажды вечером два котёнка подняли ссору из-за мышонка… — Зачем он вам? — с неизбывной тоской в голосе вопросил Мо Жань. — Он шветитша! — Он летает! — И мы шами его шобирали! — Всё лето! Никак не могли понять, как его заставить летать на духовной силе! А потом нашли, где собака зарыта! — И? — И отрыли! Ох, вот этого не надо бы… Мо Жань в их возрасте, когда его не шпыняли драить комнаты от всякого дерьма, оставшегося после клиентов, и не заставляли таскать воду на кухню, носился по двору с черенком от метлы, изображающим меч, и распугивал курей, изображающих демонов. Но его оболтусам не нравилось милое, мягкое, сладкое или воинственное. Интересны только те игрушки, которые двигаются, разбираются на части, выполняют какие-то функции, пищат или мигают, и в которых сам Мо Жань ни шиша не смыслит. Но он смирился. Оно ещё куда ни шло, а вот когда в покоях папиной дочи шагу некуда ступить от отвёрток, коробок с шайбами и напильников — это уже перебор. Даже Рыжуня был особенно ценен тем, что на спине у него замок, а внутри, как в сумке, хранится набор гаечных ключей. Это всё дражайший папенька виноват и его: «Помоги, подтяни вот здесь, ты достанешь, у тебя пальцы тонкие». Из-за этого детвора усваивала, в какую сторону болты закручиваются, в какую — раскручиваются, раньше, чем научалась держать палочки для еды. Кстати, о детворе… Один мелкий здесь, второй мелкий здесь … — А сестру где потеряли? Мальчишки отвлекись от вырывания друг у друга шара, допустим, самолетающего, и застыли. Нашкодили. — Где она? Я ж наказал за ней следить! Только отвлёкся, прикорнул и… — Мы и следили! — Чештно-чештно! — А потом идём… — А её нету! — Мы ничего не делали! — Она шама! — Она сама отлучилась! — Для ишшледования! У наш ишпытание! — Сама вызвалась! И глазищи большие-большие. И чистые-невинные. Ну как на таких сердиться? — Ой-ёй, достопочтенному батьке ж за неё голову отху… оторвут. Нет, Мо Жань терялся в догадках, с какого хрена жизнь так несправедлива. Он был собакой, и ему бы выводок кутят, которых он обучал бы охотиться, сторожить свои владения, скалить клыки и преданно стоять за тех, кто дорог, в общем, всем собачьим премудростям. Но судьба раз за разом подкидывала ему котят, невозможно чудесных, самых родных, с такими выразительными глазками, похожими на сияющие луны, и с умилительно-мягонькими подушечками лапок, но котят! Которые устраивают тыгыдык в час тигра, когда приличные люди спят, лазают везде, где не просят, а после ходят с наглым видом, будто достопочтенный батюшка им по гроб жизни обязан! И эти попытки быть грациозными, как папенька, с их-то неуклюжими пока косолапыми ножками, такие потешные, что… ну растекался Мо Жань, как топлёное масло в лучах, и всё тут! И не бухтел, что из него сделали няньку, потому что ему-то в радость, а слугам он бы детёнышей не отдал, потому как не хотел упускать ни одного мига их взросления! Хотя и выматывался под вечер так, что чувствовал себя старым псом, побитым жиз… котами. И очень хотелось винишка для сохранности нервов. Но с другой стороны даже хорошо, что ему на шею повесили бедовый кошачий выводок. Всё занятнее, чем бумажки перебирать и чахнуть за скучной политикой. Завоёвывать власть было интереснее, точнее, она сама упала в руки спелым плодом, на который раньше никому и в голову не приходило покуситься. Миру совершенствующихся не нужна верховная власть? Ха, они и не пробовали! И Мо Жань эту бесхозную власть присвоил, а прилагающаяся на сдачу рутина — пусть этим второй родитель мается. А для защиты простых мирян от потусторонних сил под рукой есть поднявшийся с колен и ныне процветающий орден совершенствующихся, переименованный в Императорский. Под руководством Сюэ Мэна. Только не спрашивайте, как так получилось, чья это была идея и кто в сем виноват! — Ой, а это холодный чай с лимонным соком? — Пить хошу — не могу! — Я первый увидел! — Нет, я! И хором: — А можно? Мо Жань устало махнул рукой. Мальчишки чинно уселись на циновку, разлили себе чай из фарфоровой фоу. Уже почти и не запотевшей — солнце пекло нещадно. Как там в стихах, которые Мо Жань в своё время ни хрена не учил? «Так жарко мне — лень веером взмахнуть»? Пахло горячей пылью, знойным ветром, и тени ветвей сонно скользили по одинаковым белым одеждам принцев. Яблоня в цвету и феникс в белых одеждах под ней, сотканный из света, сошедший из мира духов, не обращающий внимания на бренную обыденность. Воспоминание скользнуло перед глазами, убаюкивая мысли. Сколько воды утекло с тех пор? Как менялись их чувства, как та река… то бежала бурными порогами, разбрызгиваясь пеной, то текла сквозь равнины лениво и спокойно, то закручивалась в чёрные водовороты бездны, то застывала льдом. Когда-то он называл его Учителем. Учитель Чу Ваньнин. Юйхэн Ночного Неба, Бессмертный Бэйдоу и тварь, которую следовало изничтожить, заставить захлебнуться в собственной кровище. Тогда был важен лишь Ши Мэй, прелестный лисопёс, первая незамутнённая похотью и предательствами любовь. Да и любовь ли то была, а может, привязанность к человеку, предложившему дружбу ублюдку с помойки? Преклонение перед красотой? Теперь и не ответить. И воспоминания блекнут, и вскоре Мо Жань, наверное, уже и не вспомнит того нежного лица, чистого, словно отражение зари в жемчуге росы. А Учителя хотелось убить. За то, что не спас Ши Мэя. За то, что мог помочь, но прошёл мимо. За то, что всё похерил. За то, что был такой крутой хрен с горы Сышэн, а людского в нём при этом — кот наплакал. За равнодушие. За чтение моралей, засунул бы их себе в жопу! За предпочтение вшивому недоучке Мо Жаню блатного Сюэ Мэна. За жалость во взгляде на ученика. За то, что не верил. Не понимал. Не подпускал к себе. Не хвалил, когда кто-то из кожи вон лез. Не замечал. Презирал. Презирал. Презирал. О нет, после воцарения Мо Жань знал, что с лихвой отыграется. Но убивать не стал. Смерть была бы слишком лёгким исходом для бесящего котищи, можно сказать, милостью. А вот сломать, запятнать, испортить и выкинуть за ненадобностью, как один из его обожаемых диковинных механизмов — да, пожалуй, это пришлось бы Наступающему на Бессмертных по нраву. Тем более когда Чу Ваньнин сам согласился на всё, вообще на всё взамен на жизнь Сюэ Мэна. От Учителя не пахло никогда и ничем. Ни феникс, ни дракон. Серость, коих большинство. Но почему тогда глаз нельзя было оторвать и сердца унять, когда он просто проходил мимо? Из-за потустороннего очарования? Словно дух цветущего хайтан во плоти, вот только красные лепестки покрыты тонким инеем заморозков. На вид прочные, а тронь неаккуратно — разобьются. Самый ненавистный Учитель. И самый… возбуждающий. Ошибкой Мо Жаня было назначить день экзекуции, точнее растления и изнасилования, на первое число нового сезона. Он не подгадывал, просто ждал, когда хоть сколько-то затянутся очередные раны уже не Учителя, уже просто пленника Чу Ваньнина, смертного со сгинувшим духовным ядром, ничтожества. Не учёл Мо Жань, что тот долгое время жил без лекарств госпожи Ван. И что природа наконец возьмёт своё, в клочья разрывая невзрачный покров серости с примесью терпких трав. Мо Жань вошёл в запустелый Павильон Алого Лотоса аккурат на второй день течки Чу Ваньнина. Который оказался подавляющим своё естество фениксом. Мать его, долбанным фениксом, пахнущим цветами крабовой яблони, а теперь ещё и мускусом смазки. И уж точно Мо Жань не ожидал вместо осунувшегося вида, растоптанного достоинства и униженных просьб «не делать этого» встретить осунувшееся, но по иной причине лицо в испарине, затуманенные желанием глаза без проблеска здравого смысла и горячечный шёпот: «Мой дракон пришёл помочь?..» И скулеж, призывный и вместе с тем застенчивый. И какой дракон не ответил бы на зов феникса? Никогда в жизни Мо Жань так крупно не проигрывал. И вместо изнасилования этот восхитительный в своём огне феникс, распробовав впервые, что такое близость, сам чуть ли не объезживал своего хозяина и господина долгую-порочную неделю. Они сталкивались, сплетались, сминали друг друга, ластились и не отлипали, потому что в кой то веки в той запутанной каше, что царила между ними всегда, была предельная ясность. Это был слишком подлый ход со стороны Учителя. Впрочем, он, целомудрие во плоти, тоже ведь не подгадывал. И почему всё так обернулось? Гордый кот, раньше смотрящий свысока, должен был в пыли валяться и пятки Мо Жаню лизать, так какого рожна в итоге этот достопочтенный сам вылизывал ему зад? Зато наконец-то разрешилась загадка, почему от Чу Ваньнина мутились мысли, что это за аромат яблоневого цвета на коже и почему Наступающий (три раза ха!) на Бессмертных, как извращенец какой, полжизни делал стойку ни на дракона, ни на феникса, а на якобы моль серую. Наступил на котяру, да? А получить в обратку когтистой лапой по мордасам не ожидал? После того, как течка схлынула безумной волной, Мо Жань самым натуральным образом испугался. Чужого взгляда Учителя, не разбитого и униженного, но принявшего произошедшее. Спокойного. Будто это ему как руки помыть, голод тела, и спасибо тебе, ученичишка, можешь быть свободен. Но от феникса пахло драконьей меткой (кто бы ещё вспомнил, когда её влепил на чужую холку!) и причинять паре боль звериная сущность противилась. А чего эта псина хотела — непонятно. И Мо Жань сбежал. Как всегда недалеко и ненадолго. Всё же слишком быстро Чу Ваньнин за ту неделю наловчился ублажать своего дракона в постели. Вроде не шлюшничал, не жеманился, недотрогу из себя не корчил, но был великолепен. Тело, что ли, натренированное, подтянутое, правда, худющее, но всё ещё шикарное, поди ещё такое найди! И запах… демоны Призрачного Царства, да что ж запах такой прилипчивый, что и во сне не отпускал? Чу Ваньнин требовал, вы подумайте, он требовал доставить ему его лекарства, чтобы снова стать неприметной серой мышью. Разбежался. Мо Жань откровенно упивался его расцветшим, как хайтан по весне, ароматом и не отказывал себе в удовольствии брать ночами своё снова и снова. Рассчитывал всё-таки опустить Чу Ваньнина. Но тот терпел. Терпел, о, терпеть он всегда умел! А Мо Жаню чудилось, что вместо того, чтобы вымарать в грязи чьё-то кипенно-белое самомнение, он, сам того не желая, вставил… ну да, вставил потерянный кусочек мозаики на законное место. Учитель не бежал от себя самого, от своей природы. И жалел его, Наступающего на Бессмертных Императора! Кто ему дал такое право? А вот давал он отменно. С видом, что делает одолжение. Пока через месяц не грохнулся в обморок на мостках и не бултыхнулся в свой разлюбезный пруд с лотосами. Ещё и упрямился, что всё в порядке, но верить ему было нельзя ни на волос. Вызванный лекарь долго крутился рядом, а после, согнувшись в три погибели, возвестил, что у наложницы Чу, велелепной Чу Фэй, пульс счастья. Сказать, что Мо Жань не ожидал — это ничего не сказать. Те ядрёные микстуры госпожи Ван должны были вытравить из Чу Ваньнина всю плодовитость на корню. Но, как распинался лекарь, животворящие соки могучего корня самого Императора творили чудеса. И вот тогда-то мир снова перевернулся, как уже бывало ни раз. Только вместо подлянки подкинул что-то совсем иное, радость, что ли? Что само по себе было непривычно. Ребёнок… Его, никому не нужного Мо Жаня, ребёнок… Его кровь, его семья, существо самое близкое и дорогое. Единственный, кому будет небезразличен Мо Жань, и единственный, кто будет небезразличен Мо Жаню. Правда, держала ещё в этом мире лютая ненависть к одному коту, ну да неважно, Мо Жань подумает об этом завтра. А пока у него появился… точнее, мог появиться тот, кто стал бы его стаей. Кто-то милее и важнее, чем даже Ши Мэй. Важнее Ши Мэя? Как так-то… а если его, будущего маленького, тоже назвать Минцзином?.. Только вот иллюзий питать не надо. Можно приковать феникса к кровати на все девять лун, но тот всё равно найдёт способ сбросить дитя. Мо Жань насмотрелся в борделе, где провёл первые годы жизни, как проститутки без дорогостоящих лекарств избавлялись от последствий своего ремесла бабушкиными хитростями: прыгали с крыши беседки, отмокали в горячих источниках, тягали вёдра с песком. Он был уверен, что Учитель вытравит ребёнка. Не будет никакого родного-близкого-детёныша. Чем бы выкупить ту ещё не состоявшуюся жизнь? Свободу посулить за вынашивание принца? С этими мыслями Мо Жань привычно крался к Павильону Алого Лотоса. Чтобы увидеть сидящего на пороге печального Чу Ваньнина. Тот, без духовного ядра, даже не заметил приближения бывшего ученика и потому продолжал задумчиво глядеть вдаль, на смыкающиеся на горизонте хребты, и рука несмело лежала, словно прикрывая от жестокости мира, плоский ещё живот, где вершилось самое главное таинство на свете. Вопросы отпали сами собой. К Чу Ваньнину приставили лучших слуг, хорошо кормили, холили и лелеяли, и Мо Жань повторял, что это не для Учителя, это для того, чтобы сосуд для будущего принца был в хорошем состоянии. И сам навещал изредка, даже слишком часто, ладно-ладно, каждый день, но исключительно ради ребёнка! Запах дракона способствует благополучному протеканию беременности. И пока постельные утехи были разрешены лекарями, он и в этом себе не отказывал, разве что обращался аккуратно, ласково. Не навредить бы, не Чу Ваньнину, нет, а искорке жизни, что тот носил под сердцем. И даже духовное ядро он восстановил ему сам. Вот этими вот лапами. Стало лучше, чем было. Потому что слова «невозможно» и «Мо Жань» никогда не стояли рядом в одном предложении. Потому что лекарь сказал, что для формирования энергии будущего совершенствующегося неплохо бы, чтобы у носящего его феникса присутствовало стабильное здоровое ядро. Чу Ваньнин терпел. Терпел внимание к себе, терпел уют, терпел щенячьи нежности и даже захлёбываясь от восторга, пачкая своими соками, скача верхом на драконе и бурно кончая, тоже терпел. Кошаки не дарят любовь, они её, так и быть, терпя, принимают. И независимо уходят, когда наскучит. А потом родился Мо Люань. И Наступающего на Бессмертных Императора не допустили к выбору имени, потому что «как можно доверить такое важное дело невеже, который даже благозвучный девиз придумать не в состоянии». А он и не возражал. Не сейчас, когда впервые, боясь до усрачки и замирая, брал на руки розовый невесомый комочек, хрупкий, уязвимый, его, его, его… И неважно, что их обоюдными стараниями получился чистой воды котёнок по натуре. Проба пера, так сказать. Причём тут надо бы отметить, что погружать кисточку в тушь второй раз Мо Жань и не рассчитывал. Казалось бы, Чу Ваньнин свою роль выполнил и более не нужен. Можно наконец измываться на ним, позорить и вершить праведную месть. Напомните, за что там полагалось мстить-то? Но сперва Мо Жань ждал, когда тот прекратит кормить А-Люаня. Потом — когда маленький вырастет из беззащитного младенческого возраста, в котором без нянчащих рук папы — никак. И пёс знает почему, приятно было наблюдать Чу Ваньнина в своём кабинете (ибо с А-Люанем они перебрались поближе и жили теперь в смежных с императорскими покоях), в свете тёплых ламп разбирающего бумажки. Мо Жань не смыслил в экономике, судебных процессах и прочей лабуде, и потому с радостью спихнул это добро на того, кому доверял, и кто со своим обострённым чувством ответственности не работал спустя рукава. А порой был не против разложить вредного феникса на столе посреди сотен бамбуковых дощечек, когда лекари дозволили, конечно же. Старые воспоминания стирались под толщей прошедших лет, а новые, все связанные с Чу Ваньнином и их кошкиным домом, нанизывались, как бусины на нитку. Первый дипломатический успех Чу Ваньнина. Простуда А-Люаня, когда оба родителя глаз не смыкали у колыбели. Первые шаги сына, Мо Жань стал их свидетелем, зайдя в покои аккурат тогда, когда А-Люань нетвёрдо, отцепившись от ширмы, пытался дотянуться до рук Чу Ваньнина. «Давай, один шажок, давай. Молодец! И ещё! Оп! И! Давай, давай!» А-Люань, сделав последний шаг, упал к папе в объятия, и Мо Жань вдруг понял, что в носу свербит, а щёки мокрые. Счастливо рассмеявшись, подскочил, заграбастал обоих в охапку. Свалился на спину, уложив Чу Ваньнина макушкой себе на грудь, и поднял над собой на вытянутых руках верещащего улыбающегося сына: «И кто это такой молодец? Кто у нас такой молодец? Наш А-Люань молодец!» И затих, встречаясь с внимательными глазами феникса. И они долго без слов смотрели друг на друга. Можно ли взглядом коснуться самой глубины души? Можно. Мо Жань порой ещё вспоминал о мести… что-то он там такое планировал когда-то… но теперь скорее удивлялся: неужели? С высоты собственного опыта, прожитых лет и обретённой однажды истины, что, оказывается, с Чу Ваньнином можно не только трахаться, но и разговаривать словами, он понял, что Учитель всегда действовал по справедливости и ценой собственной шкуры спасал окружающих, и Мо Жаня в том числе, умалчивая о своих заслугах и не требуя ничего взамен. Роились мысли насчёт неправильно истолкованного прошлого, но в выводы оформиться не успели, потому что одним совместным вечером в воздухе вдруг повеяло знакомой тяжёлой сладостью, в висках застучало, а Чу Ваньнин побледнел, сжимая до выступивших жил кулаки. Никто не думал, что феникс так быстро восстановится после родов. У его дракона встал. А государственные дела встали на неделю. По истечение которой, и ещё некоторого времени, на сей раз посылаемый каждый день лекарь склонился в поклоне и возвестил, что у первого советника Чу Ваньнина пульс счастья. Ненаглядный заклятый Учитель раз за разом проворачивал то, на что не сподобились ни пекинессиха Императрица, которую Император не видел с позапрошлого года и ещё бы столько не видеть, ни остальной гарем, все эти тупые чау-чау и хохлатые шавки. Да и где им, ведь, положа лапу на сердце или на то, что Мо Жаню сердце заменяло, он и дорогу туда позабыл. Гарем, чтобы не кормить лишние рты, сослали в провинции поднимать постоялые дворы для верховых гонцов, а жену отправили в дальний горный монастырь в самом труднодоступном месте, замаливать тяжкие грехи. Если первую беременность Чу Ваньнин, не считая головокружений, перенёс стойко, то сейчас чуть что, глаза у него были на мокром месте. Рыдал буквально из-за всего: от неурожая в провинции Сунлинь до выброшенной кем-то с кухни щербатой чашки. Ну как же, её расписывали глазурью со всей любовью, вкладывали труд, не такой жизни она достойна, а тут безжалостно разбили… И утихали слёзы только в объятиях дракона, пахнущего так по-родному древесной золой и смолой. Мо Жань, право слово, охреневал. И одновременно умилялся. В постели они не были так близки сердцами, как сейчас, когда один оплакивал судьбу какой-то дерьмовой чашки, чтоб её демоны задрали, а другой обнимал крепко-крепко. В те месяцы слезомойничества Чу Ваньнин, всхлипывая, разоткровенничался и о своих страхах и сомнениях, и о неверии в себя, и о том, почему не спас Ши Мэя, и о том, что запрещал себе, уродливому старику, любить молодого прекрасного дракона Мо Вэйюя, но любил всё равно, неловко, украдкой, как умел. Но это уже не имело никакого значения. О ком он? О чём? Он серьёзно так смотрел на вещи, шиворот-навыворот? Всё-то в их паре не как у людей. Когда родился второй сын, воркующего над ним Мо Жаня благосклонно допустили до выбора имени. Минцзин? Ну теперь-то Минцзин? За окнами дождь уже третьи сутки поливал землю. И при первом взгляде на белоснежного котёночка стало ясно, что какой же это Минцзин? Байюй. Родившийся в дождь и светленький, Мо Жань тогда как наперёд видел, что и волосы у него будут чуть бледнее, не иссиня-чёрные, и когда младенческая муть сойдёт с глаз, те окрасятся в нежный фиолет, переливы которого присутствовали и у самого Мо Жаня. Император с сынишкой на руках обернулся к отдыхающему в одеялах Чу Ваньнину, победно виляя хвостом. Ну как, он справился с именем? Ведь справился же? Чу Ваньнин тяжко вздохнул, и будь у него хвост, тоже хлестнул бы по воздуху, вот только у котофениксов это признак раздражения. И потуги Императора оценили как «более-менее преемлимо, в отрочестве переназовем». Мо Жань продолжал стоять во главе войска, помогал с особо серьёзными делами Императорскому Ордену заклинателей, выступал на людях, «заряжал харизмой» (выдумали же слово!) в общем, исправно делал всё, что ему поручали. И мнение народа как-то само собой перестроилось с недоверия, страха и презрения на восторги и восхваления. А в покоях вечерами Ваньнин разбирал карты, прикидывая закладку новых дорог для выгодной торговли, пока Мо Жань валялся рядом и возился с котятками, щекоча их до визга-писка или носясь в догонялки. Он шутливо скалился, они шутливо шипели, а после все втроём выметались за дверь, чтобы не мешать работать и не проливать тушь на важные документы. Наверное, Мо Жань навсегда остался недолюбленным недоигравшимся щенком, но своим детям подобной судьбы не желал. И пусть болтают, что на Наступающего на Бессмертных наступали коты, и даже больше — уже наступили и погребли под пушистым тёплым клубком. Он даже не тявкал. За что боролся — на то и напоролся. Новые лекарства работали отменно, и последующие течки проходили пустыми, впрочем, в эти дела Ваньнина и его лекаря Мо Жань уже не совал свой любопытный нос. Если над первым ребёнком они тряслись, не знали, с какой стороны подойти, поднимали панику, если на него нападала икота или он покрывался сыпью, то со вторым всё пошло проще, как по накатанной. Уже ничего не было страшно, но и над его развитием не ставили опытов и не учили по новым мето́дам, но почему-то мальчишки оказались одинаково смышленые… и да, любящие тащить отовсюду железки и возиться с ними. Чтобы потом хвастать нехитрыми изобретениями перед папой: магнитом на верёвке, чтобы возить за собой по полу и собирать рассыпавшиеся металлические детальки, или рисунком плюющегося огнём Ночного Стража — всего лишь детские каракули, до чертежа там было как до луны. Мнение батюшки в этом деле не ценилось. Зато дражайший папенька холодным голосом объяснял, что получилось хорошо, что плохо, и слушали его, ловя каждое слово, но не замечая, как тот прикрывает широкими рукавами по-всегдашнему простого белого одеяния округлившийся живот. Случались проколы и у дорогущих пилюль — шесть лун назад лекарь с подобострастным поклоном сообщил, что у достопочтенного Соимператора Мо Ваньнина пульс счастья. Ох и наслушался тогда Мо Жань, уворачиваясь от ваз династии Хань, что некогда, не ко времени, кое-кому надоело быть беременным, что на носу важные переговоры, а из-за одного кобелины всё псу под хвост, а тот и рад стараться, и вообще дети — это единственное, что у него получается хорошо. «Коту под хвост, — поправил Мо Жань. — И потом, я, что ли, виноват, что с тобой только в постель приляжешь, и нате — котейка!» И после ещё три дня лицезрел обиженную, гордо расправленную спину. Новорожденную доченьку даже и сомнений не возникло, как назвать — только Мо Хайтан. И подскажите, как не растаять, глядя в её волшебные глаза феникса с дивным разрезом. Замечая, как просыпаются чисто кошачьи пластика и гибкость, а при лукавой улыбке на щёчках образуются ямочки. Так бы и обслюнявил от избытка чувств, но ведь расфырчится же! И вот теперь Тан-эр пропала. Непутёвый отец, видите ли, дреманул на солнцепёке, а братья не уследили. И куда она подевалась? Мальчишки снова успели поцапаться. А-Люаня оттаскали за высокий конский хвост, в отместку А-Юя в боевом стиле перекатили через плечо и швырнули наземь. Мизинцем босой ноги на корень яблони. А-Юй громко взвизгнул и затих. Кривил губы, шмыгал носом, но терпел молча. Что за привычка? — Ой, прости! — подорвался на ноги всполошившийся А-Люань, опрокидывая и расплёскивая фоу с чаем. Мо Жань вздохнул, взял младшего в охапку и прижал к себе, шепча: — Тш-тш-тш, не больно, не больно. — Да не больно мне! — всхлипывая, запыхтел беззубый упрямец, но благодарно растёкся по плечу отца. Такой худой, кажется, состоящий из одних длинных конечностей, нескладный пока, но как же приятно быть для сынишки опорой и поддержкой, угадывать его нужды, когда он сам в них ни за что не признается, вот так утешающе гладить по спине, зарываясь носом в густые волосы, пахнущие сладкими-сладкими яблоками. Ну, успокоился? Прошло? — Что у вас за крики? — Ваньнин приблизился незаметно, что ещё ждать от сильнейшего совершенствующегося? — Развели бардак, запачкали циновку, мою любимую. У него все любимые, как испортишь. А-Люань вздрогнул, поправил растрёпанный хвост, причёской подражая «самому-пресамому блистательному дядюшке Сюэ», и не надо тут ехидных замечаний, не напоминайте! Убрал пряди от ушей, открывая вид на родинку, как у папеньки. Ох уж эта родинка за ушком… запретить её надо высочайшим императорским указом! А-Юй спрыгнул с отцовских колен, становясь рядом с братом, несмотря на разницу в возрасте, ничуть не уступая ему в невеликом пока росте. И оба вытянулись, как на военном смотре. Вежливые, вышколенные, сама покладистость. Мо Жань и сам подобрался, и даже Рыжуня лёг по стойке смирно. — И где Тан-эр? Заговорщицки молчали все, даже Рыжуня. — Куда вы её дели, горе моё? Я просил дать мне спокойно поработать в беседке на свежем воздухе, подготовить речь для завтрашнего приёма послов, а вы что устроили? Вэйюй! И Наступающий на мир Бессмертных, как побитый пёс, виновато поджал хвост. Самолетающий шар вдруг взвился с земли, по спирали поднялся ввысь и опять грохнулся на циновку, благо Мо Жань, наученный горьким опытом, вовремя отшатнулся. — По-лу-чи-ло-ся-а-а! — донеслось сверху. — Ля-ля-ля! Задрали головы все. — Тан-эр? — Как ты там оказалась? — Держись крепче за ветку, не упади! — Шештрёнка! — Блатик А-Люань, блатик А-Люань плавильно говолил! Когда высоко-о, сигнал холо-оший. Когда совсем-совсем высоко-о — совсем-совсем холо-оший! — Мо Хайтан потрясла непонятного вида коробкой. — Шал летал! Лаз летал и два летал! Видели, видели? — Видели, — кивнул Ваньнин, — только слезай уже с яблони! — А это… не мо-о-гу! — без тени страха выдала принцесса. — Могу лаз — и… БУМ! — НЕ НАДО БУМ! — Тан-эр, погоди! — Мы помошем! — подорвались сыновья. — Стоять! — заморозил их одним быстрым взглядом Ваньнин. — Ещё не хватало вас спасать. Вэйюй, сними её оттуда. — Да я как-то деревья не очень, и из-за жары концентрации для цингуна нет, может, слуг кликнуть? — А если она за это время сорвётся? Тан-эр, не двигайся! Не разжимай ручки! Ну, ты лезешь, или мне самому? И Мо Жань, поплевав на ладони, полез. Снимать с верхней ветки своё драгоценное Яблочко. Потому что ну как тут отказать? Тем более когда у его любимого А-Нина уже две луны как пульс счастья.