A Film by…

Высокая трава отражала лунный свет, приобретая голубоватый оттенок, больно царапала замёрзшие руки. Он пытался идти быстрее, но не мог, ноги тяжестью проваливались в зыбкую почву и путались в зарослях, холод пробирал до самых костей, пальцы рук уже почти не чувствовались, но он должен бежать, иначе не успеет. Чувство того, что это уже случалось, било по виску, липкий страх поднимался к груди, вызванный убежденностью, что вот-вот произойдёт неминуемое. Он старался изо всех сил, дышать приходилось уже через рот, воздух из легких выходил хрипами, руки рвали мешающую траву, которая доставала уже до горла. Губы сами собой шевелились, произнося слова молитвы, но слышен был лишь гул вдалеке, постепенно приближающийся и смешивающийся со звуками автомобильной сигнализации, звуки нарастали и окружали уже со всех сторон, хотелось закрыть уши, но нельзя, иначе он не сможет рвать траву, болото поглотит его и он не успеет. Он стоял перед дверью, но не мог заставить себя нажать на ручку. Эта дверь была именно такой, какой он ее помнил: тёмно-бордовый кожзам потрескался и порвался в нескольких местах, обнажая грязноватые внутренности, с левой стороны пара гвоздей вбиты не до конца - их шляпки загнуты внутрь. Ощущение тревоги усиливала мигающая лампа в зелёном замызганном плафоне, тихонько потрескивавшая, проникавшая в мозг еле слышным высоким звоном. Кончики пальцев покалывало от соприкосновения с прохладной поверхностью металла. Он чувствовал, как по виску стекает холодная капля пота, сердце билось о рёбра, эхом отдаваясь в горле. Было физически больно нажать на ручку, душу кромсало и потрошило, ведь он знал, что за ней. Он был там тысячу раз, он знал наизусть всё, что должно было произойти. Он не хотел открывать. Фёдор посмотрел вниз, но вместо подъездной рыжей плитки увидел ковёр. Было темно, он хотел включить свет и сделал шаг, который отозвался мерзким чавкающим звуком. — Нет. — прошептал он, но ничего не услышал. Он повторял это слово снова и снова, он знал, он знал, что так будет! Только не снова! Он поднял руки, чтобы закрыть ими лицо, но они были уже в крови, кровь была тёплой и вязкой, нос забился запахом железа. — Нет! Нетнетнетнет! — опять ни звука. Он кричал, срывая голосовые связки, в горле нещадно саднило, но ни звука, ни малейшего звука, кроме этого гула, раздающегося эхом в черепной коробке. Боль была такой нестерпимой, что хотелось рвать грудину ногтями, чтобы хоть как-то облегчить, чтобы эта огромная тварь, которую зовут сердцем, вырвалась на волю и сдохла уже наконец, оставила его в покое. Кровь текла по лицу и касалась губ, он почувствовал ее вкус и закрыл глаза. Открыв, он увидел, что целует его лицо, бледное, безжизненное, когда-то такое красивое. Всё нутро выло, а он все сидел и укачивал его голову, целовал его руки с неглубокими, давно зажившими порезами и прижимал свою руку к его вспоротому горлу зная, что уже поздно, что он снова опоздал. — Зачем? Дурак, зачем?! — Он кричал так громко, как только мог, но не слышал себя, ревел и ругался, проклинал, умолял, молил. Дышать стало нечем, на грудь начало со страшной силой давить, мешая сделать вдох. Боль накрылась паникой, он попытался сдвинуть с себя тело, которое на него навалилось, но оно было неподъёмным. Он был тяжелым и сильным. Как когда они в шутку боролись, и Ваня садился ему на грудь и победно смеялся. Фёдор поднял взгляд и правда увидел его сидящим на груди, но он не улыбался, Ваня держал его за шею, давил сильнее и плакал, а губы складывались в слово «Прости», кровь с шеи текла вниз, капая Фёдору на лицо, он пытался сморгнуть, но ничего не выходило. На секунду пришло осознание смерти и в миг стало пусто. Достоевский распахнул мокрые от слез глаза и рефлекторно потрогал горло. Футболка и затылок были мокрыми от пота, сердце стучало как бешеное, руки дрожали. Он повернулся на кровати и громко разрыдался, на этот раз звук собственного голоса приглушала сбившаяся подушка. *** Ночь была туманная и промозглая, микроскопические капельки влаги висели в воздухе так плотно, что образовывали собой молочную дымку, оседающую на пальто тончайшим слоем и тут же впитывающуюся. На лицо падали влажные белые пряди, заставляя пожалеть об оставленном зонтике. Гоголь повыше поднял воротник пальто и встряхнул головой, будто бы это помогло не чувствовать лобызания холодного воздуха. Если бы его увидел ночью случайный прохожий, он бы мог засомневаться в его душевном здоровье: бродить ночью в такую погоду, да ещё и с чеширской улыбкой на лице - молодой человек явно немного «того». Николай любил такой мелкий дождик, ты вроде намок, а вроде бы и нет, кажется, что холодно, но зубы не стучат. Половинчатая погода - один скажет, что премерзкая, второй же найдёт её романтичной, и оба окажутся правы. На душе было спокойно и от того тоскливо. Необычное ощущение, довольно редко находившее и длящееся по несколько минут, но настолько сильное, что можно потрогать. Чувствуешь себя покойником, оставившим в бренном мире родную душу, которая тебя оплакивает. Слышишь плач милого голоса, но не можешь утешить, ты мёртв и всё земное тебе чуждо, но тонкая ниточка ещё держит, заставляя обернуться и встретить свои сожаления, но не позволяет дотянуться. Он остановился и глубоко вдохнул, чтобы немного облегчить тяжесть в груди. Изо рта на свободу вырвалось маленькое облачко пара, сразу же растворяясь в окружающей влаге. — Да вы, должно быть, шутите. — Послышалось за спиной на русском. Гоголь развернулся и увидел бледное лицо, облепленное чёрными прядями. Улыбка его стала ещё шире а глаза вспыхнули восторгом. — Вот уж и правда судьба! — Или коллективная бессонница. — Пожал плечами Фёдор. — Обычно я сплю, как младенец, но сегодня чёрт дёрнул прогуляться. Или дёрнуло что-то ещё, как тебе больше нравится. Николай подошёл ближе и, наконец, более чётко увидел своего студента. Фёдор выглядел изнурённым: глаза были красными, под ними залегли тени, которые контрастировали с ещё большей, чем обычно, бледностью лица. От этого вида сделалось неспокойно. — Дорогой мой, ты в порядке? — Не слишком ли рано мы перешли на ты, Николай Васильевич? — Вопросительно поднял бровь Достоевский. Ну что ж, он умеет принимать правила игры. — Прошу меня простить. Вы в порядке, дорогой мой? Было видно, что отвечать молодой человек не хочет, а Николай не из тех, кто давит напрямую. Так что он решил, что лучше выбрать незаметный способ позаботиться. — Просто не мог уснуть. — Все же ответил студент, отводя взгляд. — Ну что же, полагаю, моя компания - не худший способ скоротать ночь. Правда, я немного замёрз, здесь недалеко есть круглосуточное кафе, не желаете ли выпить со мной чашку чая? Он увидел, как на лице еле заметно расцветает лёгкая улыбка. Нутро от этой картины наполнилось теплом и чем-то, что сложно выразить словами. Ощущением дома? Наверное, так. На контрасте с улицей в кафе было даже жарко. Официантка поприветствовала Гоголя как давнего знакомого и быстро принесла заказ - они были единственными ночными посетителями. Николай смотрел, как Фёдор обхватывает чашку чая длинными музыкальными пальцами в надежде их согреть и сам занимался тем же. — Видно, вы часто здесь бываете. — Заметил студент. — Я люблю ночные прогулки. – Коротко ответил он, всё ещё задумчиво рассматривая изящные пальцы. – Ты играешь на чём-нибудь? – Простите? – Музыкальные инструменты. На чём ты играешь? – Виолончель. Но я давно не брал в руки инструмент. – Как-то сконфужено сказал Федор. – Почему вы спросили? Гоголь перевёл взгляд на аметистовые глаза и вздохнул, подперев рукой подбородок. – Отвечу, если ты перестанешь мне выкать. Бога ради, у нас с тобой разница в пару лет, ты ведь старше своих сокурсников? – Мне двадцать один. – Не думаешь, что 4 года - не такая уж разница в возрасте, чтобы при общении вставлять отчество в неформальной обстановке? – Дело не в возрасте, Николай Васильевич. – Дело в дистанции? – Перебил Гоголь. – Что? – Достоевский выглядел попавшимся. – Поправь меня, если я не прав, но мне кажется, что ты по какой-то причине не хочешь сокращать между нами дистанцию. Тебе комфортнее отгородиться формальным Вы, чтобы не дать заглянуть к себе в душу и, не дай Бог, не заглянуть в чужую. Но ты, Фёдор, с головой выдаёшь свою страсть к познанию души человеческой одним лишь взглядом на людей, я подмечал это множество раз в аудитории. Ты не смотришь вскользь и по верхам, ты зришь внутрь, отмечая слабости и пороки, предугадывая мысли. Но почему-то именно для меня твой взор закрыт. Мне любопытно, почему? – Гоголь говорил, неотрывно глядя в широко открытые глаза напротив. Николаю казалось, что он может потрогать каждый кирпичик, возведённый вокруг этого притягательного и загадочного человека. Его обуяла жажда познания, он шёл, ведомый шестым чувством, маячком интереса в глазах напротив. И сколько бы стен ни было возведено, они не смогли бы спрятать этот огонь, это чувство хрупкой взаимности, не озвученной, тщательно скрываемой и от этого такой ценной, так что остановиться значило бы обречь себя на вечные сожаления. Однако если разбивать стены грубой силой, можно задеть и поранить то, что внутри. – Ты интересен мне, Федя. – Серьёзно, но мягко сказал Гоголь. И чуть тише добавил. – Смею предположить, что и я тебе. Что бы это ни было - божественное провидение, судьба, чертовщина или случайность - мы сталкиваемся с тобой в довольно необычных и крайне маловероятных обстоятельствах, так что предлагаю наделить это чуточкой смысла и говорить открыто, будто мы и правда под Богом ходим. – Как давно ты переехал в Японию? – В ответ на тираду Николая спросил Фёдор. Преподаватель широко улыбнулся от тепла, разлившегося внутри от такого маленького и близкого местоимения “ты”. – Два года назад. – Почему? Достоевский выглядел искренне заинтересованным. Что вызвало такую перемену - нежелание уступать, напасть в качестве защиты или же искренний интерес - Гоголь не знал. Ему было всё равно, он лишь чувствовал, что выиграл в лотерею. – Согласно правилам игры, мой черёд задавать вопрос. – Улыбаясь, ответил Николай. – А мы играем? – Только если ты этого хочешь. – Я не против. Должен, однако, предупредить: я азартен и не люблю проигрывать. Гоголь рассмеялся. – Ну что ж, мой дорогой, хорошая новость в том, что в этой игре ты в любом случае окажешься в выигрыше. Глаза блеснули фиолетовым светом, на лице Фёдора появилась предвкушающая улыбка. Гоголь отложил в сторону чашку и спросил: – Почему нож? – Первое, что пришло в голову. – Слишком быстро ответил Фёдор. – Лукавить - против правил. – Смеясь, заметил Николай. Достоевский внимательно посмотрел на преподавателя и ухмыльнулся, принимая свою шулерскую несостоятельность. – Твои волосы в свете софитов отдают сталью. Это первое, что пришло мне в голову. Почему преподавание? Николай подумал, что нож - именно то оружие, которым искусно владеет Фёдор. Иначе почему ему казалось, что тонкое лезвие медленно проходится по области сердца? Ему нравилось. – Люблю детишек. – С точно таким же видом ангельской честности доверительно произнес Гоголь. На это Достоевский впервые при нём тихо засмеялся, пряча край губ ладонью. – Вижу, не один я люблю жульничать. – Ещё чаю? – предложил Николай. – Пожалуй. Единственная вещь, которой я не могу отказать. – Не боишься давать такие опасные карты в чужие руки? – Напротив, мне интересно, как это можно было бы использовать против меня. Гоголь снова рассмеялся и сказал, наполняя чашку Фёдора ароматным напитком: – Теперь я не могу перестать генерировать идеи. Но всё же я даю слово использовать это лишь во благо. — Он немного подумал и ответил на вопрос. — Мне нравится преподавать, я занимаюсь этим в качестве хобби. — Хобби? — Основная моя работа связана с театром. — Ты не играешь в кино? — Я поддался всего раз, но тебе палец в рот не клади. Моя очередь, Федя. Твоя нелюбимая дисциплина? — Актёрское мастерство. — Не думая ни секунды ответил студент, чем вызвал новую волну смеха. Они просидели в кафе ещё около часа, уничтожив при этом запас чая, рассчитанный как минимум на пятерых. Достоевский рассказал, с какими трудностями столкнулся в первое время после переезда в Японию, в основном всё было связано с недостаточным владением языком, Гоголь в ответ поделился своим опытом. Они немного поговорили о детстве, Николай рассказал премилую историю о том, как страшно боялся ходить в церковь после услышанного рассказа о панночке-ведьме, и даже несколько раз пытался вокруг самой симпатичной девочки в деревне прочертить мелом круг. Они вышли из заведения, на улице потихоньку начинало светать. — Позволь тебя проводить, не могу себе позволить подвергать своих студентов рискам. — И что это за риски? — С полуулыбкой поинтересовался Фёдор. — В Японии духов больше, чем людей. Так что удружи и соглашайся, для моего душевного спокойствия. — Для убедительности он коснулся рукой груди. — Кто я такой, чтобы запрещать что-то преподавателю. Дорога обратно заняла около сорока минут, они подошли к одной из типовых панелек, и Фёдор остановился. — Мы пришли. Однако как я могу быть спокоен, зная, что теперь мой учитель будет ходить один в ночи, полной каких-то духов? — Будь покоен, они принимают меня за своего. Доброй ночи, Федя. — Николай коснулся руки студента и на секунду легко её сжал. — Доброй ночи, Николай. Собственное имя услышалось благословением. Гоголь поднял повыше воротник пальто и пошёл в обратную сторону, чувствуя, как тесно стало в собственном теле. *** Фёдор подошёл к клетке и погладил Грушеньку между ушками. Он смотрел в маленькие бусины глаз и нежно улыбался. В ногах и голове чувствовалась приятная усталость, тиски же в груди ощутимо ослабило. Он стянул через голову свитер и упал в постель. Перед закрытыми глазами сияла широкая улыбка, а в ушах звучал заливистый смех, принося с собой долгожданное избавление. Достоевский почувствовал пульсацию в кончиках пальцев, как после сильного мороза, когда оттаивает замерзая конечность, горячо и больно. Через минуту, убаюканный этим ощущением, он уже крепко спал. Впервые за долгое время он уснул так быстро, даже не подумав поставить будильник.