полгода спустя
— Я все думала, как это случится. Больно часто ты грозился прикончить меня, и вот — сейчас ты и правда собираешься сделать это. — Я выполняю приказ, Комацу. — Но делаешь это без должного уважения. Хватит телиться, Накахара. Чуя взводит курок. Прицеливается в самое сердце, но замирает, судорожно втягивая воздух носом, желая оттянуть момент ещё немного. Аки права, когда обвиняет его в медлительности. Он должен выстрелить в неё. Он обязан убить Комацу, как было велено. Они подписали этот договор вместе. Сами, как люди подписывают завещание. Он едва чувствует пальцы, подрагивающие на спусковом крючке. Щелчок на доли секунды кажется громче громового раската, но за окном ни намека на дождь. — Умереть на рассвете так романтично. Сдерживаемая на месте силой Арахабаки, девушка измученно улыбается. Она никогда не чувствовала в себе столько силы и беспомощности разом, а за первое, как принято, нужно платить — дорого. — Ну же, я не смогу и дальше придуриваться уверенной и бесстрашной. — А ты когда-то придуривалась? Акитеру всегда мнила себя шутом гороховым, это факт. Распознать ее истинные чувства зачастую было сложнейшей загадкой для Чуи, и даже сейчас на девичьих устах как будто застыла скабрезная шутка, не испугавшаяся дыхания смерти. Но вместо ироничного ответа она тихо выдает с неприсущей себе покорностью: — Стреляй. Исполком жалеет об этом. Он вообще о многом жалеет и признается в этом только сейчас, впервые за годы, когда Аки так открыто заглядывает ему в самое нутро в надежде на скорейшую смерть. — Утром ты просила меня не уходить из нагретой постели. Сейчас просишь пристрелить. Сколько мы ещё будем кататься на этих качелях? — Судя по всему, недолго, Чуя. Даже солнце растворяется в ее чернеющих глазах ничем. Комацу ощущает внутри себя нечто инородное, клокочущее за ребрами. Она перестаёт существовать, и новая просьба — их за сегодня так много, — беспардонно образовавшаяся на островке нетронутого разума, смешит и уничтожает ее одновременно. — Поцелуешь меня напоследок? Чуя стреляет, больше не в силах смотреть, как она и без его помощи умирает изнутри. Умирает, так внезапно вспомнив все только несколько недель назад.наше время
— В этот раз как-то не густо, Аки. Ну, что есть, тем и довольствуйся, дорогуша. Комацу вынимает пару подписанных пробирок из биохимического анализатора и, устойчиво разместив их на рабочем столе, включает настольную лампу. Первые пару секунд та настойчиво моргает, находя сопряжение с электричеством новой квартиры, и несказанно выводит из себя. — Бесишь! — жаль, одного недовольного вздоха не хватает, чтобы свет разлился по комнате теплым лучом. Акитеру вдобавок ударяет по стене в сантиметре от выключателя. И еще раз. И в третий. Если мощности местных розеток не хватит на работу сразу нескольких таких энергозатратных малышек, она чувствует, что ебнется этим вечером с концами. Только зажив самостоятельно, девушка по-настоящему вкусила ненависть отцовского бубнежа о том, «как же до сраки домашняя медицинская лаборатория высасывает электроэнергии». И все-таки лампа справляется с напряжением, позволяя полумраку комнаты забиться в дальний угол. Капли в пробирках, преломляя лучи сквозь себя, сверкают всеми оттенками рубинового. Машинально Акитеру облизывает пересохшие губы и прочищает горло, готовясь к новой дозе. — Что тут у нас? — темноволосая пробегается взглядом по выплюнутым старым принтером листкам. Это уже давно привычный обряд: изучить все показатели крови в бесчисленных таблицах, чтобы наверняка не упустить отклонения в эритроцитах и геноме «обескровленных» эсперов. Во избежание особо больных персонажей. Но Комацу так и не находит чего-то омерзительно неподобающего. — Чистенький. Я даже удивлена. А говорили, Гомез употребляет больше любого хваленого наркоторговца. Ей очевидно: можно приступать к следующему этапу эксперимента и не париться. Ко вкусу она уже давно особо не привередлива — главное, чтобы в крови не зашкаливало количество недавно употребленной эспером дряни. Отлететь умом на добрые сутки после очередного наркоши не самая пугающая, но и отнюдь не приятная перспектива. Сегодня Комацу решает дегустировать понемногу. Осторожно разложив по столу пару темных вафельных салфеток, она бережно раскрывает дневник на краю стола. Узоры на закладке уже почти стерлись от постоянного использования, но девушка точно знает, что ведет свои прогнозы не ради эстетики. «Эспер №56. Гомез Ганзалес. Группа крови: А (II), Rh+ (вторая положительная). Активность генома эспера: 84%. Способность: управление жидкими массами. Время употребления: 18:45. Доза употребления: ...» На последней строчке Акитеру вынужденно осекается. В пробирке осталось шесть миллилитров, но силы бывшего эспера-коллеги в крови довольно велики. Ей хватит половины, чтобы понять реакцию своего организма, а остаток можно будет приберечь на будущее. Так ей кажется сперва. И все-таки девушка глубоко задумывается и вертит образец между пальцами, гипнотизируя его, пока густая субстанция под пристальным взглядом оставляет на стекле полупрозрачный след. — Но с другой стороны... Учитывая мои планы и грядущие проверки Портовой Мафии, после себя лучше не оставить ни одной улики. Залпом? Аки уже привыкла задавать вопросы молчаливо ждущим своего опустошения пробиркам, но в этот раз ее пробирает на истерическое хихиканье, пусть через минуту приходится успокоиться. Секундные стрелки стремительно приближаются к сорока пяти минутам, а Аки Комацу приучена, как дрессированное животное приучают к трюкам, быть точной. Она думает, — возможно, может быть, не исключено, что — дрессировать легче, чем научиться принимать и, тем более, любить. «Доза употребления: 6 мл». — Вздрогнем, Гомез. Пусть ты и остался в Нагое, друг мой, но часть твоего ДНК теперь со мной. Во мне, если быть откровенной. Она опрокидывает в себя первый образец. Пьет до дна. До сведенных скул и прокушенной щеки от мерзотного вкуса железа чужой густой крови. Морщится и кривится, быстро слизывая соленую капельку, оставшуюся на губах. Ничего не должно быть потеряно. Ничего. — Ты даже на вкус гнилой, Ганзалес, — заранее открытая бутыль с водой подготовлена весьма кстати. Этот больно противный, в отличие от прочих. Ополоснув рот, Акитеру заглатывает последние остатки, стараясь не дышать. Потому что блевануть, не успев испытывать эффекта чужой силы, будет плачевно. Ты справилась, Аки. Мудрая девочка.20 лет назад
— Черт возьми! — Ма! — лязг металла о кухонный кафель неприятно звенит в ушах и невольно привлекает внимание девочки, изрисовавшей фломастерами все ладони. Аки отрывается от альбома, пораженно вздыхая. Непривычно слышать от мамы брань и уж тем более видеть на изящных загорелых пальцах алые кровоподтеки. — Тебе... Больно? — Все в порядке, крошка, — здоровой рукой женщина отбрасывает нож с пола в раковину и, шипя, старается приподнять уголки губ в подобии улыбки. — Это всего лишь порез, с кем не бывает. Для пятилетней Комацу даже незначительная ранка на руке матери выглядит устрашающе. Открытый потерянный взгляд мутнеет, и черные глазки становятся еще темнее, покрываясь пеленой детских горячих слез. Отец входит шумно, недовольно сталкиваясь с дверным косяком. — Мана? — судя по понурому виду мужчины на пороге, он не столь обеспокоен, как его маленькая дочка, пусть и немного удивлен. — Как ты так умудрилась? Принесу перекись и пластыри. — Не плачь, малышка. Мы же врачи. Папа сейчас поможет, и все будет в порядке. Рубцы глубокие. Кровь стекает с ногтей, оставаясь на полу крупными каплями, и о скором ужине Аки приходится забыть. Ей тревожно, словно боль мамы передалась ей в десятикратном размере. Она впервые сталкивается с таким, но, кажется, знает, что делать. — Я помогу! Прежде чем женщина успевает броситься к крану, чтобы промыть рану, Аки тянется к ней, шмыгая носом, и припадает губами к свежим ранам. — Поболи и пройди... — один поцелуй окрашивает губы Комацу алым. — Нет! Наоборот! — кровь остается на зубах со вторым касанием. Слезы неприятно щекочут шею, но девочка отмахивается и от них, сглатывая накопившуюся в глотке влагу. — Не боли и пройди! — Аки, золото мое... Девочка зацеловывает ранки с поразительным сосредоточением, по-детски надеясь, что такой ритуал поможет. Что именно так маме станет хоть капельку легче. Даже металлический привкус на языке не останавливает ее — все внимание захвачено образом ссутулившейся от неприятной рези Маны. Измазанная в крови, Аки отходит, только когда отец присаживается на колено рядом, держа наготове спасительную аптечку. — Обработаем, перевяжем и... Голос старшего Комацу теряется так же скоро, как темнота настигает Акитеру. Отдаленные вспышки чужих лиц перебивают бесконечное полотно ночи. Странно. Словно внезапно одолевший сон. Когда Аки снова открывает глаза, отец осторожно удерживает ее под локти. Образ мамы мельтешит у занавесок. Она наскоро открывает форточку, и только тогда младшая Комацу принюхивается и понимает, что не так. Запах гари и копоти заставляет откашляться, а после и вовсе задержать дыхание на добрых секунд тридцать. Раньше на кухне так воняло, когда родители ссорились и мама теряла контроль над своей способностью, сжигая полотенца случайно вырванной искрой пламени. — Зачем мама... Использовала силу... — единственное, на что хватает вдруг свалившуюся с ног Аки. — Но это не мама, милая. Это была ты.наше время
Потряхивает. Легкая испарина намочила лоб, и короткие волосы пришлось зализать всей пятерней за уши, чтобы не мешались, но даже так редкие отростки спадают на скулы, щекоча и подбешивая. — Нужно было бриться налысо, уезжая из Нагои. Липкая влага затекает в ушную раковину. Мокрая и уже озлобленная на скорый жар, Акитеру трясущимися пальцами записывает новые данные в дневник, исподлобья подсматривая движение стрелок в настольных часах. «Начало реакции: 18:46». Употребленная ею кровь эсперов всегда дает о себе знать в течение первых минут неприятными отзвуками в теле. Расправив напряженные плечи, Комацу прислушивается к собственному сбитому хриплому дыханию. Оно заглушает даже бесконечное жужжание биоанализатора, к которому девушка так и не привыкла за чертовы годы. «Ломота в суставах. Аритмия. Потливость. Жар...» — Полный набор, Гомез. Не всех мое тело воспринимает настолько в штыки. Давай же, покажи, на что ты способен. Акитеру припоминает, как Ганзалес пользовался своей силой на ее глазах, перемещая тонны жидкостей одними легкими движениями кистей. — Как же он это делал... Резко подорвавшись со стула, Комацу ставит закрытую бутылку на книжную полку и выставляет руки вперед, пытаясь соприкоснуться с «образом» воды в своем сознании. Закупоренная в пластиковую оболочку, она дребезжит под девичьим взглядом. У Аки получается. Интуитивно. Хреново. Но получается — чисто на опыте тысячи попыток догадаться, как управлять чужими силами после употребления чужой крови. Эта сраная способность, названная отцом так величественно «Рубиновый демон», делает из нее настоящего упыря. Она глупее, чем бомбы в виде лимонов. Она постоянно требует черт знает откуда взятого генетического материала и оставляет кучу побочек. У всего есть побочки. Будь проклят создатель, сотворивший из нее эспера в материнском чреве. Аки надеется, он так же, как и она, хлещет чужую кровь литрами и минутой позже выблевывает кишки, сидя у себя на небесах. Посчитает ли он после эту силу благодатью и великим даром? Если не мазохист. Но садистские наклонности у него явно имеются с лихвой. Веки Комацу пульсируют. Внешний вид комнаты молниеносно сменяется на знакомый полигон и вместо собственных пальцев она замечает широкую жилистую ладонь. Мужскую и грубую, потемневшую на испепеляющем солнце. — Вода требует подчинения. Она никогда не стоит на месте, скитается, бурлит и выжидает, когда ее притянет к себе нечто всесильное. Управлять стихией всегда приятно. Чувствуешь себя Богом. — Это называется гравитация. А вообще — пошел к черту. Не сейчас. Убирайся из моей головы, — девушка отбивается от непрошенных кадров, как от назойливых мух, и все без толку. Кипение чужой крови в венах приносит с собой новую, пусть и кратковременную, мощь, которую ей самой никогда не суждено ни сгенерировать, ни повторить. Оно разгоняет эйфорию по телу, обостряет чувства, заставляет быстрее учиться навыкам управления, а еще... — Тело человека более чем на половину состоит из воды, и это я не считаю другие жидкости. Так каково это — быть разорванным изнутри? Расскажешь? Грудина пойманного Ганзалесом бедолаги взрывается, словно начиненная бомбой. Только заглушенный вопль повисает над мужчиной грозовым неразразившимся облаком. Его пронзает хохот. Парализующий хохот, знакомый Аки не понаслышке. — Не расскажешь, значит. ... а еще выпитая кровь штопором сквозь мозги оставляет картинки чуждого прошлого и коллапсом эмоций припечатывает Акитеру к иллюзорной наковальне, чтобы заново стирать ее в порошок сменяющимися картинками чьих-то прожитых грехов. Басистый голос Гомеза бьет по вискам, возвращая девушку в комнату. Бутылка дрожит сильнее, как будто ее затронуло землетрясением. Вода внутри начинает поддаваться, обиваясь о стенки и маленьким водоворотом пытаясь вырваться. Секундой позднее пластик не выдерживает и взрывается, но она неловко подхватывает бесформенное мокрое облако в воздухе, притягивая массу к себе. Комацу позволяет воспоминаниям Гомеза, так учтиво переданных ей сгустком паршивой крови, одолеть ее позже, ночью, в кошмарах, а сама на негнущихся двух бежит к уже заранее наполненной ванной и туда же сбрасывает повисший шар воды из разорванной бутылки. — До чего твой дар простецкий, но такой чертовски опасный, — пот струйками стекает от висков к шее. Вытирать его нет смысла, все равно взмокнет по новой. Аки поднимает руки и считает, что выставляет себя перед керамическими стенами полной дурой. Благо, рядом никого нет. Теперь никого нет. — И как эти эсперы с подобными способностями чувствуют себя на поле боя? Играют в феечек, которые парой взмахов могут уничтожить город, как блоху под подошвой? Конченые дирижеры. Глупая усмешка разрастается в оскал, когда кубометры воды в ванной поддаются ей и взмывают вверх, формируя неназванные, за ненадобностью, наукой фигуры. Комацу пытается слепить что-то человеческое, но все растекается в стороны, пусть и не летит в нее саму сносящим подчистую потоком. — А это уже неплохо. Она играется. И только исчерпав детский запал новой энергии в теле, переходит к новой стадии. Ощущение пульсирующей в груди силы придает уверенности и воспламеняет безумие. Хочется большего. Ей всегда хочется большего до поры до времени, пока не отпустит, пока не израсходует максимум. — И на кой черт контролировать себя, если снова проведу пару сеансов у унитаза и наглотаюсь снотворного? Плавали, проходили. Используешь способность на полную катушку или же нет — итог всегда не из приятных, так зачем мелочиться? — Мама бы назвала меня глупой. Но она не узнает. Акитеру мысленно налегает на кран, концентрируясь, пока напор воды сам не журчит откуда-то сверху и не вырывается кипятком из... — Гребанная стена... Ну и как теперь объяснять сантехнику, почему трубу прорвало вместе с цементом и наглухо приклеенной плиткой? Некоторое время девушка напряженно пытается вернуть все на свои места и с горем пополам останавливает течь. Тоже с помощью силы Гомеза. Перед ее глазами уже мелькают фиолетовые пятна. Тело обмякает так же быстро, как возбудилось, не успевает Комацу и до стула доползти. Оставшаяся пробирка с плазмой ожидает свою очередь, но девушка трясущимися пальцами осторожно, насколько возможно, заталкивает ее в термоизоляционный контейнер. — Опробую вторую способность завтра. Ее она содрала со второго бывшего напарника прямо перед отъездом в Йокогаму. Пришлось усыплять Киоши Казурэ угарным газом прямо в кладовке штаба. Акитеру благодарна за то, что маминой способности у нее хоть отбавляй после всех переливаний и дополнительных экстренных ампул. Они всегда при себе — в пришитых изнутри одежды карманах и тайниках по всей квартире. И все-таки, пусть Киоши и был наивным дурачком, славился своими импульсами тока и мог потягаться с целой электростанцией. — А воду с электричеством мешать не следует. Не хватало еще, чтобы меня вместе с сотней жителей многоэтажки поджарило заживо. Комацу снова подвигает дневник ближе, сухими ладонями нащупывая ручку, закатившуюся под стол. «Особенности способности: физически необъяснимая мощь, сопротивление гравитации и давлению. Возможность регенерации тела: ...» Недолго думая, Аки вскрывает новенькое медицинское лезвие — всегда неподалеку — и, сглотнув и зажмурившись, проводит им вдоль ладони, чуть шипя. Неглубокая ранка размером в сантиметр сразу заплывает алым. Из последних усилий девушка буравит ее взглядом и направляет остаток способности к сочащемуся разрезу. Кровь останавливается быстрее обычного, но кроме этого — ничего. «Возможность регенерации тела: не обнаружена. Помарка: остановка течения крови. Конец реакции: 20:47». Ей снова нужна спиртовая салфетка. Свежий пластырь. Пустая голова, чистая кровь и никакой связи с эсперами. — Но это невозможно, Аки.16 лет назад
— Это невозможно, Акитеру. Мать злится нечасто, но в последнее время в ее движениях и словах слишком много нервозности. И, к сожалению, как правило, она накатывает в домашней лаборатории при виде съежившейся и сопротивляющейся дочурки. — Прекрати! Я больше не могу. — Все наши исследования пойдут насмарку, если ты откажешься. — Зачем вообще они нужны! Мне очень плохо, мама, — жалобность ребенка в моменты сосредоточенной работы на женщину действует слабо. И все же она пересиливает себя и, вытянув очередную иголку из венки маленькой Аки, продолжает уже более мягко. — Я знаю, зайка. Но ты родилась с такой уникальной способно- — И что! Почему все не может быть по-старому? Слезы бесполезны и никогда не помогают. Однако девочка продолжает ронять их и лелеять надежду, что скоро все прекратится. Освобожденная из тугой вязи бинтов-наручников на запястьях, она едва двигается, ртом глотая воздух. Приковывать ее начали недавно, когда девятилетняя Комацу стала особенно дерганной и несговорчивой. — Мы же так хорошо жили, когда у меня не было... Всего этого. — Твоя кровь может быть полезна человечеству. — Без нее я бесполезна? — Не неси чепуху. Я не знаю ни одного эспера, который может пользоваться сразу всеми способностями, если... — Пьет чужую кровь? Взгляд исподлобья дополняет резкое высказывание, отчего Мана поспешно присаживается у колен дочери. Акитеру кажется взрослой не по годам и, потирая дрожащие руки, обклеенные медицинскими пластырями вдоль и поперек, только и может дуть губы. У нее нет сил даже встать с кресла. Мама взяла сегодня слишком много ее крови. — Я редко заставляю тебя ее пить. Только в качестве эксперимента. — И когда у меня болят руки и ноги. — Именно. Мана поглаживает спину девочки совсем как раньше. По-матерински, нежно и с неискусственной грустной улыбкой. Словно извиняясь. Словно передавая всю накопленную любовь после часов ада, когда насильно сдерживала маленькое тело перед собой, чтобы взять побольше материала или, наоборот... Влить побольше чужеродного. Аки проклинает тот день, когда несколько лет назад на старой неотремонтированной кухне родители вдруг раскрыли в дочке эспера. Она ненавидит их работу и изредка проклинает ученых, что так безбожно подчиняют ее своим планам, причиняя столько дискомфорта, и продолжают оправдываться великой целью. И все-таки она их любит. Особенно сильно в те моменты, когда у нее есть несколько дней, чтобы прийти в себя, вернуть утраченные силы и вспомнить, какова на вкус обычная жизнь девочки девяти лет. С хмурой учительницей по арифметике, непоседливыми одноклассниками и телешоу после пяти вечера, когда все уроки выучены, а куклы расчесаны. А потом — все снова по кругу. Порочному. Адскому. До звезд под веками болезненному. Кругу. — Я видела, как ты отдаешь мою кровь папе. Почему? — Дорогая, он же тоже врач и прово- — Нет. Моя кровь была в... Как это... В капельнице. Ты ставила ему капельницу. Раньше капельницы ставили только Акитеру. Мама частенько пропускала в нее свою кровь эспера, насыщая девочку огнеопасной способностью, и постоянно что-то быстро фиксировала чернилами на скрепленных сбоку листках бумаги. Даже в те моменты, когда способность не поддавалась контролю и в лаборатории то и дело вспыхивали незначительные очаги пожара. Что уж там, Мана их с легкостью блокировала своими силами — это ведь ее изначальный дар. — Мы кое-что проверяли. Аки уже знает — если мама не смотрит ей в глаза, она лжет. И точно не расскажет правду, будь даже тысячу раз неправа. Будь даже сама на стороне дочурки, а родители ведь всегда на твоей стороне, правда? — Что проверяли? Мана ее уже не слушает. Мягко заправляет черные локоны малышки за уши и возвращается к рабочему месту. Она погружается в записи, безмолвно заявляя — диалог окончен. Все-таки Аки ненавидит врачей.
наше время
Иногда у Акитеру складывается впечатление, что звонок матери минимум дважды в неделю стал обязательным условием ее отъезда в Йокогаму. Несмотря на то, что ей уже двадцать пять. — Привет. Как у вас дела? — девушка сохраняет голос ровным, натягивая на лицо, которого мать, к слову, не увидит, привычную гримасу беззаботности. Отточенная ухмылка растягивается молниеносно, как на заказ, из раза в раз, наперекор всем мимическим мышцам. Аки уже не помнит, когда научилась так скалиться. Может, виновато влияние Зова Заратустры, а может, угодничество перед отцом. Ей по барабану. Есть что есть. Она пользуется, чем может, а может она немногое. — Аки! Мы как обычно. — Все так же рассказываешь бате сказки на ночь, от которых его в сон клонит? Мана помалкивает, сдерживая нападение. Всем известно — беспробудный сон Ичиро Комацу гарантирован и без маминых сказок. — Он приходил в себя после моего отъезда? — Пару раз, — звучит неохотно. На фоне шелестят бумаги, а по писку медицинских аппаратов, въевшихся в подкорки мозга, Акитеру даже может определить, в каком углу домашней лаборатории мать ведет свои записи. Учитывая, что вся ее лаборатория — сплошное изобилие документов, анализов и вырезок из иностранных научных статей, булавками приколотых по всему периметру стен. — Спрашивал обо мне? Шелест прекращается. Мана перестает устало вздыхать в трубку, и ее невербальный ответ рисует на лице младшей Комацу мелкие морщинки. Смесь неприятного душевного осадка и выученного когда-то хладнокровия, закупоренная в огнеопасной бутылке негодования с пузырьками иронии на дне. Аки удовлетворенно хмыкает. Как и следовало ожидать. Она только недавно начала побеждать свои ожидания, касающиеся состояния отца — вспомнить бы только, месяц или два назад. Неважно. — Ой, не бери в голову. Я бы не выдержала этих драм. «Дочь покидает родительское гнездо». «Как же она, бедная, будет готовить себе бутерброды». «О нет, нужно предохраняться, ей же всего... А сколько ей, Мана?» Комацу обе понимают — по взволнованному дыханию в трубке слышно — томных вздохов и скупой мужской слезы от Ичиро никто и не ожидал. Как минимум, для этого нужно приходить в себя чаще раза в неделю и уметь держать ложку ровно. — Снова ты паясничаешь! А уезжала вся такая серьезная, важная. Он не в том состоянии, — добавляет тише. Ее все равно никто не услышит, кроме голых стен Акитеру в новой квартире на окраине Йокогамы. — Лучше расскажи, как ты? — Обживаюсь. Холодильник есть. Стиральная машинка тоже. Все для жизни с довольным желудком и даже в чистых трусах, ма. Скоро устроюсь на... Новую работу. Здесь много эсперов. — Ты уверена, что тебе это нужно? — Нам это нужно, мама. Прекращай. Ты стала много внимания уделять моему личному комфорту, это так непривычно и даже волнительно. — Прости... — Да брось, я шучу. На мне лежит великая миссия, моя королева. Спасение короля и всего человечества, такие дела. Сама же так говорила. Аки еле сдерживается от едкого замечания: «Разве ты забыла, мама, как втолдычивала мне это четыре пятых всей жизни?» — Если ты поймешь, что с тебя хватит, пожалуйста, возвращайся домой. — Уже скучаешь? А ведь меня нет всего неделю. — Я люблю тебя, — срывается с языка проще некуда. Так по-матерински. Иногда Аки сомневается, что у ее родителей нет раздвоения личности. — И не хочу видеть, как моя единственная дочь справляется с непосильной для нее ношей. — Мам, я... «Я тоже тебя люблю» застревает поперек глотки. Сложно быть искренней, когда с малолетства Акитеру научили засовывать свое мнение куда подальше. В самое очко. — ...я качаю бицепсы, чтобы любая ноша была посильной. Ты должна мной гордиться. — Я и так тобой горжусь. — Даже без универа? Градус разговора, наконец, сходит на нет. Нескольких шуток, как правило, достаточно — обкатанный прием, срабатывающий как на информаторах группировки, в которой Акитеру состояла еще пару недель назад, так и на собственной крови. В плане — Комацу делает поправку — на собственной матери. Кровь к этому не имеет никакого отношения. Девушка явно чувствует себя другой, как бы далеко ни уходили ниточки этого непонятного чувства в грудине. Многие мысли и уж тем более эмоции Акитеру кажутся ей нерациональными: то ли сознание удачно заблокировало отдельные эпизоды их семейной жизни, заставив позабыть самые суровые из них, то ли в Аки настолько много по-детски наивного чувства долга перед Ичиро. А может, виной тому сама мать и ее неподдельная участливость к жизни дочери. Иначе не объяснишь, как так вышло, что Комацу сбивает пятки в кровь, выискивая для дражайшего папочки последний ингредиент волшебной вакцины от беспомощности, колеся Японию на своих двух. Ей всего лишь нужен нужный эспер. Ей всего лишь нужно закрыть эту дыру в черепушке, чтобы навсегда отделиться от доминирующего члена семейства и научиться чему-то в жизни. Потому что так уж вышло — она почти ничего не умеет. Лишь улыбаться да подчиняться до скрежета зубов, даже когда станет невыносимо. Ей бы хотелось подчинять самой. Наверное.«О да, тебе бы хотелось».
— Без университета? Ну, это спорный вопрос. Акитеру и правда не стала потомственным врачом. Даже на йоту не приблизилась к этому званию. Не поступала в институт, не писала научные статьи, не защищала докторскую. В ее арсенале только заученные методы анализа крови и сопоставление полученных данных. Но Акитеру не хочет верить, что она бесполезная, мам. Пальцы Комацу подрагивают так, что приходится поставить телефон на громкую связь и отложить на дальний край стола. Невыраженная, из ниоткуда взявшая ярость, выбивает ее из колеи. Чтобы успокоиться, нужно крепко сжать ладони в замок, останавливая бурлящий кровоток вдоль пальцев. Нужно массировать запястья и глубоко дышать, прислушиваясь к вопросам матери и тактильным ощущениям, пока в ушах звенит собственный голос.«Я собираюсь поглотить тебя, веришь? Мана здесь ни при чем, она была твоей пешкой, а станет моей, сама того не ведая».
«Мана научится принимать меня заново, иначе она не моя мать, папочка».
— Тебя в итоге взяли в Йокогаме? Голос матери отрезвляет. Аки судорожно втягивает воздух через нос и медленно выдыхает. Ее не пугают приступы злости, появившиеся лишь в этом, если верить памяти, месяце. Она точно знает, что в салочки с ней играет больное воображение и внутричерепное давление, потому что слова, что так язвительно извергаются где-то внутри нее никогда не были произнесены. Акитеру остановилась на теории, что все это последствия чужих воспоминаний и кошмаров. Да. Точно. — Ты здесь, милая? Что по Йокогаме? Навык быстро приходить в сознание ей бы не помешал, но пока Комацу может довольствоваться лишь рефлексами и наскоро выдуманной ложью. — С ней все замечательно, — надломленный голос скрывает громкая связь. Акитеру намеренно звенит ложкой о стакан, искажая звук своего тона. Она даже не удосужилась налить себе чай. — Отбоя от работодателей нет. Я на стадии выбора. Мама подозревает, что бывшего члена Зова Заратустры не захотят принимать не в одном цивильном обществе. Помарка №1 — если Акитеру себя как-то выдаст. Поправка №2 — если она сама захочет попасть в «цивильное общество», где эсперы не водятся. С ее способностью удобно слиться с толпой в долгосрочной перспективе, когда действие маминых сил все-таки исчерпает себя, а от самой темноволосой мало что останется. Но ей это не нужно, она отдает себе отчет. Не сейчас так точно. Знала бы Мана, что ее дочь добровольно выбрала Портовую мафию в качестве следующего работодателя, слезно молила бы ее вернуться домой. В ней как-никак осталось что-то человечное, учитывая нелюбовь матери к сектам по типу «Заратустр». Аки кривится. Ну или мать, узнав план дочери до детальки, вылила бы ушат дерьма на ее хрупкие девичьи плечи. Хотя одно другому не мешает. — Не тяни. Свято место пусто не бывает, детка. — Поставь свечку за мое благополучие. — Аки! — Все-все. Заканчиваю, — она снова хрипло посмеивается, собирая силы в кулак. Наматывая их, как бечевку. До рези. До шрамов между пальцами и вдоль запястий. — Побежала я делать дела. Не переживай. — Целую. — И я. Акитеру и правда мысленно целует мать. Чистыми губами, за которыми и не видно запятнанной совести.10 лет назад
— Значит, будете молчать? Чужой голос властный. Звериный. Вызывает тошноту, и Акитеру сблевывает под себя, за слезами не видя, что конкретно происходит в комнате. Она догадывается. По хрусту сломанных костей догадывается. По плачу матери и нервным вздохам отца. — Оставьте нас, — Мана плачет, как никогда еще не плакала. Акитеру бы точно запомнила. — Мы всего лишь врачи... — Рядовых врачей никто не заказывает, дорогуша. Когда мать вскрикивает в последний раз, тяжелый, грубый удар о деревянные полы их гостиной разрывает перепонки пятнадцатилетней Аки. Давясь слизью, скатывающейся вдоль глотки к легким, Комацу кричит, пытаясь выбраться из оков, но руки, заведенные за спину, крепко связаны обычной бечевкой. Она плачет навзрыд. Еще громче. Спазм в горле мешает выдать и незначительное слово. Она больше не в силах умолять их остановиться. Из нее выбили все попытки сопротивляться. — Ты снова перестарался? — один из присутствующих грубо окликает напарника. Девушка не распознала в их лицах ничего знакомого, когда те ворвались в их дом, связав семейство по рукам и ногам. — Конченый. Звук плевка провоцирует в Аки новый рвотный позыв. Или так срабатывает сотрясение головы — она почти разрывается и, если бы не держалась на шее, давно бы покатилась к ногам... Наблюдателей. Карателей. — Мы ничего никому не сделали... Сквозь звон в ушах девушки узнается голос отца. Мама молчит. Почему Мана замолкла? — А вот Верховный так не думает. Что заставит тебя говорить? Убить твою малышку на глазах у папочки? Слова расплываются в звуки и интонации. Слова уже не сочетаются друг с другом, поэтому общий смысл Комацу остается неясным, кроме того, что происходит что-то по-настоящему страшное. По ощущениям, над ней измывались часами, хотя вся эта такая нереалистичная, истинно неправильная картина разворачивается от силы пару минут. Тогда почему ей настолько плохо? — Не смей трогать нашу дочь. Аки впервые за долгие годы слышит в его слабом голосе подобие заботы и... Даже любви. Но она не может этому радоваться. Не сейчас, пока из разрезов на тонкой коже ладошек стекают горячие струйки крови. Не когда подбородок касается груди и боль в суставах мешает поднять взгляд прямо перед собой. В нем сейчас нет никакой необходимости. Пятна, забравшиеся под роговицу, не помогут ей выжить. Не помогут ей никого спасти. Ее научили спасатьспасатьспасать, но она просто физически не выносит даже простой вдох, царапающий небо. — Знаешь игру «морской бой»? Я немного изменю правила. Она будет вместо корабля на бумажном поле. Тишина — звенящая, разъедающая — продолжается не долго. До первого вскрика Акитеру. Испытывая катастрофическую боль, она щурится, пытаясь разобрать хоть что-то. Лезвие, туго вошедшее в плечо, не говорит ей ни о чем. Кроме одного недостаточного для описания всего — больно. — Попал. Продолжим? — Остановись! — отец разрывается. В кои-то веки он повышает голос на кого-то, такой бессильный и немощный. — Аки! Второй разрыв в теле ощущается притупленно. Аки еле отводит глаза вправо и кривится от лезвия ножа, глубоко засевшего в мышцу другой руки. Оно разрывает ее изнутри, оставляя внутренние шрамы. Внешних и без того много. — И снова — ранил! Задыхаться — привилегия Акитеру. Так хоть немного воздух циркулирует внутри нее, продлевая ее мгновения в сознании. Совершенно бесполезном сознании. — Больной ублюдок! Мы ни в чем не виноваты! Аки, соберись! «Соберись», словно брошенное «фас» сторожевому псу, звучит так, как будто бы в этот момент должен сработать какой-то механизм. В конце концов, Акитеру и правда поднимает на отца замыленный вопрошающий взор, все еще роняя слезы на измятую домашнюю юбку. Она понимает, к чему клонит Комацу. — Яко? Мне это не нравится... Больше боли Акитеру чувствует только страх. На этот раз чужой. Замкнутое пространство наполняется запахом гари. Ее второй воздух. Она выдыхает копоть вместо углекислого газа. — Да отвянь, она мелкая. И снова в яблоч- Два тела, вопящие в языках пламени, превращаются в маяки, прежде чем Акитеру окончательно обмякает на стуле. В тот день она окончательно приняла для себя горькую истину: огонь в материнской крови и правда может их защитить. И это пламя, которое ее заставили проглотить, испепелит каждого. А когда потребуется выпить больше чужой крови, она сделает это без промедления.наше время
Электрические разряды искрятся сквозь глазницы пойманной в ловушку жертвы. Киоши самодовольно улыбается с несусветным вожделением впитывая каждый стон сотрясающегося напротив него мужчины. — Я хорош в пытках, дорогуша. Лучше мне даются только убийства. Спотыкаясь об одеяла у изголовья собственной постели, Акитеру валится на колени, чуть ли не счесывая кожу. Тяжелое дыхание замедляется, как только образ спальной склеивается воедино, окончательно вышвыривая за ее пределы остатки недавнего сна. — Ни на что не годный, а такой самовлюбленный. Как и все они. Как и ты, Аки? Ну нет, до самовлюбленности тебе, как до Европы раком без корабля. «О, поверь, ты самовлюбленная сука». Последние лет пять Комацу готова поклясться, положа руку на сердце, — ее редко беспокоило увиденное в их воспоминаниях. Убив впервые, в пятнадцать, пусть и без холодного расчета и сильной воли, она ступила на скользкую дорожку. — Но вспарывать кишки без необходимости, тупо ради удовольствия — какая-то нездоровая херня. Кровь Киоши Казурэ повлияла на нее значительно слабее. Генома эспера в нем оказалось всего на 36%, и теперь ей известно, сколько усилий этому слащавому ублюдку требовалось, чтобы стать заслуженным членом Зова Заратустры. — Хвалю за непомерные усилия. Осуждаю за все остальное. Девушку почти не колотило уже через полчаса после начала тестирования. Четырех миллилитров плазмы хватило на то, чтобы изнутри поджарить куриную грудку и запустить работу тостера. — Но и он сгорел. После этого она прекратила попытки, осмеливаясь навскидку предположить, как много чужих сил в ней осталось. На пару экстренных случаев или, может быть, больше. Отследить срок годности действия крови почти невозможно, поэтому тянуть не стоит — важно использовать ее поскорее, и дело с концом, чтобы в случае непредвиденной ситуации не было расчета на что-то, что вот-вот сгорит и только раззадорит противника, разочаровав саму Комацу. — А регенерация у него хуже Гонзалеса. Даже кровь остановить — та еще забота и без способностей особенного. Аки гипнотически осматривает руки, так же полулежа на теплом полу, не в состоянии подняться в постель обратно. Поразительное сравнение ее веселит: с такими ссадинами на пальцах и ладонях она похожа на кошатницу, безостановочно тискающую стаю злющих животных. Какие-то из ранок были глубже и заживали дольше обычного, но бледные следы-полоски все равно сложно сопоставить со следами от медицинских лезвий. Пару месяцев назад (или все-таки меньше?) на ее руках и живого места не находилось — так много эсперов она перепроверяла без надзора родителей, когда заботой отца стало самостоятельно сходить в туалет, а мама за двоих упахивалась в больнице. И даже тогда она не обнаружили ни одного с регенерацией, пусть и нашла почти всех в Нагое и соседних префектурах. А сейчас... — Неужели я плохо стараюсь? Подозрения о заболевании отца закрадывались в голову еще до того, как скрывать стало бесполезно. Если сначала к опытам с кровью дочери они с мамой относились с профессиональным интересом, то после — Мана все чаще стала забирать образцы в его кабинет, вооружившись трубками и иглами. — А в мое... В один из моих дней рождения ты окончательно слег. С праздником, дочурка. Комацу уже тогда, по малолетству, выполняла мелкую работенку для местной банды, получая весомые на тот момент наличные, но денег требовалось все больше. И на искусственную вентиляцию легких, и на новые дорогостоящие лекарства, проку от которых, на ее взгляд, не было. Иначе бы отцу легчало хоть немного и от них тоже. — Не только от моей крови, поддерживающей твой организм в качестве донорской. Вот же ирония. Ты губил меня годами, чтобы после сделать своей единственной «подушкой безопасности»? Семье нужны были деньги. И чужая способность регенерации, которая вкупе с кровью Аки могла бы как-то повлиять на клетки его гниющей изнутри плоти. Они подозревали, что это возможно, но никогда не были уверены, поэтому мама продолжала ночами напролет после основной работы разрабатывать вакцины на основе наиболее удачных геномов. А в Зове Заратустры как раз появились «свободные вакансии» для тех, кто может замарать руки. Акитеру не помнит, как отдалась в их лапы добровольно, своим крошечным мозгом «догадавшись», что иначе на жизнь не заработать.«Зная, что ты сможешь перейти грань и наблюдать за реками крови с холодным беспристрастием, дорогуша».
Утилизация врагов стоила больше мелких доносов. Стоила сотни бессонных ночей и ее вывернутого наизнанку желудка после седьмого, а то и девятого убийства. В воспоминаниях эсперов, кровью которых ее до этого спонсировали родители, она видела и похуже, но делать это самой первое время было почти невыносимо. — Но только почти. Работа в Зове Заратустры стоила дорого, но так и не окупилась. Поэтому пора искать новую, ведь дороги назад больше не существует. Теперь Акитеру и самой