Четвёртые дни

В час Крысы Тасянь-Цзюнь открывает глаза. Выхватывает настороженным взглядом окутанное полумраком пространство хижины, незатейливое и знакомое, и успокаивается — всё в порядке. Чу Ваньнин сидит на полу в паре шагов от него, почти вплотную к очагу — поверх огня поставлена решётка, развёрнутый чехол для инструментов полупустой, металлическая и деревянная стружка заметена в угол — и вертит в руках деталь, напоминающую рыбьи жабры. — Клей, — произносит Чу Ваньнин тоном, каким хозяйке напоминают про выкипающий суп, и Тасянь-Цзюнь действительно обнаруживает у себя в руках глиняную плошку. — Так-то ты приветствуешь этого достопочтенного? — возмущается он, и Чу Ваньнин плавно поворачивает голову так, что его лицо теперь видно в три четверти, опускает ресницы — неровные от всполохов огня тени касаются скул, рвано тянутся к губам — произносит: — Здравствуй, Мо Жань. — И повторяет, в этот раз добавив в голос некое подобие просьбы: — Клей? — Разве ты не собираешься спать? — спрашивает Тасянь-Цзюнь; поднимается послушно, пересаживается ближе, держит пиалу с клеем в ладони — пол рядом с Чу Ваньнином завален деталями, и ещё один предмет просто затеряется в этом хаосе. — Разве похоже, что я собираюсь спать? — Чу Ваньнин с прохладным безразличием возвращает вопрос; находит на ощупь кисть, аккуратно окунает её в клей, проворачивает отработанным движением пальцев, прижимает к стенке, давая стечь излишкам; губы его плотно сомкнуты, между бровей сосредоточенная морщинка, на выпирающей косточке запястья — едва заметный след от сажи. Как всегда, его Учитель Чу. — И снова ты не рад видеть этого достопочтенного, — громко жалуется он. — А ведь этот достопочтенный прислуживает тебе, как последний раб. Чу Ваньнин неторопливо смазывает клеем внутреннюю поверхность жабр, крепит к ним тонкую полосу исписанной иероглифами бумаги, убирает в сторону. Последним выверенно-плавным движением кладёт кисть на пиалу, так, что затейливо украшенный узорами капсюль лежит на одной стороне кромки, а кончик гладкой, отполированной прикосновениями ручки — на другой; ровно по диаметру. — Разве ты проверял? — спокойно спрашивает он. Кисть вздрагивает, меняет положение, опасно скатывается к краю, теряя равновесие — сработавший сейсмический флюгер; в глазах Чу Ваньнина мерцает насмешка, замаскированная его равнодушным выражением лица, как жар углей скрывается под пеплом. Тасянь-Цзюнь хватает Учителя за руки — локоть и плечо — прижимает к бокам, лишая возможностей для манёвра, целует без лишних церемоний: прикусывает нижнюю губу, так что Чу Ваньнин беззвучно ахает, врывается в мягкий податливый горячий рот, прижимаясь так, что их качает в сторону. Они сталкиваются зубами, Ваньнин стонет, и Тасянь-Цзюнь проглатывает этот стон, сохраняет его в себе; он выдыхает, спускается ниже, засасывая нежную кожу на изгибе шеи, ведёт языком вверх, зажимает мочку уха, нетронутую и пустую, по памяти находит родинку; чувствует неконтролируемую дрожь тонкого напряжённого тела в его объятьях. — Ну и что, твой образцовый наставник, — хрипло начинает он, и Чу Ваньнин затыкает его сам, возвращая поцелуй; потерявший дыхание, прислоняется лбом ко лбу Тасянь-Цзюня, бездумно облизывает губы. Он успел вывернуться из хватки, и теперь его ладони лежат на загривке Тасянь-Цзюня; пальцы легко поглаживают затылок, чуть царапают чувствительную кожу головы короткими ногтями, и Тасянь-Цзюнь замирает, сам не зная отчего, впитывает секунды нежданной нежности. — Мо Жань, — зовёт его Чу Ваньнин, и он понимает, что закрыл глаза; что горло его сжимается. Чу Ваньнин медленно отстраняется, прижимается губами к его кадыку, оставляет на разгорячённой коже сухой нежный поцелуй. — Этот достопочтенный поможет тебе, — говорит Тасянь-Цзюнь, и Чу Ваньнин, неприятно долго вглядываясь в его лицо, кивает, никак не комментируя его голос. — Что ты делаешь? — Хочу научить Ночных стражей подавать друг другу сигналы бедствия, — легко отвечает Чу Ваньнин, словно они не целовались только что; одежда его всё ещё сбита, и на шее горит темнеющий след. — Это улучшит скоординированность действий, если в поселении их несколько, и улучшит эффективность патрулирования. Тасянь-Цзюнь хмыкает, возвращая себе самообладание: — Собираешься использовать свои цветы яблони? — Отчасти, — Чу Ваньнин мимолётно улыбается, пробегается пальцами по деталям, находит ещё одни жабры. — Сами по себе цветы были бы бессмысленны, потому что Ночные стражи не обладают разумом и могут только следовать командам, причём довольно простым. Это компенсируется заклинаниями. Нужно только подобрать верные. Тасянь-Цзюнь звал его Учителем, даже когда он лежал под ним, комкая алые простыни и отвернув напряжённое нахмуренное лицо; когда его золотое ядро обратилось в ничто, и он не мог ни призвать Тяньвэнь, ни покинуть павильон Алого Лотоса; когда в Тасянь-Цзюне не осталось уже ни единого воспоминания о том, как именно и чему Чу Ваньнин учил его. Чу Ваньнин рассказывает неторопливо, просто и увлечённо, возвращая по капле что-то, недостающее им обоим. После рассвета, когда солнце выпивает застывшую на траве росу, они выбираются из хижины, и Чу Ваньнин, собрав на пробу два уменьшенных образца, приступает к испытаниям. Неожиданностью оказывается, что стражи теперь издают беззащитно-щебечущий звук, никак не соответствующий их грозному внешнему виду. Тасянь-Цзюнь потешается всласть, пока Чу Ваньнин не закрывает ему рот ладонью, грозно нахмурив брови. Он задрёмывает на пару часов, положив голову Тасянь-Цзюню на бедро, и тот сидит, окружённый отцветающей весной, недалеко одуряюще пахнет жимолость, в небе, опрокинутом в само себя, парит какая-то хищная птица. Ладонь Тасянь-Цзюня — у Чу Ваньнина на спине, и он чувствует каждый ровный медленный вдох. * Этому достопочтенному не снятся сны.